Текст книги "Орленев"

Автор книги: Александр Мацкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

фантазии. Видимо, недаром Вл. И. Немирович-Данченко в извест¬

ном письме к В. И. Качалову в июле 1921 года, говоря о благо¬

творном влиянии революции на русский театр, особо упомянул

критику, очистившуюся от мещанства:       «.. .испарилось что-то

вздорное, засорявшее художественную атмосферу» 29.

И скандалы с публикой, тоже представляющей мещанство, и

притом на многих его уровнях – от невежества и дикости улю¬

люкающей галерки до безобразного пресыщения и социальной

глухоты партера. У искусства Орленева была очень широкая

аудитория; его Раскольникова смотрели и восхищались им, хотя

и по разным причинам, Плеханов в Женеве и рядовые зрители

в самых глухих уголках России. Но находились люди, которым

его игра не нравилась, одним потому, что она затрагивала слишком

тонкую душевную материю, другим потому, что актер, не щадя

своих и чужих нервов, касался многих трагических сторон жизни

современного человека, предлагая вместо комфорта и отдохнове¬

ния – боль и тревогу. Столкновения с шумной и, по недостатку

нравственного развития, склонной к грубым эксцессам публикой

происходили обычно по одному сценарию. В самый напряженный

момент действия откуда-то сверху или из задних рядов разда¬

вался свист, смех или громкое и не очень благозвучное слово, и

в зале сразу наступало веселое замешательство, никак не подхо¬

дившее к событиям пьесы, например разговору Карамазова со

следователем. В таких обстоятельствах от Орленева требовалось

громадное самообладание, чтобы продолжать игру, как будто ни¬

чего не случилось, и подчинить размагниченную, рассредоточен¬

ную аудиторию власти своего искусства. Иногда это ему удава¬

лось, а иногда он срывался и в запальчивости прямо со сцены

обращался к зрительному залу, требуя порядка, а то и вовсе

прекращал игру.

В хронике «Театра и искусства» запечатлено немало таких

случаев. Вот один из ранних и сравнительно мирных. Корреспон¬

дент из Вологды сообщает об инциденте, который произошел

у них в театре на спектакле «Братья Карамазовы»: «Во время

монолога г. Орленева многие из публики, страдающие по состоя¬

нию погоды разпыми бронхитами и катарами горла, стали каш-

лить. г. Орленев обиделся и приказал опустить занавес», потому

что в шуме терялся его голос. После некоторого перерыва спек¬

такль возобновился, и «добрая публика», сообщает корреспон¬

дент, простила гастролеру его нервпую выходку и даже аплоди¬

ровала30. Год спустя Орленев уже серьезно поссорился с ауди¬

торией. На одном из спектаклей в Николаеве, «возмущенный

смехом райка» во время трагического монолога, он, презрев теат¬

ральную иллюзию, на общеупотребительном языке обругал молод¬

чиков, потерявших всякую узду31. Эффект игры был испорчен,

но поступить иначе он не мог. Похожие случаи были в Мелито¬

поле и некоторых других городах. Орленев с болезненностью от¬

носился к этим скандальным выходкам публики: это был удар не

только по его самолюбию, но и поношение того святого дела, ко¬

торому он служил.

Столкновения с мещанством из среды интеллигенции или вы¬

сокопоставленного чиновничества не всегда принимали такой от¬

крытый характер. Случалось, какой-нибудь губернатор делал ему

внушение, что репертуар у него мрачный, тенденциозный и пе

укрепляет у зрителей вкуса к жизни; если он хочет ездить к ним

в будущем на гастроли, пусть об этом задумается! Выслушивать

распеканье было тошно, но, поскольку административные санкции

отсюда еще не следовали, Орленев относился к этим наставлениям

довольно-таки безучастно. Большие огорчения ему приносило ме¬

щанство просвещенное, всячески раздувавшее миф о его привер¬

женности к душевной патологии. Это действительно была самая

уязвимая его точка, болезнь духа занимала большое место в твор¬

честве Орленева, и тому есть объяснение и в особенностях его

биографии и в характере его времени, о чем уже много говори¬

лось в нашей книге. Но нелепо и оскорбительно думать, будто

только болезнью духа исчерпывается содержание его искусства.

Интеллигентное мещанство, оберегая свой покой, в заведомо при¬

страстной газетной критике и в стоустой молве очернило Орле¬

нева как неврастеника, неспособного справиться со своими неду¬

гами, искусство которого безнадежно замкнулось в границах кли¬

ники. Он отбивался от этой молвы, но не всегда успешно. ..

Такой горестно нелегкой была жизнь Орленева в первые, по

внешним признакам безмятежные годы гастролерства.

В эти первые годы нового века на путях странствий Орленева

часто возникала Ялта. Он едет из Пензы в Астрахань и почему-то

оказывается в Крыму. Он отправляется по своему излюбленному

гастрольному маршруту по городам юга и юго-запада, начиная

с Одессы и кончая Черниговом, и тоже не минует Ялты. Чаще

он бывает здесь ранней осенью, в начале сезона, когда на улицах

курортного города, славившегося благоустройством, красотами

природы и целебным климатом, можно было встретить знамени¬

тых людей русского искусства – Горького, Ермолову, Леонида

Андреева, Бунина, Немировича-Данченко, Рахманинова – и ря¬

дом с ними пеструю разноликую толпу: адвокатов с громкими

именами и скромных земских деятелей из глубин России, универ¬

ситетских профессоров и быстро завязывающих знакомство шу¬

леров, отставных генералов и столичных кокоток; это была шум¬

ная и нарядная Ялта «Дамы с собачкой», за фасадом которой ра¬

зыгрывались невидимые трагедии.

Гораздо реже Орленев приезжал в Ялту в глухое время года,

в зимние месяцы, когда здесь помимо местных жителей остава¬

лись только тяжелые легочные больные (и лечащие их врачи) и,

по словам Чехова, пе было ни дворян, ни мещан, потому что «пе¬

ред бациллой все равны», и эта бессословность составляла неко¬

торое достоинство маленького провинциального, но уже захвачен¬

ного строительной горячкой южного города. Иногда приезды

Павла Николаевича в Ялту были молниеносны, день-два, он тра¬

тил на дорогу гораздо больше времени, чем проводил здесь,

а иногда эти посещения затягивались на недели, как это было

осенью 1901 года.

В письмах А. П. Чехова к О. Л. Книппер с 25 августа по

10 сентября 1901 года Орленев по разным поводам упоминается

шесть раз. По каким же поводам? Письмо первое (25 августа) —

это простое уведомление, регистрация факта: в Ялту приехал

Орленев и вместе с Дорошевичем обедал у Чеховых. Второе

(27 августа) – к Чехову «ходит много приезжего народа», среди

сегодняшних посетителей он называет Орленева и адвоката Ка-

рабчевского. Третье (28 августа) – на этот раз роли меняются:

Чехов был в гостях у Орленева, познакомился с Левентон (Нази¬

мовой) ; попутно мы узнаем, что «она живет с ним на одной квар¬

тире». Четвертое (после некоторой паузы – 5 сентября) – Чехов

не совсем здоров, у него болит спина, болят руки, настроение не¬

важное, и, несмотря на это, он «неистово хлопочет» насчет спек¬

такля в пользу Благотворительного общества; уже известна про¬

грамма вечера: «Будет играть Орленев, будет петь цыганка Варя

Панина, которая теперь здесь». Пятое (7 сентября) – только

беглое упоминание – «сейчас был у меня Орленев». И, наконец,

шестое и последнее (10 сентября) – Орленев все еще в Ялте и

«сейчас приходил ко мне» 1. Через три с лишним месяца, в декабре

1901 года, он опять приедет в Ялту, теперь на короткие гастроли,

и опять навестит Чехова, о чем Антон Павлович тотчас же сооб¬

щит жене в очередном письме (20 декабря).

Эта расписанная по дням хроника, как мне кажется, может

объяснить, почему, круто ломая маршруты, Орленев так часто

приезжал в Ялту; здесь, когда позволяли обстоятельства, подолгу

гостила у родных Алла Назимова и здесь поселился Чехов, кото¬

рого он считал самым замечательным из встретившихся ему

в жизни людей.

Чехов принимает Орленева с радушием, ему нравится нена¬

вязчивый юмор актера, его бескорыстность и общительность: оп

не только хорошо говорит о себе и о своих скитаниях, он хорошо

слушает других, что у таких завзятых рассказчиков редкость.

В воспоминаниях Бунина о Чехове есть интересная запись, тоже

относящаяся к осени 1901 года: «До моего приезда в Ялте жили

Дорошевич, умом которого восхищался Чехов, и артист Орленев,

которого он считал талантливым, по беспутным; последнего я за¬

стал» 2. Чехов знал слабости Орленева, да, он был человек ветре¬

ный, увлекающийся, неустойчивый, годы беспорядочной богемной

жизни не прошли для него даром. Но в его непутевости была

черта, которую он не переступал,– он не обижал слабых, он заде¬

вал сильных, в нем было больше рыцарственности, чем необуздан¬

ности, говоря по-карамазовски – больше гимна, чем позора.

В одном из ранних писем Чехова, датированном 1883 годом,

сказано, что у русского актера все есть, кроме одного —

внутреннего джентльменства, то есть интеллигентности, воспи¬

танности духа. У Орленева при всем его легкомыслии и браваде

эта воспитанность была, и потому с таким трудом добытая им

свобода часто казалась ему обременительной. Ведь нельзя жить

в атмосфере вечного крохоборства, выматывающих душу закулис¬

ных дрязг, бессовестного антрепренерского торга. И он снова и

снова решал уже не раз решенный вопрос – как быть дальше,

как распорядиться собой?

С Чеховым он особенно не откровенничает, держится свободно,

по подтянуто, почтительно-влюбленно, без намека на фамильяр¬

ность. И все-таки Чехов видит, что у Орленева бывают тяжелые

минуты сомнений. Он приходит в гости, приходит чаще всего по

вечерам и, рассказывая,– играет; его памяти нужен только не¬

большой толчок. Одна веселая сценка, другая, третья, и все из

актерского быта – запас анекдотов у него неистощимый. Но

когда наслушаешься этих анекдотов, становится грустно – ни¬

щета, водка, трактирные нравы, разбитые судьбы, бесприютная

старость. И это ведь не древняя история, это сегодняшний день,

к которому причастен и Орленев. Он посмеивается, посмеивается

и вдруг виновато улыбнется. Чехов замечает эту улыбку и мягко

говорит, что ему надо пойти в хороший театр. Ведь он человек

современный, и репертуар у него современный, зачем же ему

держаться за рутину и предрассудки, зачем делить судьбу со слу¬

чайными людьми. Орленев неуверенно возражает, спор у них не

получается. Он принял все решения, но твердости в его позиции

нет; все обдумав и взвесив, он и теперь не знает, что для него

лучше – оседлость или бродяжничество?

В Ялте в те же годы (осень 1901 и 1902-го) он часто встре¬

чается с Дорошевичем, отношения у них близкие, и Орленев в от¬

крытую делится с ним сомнениями относительно своего будущего.

Взгляд на гастролерство у знаменитого столичного фельетониста

другой, чем у Чехова. Дорошевич говорит Орленеву: «Ведь вы не

сами захотели быть гастролером, а вас случай создал; ну и поль¬

зуйтесь им, как судьбою своей. Будьте одиноким, разъезжайте и

диктуйте законы»3. Слова не только лестные, в них есть еще

ореол романтики, на которую так падок Орленев. Ездить и дикто¬

вать законы! Ничего лучшего и не придумаешь, пусть все ос¬

тается так, как оно есть!

Гастролерство Орленева продолжается и захватывает новые

пространства. Раньше он ездил по губернским и уездным горо¬

дам, теперь он забирается в глушь, на десятки верст в сторону от

железной дороги. Параллельно, как только у него появляется но¬

вая роль, он ездит в уже знакомые большие города, где у него

есть своя аудитория. Слава его растет, гонорары тоже, антрепре¬

неры за ним охотятся и не отказывают в деньгах. Однажды, из¬

державшись, он вместе с Назимовой надолго застрял в Италии на

озере Комо и для надежности обратился сразу к трем русским

антрепренерам с просьбой о помощи. Они немедленно откликну¬

лись (каждый прислал но пятьсот рублей), и, не зная куда ему

ехать раньше, он решил сперва вволю погулять в Италии. Гулял

он с такой удалью и размахом, что Назимова сбежала от него

в Россию, а он почему-то очутился в Вене, откуда с грехом по¬

полам добрался до Екатеринослава, поскольку оказалось, что та¬

мошний антрепренер первым выслал ему деньги.

Орленеву нравился такой веселый разгул и ничем не стеснен¬

ная свобода, но он платил за это дорогой ценой. Вот один из не¬

приятных аспектов его гастролерства. Со времен «Царя Федора»

все новые работы Орленева шумно обсуждались в газетах, у него

было много недоброжелателей, но даже те, кто плохо к нему от¬

носился, не проходили мимо его ролей. Теперь, в годы скитаний,

он сыграл гимназиста Алексея в пьесе Найденова «Дети Ваню¬

шина» и Актера в горьковском «На дне», и роли эти не вызвали

отклика, что, безотносительно к их удаче или неудаче, повергало

его в уныние. Злая ругань была ему гораздо слаще, чем глухое

молчание; из всех форм непризнания он считал самой худшей —

безразличие.

Еще обидней было, что Горький и Найденов, с которыми он был

так хорошо знаком, не откликнулись на его игру в их пьесах. Чи¬

татель, вероятно, помнит, что по совету Орленева и ссылаясь на

него Найденов обратился к Суворину с предложением поставить

его пьесу; премьера состоялась в Петербурге в Театре Литератур¬

но-художественного общества в декабре 1901 года, на несколько

дней раньше, чем в Москве у Корша. С тех пор прошло три чет¬

верти века, и «Дети Ванюшина» все еще держатся в нашем ре¬

пертуаре. Но в сценической истории пьесы, в эстафете сменяю¬

щихся актерских поколений игра Орленева не оставила сколько-

нибудь заметного следа.

В мемуарах он ссылается на такую деталь. У автора в первом

действии Алексей Ванюшин за утренним чаем, убедившись, что

никто не подглядывает, вынимает из кармана карточку неизвест¬

ной зрителю женщины, долго ее рассматривает, целует и потом

достает из ранца (как никак он гимназист!) карандаш и, вполго¬

лоса декламируя, записывает на оборотной стороне карточки

стихи, возможно, заимствованные в каком-нибудь «Чтеце-декла-

маторе». Орленев для большей экспрессии играл эту сцену по-

другому – он срывал с руки манжет и на нем торопливо, как бы

импровизируя и боясь упустить вдохновение, записывал те же

альбомпые стишки как дань своему чувству4.

Согласитесь, что эта деталь, какой бы психологический смысл

Орлеиев ей пи придавал, в масштабе всей роли, я уже не говорю

пьесы,– второстепенного значения. Между тем в истории вражды

и распада семьи Ванюшиных он видел трагедию, затронувшую

целый слой русского общества. И не случайно во время амери¬

канской поездки 1905—1906 годов говорил, что цель его гастро¬

лей – познакомить зрителей в Соединенных Штатах с классиче¬

скими пьесами мирового репертуара, которые им неизвестны или

малоизвестны, однако, прежде чем играть мировую классику, его

труппа должна выступить в отечественных пьесах, чтобы «заслу¬

жить репутацию национального русского театра» 5. И он сперва

играл «Детей Ванюшина», а потом «Привидения».

Искусство Найденова-психолога было близко Орленеву. Он

обратил внимание, например, на авторскую ремарку, относя¬

щуюся к Ванюшину-отцу: «В нем есть что-то подавляющее, гне¬

тущее, исключающее впечатление человека доброго и простого,

хотя этими качествами старик наделен природой в достаточной

степени». Иными словами, герой драмы не всегда таков, каким

кажется даже близким. По этому принципу многомерности Орле-

нев пытался построить и свою роль. Для этого ему надо было са¬

мому себе ответить – кто же такой Алексей Ванюшин, бунт ко¬

торого так связан с пороком. Чего хочет он, семнадцатилетний

юноша, ворующий деньги в отцовском доме, чтобы делать доро¬

гие подарки своей даме не очень строгих правил? Только удоволь¬

ствий? Нет, этот рано повзрослевший гимназист, своего рода хиппи

рубежа века, не соглашается жить по старозаветному закону куп¬

цов Ванюшиных, хотя и не бросает вызова обществу. Он ищет

свободы и спасения на стороне, уходит из семьи и, обосновавшись

в Петербурге в кругу студенческой молодежи, готовит себя к бу¬

дущему. К сожалению, эта обнадеживающая перемена происхо¬

дит за сценой, и зритель узнает о судьбе Алексея из его письма

к родным. Можно ему верить, а можно и не верить. . .

Сильный в изображении кризиса и неблагополучия старого

купеческого быта, Найденов для своего протестующего героя из¬

брал спасительную недомолвку. Орленев не стал ее расшифровы¬

вать, ему казалось, что в этом случае недоговоренность лучше

всякой тенденции. Иначе можно сфальшивить или слукавить.

И, пе меняя сочувственного отношения ко всей пьесе в целом, он

остался холоден к своей роли, в которой ие нашел новой художе¬

ственной задачи, способной зажечь его фантазию. Он выбрал уже

готовую и не раз служившую ему еще в коршевские времена мо¬

дель неврастеника-гимназиста – правда, с некоторой ретушью:

меньше болезненности, больше непринужденности. В черповых

вариантах мемуаров Орленева есть признание, касающееся луч¬

ших его ролей: «Я рассекал свою душу, но зато рассекал и душу

публики»6. Ничего похожего в «Детях Ванюшина» не произошло.

И у Орленева возникла мысль: не сыграть ли ему старика Ваню¬

шина, роль вне его данных, но, может быть, именно потому она

принесет ему удачу, так ведь тоже бывает в театре. Его товари¬

щам по труппе эта мысль показалась несолидной, и они убедили

его не идти на такой очевидный риск.

Не раз, начиная с 1901 года, встречался Орленев в Ялте и

с Горьким, отношения у них были дружественные, но не такие

сердечные, как с Чеховым. Может быть, сдержанность Горького

объясняется эксцентричностью Орленева в быту и даже в одежде,

вполне невинной и все-таки вызывающей, к которой надо было

привыкнуть. К тому же он плохо знал Орленева как актера и

многих его ролей не видел вовсе. Нам известен только один отзыв

Горького. Посмотрев осенью 1904 года в Ялте «Карамазовых», он

сказал: «Знаете, Орленев, что меня в вашем Дмитрии поражает:

это соединение ребенка с зверем», после чего добавил, что, если

он действительно собирается ехать с гастролями за границу, ему

нужно обновить труппу, потому что партнеры у него ненадежные

и так можно осрамить Россию7. Подлинность этих приведенных

Орленевым слов не вызывает сомнений, ведь его книга вышла

при жизни Горького; и в этом случае мемуарист полагался не

только на память, но и на свои записи. Так, например, в одном

из старых блокнотов мы находим его диалог с Горьким о новом

театре, каким он запечатлелся в памяти актера: Горький – А ка¬

ково лицо вашего будущего театра? Орленев – Мы все будем хо¬

дить с открытым лицом. В мемуарах этот диалог воспроизведен

в подробном изложении8, с указанием, что он состоялся па квар¬

тире доктора Алексина после того, как Орленев сыграл перед

Горьким свою переделку пьесы Чирикова «Евреи» (за всех уча¬

стников) и рассказал, что задуманный им театр должен быть бес¬

платным, и что аплодисменты в нем будут отменены, и что во

имя духа коллективности на афишах и в программах не будут

называться фамилии актеров *.

Есть несколько упоминаний Орленева и в письмах Горького

той поры. Так, например, в сентябре 1904 года он пишет Леониду

Андрееву из Ялты – о том, что пробует писать о Чехове и пока

у него не получается («не умею я писать об усопших»), о плане

* «Всевозможные мечтания господствовали над всеми моими поступ¬

ками. Я хотел создать группу верующих экстазных людей, чтобы сплотиться

всем духовно и разносить по всему миру жгучую и страстную проповедь

чистейшего искусства... А проза жизни, неудачи рассеивали светлые мысли,

как дым, и колебания овладевали мною вновь», – вспомипал впоследствии

Орленев эту ялтинскую осень 1904 года 9.

покупки газеты «Курьер» с помощью Саввы Морозова, о Марии

Федоровпе Андреевой, которая служит теперь в рижском театре,

замечая при этом, что, если Андреев пошлет ей «фотофизию свою,

она будет довольна, ибо тебя она зело уважает, и это такой же

факт, как и то, что по лестнице идет ко мне Орленев». Далее мы

читаем:       «Здравствуйте!..» – это уже обращение к Орленеву.

«А вы, м’сье, до свидания!» – это к Андрееву. Заканчивается

письмо припиской: «Привидения» сидят рядом со мной, и от них

пахнет перегорелой водкой» 10. Как видите, беспутный актер ос¬

тается беспутным, что не помешает Горькому несколько месяцев

спустя, в декабре 1904 года, обратиться к известному немецкому

режиссеру Рейнхардту с просьбой помочь Орленеву организовать

его берлинские гастроли. Без участия Горького и вмешательства

Рейнхардта снять театр в Берлине в разгар сезона было бы не¬

возможно.

На разные темы беседовали Горький и Орленев – о русско-

японской войне, о смерти Чехова и его месте в русской литера¬

туре, о будущем театра, о пользе и вреде гастролерства, о пьесе

Чирикова, о многом, многом, вплоть до программы вечера в пользу

нуждающихся больных, в котором оба приняли участие (27 сен¬

тября). Почему же в этих беседах они не коснулись игры Орле-

нева в «На дне»? Он ничего о том не сказал, и Горький его не

спросил. Если были бы рецензии, споры, шум вокруг его роли,

Орленев, вероятно, не стерпел бы и как-нибудь высказался.

А если все молчат, зачем ему признавать свою неудачу и де¬

литься сомнениями?

Играть Алексея Ванюшина ему было не очень интересно, по¬

тому что он не мог представить себя в образе этого блудного ку¬

печеского сына, не было такой точки, где бы пересеклись их

судьбы. В противоположность тому роль Актера в «На дне» пона¬

чалу захватила его своей родственностью, он шел к ней по клас¬

сическому канону Станиславского «от себя» – может быть, и его

ждет такая же ранняя и бесславная старость и смерть удавлен-

пика на пустыре. Ведь говорил ему когда-то Николай Тихонович,

что он умрет под забором! А что если это вещие слова? Орленеву

стало жаль себя, он расчувствовался и быстро приготовил эту не¬

многословную и чуть-чуть монотонную роль доверчивого, слабого

духом и сломленного обстоятельствами человека. Вот когда его

нервы действительно пришли в полное расстройство. И только

сыграв несколько спектаклей, он почувствовал, что навязчивая

биографичность тоже стеснительна для творчества. И какая в этом

случае родственность, если Актер у Горького не верит и никогда

пе верил в свой талант, о чем недвусмысленно говорит Луке в на¬

чале второго действия («Я, брат, погиб... А почему – погиб?

Веры у меня не было. .. Кончен я...»), он же, Орленев, и в пло¬

хие дни жизни полон новых и новых замыслов и воли к твор¬

честву, и хотя пьет, но ведь не спился и не сопьется. . .

Конечно, горька и безысходна судьба Актера в «На дне»,

у которого нет даже своего имени. «Даже собаки имеют клички» —

говорится в пьесе, а ничтожество Актера так безмерно, что у него

нет и клички. Этот потерянный и смертельно больной человек

вызывает глубокое сострадание. Но Орленев не раз видел траге¬

дии актеров, и притом таких замечательных, как Иванов-Козель-

ский, рядом с собой, в жизни. Он бывал у своего учителя и тогда,

когда в самом расцвете лет тому изменили силы и слава была уже

далеко позади. Иванов-Козельский не декламировал, не жестику¬

лировал, не жаловался, не суетился, он ушел в себя, сосредото¬

чился, был спокоен, искал одиночества, избегал публичности.

Картина, как видите, совсем другая. В самом деле, трагедия Ак¬

тера у Горького, если оставить в стороне социальные причины,—

это трагедия заурядного, незадачливого, несчастливого человека.

На взлет искусства здесь нет и намека: гибнет просто человек, и

разве этого мало? Позы и монологи Актера, его причастность и

привязанность к театру придают этой гибели трагически подчерк¬

нутый характер, где пошлость наигранной сценической рутины

мирно уживается с отчаянием медленного умирания. Итак, уже

вскоре Орленев понял, что выбрал для своего исповедничества не¬

подходящую натуру, близкую ему по некоторым внешним при¬

знакам и далекую по сути. Надо было все начинать сызнова, и он

начал бы, если бы, пока репетировал и играл, не убедился в том,

что «На дне» пьеса ансамблевая, она не делится на первые и вто¬

рые роли, в ее композиции все равнозначно и равно необходимо

и претендовать на лидерство Актера он не может. Как же тогда

ему справиться с этой пьесой на гастролях, со случайными парт¬

нерами? И, появившись на афишах орленевской труппы, она не

удержалась в ее репертуаре.

Время шло, и он все больше втягивался в ритмы гастролер¬

ства, хотя по-прежнему уставал от бездомной жизни и преврат¬

ностей судьбы. Он получал много денег, но тратил их бестолково,

и дни благоденствия сменялись днями нужды. Нераспорядитель¬

ный антрепренер, задержка театрального багажа и вынужденная

отмена спектакля, плохие сборы где-нибудь в Мозыре или Каза-

тине, и ему уже надо было изворачиваться, чтобы прокормить

труппу и продержаться самому. Эти постоянные неурядицы

сильно досаждали Орленеву, но какой у него был выбор? Газеты

много тогда писали о Мамонте Дальоком, очень талантливом и

экстравагантном актере, тоже гастролере (впоследствии извест¬

ном анархисте), в годы русско-японской войны неожиданно сме-

пившем театр на коммерцию с тысячными оборотами и. По одним

сведениям – он поставлял в действующую армию сапоги и теп¬

лую одежду, по другим – продовольствие, по третьим – медика¬

менты, но независимо от того, что поставлял, нажил на подрядах

большое состояние, которое, правда, спустил еще быстрее, чем

нажил. Предпринимательство Дальского казалось Орлепеву не¬

простительным мародерством, он видел в этой авантюре и нечто

нелепо-фарсовое: Карл Моор торгует валенками! Нет, он не про¬

даст душу дьяволу и будет держаться своего пути, не думая о вы¬

годе и достатке. Однако, избрав этот путь, не пренебрег ли он ин¬

тересами искусства?

Время идет, и эта беспокойная мысль о будущем преследует

его, как и прежде. Потом он напишет в мемуарах: «.. .какая-то

жгучая тоска сжимала мне сердце» 12. Не слишком ли тяжелое

бремя он взял на себя – можно ли строить театр в одиночку?

Встречи с Горьким и Найденовым кончились для него неудачно.

А почему он не играет Чехова – только ли потому, что на него

молится и боится провала, который испортит их отношения? Это

обстоятельство немаловажное, но есть еще более важное. Чехова

нельзя играть, по гастрольной привычке выдвигая вперед лидера,

как на скачках, и оставляя всем прочим только вспомогательную

функцию сопровождения и аккомпанемента. Гармония в пьесах

Чехова исключает возможность такой иерархии, это союз равных

при разных обязанностях; ансамбль Художественного театра по¬

служил тому великим уроком. А разве его труппа выдержит такое

испытание? Скитаясь по провинции, он не расстается с заветной

мечтой о своем театре, который попеременно будет выступать

в столицах и ездить по стране. В газетной хронике тех лет часто

мелькают сообщения о планах Орленева: он открывает свой театр

в Петербурге, он снимает театр у Неметти, он вступает в труппу

Комиссаржевской.. . Приводятся и подробности: для него пере¬

страивается зал в доме Елисеева на Невском, уже известен состав

его труппы, в нее войдут Корчагина-Александровская, Уралов,

Гайдебуров, Скарская и другие. Пока идут эти переговоры и хло¬

поты, он готовится к большой заграничной поездке и день за

днем на протяжении долгих месяцев изучает и репетирует роль

Освальда в «Привидениях», самую значительную его роль тех лет.

Ибсена открыла Орленеву в один из его приездов в Ялту Алла

Назимова. Незадолго до того она прочитала «Привидения», эту

незнакомую русской публике пьесу, написанную еще в 1881 году,

и посоветовала Павлу Николаевичу сыграть роль Освальда. Она

знала, что мрачный колорит пьесы не испугает Орленева и

что осуждение лжи, трусости, ходячих мнений и старых пред¬

рассудков вызовет у него сочувствие. К тому же «Привидения»,

построенные по закону классического триединства, с одной декора¬

цией для трех актов и пятью действующими лицами, были удобны

для гастрольных поездок. На мнение Назимовой и ее вкус Орле-

нев всецело полагался, но драма Ибсена вызвала у него смутные

чувства. Может быть, потому, что в ту пору он любил отыскивать

новинки для себя сам, а не следовать рекомендациям? А может

быть, потому, что рассудительная манера великого норвежского

драматурга показалась ему слишком навязчивой? *. Во всяком

случае, пока что Орлепев заказал новый перевод безотказному

Набокову, чтобы взять у него монополию на постановку «Приви¬

дений» в пределах Российской империи.

Никто до него в России не играл «Привидений», и цензура на

протяжении почти трех лет не снимала запрета с пьесы. Орленев

стучался во все двери и ничего не добился. Набоков действовал

через своих высокопоставленных родственников в петербургских

чиновных кругах, но безуспешно. Не мог помочь Орленеву и мо¬

гущественный Суворин, хотя тоже пытался (у них возобновились

отношения, и притом по инициативе Суворина). Цензор Литви¬

нов, от которого зависела судьба пьесы, на все хлопоты отвечал

одинаково: «Пока я жив, не разрешу». Надо было найти обход¬

ные пути; удрученный Орленев, ничего не придумав, ездил по

провинции. Работу над ролью Освальда он не бросал, и посте¬

пенно она так его захватила, что впоследствии он писал: «Бессо¬

знательно тянуло к новым формам, новым веяниям. Хотелось,

чтобы эта роль не была похожа на все прежние. Хотелось полного

перевоплощения – без всякого грима» 13. Даже в Италии у боже¬

ственного озера Комо он не мог думать ни о чем другом, кроме

как о своей новой роли.

Назимова в Италии чувствовала себя как в родной Ялте, во¬

круг нее было много людей, она путешествовала, развлекалась,

знакомилась с достопримечательностями, он же сидел запершись

в гостинице и, никого и ничего не видя, разучивал третий акт

«Привидений». А если изменял своему затворничеству, то только

ради итальянских игристых вин и вермутов, от которых долго не

пьянел. Потом, вернувшись в Россию, он как-то в Пензе, листая

по привычке очередной список репертуарных повипок, разрешен¬

ных цензурой, паткнулся на пьесу неизвестного ему русского ав¬

тора, озаглавленную «Призраки». Именно так называлась в пере¬

* В интервью, опубликованном в журнале «Кольере» 16 марта 1912 года,

на которое я уже ссылался, Орленев сказал, что считает «Привидения»

«наименее поэтической из пьес Ибсепа», и добавил, что такого же мнения

придерживался Чехов. Несмотря на это, именно «Привидения» вызвали наи¬

большее число откликов во время его зарубежных поездок и принесли ему

наибольший успех.

И у Орленева мгновенно созрел

план – воспользоваться именем неизвестного автора, чтобы про¬

тащить Ибсена. Обман как будто невинный, дело святое! Ко¬

нечно, в столицах такого рода камуфляж не прошел бы. И он по¬

ехал в Вологду, город его театральной юности.

Здесь он легко нашел единомышленников – его дерзкую за¬

тею дружно поддержала труппа и ее управляющий К. 3. Пузин-

ский, человек странной судьбы, страстно преданный сцене, кото¬

рого хорошо знала старая театральная Россия. Е. П. Корчагина-

Александровская в своих воспоминаниях пишет, что «в свое