Текст книги "Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики"
Автор книги: Александр Никонов
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 71 страниц)
– Не пойдет, не пойдет! – закричал Женя. – Вы что, Снегурочку поздравляете? Обращайтесь, пожалуйста, не к ней, а на камеру!
Третий дубль снова не удался – я перепутал слова поздравления, но чарку, разумеется, испил до дна. На четвертом дубле поначалу было все хорошо, но я поскользнулся на лестнице и грохнулся о лед, разодрав локоть. Рану залили водкой, остатки которой я допил для храбрости. На пятом дубле я уже сам не мог вылезти из воды, и на меня надели пояс с веревкой, за которую незаметно тянули вверх. Но водка кончилась, и я отказался поздравлять без чарки.
Сердобольные зрители, к этому времени скопившиеся у проруби, великодушно предложили свою бутылку. Поэтому шестой дубль, прошел нормально, за исключением того, что вместо слов «С Новым Годом!» я произнес тоже три слова, но совсем других. Но «халявную» чарку все-равно выпил. На седьмом дубле я заснул прямо подо льдом, и меня не разбудили удары Снегурочки посохом. Тащили меня из проруби за веревку всей съемочной группой, причем активнее всех работала Снегурочка. Последнее, что я помню: как допивал дареную бутылку прямо из горлышка.
Одеть меня так и не смогли – уложили на сиденье, покрыли моей же одеждой и привезли домой. Спал я два дня и проснулся как раз к Новому Году.
А тут передачу смонтировали. И когда мы со Снегурочкой смотрели ее и слушали свои же поздравления, никаких мук творчества на экране заметно не было. Вспомните, может и вы видели эту передачу и слушали мои поздравления из проруби. Можно ли поверить, что я при этом выпил почти полтора литра?
Снежный человек
Но вернемся назад в 1974 год, когда я, проведя нервотрепные для меня испытания автобуса, вышел-таки в отпуск и отправился в Москву. На юг Тамаре ехать запретили врачи, но западное направление не возбранялось.
Тамара, уже не «пенсионерка», закончила учиться на вечернем отделении Плехановского института и работала в институте ВНИИТоргмаш. Я часто захаживал туда; познакомился я с начальником и сотрудниками Тамары. И среди последних возникла компания, пожелавшая поехать в отпуск на крайний запад нашей необъятной страны – в Калининградскую область. Буся был в курсе дела; ворчал, конечно, но разумной альтернативы предложить не смог. Для отдыха мы наметили город Светлогорск на Балтийском побережье; часть компании уже выехала туда, а часть, конкретно – я, Тамара и ее начальник по прозвищу «Бугор», выезжала позже. Мы взяли четырехместное купе, много выпивки, и выехали.
Бугор, как и его попутчики, были не промах выпить, и к ночи мы заснули без задних ног. Бугор, который сильно заикался, все-таки сумел доказать, что ему лучше всего спать внизу, а нам с Тамарой – наверху. Потому что, если он заберется наверх, то ему будет все видно внизу, ну, а снизу верх не виден, полки-то не прозрачные!
Так мы и поступили. Тамара легла на полку над Бугром, я же – на противоположную. К середине ночи я проснулся и до утра сделал пару «ходок» на полку «визави». С утра начали выпивать снова и так увлеклись, что когда в наше купе постучали и спросили, не мы ли «бабу потеряли», мы и не сразу поняли, в чем дело. Выйдя за дверь, мы, к своему ужасу, обнаружили Тамару без намека на одежду, и главное – без парика, весело пляшущую в коридоре. Тут же загнали ее в купе, втащили на полку, пристыдили и, покрыв одеялом, продолжили наше занятие.
Поезд доезжал до Калининграда (Кенигсберга), а дальше надо было добираться на пригородной электричке. Кенигсберг почти у всех ассоциируется с именем философа Иммануила Канта; он жил, да и похоронен там.
Кант – один из моих любимых философов. Во-первых, потому, что он – великий механик и автор одной из первых космогонических гипотез. Во-вторых, потому, что он великий теолог, и я очень завидовал ему в этом. Богословие всегда привлекало меня, я даже в подражение Канту опубликовал свое доказательство бытия Бога. Так как прямо, «в лоб» доказать существование Бога невозможно, то я попытался сделать это как бы по-еврейски – «от обратного» («ад абсурдум»). Но это только для того, чтобы не отстать от Канта.
А если серьезно, я считаю любые теоретические споры о том, существует ли Бог или нет, чистой воды идиотизмом. Это то же самое, если соберутся несколько «котов ученых» – старых драных котяр, упитанных котиков и резвых котят, и они, усевшись перед телевизором, будут рассуждать о реальности или мнимости изображения на экране. Да как эти коты никогда не поймут смысла и технологии передачи изображения на расстояние, так и мы никогда не постигнем непостижимых для нас «высших сфер». А если мы высокомерно думаем, что достигли чего-то существенного в науке, особенно в науке о нас самих, то, как ученый (человек, имеющий полный джентльменский набор документов, официально удостоверяющих это!), уверяю вас, что мы выдаем мечту за действительность. Мы не знаем почти ничего!
Кант же мне нравится больше всего тем, что идею Бога он считает необходимой предпосылкой нравственности. Бедные, бедные атеисты – их жизнь безнадежна, пуста, лишена даже малейшего смысла. Ведь если ничего не было «до», и ничего не будет «после», имеет ли смысл этот миг – «сейчас»? Хотя это почти не мешает им так же весело пьянствовать и развратничать, как и нам, уверенным в себе «теологам». Мы-то знаем, что у нас есть будущее: ну, пожурят нас за прижизненные грехи, и определят куда-нибудь. Определят и их, правда, в места похуже, но они-то сами уверены, что висят над пропастью пустоты, что ничего-ничего их не ожидает. Бедные, бедные атеисты!
Знакомые из нашей компании, прибывшие в Светлогорск заранее, подобрали нам комнату, и мы с Тамарой устроились там неплохо. Расставили свои вещи по комнате, парфюмерию поставили на комод. Должен сказать, что хоть борода у меня и была, но шею я брил, причем электрической бритвой. А до бритья смачивал кожу особой жидкостью под названием «Пингвин» – раствор, кажется, квасцов в спирту, который ставил дыбом все волоски на шее и других местах, которых касался. После этого бритье – одно удовольствие. А почему я вдруг упомянул про жидкость «Пингвин»? А вот почему.
Поздним вечером, когда мы с Тамарой, уже выполнили свой «долг» и готовились спокойно заснуть, какая-то тень, бесшумно проникла к нам в комнату. Тамара чуть не завизжала от ужаса, но я быстро прикрыл ей рот рукой. Тень в полутьме начала шарить по комоду и, нащупала, наконец, мой «Пингвин». Тень понюхала пузырек, а лосьон пахнул спиртом и одеколоном одновременно. Становилось интересно, неужели тень будет сейчас бриться? Но тень тихонько перелила «Пингвин» в кружку, которую держала в руках. Потом залпом выпила содержимое кружки, и тут уж нам пришлось срочно вскакивать с постели, включать свет, и оказывать тени первую медицинскую помощь.
Тенью оказалась наша хозяйка – она, видите ли, приняла мой «Пингвин» за одеколон и решила полечиться, потому, что у нее была «жога». От этой жидкости все волосы, которые, возможно, имелись у хозяйки в желудке, поднялись дыбом; она стала задыхаться и жалобно стонать. Я сбегал на кухню, набрал кружку воды и стал отпаивать хозяйку. Та выжила, но бриться я перестал – следующей порции «Пингвина» она не выдержала бы.
Нет, я это рассказал не для того, чтобы очернить хозяйку. Просто хотел показать, в какой компании мы жили. Конечно же, мы пили тоже, но не «Пингвин», и не по ночам. А так как в Светлогорске податься было некуда (в местный ресторан меня не пускали, потому, что я не взял с собой пиджака и галстука), мы ездили в Калининград. Там меня в ресторан пускали, в каком угодно виде. В зоопарк тоже, говорю я об этом потому, что мы туда зачастили.
Кроме того, что Калининградский зоопарк считался одним из лучших в Европе, там еще можно было спокойно устроиться на скамейке и, глядя на наших братьев меньших, выпивать и закусывать. Особенно любили мы устраиваться перед бурым медведем, которого посетители научили показывать один неприличный жест за кусок хлеба. Мы смачивали хлеб портвейном, и мишка начинал нам показывать свой жест, причем с удвоенным неприличием.
Любили мы посещать и обезьянник. Почему мы, люди, любим смотреть на обезьян? Да потому, что ощущаем себя значительно культурнее и красивее их! Вы заметили, что люди, которые уступают в этих качествах приматам, не очень-то любят смотреть на них. Им остается любоваться разве что крокодилами!
И вот наступил день, оказавшийся для меня с Тамарой одним из самых веселых в наш калининградский вояж. Как обычно, мы выпили с медведем, а потом перешли к обезьяннику. И там заметили одну небольшую клетку, которая оказалась не только свободной, но и с открытой дверью. Или она освободилась только сегодня, или просто мы ее не замечали раньше. Когда Тамара выпивала, у нее в отличие от трезвого состояния, иногда возникали яркие, оригинальные идеи и мысли. Я полагаю, вы уже успели заметить это?
Так вот, идея Тамары заключалась в том, что «слабо» мне тихо раздеться и, пока никого поблизости нет, зайти в свободную клетку? И попытаться изобразить из себя гориллу, нет, шимпанзе, нет, Арон Гутана, или как там его? Гениальная мысль пришла сама собой – изобразить снежного человека, которого никто толком не видел, и поэтому не будут говорить, что, дескать, непохож!
Мы подобрали на мусорке кусок ровного картона от коробки и, изводя шариковую ручку, написали жирными печатными буквами: «Снежный человек. Возраст 30–35 лет. Пойман в окрестностях Калининграда. Не дразнить – опасно!».
Мы дождались, пока поблизости не было ни души, и кусочками проволоки прикрепили эту картонку на клетку. Потом я в момент сбросил с себя одежду, и «мухой» влетел в клетку, закрыв за собой дверь и закрепив ее той же проволокой.
Когда меня спрашивают, снял ли я тогда с себя трусики, то я, поражаясь неуместности этого вопроса, отвечаю на него вопросом же: «А видел ли когда-нибудь спрашивающий снежного человека в трусиках?» Да этого даже представить себе невозможно!
Раздетый, я мало чем отличался от снежного человека нашей средней полосы. В калининградской местной газете была даже помещена выдержка: «Тело густо покрыто темной шерстью, на лице и голове также имеется избыточная растительность. Мышцы, обильно присутствующие на теле, внушительные по размерам, выдают достаточно сильный экземпляр дикого животного. Наш калининградский «Йети» свободно передвигается по полу клетки на задних конечностях, иногда он быстро взбирается до потолка по ячейкам клетки и сильно трясет ее, при этом издавая нечленораздельные звуки».
Позволю себе здесь заметить одну неточность: звуки, которые издавал «Йети» были вполне членораздельные и даже цивильные. Не представляя себе, какого рода звуки может издавать снежный человек, я вспомнил понравившуюся мне фразу из объявлений на сухумских магазинах: «Ахухахутра моапсыуэйт» («Торговля производится» – в переводе с абхазского). И я решил, что эта фраза, произнесенная с достаточно яростным выражением лица, достойна языка «Йети».
«А ху-хаху-тра! Моап-псы-уэйт!» – скаля зубы, ревел и рычал я, не рассчитывая, что возле клетки окажется знаток абхазского языка – таковых и в Сухуми немного.
Народ стал стекаться к клетке, и в этом немалая заслуга Тамары. Она стала разыскивать группки людей, подбегать к ним, возбужденно крича: «Вы видели? Снежного человека видели? Только сегодня появился, недавно поймали, говорят!».
Народ гримасничал, повторяя за мной магические слова: «Торговля производится». Тамаре пришла в голову удачная мысль, уговорить какого-то зеваку подать мне початую четвертинку водки. Я, ревя, принял ее, неуклюже запрокинул над головой и сделал большой глоток. Подняв опять голову кверху, прополоскал себе горло и с диким бульканьем выпил водку. Народ ахнул: «Водкой горло полощет – во, сила!» Вторым глотком я, как институтский «малахольный» по прозвищу Фидель Кастро, прополоскал себе зубы и пустил водку тонкой струйкой в публику. Та шарахнулась в стороны.
Мне стали протягивать зажженные сигареты. Я не люблю дыма, но фокус решил все-таки показать. Оторвав от тлеющей сигареты «насусленный» кончик (мы, снежные люди, тоже брезгливые!), я быстро положил ее себе на язык и спрятал в рот. «Съел горящую сигарету!» – восхитился народ. Затем открыл рот, выпустил клубы дыма, и пальцем «выстрелил» горящий окурок в толпу. Толпа восторженно завыла.
В меня стали тыкать палками, «стрелять» окурками, и что хуже всего, я заметил людей, наставивших на меня объективы фотоаппаратов.
– Оставить свое изображение в таком виде? В городе великого Канта? Никогда! – твердо решил я, и грозным рыканьем предупредив народ, что торговля, несмотря ни на что, производится, сильно рванул дверь, и, сорвав проволочную петлю, вышел наружу.
Визг, вопли и мат сотрясли воздух, и толпы в момент не стало.
– Вот как надо в капстранах демонстрации разгонять! – успел подумать я, и стрелой бросился в кусты. Тамара – за мной. Через минуту аккуратно одетый джентльмен в очках, с бородкой и под ручку с красивой дамой, уже удалялся подальше от обезьянника. И никто даже заподозрить не мог в нем дикого «Йети».
Интереснее всего то, что четверть века спустя мне посчастливилось увидеть свою фотографию в клетке. А привез ее в Москву один мой знакомый, работавший в Калининграде на заводе электропогрузчиков. Ему удалось «щелкнуть» меня в клетке, правда, снимок получился неважным.
– Чем-то на меня похож! – осторожно спровоцировал я на откровенность удачливого фотографа.
– Скажете тоже, Нурбей Владимирович – это же зверь дикий, а вы – наш уважаемый профессор! – широко улыбаясь, разубеждал меня земляк Канта.
– И то – правда! – вздохнув, согласился я.
Загул
Как-то, зайдя в комнату, где сидел Моня в ИМАШе, я не узнал помещения. Огромная комната была уставлена музыкальными инструментами, но не всеми, а только медными духовыми. Саксофонов, правда, не было, а валторны, трубы, тромбоны, и даже бас-геликон присутствовали. И были еще литавры – этакие латунные тарелки с ножным приводом. Нажмешь на педаль, верхняя тарелка понимается, отпустишь ее – опустится с торжественным звуком.
Объяснялось это скопление музыкальных инструментов институтской самодеятельности ремонтом какого-то склада. И перенесли инструменты туда, где имелось свободное место. Моня и я дули во все эти музыкальные трубы, но либо вообще не могли извлечь ничего, кроме хрипа, либо извлекались такие ужасные звуки, что становилось страшно за наш готический ИМАШ. Казалось, что от этих диких, первобытных звуков он может рухнуть, как некогда Иерихон.
Но вскоре инструменты унесли, но не все. Литавры-то Моня припрятал, и они навечно остались в лаборатории. А на мой вопрос – для чего Моне эти литавры, он, хитро прищурившись, ответил:
– А когда ты придешь или позвонишь и скажешь, что тебя утвердили доктором, я подойду сюда и ударю в литавры!
Долго ли, коротко ли, но наступил день, когда я, по обыкновению, приехав в Москву, позвонил инспектору ВАК, назвал фамилию и поинтересовался, как мои дела.
– Вас утвердили! – неинтересным голосом ответил инспектор.
– Не может быть! – тут же парировал я, не веря своему счастью.
– Почему же? – уже заинтересовано спросил инспектор.
– Да нет, может и утвердили, конечно, но мне хотелось бы получить об этом справку с печатью! – во мне проснулся бюрократ.
– А мы вам вышлем на домашний адрес через недельку-две! – успокоил меня инспектор.
– А нельзя ли сейчас получить такую справку от вас? – настаивал я.
– Хорошо, принесите открытку с заполненным вашим адресом и фамилией, я отмечу утверждение и поставлю печать! – уже раздражаясь, проговорил инспектор.
Я так и сделал. Инспектор, качая головой, унес открытку куда-то, и вскоре появился, неся ее обратно. На белой официальной открытке стояла прямоугольная печать: «Утверждено» и дата, проставленная ручкой. А в стороне
– подпись и круглая печать: «Высшая аттестационная комиссия СССР».
Тут же была найдена двухкопеечная монета, и я по автомату звоню Моне в ИМАШ.
– Моня, литавры еще стоят у тебя?
– А что? – совсем по-карайларски переспросил Моня.
– А то, что подойди и ударь в них! – приказал я, – с тобой, жалким кандидатом, говорит утвержденный доктор наук!
В трубке молчание, а затем – торжественный звук литавр.
Я-то ожидал, что Красин, став председателем секции, если не «завалит» мою диссертацию совсем, то промурыжит ее годы. Но, как мне рассказал всезнающий Буся, Красина «завалили» самого, как я того ему и пожелал. Но ведь Бусю, Генбома и других знакомых «заваливали» в ВАКе и без «помощи» Красина. Кому же я обязан тем, что меня утвердили так быстро?
В первую очередь моему «заклятому другу» – Илларионову. Когда в комиссию ВАК пришли целые тома стенограмм выступлений почти всех членов Совета, и бессмысленное, но злобное «блекотанье» Илларионова, там обосновано решили, что работу достаточно подробно и пристально рассмотрел сам Совет, и нечего повторять его функции. Бусю, кстати, «завалили» как раз потому, что у него не было ни одного выступления в прениях. Работу его Совет принял «на ура».
И еще была одна причина, о которой я узнал позже, на записи очередной передачи «Это вы можете!».
Обсуждалась автомобильная тематика. Мое внимание привлек высокий худой старик с невероятно презрительным выражением лица, одетый в засаленную куртку и необыкновенной формы картуз. Странный старик интересовался всеми представленными автомобилями, заглядывая во все щели и пробуя машины почти, что на вкус. Презрительное выражение на его лице при этом все усиливалось.
Неожиданно я оказался в одной группе с этим стариком. Разговор зашел о кузовах – двух и четырехдверных, и я почему-то решил рассказать незнакомому старику известную в автомобильных кругах байку о том, как «Москвичи» стали четырехдверными. Вроде бы, первая модель была двухдверная, и когда ее показывали Сталину, он сел рядом с водителем, а сзади разместился главный конструктор завода. Машина сделала несколько кругов по заводскому двору, потом остановилась. Сталин сидел молча и не выходил. Главный конструктор подождал немного и говорит: «Товарищ Сталин, мне выйти нужно!». А тот отвечает: «Вам нужно, вы и выходите». А ведь выйти он не может без того, чтобы Сталин вышел сам и пропустил его. А тот выходить не хочет. Вот после этого и стали «Москвичи» делать четырехдверными.
Рассказывая эту историю, я заметил, что вся группа как-то настороженно слушает байку, а старик смотрит на меня с явным раздражением. «Молодой человек», – обратился он ко мне, когда я закончил, – «знаете ли вы, кому рассказываете эту «лабуду?». «Нет, не знаю» – растерялся я. «Так вот знайте
– я и есть тот главный конструктор, который сидел позади Сталина!»
Так я познакомился с профессором Борисом Михайловичем Фиттерманом, по его словам, конструктором первого «Москвича».
А Фиттерман смотрит пристально на меня и ехидно улыбается.
– А хотите ли знать, молодой человек, что я – ваш ангел-хранитель? – задал мне неожиданный вопрос Борис Михайлович.
Я аж рот раскрыл от удивления – вот и встретился, наконец, с моим ангелом-хранителем в лице этого еврейского старца.
– Мне направили вашу докторскую диссертацию из ВАК как «черному оппоненту». Знали, что я почти никому положительных отзывов не даю. А ваша работа мне понравилась. Она – смелая и ни на чью другую не похожа. Несколько преждевременная, правда, лет через пятьдесят ей бы появиться – в самый раз! Но положительный отзыв я вам дал, а сегодня и познакомился с вами лично! А вы мне байки про то, кто сидел позади Сталина, рассказываете!
Я с благодарностью пожал протянутую Борисом Михайловичем руку, и он показался мне красивее самого Алена Делона.
Как и следовало ожидать, я обмывал мое утверждение. В первый же день с Тамарой в ресторане гостиницы «Националь», в том старом корпусе-коробке, что уже разрушили. Познакомился и танцевал я там с очаровательной шведкой лет четырнадцати, не по годам рослой. Та, в свою очередь, представила меня своей маме, тоже очаровательной, тоже шведке, но лет тридцати. Не успели мы по душам разговориться по-английски, как подошла Тамара, и, надавав мне подзатыльников, увела прочь. Шведские «мать и дитя» хохотали от души.
А назавтра выпивали мы уже в ИМАШе, в лаборатории, при закрытых дверях.
– Что это ты все с одной, да с одной ходишь? – недовольно спросил меня один из сотрудников Мони, давний мой приятель по имени Алик, – да еще она и сюда повадилась ходить, «слопает» она тебя и не моргнет! Хочешь новую бабу – молодую, лет двадцати? – предложил Алик, – сегодня же!
И он набросал план действий. Я звоню на работу к Тамаре, говорю, что выпиваю сегодня допоздна с друзьями и там же остаюсь на ночь. Алик звонит своей «бабе» – тоже молоденькой девушке и предлагает встретиться, только чтобы та привела свою подругу. Встречаемся и идем на квартиру к Алику, где две комнаты – на всех хватит.
Разгоряченные выпивкой и масштабом планов, мы пришли на место встречи и обнаружили только знакомую Алика по имени Люба. «Моя» по имени Люда должна была скоро прийти. Алик ее хорошо знал, и что греха таить, имел на нее определенные планы. Тут в его голову пришел гениальный вариант плана.
Он отозвал меня в сторону и спросил, нравится ли мне Люба. Получив утвердительный ответ, он раскрыл мне свой план. Мы берем в магазине чего надо, и я с Любой еду на квартиру Алика, ключ от которой он дает мне. Сам же остается ждать Люду, и забирает ее туда же. Но эта «легенда» – только для Любы. На самом же деле Алик и Люда едут к нему на дачу, на свое собственное свидание. А я остаюсь с Любой и поступаю с ней, как заблагорассудится.
Но «хотели как лучше, а получилось как всегда». Иначе говоря, Люба-то со мной пошла, а вот Люда идти с Аликом отказалась. Они поссорились, и Алик уехал один. Мы же с Любой, утомившись ждать друзей, стали выпивать сами. А тут позвонил Алик и сказал Любе, что он сегодня к нам не приедет, и мы можем поступать, как захотим. Я услышал только, что Люба обозвала кого-то по телефону свиньей.
Мы допили все, что оставалось и легли спать. Люба произвела на меня отличное впечатление, и уже утром я предложил ей взять отпуск и ехать со мной на море. Она согласилась. Я заезжаю днем в Мамонтовку и беру свой портфель. Тете Полли говорю, что с Тамарой все согласовано.
Вот тут кончается все хорошее и начинается один кошмар. В ИМАШ, где я сидел и точил лясы с Моней, звонит Тамара и строжайше приказывает мне прибыть в Мамонтовку. Иначе – она едет к Бусе на субботу и воскресенье! А у меня на шесть вечера назначена встреча с Любой. Не зная, что и предпринять, я иду на встречу с Любой и вместо блондинки Любы ко мне подходит темноволосая девушка и называет себя Людой. Говорит, что Люба занята и попросила ее, как подругу, провести вечер со мной. Подруга мне тоже понравилась, и я приглашаю ее в квартиру Алика, благо сам Алик на даче.
Она идет со мной, мы почти не выпиваем, только разговариваем, а когда дело доходит до «дела», Люда начинает собираться домой, и, несмотря на мои протесты, уходит. Я – в прострации: в Мамонтовку ехать уже поздно, одному оставаться – ох, как не хочется. Звоню домой Любе – она уже ложится спать, у нее и у Алика есть ко мне важный разговор. Она с утра едет к нему на дачу и приглашает меня заехать туда же попозже, часам к двенадцати.
Время уже за полночь, выхожу из дома немного проветриться и привести мысли в порядок. Прохожу мимо телефонной будки и вижу – в ней стоит рослая, хорошо одетая красивая девка, почему-то босая, и пьяным голосом кричит в трубку:
– Гиви… твою мать, дай мне Шоту! Шота – ты? А где он? Тьфу, твою мать! – плюет в трубку и бросает ее висеть на проводе.
Я строго выговариваю ей, что так делать не следует, вешаю трубку, и замечаю, что с грузинами, да и вообще с кавказцами дело иметь опасно…
– Тебя как зовут? – вдруг спрашивает девица с отчаянным выражением на лице.
– Влип, – думаю я – это же курам на смех – советую не иметь дела с кавказцами, а сам – при таком имени…
И отвечаю ей по-еврейски – вопросом на вопрос:
– А тебя?
– Я – Маша! – пьяным голосом отвечает девица, выходит из будки, берет меня под руку, – пошли!
– Куда? – в ужасе спрашиваю я.
– К тебе, ко мне – безразлично! Мне плохо – понимаешь? – заглядывая мне в глаза, быстро говорит босая Маша.
– Как не понять – самому плохо! – и я, взяв грех на душу, веду Машу в квартиру Алика.
Мы выпиваем, что осталось, а осталось почти все; Маша рассказывает мне какую-то ахинею про ее любимого Шоту и «пидораса» Гиви. Она плачет, целует меня и спрашивает не грузин ли я, так как очень похож на ее Шоту…
Маша сама тянет меня в койку, и ведет себя там очень страстно, приходится даже прикрывать ее рот, чтобы соседей не испугать. Потом мы выпили еще и забылись.
Просыпаюсь я часов в шесть – Маши нет рядом. На цыпочках выхожу из комнаты, а моя рослая босоногая фея, в чем мать родила роется в ящиках Аликиного комода…
Вот почему Шота «игнорирует» Машу – она же воровка! – доходит до меня.
– Маша! – громко крикнул я, голая леди вздрогнула и выпрямилась, – у тебя туфли украли?
– Украли, – кивает она головой, как болванчик – украли!
– Но разве это хорошо, – продолжаю я, – вот ты и ходишь босая! Квартира эта чужая, понимаешь ли ты, подо что меня подводишь? Ложись! – как офицер солдату, приказываю я.
Маша забежала в «нашу» комнату и мигом исполнила приказ.
– До чего ж хороша девица – между делом думаю я – и красива, и страстна
– а воровка! Да и проститутка, уж точно! Жалко, а какой любовницей могла бы стать!
Утром она выпила крепкого кофе, я – чаю. Даю ей двадцать пять рублей на туфли; не итальянские, конечно, но неплохие советские купить можно. И выпроваживаю с поцелуем за дверь. Мне пора ехать на дачу Алика, а это верст семьдесят на электричке, а потом пешком километра четыре.
Преодолеваю этот кошмарный путь, калитка на участке открыта, стучу в дом. Двери открывает Алик и таращит глаза от удивления:
– Что случилось? Пожар, ограбление?
– Да нет, с квартирой все в порядке, а Люба – у тебя?
Глаза у Алика вытаращились по максимуму, и он только спросил:
– А с тобой тоже все в порядке? Что ей здесь надо?
Тогда я пояснил ему ситуацию, и он все понял.
– Девки сговорились, и решили нас проучить – пока тебя, да и мне надо ждать подлянку! Хочешь, оставайся – погуляем, выпьем, а хочешь – иди, выясняй отношения!
Я поблагодарил и побежал на станцию. У меня начиналось состояние лихорадочной любовной гонки, такое состояние Киплинг называл «амок». Что делать? Звонить Любе, выяснять отношения? Ведь мы с ней договорились ехать на море. Кто лукавит – Люба или Алик? А вдруг Люба – у Алика на даче, спряталась в доме? Тогда зачем он приглашал меня остаться?
Еле дотерпел до прихода электрички, прибыв в Москву, наменял на вокзале двушек и принялся звонить.
У Любы в трубку ответил мужской голос, попросил назваться. А когда я это сделал, то послал меня матом подальше. Мне показалось, что говорил он с армянским акцентом. Тогда я снова набрал номер Любы, и когда услышал его «але?», то вслух вспомнил все самые грязные армянские ругательства. Я продолжал их вспоминать даже тогда, когда трубку повесили. Все – Любу надо вычеркнуть!
Меня била лихорадка. Решено – звоню Бусе.
– Привет! – добродушно откликается Буся.
– Позови Тамару! – прошу я.
– Тамар – тебя! – кричит Буся, потом в трубке слышна какая-то перебранка, и Буся удивленным голосом отвечает мне: – Не хочет подходить! Разбирайтесь сами, не впутывайте меня в свои дрязги! – уже кричит Буся и вешает трубку.
Я в бешенстве – куда податься? И вдруг я вспоминаю – Таня! Моя самая яркая любовь в молодые – аспирантские и даже «кандидатские» годы! Звоню.
– Таня, я в Москве проездом, так хочу видеть тебя, как, зайти можно?
В трубке долгое молчание, а затем Таня отвечает:
– Хорошо, заходите, Нурбей Владимирович!
Заметно, что она немного выпила. Бегу, лечу к Тане. Успеваю взять бутылку и цветы. Таня дома одна, но смотрит странно, говорит на «вы».
– По какому случаю вспомнили обо мне? – с вызовом говорит Таня, на глазах ее блестят слезы, – узнали, что замуж выхожу?
Я только рот открыл. Вот этого не ожидал! Хотя женщина она – молодая, красивая!
– За кого? – интересуюсь я.
– Ты его должен знать, – в вашем отделении ЦНИИСа работает, кандидат наук, – и Таня назвала фамилию.
Я припомнил невысокого крепкого человека, боксера, кажется. Чуть старше меня, а вот как звать – забыл.
– Нурбей Владимирович, – Таня снова перешла на «вы» и голос ее стал серьезен, – подумайте, и если у вас отношения ко мне серьезные, то я дам ему отвод!
Я опять остался с открытым ртом. Таня плакала, уже не сдерживая себя. Я открыл бутылку, налил ей и себе. Выпив, она успокоилась.
– Сколько пережила, ты же ничего не знаешь! – только начала Таня, и тут раздался звонок. Таня вышла открыть дверь и вошла на кухню вместе с женихом. Жених, подозрительно глядя на меня, кивнул, и вынул из портфеля бутылку водки.
– У тебя, я вижу, гости! – угрожающим тоном проговорил «жених», обращаясь к Тане.
– Брось ты, давай лучше выпьем! – предложил я и разлил мою бутылку по стаканам.
Молча выпили. Вдруг Таня, не выдержав напряжения, разрыдалась. Жених сжал кулаки.
– Уходите, Нурбей Владимирович, лучше уходите! – рыдая, причитает Таня,
– ничего хорошего из этого всего не выйдет!
Я только хотел спросить, из чего это «всего» ничего не должно выйти, как получил резкий удар в челюсть. Из глаз – искры, сознание – сумеречное. Тут поднялся крик вперемежку с матом. Опомнившись, я схватился за холодильник и нанес мой любимый удар ногой в живот обидчику-жениху. Тот падает, успев схватить меня за ботинок. А так как ботинок был без шнурков, то он свободно снялся и оказался в руках жениха. Зато нога осталась со мной. Таня обхватила жениха руками, не давая ему продолжать драку. Я осмотрелся, ухватил с холодильника непочатую бутылку водки и, хотел, было, врезать обидчику. Но потом передумал, сунул ее за пояс, и как был без ботинка, так и выскочил за дверь.
Но это уже был не я, а неразумный, одичавший зверь. Я помнил квартиру Буси на Сиреневом бульваре и решил ехать туда.
– Убью обоих гадов! – вертелась пьяная мысль в голове. Но все-таки решил снова позвонить из автомата.
– Буся, я еду к тебе! – страшным, с моей точки зрения, голосом проговорил я, – убью и ее и тебя! Ждите расплаты! – добавил я и повесил трубку.
Таксист не хотел брать меня полу-босого с одним ботинком, но я авансом заплатил ему десятку, и тот поехал. Уже вечерело, смеркалось быстро. Я зашел в знакомый подъезд, поднялся на третий этаж и позвонил в дверь. Никто не открывает. Прислушался – за дверью тишина, тогда я мухой слетал вниз к автомату, набрал номер Буси и повесил трубку на проводе. Снова мухой – на третий этаж к двери. Слышу, из квартиры доносятся длинные гудки. Вот сейчас поднимут, думаю, трубку, тогда я выламываю дверь и выполняю свой «кровавый план» – режу или душу обоих! Но трубку не берут, и я в недоумении спускаюсь вниз. Куда девать себя, я сейчас взорвусь, как бутылка с карбидом в канализации!