Текст книги "Орленев"

Автор книги: Александр Мацкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

секунд для паузы – нет-нет, на этот раз он не уступит своего

права Борису. Ничего хорошего от этого не произойдет.

Разговор Федора с выборными поражает бестолковостью:

мысль его скачет, ни на чем не может остановиться, он отвлека¬

ется, вспоминает какие-то пустяки, дает ненужные советы, и все

под аккомпанемент журчащей речи столетнего Богдана Курю-

кова. Сцена с выборными была поставлена в суворинском театре

в духе нарочитой картинности «Князя Серебряного», которую

Щедрин в «Современнике» называл византийской. Федор спа¬

сался от неприятного ему разговора юмором, но юмора хватило

ненадолго. От шума и пестроты впечатлений он чувствует себя

растерянным и хочет куда-нибудь поскорей убраться. Этот калей¬

доскоп утомляет его, а монотонно повторяющиеся реплики старца

Курюкова вызывают у него раздражение. Зачем эти кровавые

призраки отцовского царствования? «Да что ты, дедушка, одно

наладил!.. С секирами! С секирами!..» И как итог этого разви¬

тия – неожиданный и в психологическом отношении парадок¬

сальный финал: Шуйский, как мы уже знаем, ближе Федору и,

главное, понятней, а опору он находит в Годунове, и, уходя со

сцены (по ремарке автора – заткнув пальцами уши), так и не

разобравшись, чего ждут от него выборные, он говорит им:

Что ж – это слабость Федора, его капитуляция, и Орленев

не пытался ее скрасить, но его царю-интеллигенту для чувства

масштаба, для трагического размаха роли нужен был Годунов

пушкинского письма. Он обратился к Тинскому, игравшему эту

роль у Суворина, и умолял пойти ему навстречу, «изменить не¬

которые мизансцены» и сделать нужные для него детали3. Тин-

ский откликнулся на эту просьбу.

И еще одна существенная подробность. Очень большое впе¬

чатление на Орленева произвели слова Ключевского о том, что

Борис был первым в России «бескнижным государем», то есть не

знавшим грамоты (в третьем томе его курса русской истории

приводится такая запись современника: «грамотичного учения не

сведый до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе»4).

У Пушкина в «Борисе Годунове» есть намек на эту бескниж-

ность: в сцепе у карты Борис спрашивает царевича: «А это что

такое узором здесь виется?» – и царевич отвечает: «Это Волга»,

после чего Борис произносит знаменитый монолог – гимн науке,

сокращающей нам «опыты быстротекущей жизни». Здесь гово¬

рится обиняками, а у Ключевского впрямую – «ни простым бук¬

вам навычен бе». Какой же это был могучий ум, если при его

«бескнижности» он поднялся до таких вершин государственной

мудрости! Орленев обрадовался этому открытию – такому Году¬

нову его Федор мог довериться, даже явно не сочувствуя его тео¬

рии хирургического целения «старинных ран».

Между вторым актом и появлением Федора в третьем акте

происходит много событий, и главное из них – ночной стрелецкий

разгром сторонников Шуйских и ответные меры бояр, потря¬

сенных вероломством Годунова и требующих его отрешения и

развода царя с Ириной. Федор ничего об этом не знает, он только

что проснулся, чувствует себя не совсем здоровым, вспоминает

дурной и непонятный сон, в котором реальность спутана с пугаю¬

щими призраками кошмара. (Этот момент мучительного перехода

от сна к яви прекрасно передан на фото № 36—38.) Появление

Бориса со связкой бумаг возвращает его к действительности; ему

очень не хочется начинать новый деловой день – он отдал все

государственные полномочия Борису, разве, пожертвовав своей

властью, он не вправе извлечь какую-то выгоду из этой слабо¬

сти? Зачем же держаться формальной процедуры? С «бездушной

размеренностью», по выражению критика, Борис, разложив бу¬

маги, переходит к делу. Сознание Федора проясняется не сразу,

момент отрешенности, полусна-полуяви еще длится; наконец Бо¬

рису удается втянуть его в диалог, но, поскольку речь идет о вы¬

сокой дипломатии, реакции Федора остаются вялыми: он подат¬

лив, безынициативен и охотно идет за подсказкой своего первого

и единственного министра. Царь иверский просит принять его

в подданство и защитить от притязаний персидского царя и тур¬

ского султана. Федор готов одобрить любые действия Бориса по

отношению к неведомой ему иверской земле, находящейся где-то

рядом с царством кизилбашским. Это ничуть не задевающая его

абстракция, чистая символика, движение в пустоте пространства.

Интересы государства приобретают для Федора живой смысл

только тогда, когда их можно перевести в план чьей-то личной

судьбы, в образ конкретного существования. Он оживляется,

услышав о просьбе двух бояр, бежавших при Грозном в Литву,

разрешить им вернуться в Россию. Орленев произносил этот не¬

большой монолог о жертвах самоуправной и мстительной власти

(по словам Федора, боярам надо оказать хороший прием и дать

деньги и землю) с непривычной для него рассудительностью.

А может, это была озабоченность, ведь здесь, па его взгляд, во¬

прос идет о самой жизни, а не об ее преломлении в отвлеченно¬

стях политики. И есть за кого заступиться! И есть возможность

хоть как-то рассчитаться с тягостным для него наследством де¬

спотии Грозного!

Итак, он хочет, чтобы был поставлен предел жестокостям и не¬

терпимости предшествующего царствования. Для орленевского

понимания Федора этот монолог – хороший козырь: пономарь па

троне, и такая широта государственной мысли.

От возвращения бояр прямой переход к возвращению царе¬

вича Дмитрия из фактической ссылки. Ирина, соблюдая необхо¬

димую почтительность, вмешивается в разговор Бориса и Федора

и обращается к мужу с резонным вопросом: он простил «опаль-

ников литовских», почему же ему не вернуть в Москву ни в чем

не повинных мачеху и брата? Трагедия А. К. Толстого построена

как часовой механизм, колесики цепляются друг за друга, и эта

рассчитанная плавность иногда кажется слишком уравновешен¬

ной. Драматизм событий, начиная с третьего акта трагедии, тре¬

бует более резкого смещения планов, более динамической, взрыв¬

чатой, шекспировско-пушкинской композиции. Может быть, по¬

этому Тургенев, прослушав в авторском чтении отрывки из «Царя

Федора», отозвался о них критически и писал Полонскому: «Где

же драма!», хотя и признал пьесу «довольно замечательным пси¬

хологическим этюдом» 5. Вопреки авторской размеренности темп

игры Орленева после разговора с Ириной был возбужденно-нерв¬

ный, со многими паузами-перебивками.

Бунт Федора начинается с недоумения и жалобы: почему он

стеснен даже в таком семейном деле, как возвращение Дмитрия

из Углича? Его голос звучит тревожно, но неуверенно, и у гор¬

дой реплики о том, как дорожит он своим словом, есть трагико¬

мический оттенок – еще одно возвращение к детству, к его уте¬

шительным иллюзиям и несыгранным играм. Только игра теперь

Другая, более нервная, более напряженная. Еще ничего не про¬

изошло, и все изменилось; это как предчувствие припадка

у Мышкина в «Идиоте». Такие минуты сосредоточенного ожида¬

ния, внешнего покоя перед уже назревшим взрывом удавались

Орленеву, как мало кому другому из актеров – его современни¬

ков. Разве что Моисеи! Минимальные физические усилия, только

больше порывистых движений, больше беспокойства в глазах —

и публика замирает в предвидении взлета трагедии.

Стремительно входит Шуйский и с несвойственной ему за¬

пальчивостью обвиняет Бориса в клятвоотступничестве. От этих

слов Федор так теряется, что не знает, как вести себя, – про¬

изошло какое-то недоразумение, роковая ошибка:       «Позволь,

позволь – тут что-нибудь не так!» Но, когда Борис, не моргнув

глазом, признается в расправе над купцами, Федор в отчаянии

вскрикивает: «А клятва? Клятва?» Он вспыхивает и быстро гас¬

нет; его чувству не хватает длительности, оно неустойчиво, и тем

ослепительнее его короткие вспышки. У орленевского Федора

в этом акте был не один, а по крайней мере три взрыва, причем

динамика у них т-тарастающая, хотя в последнем взрыве, связан¬

ном с отрешением Бориса, уже не было истошпости и появилась

просветленность и даже некоторое величие.

В том поединке, который снова завязывается между Шуйским

и Годуновым, нравственная правота старого князя не вызывает

сомнений. Доводы Бориса относительно новой и старой вины вче¬

рашних выборных – ото такое крючкотворство, такое формаль¬

ное законотолковаиие, что Шуйский с полным основанием назы¬

вает его «негодным злоязычием». По тексту трагедии слова

Бориса оказывают на Федора воздействие: он не слишком им ве¬

рит, но все-таки верит. А в орлеиевской трактовке Борис его

мало в чем убеждал; нутром, инстинктом Федор безотчетно чув¬

ствует шаткость позиции своего рассудительного шурина, но

мысль об окончательном разрыве Шуйского и Годунова – и

в этом случае неизбежной распре в Русском государстве – так

пугает слабого царя, что он хочет сохранить пусть худой мир,

лишь бы только мир.

В его уклончивом поведении нет хитрости, есть только вы¬

нужденность, но она достается ему дорого, потому что он посту¬

пает не по велению сердца, а по закону необходимости. Вот по¬

чему, когда заходит речь о возвращении Дмитрия и Борис

с прежней, ничуть пе изменившейся уверенностью говорит:

«...в Угличе остаться должен он», Федор, измученный своей не¬

решительностью и бесконечными уступками неприятному и не¬

понятному ему закону пользы, приходит в исступление и на пре¬

деле охватившего его отчаяния задает себе и всем окружающим

вопрос: «Я царь, или не царь?» (В серии Мрозовской этот пик

трагедии изображен кадр за кадром на снимках № 45—49.) По

замечанию Ю. М. Юрьева, одна эта фраза раскрывала «всего Фе¬

дора до конца» 6 – в самой интонации Орленева публика почув¬

ствовала страшную слабость Федора. Есть в театре, напоминает

нам мемуарист, давно выработанное правило: если хочешь, чтобы

зритель поверил в твою правоту и силу, произноси слова с уда¬

рением на долгих слогах, тогда они прозвучат с необходимой вну¬

шительностью. Орленевский эффект, как рассказывает Юрьев,

строился по обратному принципу: «вместо того чтобы ударять на

долгих слогах», он подкидывал их вверх, «на высокие ноты, так

что порой получалась даже визгливость, и потому его слова ни¬

кого не убеждали в том, что Федор по-настоящему царь».

С наблюдениями мемуариста нельзя не согласиться, но они

требуют уточнения. Мучительную слабость Федора, так яв¬

ственно прозвучавшую в знаменитой фразе, не следует рассмат¬

ривать как его полный крах. Трагедия ведь только вступает в зе¬

нит, впереди еще заключительная сцена третьего акта, где Федор

берет на свои усталые плечи бремя власти, впереди еще третий

взрыв. Я уже не говорю о событиях еще пе сыгранных четвер¬

того и пятого актов. Итак, роковой вопрос «Я царь, или не царь?»

звучал у Орленева не только как крик отчаяния, в нем была еще

судорожная попытка собраться с силами, справиться с собой,

подняться над своей немощью, напомнить о безмерности царской

власти («Ты знаешь, что такое царь?» – фото № 50).

Одну недолгую минуту Федору кажется, что его посредниче¬

ская миссия и на этот раз удалась и согласие между Шуйским и

Годуновым будет восстановлено. Но уже после первой реплики

Шуйского выясняется, как далеко зашла их вражда и что прими¬

рить их невозможно – один должен уйти, другой остаться! Сле¬

дующая сцена принадлежит к числу самых трудных для Федора:

трагизм его положения заключается в том, что он сознает свою

неправоту и ничего изменить не может. Однажды доверившись

Борису, он послушно идет за ним. Будь он слеп духом, все было

бы проще, но орленевский Федор знает, что, отступив по слабо¬

сти от Шуйского, он предпочел закону морали, как он, Федор,

его понимает, закон пользы, как его понимает Борис, и в этом

суть нравственной драмы раздираемого противоречиями русского

царя XVI века. Как жить по совести, как быть самим собой, если

ты взял на себя бремя власти,– таким был лейтмотив Орленева

в третьем акте.

По мнению Кугеля, революционное значение «Царя Федора»

в исполнении Орленева заключалось в критике и дискредитации

монархического принципа наследования власти, при котором

«кроткий пономарь» может оказаться в должности «государствен¬

ного архистратига»,– то есть безответственной игры случая, спо¬

собного возвести на престол всякого безумца. Не слишком ли это

узкий взгляд? Федор у Орленева сознает свою неспособность

к правлению, у него нет твердости характера и таланта админи¬

страции, как у человека не бывает музыкального таланта, – и он

тяготится своим положением самодержца. Его религиозность, не

подчеркнутая у Орленева, тоже отсюда – это способ уйти от пре¬

вратностей мира, который кажется Федору таким непостижимо

неуправляемым. При этом у него есть одна дорогая ему идея,

выросшая из отрицания кровавого наследства Грозного: цель, для

которой требуются неправые средства, не может быть правой

целью. И вот этой идеей по своей слабости он пренебрег. Шуй¬

ский публично срамит его, царя всея Руси, и он отвечает какими-

то междометиями. Толстой не приготовил для Федора внятных

реплик в этой сцене, да и что может сказать человек в таком

угнетенном состоянии?

Шуйский уходит, и обескураженный Федор принимает все ус¬

ловия Бориса, хотя ищет способа успокоить старого князя. Но

это пока дальняя перспектива, а реальность такова, что хозяином

положения остается Борис. В этот момент триумфа Годунова

появляется Клешиин с донесениями из Углича и перехваченным

письмом Головина, самого дерзкого из врагов Бориса. Орлепев-

ский Федор читал эти бумаги так, как будто они относятся вовсе

не к нему: ругаются люди, может быть, у них есть основания ру¬

гаться! Не меняется тон Федора и после того, как он узнает, что

Нагие с помощью Шуйских намерены согнать его с престола. Не¬

торопливо, без какой-либо отчетливой эмоциональной окраски,

скорей задумчиво, чем нервно, он рассуждает вслух: «Боже мой!

Зачем бы им не подождать немного?» Такая реакция даже Бо¬

рису кажется неожиданной, по его здравому смыслу это патоло¬

гия, юродство, скудоумие («главный ум» он всерьез не принимает).

Но момент слишком удобный, чтобы он его упустил: тактика

у него оглушающая, он требует ареста, следствия и, если в том

будет необходимость, казни Шуйских. Один удар оп наносит за

другим, не сомневаясь, что перед такой атакой Федор не устоит.

Однако при всем хитроумии план Бориса оказывается нерасчет¬

ливым, сама его чрезмерность вызывает сопротивление, и слабый

царь на какие-то минуты становится сильным, отвергает ульти¬

матум Бориса и берет полноту власти на себя.

Третий бунт Федора не похож на первые два. Напомню, что

рождение силы Федора из слабости на этот раз выражается

у Толстого не в слове, а в паузе. В авторской ремарке так и ска¬

зано, что Федор произносит монолог об отрешении Бориса после

долгой внутренней борьбы. Это была одна из самых знаменитых

орленевских пауз, и Юрьев так описал ее: «В мучительной борьбе

с самим собой он все еще не знает, отпустить Бориса или нет...

Но как же тогда с Иваном Шуйским? Нет, он не может его каз¬

нить! ..Ив нем созревает решение, но, чтобы подкрепить себя

в этом решении, он прибегает к молитве, губы его шепчут ее

слова, и, наконец, после молитвы вы видите по выражению его

лица, что он уже решился. Бледное его лицо становится спокой¬

ным, сосредоточенным... Во всей фигуре какая-то торжествен¬

ность, величавость. Кажется, что он вырос на глазах» 7. Пауза

длится долго, и зал замирает, ожидая бурной развязки, но Федор,

не повышая голоса, читает монолог: «Да, шурин, да! Я в этом на

себя возьму ответ!»

Борис пытается возразить Федору, медлит, задерживается

в дверях, хочет выиграть время. И все напрасно! Федор не слу¬

шает его и с непривычной для их отношений категоричностью

просит его уйти: «Мне одному остаться надо, шурин» (фото № 70).

За исключением этой заключительной фразы, прозвучавшей

нервно, даже истерично, тон всей сцены у брленева был спокой¬

ный. И заторможенное, спрятанное вглубь чувство Федора, при

всей интенсивности не нашедшее себе выхода, захватывало своей

невысказанной драмой даже иноязычную аудиторию во время за¬

граничных гастролей Орленева. В медицине тех лет еще не суще¬

ствовало понятие стресса и его последствий, то есть нервного пе¬

ренапряжения без разрядки, которое ведет к опасным наруше¬

ниям в равновесии организма. Но все внешние признаки стресса

были в игре Орленева, как будто его консультировал ученый врач

наших семидесятых годов – напрягшиеся мускулы, расширен¬

ные зрачки, бледность кожи, учащенность дыхания... Он одер¬

жал победу пад Борисом, но она дорого ему обошлась. Силы по¬

кидают Федора, как только он остается вдвоем с Ириной, сдают

его нервы, сдает его плоть, не выдержавшая испытания. Прошло

пятьдесят лет, а я до сих пор слышу незабываемо печальную ме¬

лодию его слов:

Мы надолго расстаемся с Федором, он появится только

в третьей картине четвертого акта, которая, по ремарке автора,

происходит в покоях царицы. Теперь, кроме Ирины, ему не на

кого надеяться; он один несет бремя власти, призрачной власти,

но обставленной строго по церемониалу русского самодержавия.

Пока он пытается разгадать темный смысл бумаг, которые в рас¬

чете на его неумелость подобрал Борис, за стенами дворца бу-

шуют бури.

Первый их вестник Луп-Клешнин. По мысли А. К. Толстого,

мягкому Федору очень нравится, когда его упрекают в жесткости,

в том, что он унаследовал деспотические черты Грозного. «Мо¬

шенник с подхватом», Клешнин грубо разыгрывает эту карту, но

орленевский Федор неожиданно туго поддается на его лесть, хотя

авторский текст звучит недвусмысленно: «Я знаю сам, Петрович,

что я суров...» Что означала эта реплика для Орленева? Менее

всего приятное сознание своей силы, его Федор слишком прони¬

цателен для такого самообольщения. Но зачем ему выдавать свою

слабость: Клешнин хитер, но и он не глуп – пусть этот льстец не

зарывается, пусть знает меру! Наивная уловка, но помимо ребя¬

чества в ней есть расчет и какая-то попытка сопротивления.

И психологическая подготовка к следующему затем диалогу, где

речь идет о мятеже Шуйских, пресечь который может только их

немедленный арест. В разгар этого диалога появляется Иван

Шуйский.

К слову А. К. Толстого, к каждой его реплике, к ее строению

и даже пунктуации Орленев относился с редким для актеров тех

лет уважением, но без подобострастия, защищая свое, не всегда

совпадающее с авторским понимание роли Федора. Так, он

считал совершенно необъяснимым появление Ивана Шуйского во

дворце в четвертом действии. Зачем он туда пришел? Какой смысл

в этом свидании за несколько часов до начала уже объявленного

мятежа? Если он раньше не откликался на просьбы Федора, звав¬

шего его во дворец, почему он откликнулся теперь? Трудно ведь

предположить, что Шуйского, только что по пунктам выработав¬

шего план мятежа, гложет раскаяние; душевная раздвоенность и

рефлексия ие вяжутся с образом этого доблестного князя. Так до

конца Орленев не нашел внутреннего мотива в последнем диа¬

логе Федора и Ивана Шуйского. И все-таки для нашего знаком¬

ства с Федором эта встреча оказалась весьма существенной.

Когда прямодушный Шуйский, почувствовав невыносимую не¬

ловкость от вынужденной лжи, признается, что «встал мятежом»,

чтобы вырвать Русь из-под власти Годунова, и конфликт идет

уже в открытую, Федор, не задумываясь о себе и интересах своей

короны, прибегает к спасительной лжи. Оцените меру этого бес¬

корыстия: шепотом, вполголоса просит он главу направленного

против него мятежа замолчать, иначе случится непоправимое —

события выйдут из-под его коптроля, и он не сможет с ними спра¬

виться. Версия заговора, к которому будто причастен он сам, по¬

ражает нелепостью, но сколько в ней самоотверженности и доброй

воли, сколько сердечного чувства, пренебрегающего рациональ¬

ным началом жизни. Чтобы оправдать эту чрезмерность, Орленев

вел диалог с простотой, которую я назвал бы библейской. В его

знаменитом обращении к Шуйскому:

не было никакой вынужденности; так оп думает и так говорит.

Этот слабый человек был самым свободным человеком в кругу

действующих лиц трагедии.

Только это нсдолгая свобода. Автор приготовил для Федора

еще одно испытание: едва уходил со сцены Шуйский, как сквозь

строй слуг прорывался Шаховской с ужасной вестью о заговоре

бояр против Ирины и готовящихся матримониальных переменах

на русском престоле. Спокойно приняв известие о покушении на

его власть, Федор не мог примириться с вмешательством в его

личную жизнь. Вероломство старого князя недоступно его пони¬

манию, он вслух читал челобитную высшего духовенства и бояр,

недвусмысленно требующих удаления Ирины, и плакал, не скры¬

вая своих слез:

«Гражданин» Мещерского по этому поводу писал: «Царь Фе¬

дор прощает Ивану Шуйскому все: упрямство, суровость, непо¬

чтительность, даже осознанную им измену. Его называют за это

святым. Но вот коснулись больного места этого святого– его хо¬

тят разлучить с женой, и святой стал гневен, мстителен. Возьмите

власть, деньги, принципы, чувства, разрушайте основы государ¬

ства, но оставьте жену – няньку, друга, самку» 8. Узкий мещан¬

ский взгляд! Предательство Шуйского для орленевского Фе¬

дора – ужасное несчастье, не оставляющее надежд. Одно дело —

дипломатия Годунова, он хитрит, он ведет счет на тысячи, не за¬

мечая единиц. Другое дело – Иван Шуйский, рыцарь долга, че¬

ловек чести, человек «главного ума»; как же примириться с тем,

что его орудием тоже служит насилие, что он тоже неразборчив

в средствах борьбы. Где же граница, отделяющая добро от зла, и

есть ли она? Во что же Федору теперь верить и где искать

опору – такова тема Орленева в четвертом акте трагедии.

От понесенного удара Федор уже не мог оправиться, хотя по¬

нимал, что если царство осталось за ним, то после всего того, что

произошло, царствовать надо по-другому. Еще недавно он как

мог открещивался от наследства Грозного; при всей слабости в от¬

рицании деспотии и насилия он был упрямо последователен. Те¬

перь, в пятом акте, в сцене у Архангельского собора, Федор, от¬

чаявшись, обращается к Грозному, «с богом ныне сущему»,

с просьбой-молитвой научить его быть царем. Орленев дорожил

этой сценой. До того на протяжении всей трагедии Федор усту¬

пал, когда его к тому вынуждали обстоятельства, у него не было

выбора, и он подчинялся необходимости, какой бы неприятной

она ему ни казалась. У обращения к Грозному не было такого

конкретного повода, навязанного внешними событиями. Монолог

у собора – итог всего предшествующего развития нравственной

драмы Федора, пытавшегося уйти от прошлого и после тяжких

уроков вынужденного вернуться к нему.

В серии Мрозовской этот шестистрочный монолог запечатлен

в шести фотографиях, кадр за кадром восстанавливающих игру

Орленева. Он начинал его, выпрямившись во весь рост (а не на

коленях, как предписывает ремарка А. К. Толстого), и постепенно

склонялся все ниже и ниже; завершался монолог земным покло¬

ном на паперти Архангельского собора. Поразительна динамика

этой коротенькой сюиты, где, собственно, ничего не происходило

и все непрерывно менялось: игра глаз, игра рук и посоха в руках

Федора, как бы вычерчивающего графический рисунок мизан¬

сцены.

Он молится и ждет чуда – на что ему еще рассчитывать? Мо¬

литва эта полна страдания, и в глазах Федора затаилось столько

муки, что без слов понятна степень его душевной надломленно¬

сти. Потом к страданию прибавляется исповедь – он запутался,

он не знает, как быть дальше, и его глаза становятся задумчиво

строгими – в этот момент он судит самого себя. Потом насту¬

пает момент экстаза, воодушевления молитвой, Федор еще больше

углубляется в самого себя, и его излучающие свет глаза устрем¬

ляются куда-то ввысь, правда, цока он ведет диалог с неземными

силами в интересах земных дел. А следующая стадия игры —

окончательная отрешенность, вокруг него пустота, он сказал все,

что мог, и больше ему сказать нечего, и Федор в изнеможении

опускается в земном поклоне, и его потухший взгляд устремлен

вниз, в одну точку.

И у каждой фразы в этом монологе есть свой жест, скорее бы¬

товой, чем театральный: вот Федор задыхается от волнения и

рука его хватается за сердце, вот он подыскивает нужные слова, и

вы ощущаете дрожь в его судорожно сплетенных пальцах. Даже

в состоянии экзальтации его движения сохраняют естественность.

Посмотрите на Федора в минуту высшей его сосредоточенности

(фото № 77) – левой рукой он сжимает посох, правая рука про¬

тянута вперед; он разговаривает с небом со всей присущей ему

нервной горячностью. Вы проникаетесь значением этой минуты,

более тревожной, чем торжественной, и сквозь царское облачение

видите драму частного человека, интеллигента конца века, бремя

забот которого исключает какую-либо театральную эффектность.

И есть еще «действующее лицо» в этой сцене – царский посох,

увенчанный крестом: он аккомпанирует движениям героя, а ино¬

гда задает им тон; по ходу действия назначение посоха меня¬

ется – он служит опорой Федору, участвует в его молитве, выра¬

жает его бессилие...

Кончилась молитва, и Федор должен сразу вернуться к госу¬

дарственным делам неотложной срочности. Он хочет вызволить из

тюрьмы Ивана Шуйского, не подозревая, что люди Годунова уже

казнили старого князя. До сих пор игра Орленева строилась на

резкой смене ритма – он легко загорался и быстро сникал. В фи¬

нале трагедии его реакции затормозились, утратили прежнюю по¬

движность, как будто Федор накапливал энергию для последнего

взрыва. Веско звучали его слова, обращенные к Годунову:

Он и раньше не раз угрожал, что возьмет власть в свои руки.

Но теперь в его словах звучала такая отчаянная, такая выстра¬

данная решимость, что даже Борис почувствовал смущение. Он

привык служить царю неспокойному, нервному, беспомощно улы¬

бающемуся. А в пятом акте Федор ие улыбался и намерения

у него были самые серьезные.

Следующая ступень трагедии – разговор Федора с князем Ту-

рениным, которому поручено вести следствие по делу Шуйского.

С первых слов высокопоставленного полицейского Федор пони¬

мает, что тот хитрит и скрывает какую-то тайну. В таких случаях

он обычно взрывался, на этот раз его волнение выдает только

нетерпеливый жест. Даже тогда, когда он хватает Туренина за

ворот, называет убийцей и замахивается посохом, он не кричит;

его душит ярость, но он все еще полностью владеет собой. На¬

пряжение сцены растет изнутри, растет постепенно, пока не вы¬

рывается в неистовом монологе, в котором он скажет, что не

вдруг Грозный стал Грозным, он стал им «чрез окольных». Что

же, ситуация может повториться, и тогда вы, нынешние, «вспом¬

ните его». Это не жалкие слова отчаявшегося человека, это

вполне очевидная угроза. Кровь отца наконец заговорила в сыне,

и в скромной фигуре Федора в какую-то минуту блеснуло вели¬

чие. Ю. М. Юрьев, на мемуары которого я уже не раз ссылался,

так описывает этот монолог: «Вы уже не узнаете в нем кроткого

Федора – перед вами вырастает подлинный грозный царь Иван.

Выступая вперед, прямо на авансцену, с искаженным от гнева ли¬

цом, в полном царском облачении, с высоко поднятым остроко¬

нечным жезлом, он в исступлении призывает палачей» 9. Видимо,

стоило копить силы, чтобы дать им такой бурный выход.

И кто знает, сколько бы продержался Федор в состоянии та¬

кого ожесточения, если бы не страшная весть о смерти царевича

Дмитрия. Мы уже не раз наблюдали игру Орленева в моменты

депрессии его героя: иногда это была апатия, отключенность от

всех внешних связей, горестное «публичное одиночество»; иногда,

напротив, болезненно обостренные реакции и судорожная по¬

движность. У депрессии Федора в пятом акте нет таких очевид¬

ных симптомов. Он читал грамоту из Углича и замечал, что

глаза изменяют ему («мое неясно зренье») и строчки донесения

Битяговского расползаются в разные стороны. У Орленева была

даже теория, что это внезапное помутнение сознания служит, го¬

воря современным языком, своего рода защитной реакцией. Как

иначе справился бы Федор с обрушившимися на него потрясе¬

ниями – гибелью двух самых близких ему, если не считать

Ирину, людей. В таком полусознательном состоянии и был

Федор, пока шел диалог о смерти царевича, поездке Василия

Шуйского в Углич для розыска и войсках татарского хана, по¬

явившихся на серпуховской дороге вблизи Москвы. Фотографии

Мрозовской сохранили во всех оттенках игру Орленева в этом

самом трагическом эпизоде пьесы.

Он еще до конца не понимал, что же все-таки случилось («Не

верится! Не сон ли это все?»), и жаловался, что мысли его сме¬

шались и он не может отличить правду от неправды. И вдруг

сквозь путаницу фактов пробивается догадка (фото № 99) —

«Что, если...» На этом обрывается фраза, и в глазах судорожно

сжавшегося Федора застывает ужас. Как всегда в критических

ситуациях, рядом с ним оказывается Годунов, и, как всегда,

у него готов план действий. Федор без промедлений принимает

этот план и, по ремарке автора, обнимает Бориса, но он еще не

очнулся, не пришел в себя и находится где-то на грани сна и яви.

И так продолжается почти до самого конца. А в самом конце

мысль Федора просветляется и с небывалой до того ясностью под¬

водит итог случившемуся.

Он уходит со сцены с тяжелым сознанием предстоящих смут

и государственной неурядицы. Вместе с ним кончается царствую¬

щая ветвь варяжских князей. Но его заботит не конец старой

московской династии. Не случайно в монологе под занавес он

вспомнит Ивана Шуйского, которому мог бы доверить престол. Но

Шуйского нет, и русский престол «бог весть кому достанется». По

трактовке Орленева это «бог весть» относится если не к самому

Годунову, то к государственным деятелям его типа, то есть к на¬

турам с неразвитым нравственным чувством, людям с острым,

может быть, выдающимся умом, но лишенным сердечного начала,

иными словами, к людям «неглавного ума». Федор жил в вымыш¬

ленном мире, видел впереди царство всеобщего согласия и умиро¬

творенности, и по его вине на страну обрушились кровавые бед¬

ствия. «Моею, моей виной случилось все!» – эта тема итога и

была главной темой пятого акта. Орленев не смягчал вины Фе¬

дора, но заступался за него: пусть история осудит слабого царя,

но пусть при этом учтет, что его усилия при всей их непоследо¬

вательности и ненадежности были направлены к добру и только

к добру.

Сколько раз сыграл Орленев царя Федора? В первые годы

после суворинской премьеры он вел такой счет, одновременно

записывая в тетрадке свои впечатления о чем-либо примечатель¬

ных спектаклях. Потом тетрадка пропала, и он сбился со счета.

Во всяком случае, в 1906 году, во время гастролей в Америке, он

сказал нью-йоркскому репортеру, что точной цифры «сыгранных

им Федоров» назвать не может, но предполагает, что она близка

к четырехзначной. И он играл Федора еще двадцать лет, и