Текст книги "Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 71 страниц)

Испорченный Новый Год

Подошел Новый 1969 год. Мы с Лилей и Тамарой решили справить его втроем. Но потом Роман и Галя тоже «напросились» к нам.

– Надо усыпить бдительность Тони, – предложил Роман, – давай возьмем побольше бутылок, зайдем ко мне, напоим Тоню, а сами по-быстрому улизнем.

Я сдуру согласился. Мы взяли водки, пива, портвейна и шампанского. Роман жил от меня километрах в двух. Кроме того, между нами был довольно большой парк, который мы переходили, если шли пешком. Мы сели на транспорт и часам к восьми вечера зашли в квартиру к Роману.

Тоне не понравилось, что пришел я, но она была довольна, что Роман собирается, как он сказал, встречать Новый Год в семье. Детишки – одна школьница, другая – лет пяти, крутились вокруг папы. Роман открыл водку и предложил выпить за старый год. Запили пивом. Еще раз – за старый год, и снова запивка пивом.

Глупая Тоня выпила все, что наливал Роман, да и не более умный я, делал то же самое. Тогда я не знал, что начинать надо с самого слабого напитка и пить, только повышая его крепость. После водки – пиво или шампанское – это хана! Но он-то действовал по плану, а я сдуру пил все, что наливали. Сам Роман недопивал водку, нажимая в основном, на пиво.

Водка выпита, мы перешли на портвейн и шампанское. Роман предложил сделать купаж, смешав эти напитки. Получилось вкусно и мы пили «от души». Я заметил, что Роман вместо купажа пьет снова пиво. И вот первый результат – Тоня с грохотом свалилась. Мы радостно подхватили ее за руки-ноги и уложили в постель, а сами стали пить дальше. Дети пищали, и Роман шуганул их в детскую.

Только мы собрались идти, как Роман предложил выпить «на посошок», после чего я забылся.

Пробуждение мое было одним из самых кошмарных в моей жизни. Полутемная и незнакомая комната, я лежу на спине одетый, в носках без ботинок. Слева – стена, справа какая-то дышащая гора, которая при ближайшем рассмотрении оказалась Тоней. Голова у меня и так шла кругом, а когда я понял, что зажат между стеной и Тоней, меня затошнило. Взглянув на часы, я понял, что встретил Новый Год в постели с Тоней. В ужасе я стал осторожно перелезать через огромную тушу Тони, и в это время она пришла в себя.

– Что ты на мне делаешь? – спросила она своим хриплым голосом, схватив меня за бока. Дети стояли рядом и молча смотрели на происходящее. – Где Роман? – прохрипела Тоня, но я с кислой улыбкой сообщил, что знаю это так же, как и она, так как проспал Новый Год вместе с ней в койке. Тоня встала, сняла с вешалки мое пальто, шапку, подхватила ботинки, и выбросила все за дверь. Я вышел на площадку оделся, но проклятые ботинки так и не смог надеть без рожка. Я примял им задники и, как в шлепанцах, вышел на улицу.

Было около часу ночи и свыше тридцати мороза с ветром. Ни транспорта, ни живой души. Деваться было некуда и я, собрав волю в кулак, побрел домой. До парка я дошел еще туда-сюда, а там передо мной стала дилемма – идти вокруг или «напрямки». И я пошел напрямки.

Ноги вязли в глубоком снегу, ботинки-шлепанцы то и дело соскакивали с ног. Дул ветерок, заметая следы. Я подумал, что если остановлюсь или упаду, то обнаружат меня только поздней весной, когда растает снег. Таких «подснежников» в Тольятти, особенно в парках и на пустырях, находили весной десятками.

Волю – в кулак, и – только вперед! Как я сумел преодолеть эти сугробы в парке – сейчас для меня загадка. Показалась гостиница «Волга», а там и наши белые дома. Из последних сил я добрел до своего подъезда и вошел внутрь, еще не веря тому, что остался жив. Ноги промерзли до костей, пальцы на руках не сгибались. Я вызвал лифт и понял, что меня сейчас вырвет. Щеки у меня раздулись, но я уже звоню в дверь. Дверь открывает заплаканная Лиля, и меня тут же вырывает на порог двери.

Но я улыбаюсь – я дома, значит спасен! Снова я среди своих, ужасная Тоня позади, позади тяжелый путь в шлепанцах, смертельные сугробы в парке, и ветер, заметающий все следы! Ко мне подошла Тамара, повела в ванную. Роман и Галя стыдливо сидели в углу комнаты.

– Ну и гад же ты, Роман! – только и сказал я ему, а Галя стала бить его кулаком по лысой голове. Но потом с моей подачи выпили за самый главный Новый Год – по Гринвичу, и все немного развеселились. Роман обещал мне «контрибуцию» – две бутылки шампанского.

День первого января мы высыпались у нас, кто-где. Но Роман вспомнил, что у Тони-то день рабочий, а значит младшая дочка – в детском саду. И чтобы показаться приличным человеком, он решил забрать ее из сада сам. Мы выпили на дорогу и пошли в детский сад вместе, благо он был совсем рядом.

Зашли внутрь, Роману вывели его дочь. Но девочка увидев меня, в бешенстве набросилась и стала колотить кулаками по моим ребрам и животу.

– Ты зачем вчера с моей мамой спал? – визгливо кричал ребенок, – она после этого заболела! Воспитательница и пришедшие за детьми родители неприязненно косились на нас.

– Вы зачем с их мамой спали? – делая дьявольские ужимки, спрашивал меня Роман, еле удерживаясь от смеха, – она же после этого заболела! – Он подхватил кричащую девочку на руки, и мы вышли из детского сада.

Назавтра я, зайдя на кафедру, увидел там Поносяна с перекошенным от злости лицом.

– Ты зачем на меня жаловался? С ума сошел, что ли? – с сильным армянским акцентом спрашивал он меня.

Хотел, было, я его послать к соответствующей матери, но только угрожающе сказал:

– Поговорим в другом месте!

Я собрал вещи из моего стола и перенес их в КБ, на двери которого повесил надпись: «Лаборатория аккумулирования механической энергии (ЛАМЭ)» при кафедре «Теория машин и механизмов». Со 2-го января я уже приказом был переведен на кафедру Раввы. По его совету взял себе вечерние группы. Во-первых, занятия в них преподаватели брали неохотно, а во-вторых, и это было главным, на вечернем отделении училось все начальство среднего и высшего звена Тольяттинских предприятий. А мне надо было выполнять изделия в металле!

Жизнь пошла своим чередом. Утром – Тамара, днем – ЛАМЭ и чертежи, вечером – занятия, к ночи – ужин втроем, а потом – жена и сон в приятном коллективе. В месяц раз – моя поездка в Москву, в квартал раз – поездка Лили во Львов за деньгами; в год – публикация около десяти-пятнадцати моих статей и изобретений.

А примерно в мае рабочая документация на «гибрид» была готова. Я стал подыскивать среди студентов-вечерников достойного изготовителя и нашел такого. Это был главный механик огромного завода «Волгоцеммаш». И этого человека, почти вдвое старше меня, с огромными знаниями и опытом, я должен был учить дифференциальным уравнениям движения звеньев механизма, планам скоростей и ускорений! Да, на фига ему эти планы скоростей, когда он должен был выполнять гораздо более важные планы, и в эти планы вошло и изготовление «гибрида».

Взглянув на чертежи, он тут же смекнул, как будет работать «гибрид», но также как и Атоян, сказал:

– Лет бы через пятьдесят такой, а сейчас не до этого!

Но чертежи принял, и тут же отправил их в свое КБ на «доработку».

– Нельзя в цех такие чертежи, Нурбей Владимирович, люди животы надорвут! – тихо сказал он мне, – а потом лечи их!

Я и сам знал, что надорвут, но где мне было взять опытных конструкторов, знающих производство, да и технологов, чтобы с ними постоянно советоваться! Раз десять мне пришлось посетить завод для консультаций, а к сентябрю мне привезли два экземпляра готовых изделий – «гибридов» для автобуса. И даже денег не взяли – к чему нам, – говорят, – ваши копейки!

А нам денежки пригодились, они лишними не бывают!

Летом я вынужден был находиться в Тольятти для посещений завода. Лиля уехала на весь двухмесячный отпуск в Тбилиси к детям. А мы с Тамарой ходили на пляж через сосновый бор. Прямо в купальных костюмах с полотенцами через плечо и сумочкой с приятным содержимым. А дома нам вполне хватало ужина с вином и телевизора. Ну и «тренировок», разумеется.

К концу августа мы оба порядком соскучились по Лиле, которая и приехала к началу занятий. Она тоже по нам соскучилась, и мы были искренне счастливы встрече. А впереди меня ожидал трудный и последний учебный год в Тольяттинском политехническом институте.

Несостоявшийся коммунист «рвет когти»

Наступил самый тяжелый период научной работы – испытания «гибрида». Для этого нам выдали небольшое подвальное помещение с земляным полом, типа погреба, в строящемся здании механического цеха. Изделия, весом килограммов по 200 каждое, мы с помощью студентов перетащили в этот подвал.

Наши женщины – Лиля и Ира уже ничем не могли помочь работе, нужна была мужская сила и сноровка, и я взял на работу штатного лаборанта Славу. Он был очень спокойным и индифферентным человеком, но честно и усердно работал.

Естественно, никакого испытательного стенда у нас не было, приобретать его надо было годами по планам и разнарядкам, да и стоил он миллионы. Так что надо было, как северокорейские «чучхэ», выходить из положения «с опорой на собственные силы» и нашу природную русскую смекалку. Мы объединили два «гибрида» в одну установку, соединив их карданным валом. Маховик одного из «гибридов» соединили с мощным электромотором. Все эти агрегаты стояли прямо на земле без какой-либо рамы или фундамента, и закреплены на месте были вбитыми в землю колышками. Суть дела заключалась в том, что роль автобуса брал на себя один из «гибридов», а второй выполнял свою прямую задачу. Потом «гибриды» менялись своими функциями.

Например, разгоняли мы электромотором маховик одного из «гибридов» – это уже был аналог автобуса. Так же запас кинетической энергии, те же обороты на выходе. Соединяли этот маховик со вторым «гибридом» и энергия через вариатор «перекачивалась» в маховик этого «гибрида», а первый маховик останавливался. Вот вам и торможение автобуса с «перекачкой» его кинетической энергии в маховик второго «гибрида».

Затем энергия «перекачивалась» в обратном направлении – и этот процесс был имитацией разгона автобуса. Но легко на словах, а трудно на деле. Я скажу пару слов об испытаниях «гибридов», и тех испытаниях, которые выпали на долю самих испытателей. Только прошу всех, имеющих отношение к технике безопасности, охране труда, и вообще инженеров-практиков, пропустить этот раздел во избежание нервного срыва. Не верите, тогда читайте на здоровье!

Постоянно рвалась стальная лента с «метанием» стальных кинжалов в стены

– это не срабатывала автоматика. Мы со Славой увертывались, как могли, и не получили даже легких ранений. Кроме «кинжалов» от нашего стенда постоянно отлетали развинчивающиеся гайки, крепления и даже части карданов. Обороты были приличные – 6 и выше тысяч оборотов в минуту, и тяжелые летящие «метеориты» выбивали из бетонных стен приличные куски. Но нам со Славой удалось увернуться и на этот раз.

Весной в подвал стали прорываться грунтовые воды. Подвал, конечно же, не гидроизолировали, и вода текла ручьями, прорывая бетонные стены. Когда резиновых сапог стало уже не хватать по уровню воды, и она стала подбираться к электрооборудованию (а вольт-то было 380!), мы нашли погружной насос и стали постоянно откачивать воду наверх, на стройку цеха. Но насос сам питался от 380-ти вольт и мы, стоя в воде, были уже заложниками не только «метеоритов», но и электротока. Кстати, уворачиваться от «кинжалов» и «метеоритов» по колено в воде стало гораздо труднее, но мы справились. Помог насос, уменьшивший этот уровень до щиколотки и даже меньше.

Но подлинным «ударом под дых» для нас оказалась… ртуть. Токосъемники для измерений у нас были ртутными, и Слава достал где-то стеклянную бутыль с десятью килограммами ртути. Очередным «метеоритом» бутыль была разбита, и блестящие шарики, где-то объединившиеся в лужицы, распределились по всему подвалу. Слой воды и грязи не позволял собрать эти лужицы и шарики, засевшие глубоко в щелях земляного пола. Что ж, пришлось применять смекалку – алмазным буром мы просверлили бетонный потолок подвала и вставили туда резиновый шланг воздушного нагнетателя. Чистый воздух под давлением поступал к нам в подвал, а пары ртути выходили через дверь наружу, на стройку цеха. Естественно, ни про «кинжалы» и «метеориты», ни про воду и ртуть, ни про силовые электропровода и моторы в мокром подвале, никто не знал. Подвал был удален от института метров на сто, и сюда никто из руководства или представителей техники безопасности не заглядывал.

Наконец, весной 1970 года стендовые испытания закончились и мы, погрузив изделие, и все необходимые детали в огромный ящик, отправили его багажом во Львов заказчику работ – ГСКБ. А пол в подвале залили толстым слоем бетона, чтобы не дать ртути испаряться.

Я к этому времени уже принял решение «рвать когти» из Тольятти, и посчитал, что лучше пусть эти ценнейшие для меня изделия будут во Львове, чем их уничтожат без меня в Тольятти. А такое решение пришло ко мне в результате событий, имевших место после подачи нашего коллективного заявления руководству института.

Месяца через два была создана комиссия по рассмотрению заявления. Председатель комиссии – Лев Овсеевич Давидзон, член профкома, периодически беседовал с «подписантами», что-то записывал в свой блокнот и снова пропадал. Стукачева не переизбрали по конкурсу доцентом, и он работал на птичьих правах простым преподавателем. А Поносян ходил по кафедрам со студенческими зачетками и направлениями, уговаривая заведующих поставить оценки двоечникам за преподавателей. И те, как ни странно, давали себя уговорить. Ведь Поносян тоже был заведующим, да еще такой «трудной» кафедры

– «Теоретической механики», где без взятки оценку хрена с два получишь!

Прошлой весной Поносяна назначили ответственным секретарем приемной комиссии института, а осенью в институте появились кучки смуглых, одинаковых по внешности, как бы клонированных, студентов, которых объединяло одно – ни один из них толком по-русски не понимал. Чаще всего эти кучки толпились у кабинета зав. кафедрой «Теоретической механики», и уходили оттуда, радостно скаля зубы. Видимо, компромат, собранный Поносяном, был очень действенен. Или что-то еще, что позволяло ему «процветать» в институте. Удивительно, что хоть и называли его все мошенником, жуликом, проходимцем, но помогали ему оставаться таковым, и даже продвигаться на этом поприще.

В Тольятти я понял настоящее значение иностранного слова «коррупция» в его российском смысле. Если в Тбилиси все «шахер-махеры» делались по знакомству, в порядке родственного обмена, со скрытой формой коррупции, то в Тольятти работал один чистоган.

Это вызывало во мне бурю протеста, но я вспомнил, что за изготовление моих научных «изделий» я сам, честный и неподкупный, ставил оценки моим вечерникам. А в чем разница? Ну, брали они взятки ассигнациями, квартирами, путевками, а я – помощью в науке? Разница как между проституткой в борделе и проституткой «по вызову»! Нет, «рвать когти» из этого погрязшего в коррупции института, пока сам насквозь не стал продажным!

Через моего друга – коммуниста Романа Горина я познакомился и близко сошелся с секретарем парткома института, достаточно молодым человеком по имени Володя, тоже не дураком выпить. И я и Роман постоянно рассказывали ему о безобразиях Поносяна, о нашем заявлении, но он только руками отмахивался:

– Ребята, бросьте вы эту бадягу, ничего у вас не выйдет! Для этого надо весь институт разогнать, а может и весь наш город! Тронешь этого «Поноса», так такой понос прохватит весь институт, что все среднее звено и кое-кого из высшего затронет! А заявление ваше спустим на тормозах, как пить дать, спустим!

«Пить дать» мы умели, и хоть не соглашались с Володей, но, подумав, признали, что дело мы затронули неподъемное.

– Тебе же я советую как друг – вступи в партию, пока я на этом месте сижу, – на очередном «выпивоне» разоткровенничался со мной Володя, – ты что, не знаешь – не бывает заведующих кафедрами беспартийных! Ты что хочешь, чтобы мы всякой беспартийной сволочи кафедры доверяли? А потом как воздействовать на них в правильном направлении? Прочти программу и устав Партии, приходи ко мне с заявлением, проведем как нашего человека! Тем более к столетию Ленина, в Юбилейный год, прием будет расширенным!

Этим «юбилейным годом» и 100-летием Ленина всем нам «прокомпостировали» мозги. Целый день по радио, телевидению и в газетах – одно и тоже: столетие, юбилей, «живее всех живых», даже анекдот ходил по кухням:

«Ребенка из школы для умственно отсталых пытаются научить говорить. – Детка, как тебя зовут? – в ответ только мычание. – Детка, кто твоя мама? В ответ – то же самое. И, наконец, спрашивают: – Детка, а какой сейчас год? На лице ребенка отражается невероятная работа мысли, и он с трудом, но отвечает по складам: «Ю-би-лей-ный!».

С этими ленинскими днями у меня было связано интересное приключение в Москве. Как раз в самые торжества – а это конец апреля – я гостил у Мони дома. А спиртное тогда продавали только с 11 до 19 часов. Издевались над народом, как хотели! В воскресенье водку вообще не продавали, только вино. Как будто портвейном нельзя нажраться до чертиков! Даже стихотворение народ сочинил:

«К коммунизму мы идем, жизнь стала прекрасная – Всю неделю водку пьем, в воскресенье – красное!»

Для тех, кто забыл язык своего народа, хочу напомнить, что «красное вино» или просто «красное» – это любое вино, даже белое. А «белое вино» или «белое» – это тоже любой крепкий напиток, та же охотничья водка, перцовка или старка, хотя они отнюдь не белого цвета.

И как раз в начале седьмого вечера обнаруживается дефицит выпивки. Мобилизуют в магазин меня, как человека бывалого. Я надеваю свое «комиссарское» длинное кожаное пальто, кожаный треух, и с лицом, заросшим бородой, становлюсь в очередь.

У прилавка – огромная гудящая очередь, мелочь, падающая в грязь на кафельном полу, пересчитывание мятых рублей и сумки, полные стеклянной тары. Блажен, кто мир сей посетил… Меня одолевает сомнение в том, что я успею отстоять очередь до семи. А ведь меня ждут с водкой, верят в меня! И даже в очереди – Ленин, Ленин, Ленин… Я решился – будь, что будет!

– Что Ленин, что Ленин! – по-стариковски зашамкал я, – вам это только «юбилей», а я самого Ленина видел, живого!

Очередь замерла. Даже, нагнувшиеся за упавшей монетой, так и остались в полусогнутом состоянии…Немая сцена из спектакля «Ревизор», одним словом.

– Отец, проходи, тебе вне очереди, раз ты Ленина видел! – загудели полупьяные патриоты. А тут выискался принципиальный старикан: – Нет, – говорит, – пусть расскажет, где и как он Ленина видел!

Ну, я и рассказываю, что был, дескать, я латышским стрелком и состоял в охране Ленина в Кремле. Всех видел, не только Ленина. Сталина видел, Троцкого, который Бронштейн, Каменева, который Розенфельд, Зиновьева, который Апфельбаум. А до этого – Радомысльский, это чтобы не сразу, скачком

– с Апфельбаума да на Зиновьева, а через Радомысльского, – имитирую я старческую болтливость.

– А как выглядел Троцкий? – экзаменует меня настырный старикашка. Надо сказать, что в то время мало кто видел портрет Троцкого, я же в детстве, когда гнал самогон, растапливая печь старыми газетами, видел фотографии этого «врага народа».

– А вот так, – отвечаю я, – бородка тощая и усы тараканьи, – ну, прямо как у тебя! Погоди, да не ты ли сам – проникший в наши ряды Троцкий-Бронштейн, а ну паспорт покажи!

Старикан стушевался, а меня на руках понесли к началу очереди. Получив свое, я уже заспешил туда, откуда меня мобилизовали, как вдруг чья-то тяжелая рука легла мне на плечо. Я съежился, решив, что в лучшем случае, сейчас начнут бить, а в худшем…Обернувшись, я увидел здорового, с ясными голубыми глазами, похожего на бравого солдата Швейка, мужика, держащего в руках авоську, наполненную бутылками с водкой. Горлышки бутылок торчали из ячеек авоськи во все стороны, и она напоминала морскую мину времен первой мировой войны.

– Отец, идем к нам, – радушно пригласил меня Швейк, – расскажешь, как Ленина видел!

– Спасибочки, покорнейше благодарю, – зашамкал я старобольшевистским голосом, – но я спешу к моим латышским стрелкам! И я зашаркал ботинками по грязному апрельскому асфальту, подальше от места массового скопления трудящихся…

Я счел доводы парторга Володи убедительными и взял в библиотеке программу и устав КПСС. Но, удивительное дело, я не мог «освоить» и нескольких страниц этих брошюрок. При чтении этого, лишенного всякого смысла текста, меня охватывал летаргический сон, да еще, чего раньше никогда не бывало, с храпом! Как я ни старался, ничего не получалось.

Заявление я все-таки написал и со страхом зашел в кабинет с надписью «Секретарь парткома». Кабинет был побольше ректорского, ковровая дорожка вела, как на эшафот, к фигурному дубовому столу Володи. Я, было, обратился к нему на «ты» как обычно, но он быстро перебил меня: «Вы, по какому вопросу?»

– Вот заявление написал, – глупо улыбаясь, ответил я, подавая ему заявление: «Прошу принять меня в КПСС, потому что хочу состоять в передовых рядах строителей коммунизма…».

Володя брезгливо взял у меня заявление двумя пальцами и, взглянув на него, тут же вернул обратно.

– Перепишите, как следует, и тогда уж принесете!

– Не понимаю, ошибок вроде нет… – удивился я.

– Перепишите перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами! – строго, как двоечнику, пояснил Володя.

– Почему??? – чуть не завопил я, полагаю, что Володя меня разыгрывает.

– Потому, что Владимир Ильич Ленин писал свое заявление именно перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами, пора бы знать! – назидательно пояснил Володя.

Меня прорвало:

– А если бы Владимир Ильич жил еще раньше и писал бы гусиным пером по свинячьему пергаменту? Или клинописью по каменной плите? Вы что, шутите со мной?

– Все понятно, – констатировал ледяным голосом Володя, – вы не созрели еще до членства в нашей партии! Можете быть свободны!

Я хлопнул партийной дверью и оказался действительно свободным. Какое счастье, что Володя хотел заставить меня переписать заявление, а я заартачился! Какая удача, что я не «вступил» в то, во что вступать не следовало! Чем бы я оправдался потом перед самим собой, перед младшим поколением? Карьерного роста захотел? А ты сам добейся его своими силами и умом, а не «членством» – слово-то позорное какое!

Больше я на пьянки с участием Володи не ходил. И стал искать позиции для отступления. Были советы поехать в Братск, где была свободной одна из кафедр местного политехнического института; предлагали в Брянский институт транспортного машиностроения. Открылся я в своих намерениях и Лиде Войтенко. И она без всяких раздумий предложила мне подавать в Курский политехнический институт, который она недавно закончила. Там, вроде бы, до сих пор свободно место заведующего кафедрой теоретической механики. Лида часто ездила к себе домой в Курск и навещала своих приятелей – преподавателей КПИ.

– Пиши письмо ректору КПИ немедленно! – посоветовала Лида, – а скоро я с Сашей должна туда поехать проведать родителей, вот мы и зайдем поговорить к ректору. А поступишь туда – и нас с собой возьмешь, а то надоело мне уже в этом «зековском» Тольятти!

Я так и сделал, описав в письме все, кроме моего конфликта в ТПИ. Недели через две Лида и Саша поехали в Курск и, вернувшись, сообщили мне, что в КПИ новый ректор набирает новую команду, а место зав. кафедрой теоретической механики свободно, его временно исполняет преподаватель без степени, почти как было в ТПИ. Ректор, дескать, просит тебя срочно приехать к нему на собеседование, предварительно позвонив.

Чтож, в очередную поездку в Москву, я вечером сел на курский фирменный поезд «Соловей» и утречком прибыл в Курск. Был май, в Курске уже во всю распустились деревья и кусты – весна там наступает на неделю раньше, чем в Москве. Не торопясь, пешком дошел до центра – а именно там располагался тогда КПИ, на коротенькой улице Челюскинцев. С собой я захватил все, что нужно для подачи документов на конкурс, кроме, разумеется, характеристики. Зайдя в приемную ректора, я представился секретарю. Она сообщила мне, что ректор ожидает меня, но просит зайти сперва в отдел кадров для решения формальных вопросов.

В отделе кадров меня встретил его начальник, приятный обходительный человек – Антон Антонович Томкович, конечно же, бывший сотрудник КГБ, чего он и не скрывал. Он подробно переговорил со мной, посмотрел документы, спросил о причине моего желания работать в КПИ. Я прямо и честно рассказал ему о причинах, побудивших меня к этому шагу, зная, что лукавить перед опытным кадровиком и кагебешником только вредно. Так и так, мол, хочу карьерного роста, так как намерен скоро защищать докторскую диссертацию, а этого роста в ТПИ мне не предоставляют. Хочу организовать научный коллектив, а это трудно сделать, не будучи заведующим кафедрой. Мне претит коррупция, процветающая в ТПИ, и я не хочу участвовать в ней.

– Достаточно? – спросил я, и Томкович, кивнув головой, вышел. Через несколько минут он снова вошел и сообщил, что меня ждет ректор. Намного позже, на одном из банкетов, где я случайно сел рядом с Томковичем, он рассказал мне, что ректор намеренно послал меня сперва к нему, чтобы узнать мнение опытного кадровика и разведчика. Томкович и сообщил ему, что, по его мнению, Гулиа – человек прямой, честный и умный.

– Хорошо, – переспросил ректор, – понять, что он человек прямой и честный вы могли, благодаря своим профессиональным навыкам. А откуда вы заключили, что он умный?

– При хорошем костюме у него была нечищеная обувь, – ответил Томкович,

– поверьте, не будет умный человек затруднять себя такими мелочами, как чистка обуви!

Ректор, высокий, худощавый, славянской внешности человек, лет сорока пяти – Евгений Викентьевич Коваленок, принял меня очень дружелюбно, рассказал об институте, о том, что почти готов огромный новый корпус, куда и переведут кафедру теоретической механики; квартиру институт предоставит не раньше, чем через год. А пока – новое благоустроенное общежитие гостиничного типа со своим туалетом и душевой. Во взгляде и словах ректора чувствовалась большая доброжелательность, я понял, что понравился ему. Забегая вперед, скажу, что я не ошибся в этом – он всегда поддерживал и выручал меня, хотя я своими «выходками» принес ему много хлопот.

Я написал заявление с просьбой допустить меня к конкурсу на замещение вакантной должности заведующего кафедрой теоретической механики, и ректор завизировал его.

– Знаете, – подконец признался он мне, – когда вы письмом прислали список своих научных трудов и изобретений, я не поверил, что столь молодой человек может иметь их свыше сотни. И я поручил одному нашему завкафедрой проверить, существуют ли они вообще в природе, не выдуманы ли. Но все оказалось точно!

Я что-то пролепетал про характеристику, но ректор – человек понятливый

– быстро произнес: «Дошлете потом, подождет!».

– Только не подведите, – глядя прямо в глаза, сказал он, пожимая мне руку на прощание, – если изберем – приезжайте обязательно!

– Железно! – твердо ответил я ему, и он долго смеялся мне вслед, все повторяя: – Надо же, слово-то какое – «железно»!

Заседание Ученого совета, на котором должны были рассматривать мою кандидатуру, должно было состояться в двадцатых числах июня – перед отпусками преподавателей. Я затаился и стал ждать известий из Курска.