Текст книги "Орленев"

Автор книги: Александр Мацкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

нием Орленева, где он служит, с каким мандатом ездит, сказал

ему: кто, собственно, вы такой – обломок девятнадцатого века,

любимчик Суворина, кустарь без мотора? Надо было ему отве¬

тить, проучить его,– Орленев промолчал, побрезговал, и от тоски

на несколько дней запил. Из Армавира он пишет жене: «Получил

твои письма... они полны и любви, и тоски. А я что, не тоскую...

Но о чем же писать? Все одно и то же повторять. Ведь у тебя

каждую минуту новое – все движения, все словечки ее, ты полна

материалом, а мои письма в сравнении с твоими такие скучные!»

Там жизнь, ее поминутный рост и вечное обновление, здесь хотя

и беспокойная и очень неудобная, но рутина. Тяжкий каждоднев¬

ный труд и полная неясность насчет будущего.

В это время глубоких сомнений он встретился в Кисловодске

с Луначарским, встретился случайно, у нарзанных ванн. Они раз¬

говорились, и Анатолий Васильевич пригласил его к себе домой.

О чем шла у них беседа? В письме Орленева к жене, помеченном

19 сентября 1922 года, есть такая фраза: «Он говорит: если бы

вы приехали в Москву в конце октября, я бы вам все устроил».

Слово «все» подчеркнуто жирной чертой. Что же пообещал ему

Луначарский? Во-первых, обеспеченное и достойное его имени

положение в одном из лучших столичных театров и, во-вторых,

всероссийский юбилей в знак народного признания. Предложе¬

ния заманчивые и поставившие Орленева перед трудным выбо¬

ром. «Пока что ничего не решил, потому и не пишу подробно¬

стей»,—замечает он в том же письме. Несмотря на возраст, уста¬

лость и условия быта, он еще колеблется и сам не знает, хватит

ли у него духа бросить гастролерство и наконец пристать к ка¬

кому-то берегу.

А как с юбилеем? Вот небезынтересная выдержка из того же

письма: «Очень трудно мне, при моей гордой скромности, ре¬

шиться на юбилей, но я говорю себе – чего для Любви не сде¬

лаешь, и «нравственное» чувство придавишь и на толкучий ры¬

нок снесешь». Любовь здесь надо понимать двояко – это и имя

его дочери и чувство, которое он испытывает к ней и ее матери *.

Будущее как будто проясняется. Луначарский пе торопит Орле¬

нева и говорит ему, что Советская власть ценит его народолюбие

и рыцарское служение искусству. И тут же дает официальную

бумагу с просьбой предоставить ему и его труппе специальный

* В октябре 1922 года он пишет из Краснодара Тальникову: «Я в но¬

ябре, вероятно, буду справлять в Петербурге юбилей. Луначарский, с ко¬

торым я много раз встречался в Кисловодске, где я гастролировал, изъявил

желание быть председателем юбилейной комиссии. Но сомнения меня

страшно одолевают, я ведь никогда, никогда не хотел юбилея. Но вот те¬

перь двигателем моего компромисса – Любовь, так зовут мою маленькую

дочку, которую я бесконечно люблю» 8.

вагон для разъездов по стране. У Орленева сразу возникает план:

он подготовит из актеров, которые будут участвовать в этих

поездках, «дельных инструкторов, которые пригодились бы Рос¬

сии» и ее новым театрам. Мы не знаем, что вышло из этой затеи

с вагоном и обучением актеров, но ушел он от Луначарского

окрыленный...

Он не притворялся – нескромность и заигрывание с публи¬

кой по любым поводам, в том числе и юбилейным, он считал без¬

вкусными еще в молодые годы. Известен случай, когда в одно

дождливое лето, нарушив свой маршрут, он выручил голодавшую

где-то под Киевом труппу, сыграв с ней несколько спектаклей, и

сразу поднял сборы. В знак признательности актеры решили под¬

нести ему дорогой жетон с шутливой надписью «За спасение уто¬

пающих», поднести экспромтом, при открытом занавесе, на глазах

публики. Реакция у Орленева была мгновенная; он крикнул «За¬

навес!» и убежал в сад – спектакли шли в дачной местности.

Актеры кинулись за ним, и тогда он с обезьяньей ловкостью

вскарабкался на дерево, обескуражив такой эксцентричностью

своих почитателей. А званый вечер в норвежской столице по слу¬

чаю его выступления в «Привидениях», на который он не явился!

И теперь, когда Луначарский предложил ему устроить юбилей и,

более того, согласился председательствовать на нем, он смутился:

очень, очень лестно, но почему-то совестно. В тот момент сомне¬

ния у него были самые искренние, хотя за несколько месяцев до

того он публично признал, что хотел бы отметить сорок лет своей

работы’в театре и так напомнить о себе. Тогда он искал путей,

как спасти свое искусство от забвения, как укрепить веру в себя

и в то, что он не зря прожил свою жизнь. Теперь положение из¬

менилось, мысль о юбилее шла сверху, от Луначарского, и Орле-

нев опасался, что на таком высоком государственном уровне это

чествование может показаться нескромным. Но эти сомнения

вскоре рассеялись.

И не только в силу соображений грубо материальных («чего

для Любви не сделаешь!»). И не только потому, что он хотел воз¬

родить свою померкшую репутацию. Задача у него была более

широкая, если так можно сказать, более представительная – он

хотел вмешаться в длившийся уже несколько лет спор о судьбах

русского театра и заступиться за поэзию актерской игры, как ее

понимал. Репортеру московского журнала он сказал: «Без актера

невозможен и сдвиг театрами никакой режиссер, как бы гениален

он ни был, ничто не сможет сделать без актера. Та новизна, ко¬

торой теперь так много в театрах, загубит актера, в этом мое

глубокое убеждение... Повторяю, нужен сдвиг в самом актере» 9.

А какие у него были аргументы против сухости, геометризма и

навязчивой рациональности современного экспериментаторства?

Он не теоретик, не полемист, он может сослаться только на свой

опыт, на уроки собственной жизни. Он начнет с юбилея и потом

напишет книгу воспоминаний. Так наступает новая и последняя

полоса его жизни – время итогов.

Первый итог подводит одесский журнал «Силуэты». Год тот

же – 1922-й. Автор юбилейной статьи – Ар. Муров, не раз пи¬

савший об актере в десятые годы. Что же он говорит на этот раз?

Нельзя объяснить искусство Орленева привычными понятиями,

нужны новые! Его игра, например, в «Привидениях» строится на

приемах реализма, тяготеющего к подробностям, притом клини¬

ческого характера, в то время, как его Освальд фигура романти¬

ческая, подымающаяся до символа «поколения сыновей», бро¬

сающего вызов отцам и их отжитому времени. Лучшая роль

Орленева – Арнольд Крамер, физическая ущербность этого не¬

мецкого юноши не принижает его трагедии, «гениальность в нем

сплетается с беспутством, красота с уродством» 10. Все в его ро¬

лях смещено, все развивается в диалектике переходов и контрас¬

тов: он актер открытого чувства и не видит добродетели в том,

чтобы прятать это чувство от глаз зрителей по моде начала века,

хотя его стихийность нельзя считать неуправляемой. Он одновре¬

менно и импровизатор и аналитик, и бунтарь и человек по¬

рядка. .. В этой старой статье много справедливого и не так много

нового.

А вот что в «Силуэтах», действительно, сказано впервые: Ор-

ленев создал школу актеров-неврастеников, это все знают, но сам

он, как то ни парадоксально, к этой школе не принадлежал

(«оставался вне этого направления»). Между его игрой и игрой

его последователей было мало общего. Он шел за историей, и

в его искусстве отразилась одна из сторон драмы этой сумереч¬

ной эпохи; они шли за ним в замкнутом пространстве театра, во¬

все не обращаясь к натуре. Он заступался за своих героев, будь

то виноватый Раскольников или безвинный Рожнов; они их пока¬

зывали как можно эффектней, и только. Он «сжигал себя без

остатка», они гримасничали. Он поднял Виктора Крылова до вы¬

сот трагедии Достоевского, они Достоевского низвели до Кры¬

лова... Спустя несколько лет Ю. Соболев напишет то же самое:

«Эта генерация актеров, отравивших репертуар ядом разного

рода «орленков», легко схватила и переняла у Орленева то, что

было на поверхности его дарования...». Его же глубину эти ак¬

теры «не почувствовали и не поняли» п. Он не был счастлив в по¬

следователях и учениках.

Год издания книжечки Соболева – 1926-й, тот самый год,

когда в Большом театре в Москве праздновался юбилей Орле-

нева. Почему же так сдвинулись сроки? Ведь по дошедшим до

нас письмам и публикациям создается вполне отчетливое впе¬

чатление, что этот юбилей должен был состояться вскоре после

встречи Павла Николаевича с Луначарским в Кисловодске.

А в статье в «Силуэтах» в 1922 году прямо указывалось: «К со¬

рокалетию сценической деятельности». Чья же это ошибка? Чи¬

татель помнит, что театр стал профессией Орленева в вологод¬

ском сезоне 1886/87 года. Не мог же он считать началом своей

актерской работы выступления в дортуаре второй московской

гимназии (1882 год). И, когда все даты были установлены, юби¬

лей пришлось отложить на целых четыре года. Может быть, объ¬

яснения этой путанице надо искать в том, что Орленева в на¬

чале двадцатых годов мучила потребность подвести итог всему

пережитому и найти путь от прошлого в сегодняшний день (есть

ли для него такой путь?). Он торопился, ничего ие откладывая на

будущее.

Во время поездки но Северному Кавказу он получил письмо

от Талышкова. Они не виделись несколько лет, «таких исключи¬

тельных и необыкновенных», и роли у них переменились. Когда-

то Орленев приглашал его в Одинцово для работы над «Лорен-

заччио». Теперь Тальников жил в Москве, он не оставил меди¬

цину, одновременно сотрудничал в энциклопедическом словаре

Граната и звал Павла Николаевича к себе. «Милый, родной, сде¬

лай так, чтобы приехать в Москву сейчас же, побыстрее». Дела

для него найдется много. «Твой Достоевский сейчас, в эту пору,

как ра5 потряс бы сердца – он необходим, теперь новое поколе¬

ние, которое должно тебя увидеть» 12. Отзывчивый Орленев, не

задумываясь, тотчас же поехал с семьей в Москву, поначалу

остановился у Тальникова и две недели спустя получил квартиру

в актерском общежитии на территории, примыкавшей к саду

«Эрмитаж». В Одинцове он жил хоть и оседло, но на правах квар¬

тиранта, и письма шли к нему по такому адресу: Плотникову для

Орленева. Теперь, на пятьдесят четвертом году жизни, у него

наконец был свой адрес, без предлога для – Москва, Каретный

ряд (дом, где и поныне живет его младшая дочь Надежда Пав¬

ловна). Только обстраивать квартиру ему было недосуг, он опять

уехал на гастроли. Быт Орленева в эти годы – от новоселья

в актерском доме до юбилея в Большом театре – хорошо отра¬

зился в его письмах к жене.

Письма эти чаще всего невеселые. Нэп с его рыночными от¬

ношениями коснулся и сферы искусства. Возродилось антрепре¬

нерство с его духом барышничества, обострилась конкуренция:

«Театры берутся с боя. Расплодилось столько студий, коллекти¬

вов, «Павлиньих хвостов», опер и опереток, что найти заработок

даже Орленеву очень затруднительно»,– пишет он жене. Все го¬

няются за новинками и ищут в театре приятности и услады,

у него репертуар старый, и никакого бальзама в его игре пет,

как нет и твердости в его положении. Иногда сборы бывают боль¬

шие, но чаще средние, а то и такие, что не окупают расходов.

«Судьба бьет и преследует, бывают же такие полосы в жизни...

Я отказываю себе совершенно во всем, но это временное испы¬

тание, и ты будь тверда и покажи себя настоящей женщиной и

матерью, которая от неудач не падает духом». Если дела в бли¬

жайшие дни не поправятся, придется Шурочке продать часы,

браслет и плюшевую шубу, которую он купил ей в прошлом

году. И все-таки унывать не следует, ведь им бывало много, много

хуже. «Перетерпим, на то мы и люди». Вскоре полоса неудач

в том же Тифлисе сменится «большим художественным успехом».

Фортуна изменчива, с этим он легко мирится и теперь, хотя труд¬

ней, чем в молодости. Но вот что его постоянно угнетает – это

актеры, о которыми он должен играть.

«Труппа, и в особенности актрисы,—неважные»,—пишет он

из Симбирска, недавно переименованного в Ульяновск (1924год).

«Ольгин очень скверно играет Порфирия и не помнит ни одной

мизансцены в «Царе Федоре». Идешь на спектакль, точно тяже¬

лый воз везти» (Омск, 1925 год). Это бесславное партнерство

убивает его, и он подолгу ведет репетиции давно игранных и пе¬

реигранных пьес. И актеры, даже если они закоренелые ремес¬

ленники, подтягиваются: конечно, переделать их трудно, но ка¬

кое-то впечатление ансамбля порой складывается. Он обламывает

«этих монстров», они терпят и даже не ропщут, поддавшись его

обаянию, такту и таланту педагога. Талант этот открылся у него

поздно, но теперь хирургия и врачевание на репетициях привле¬

кают его порой даже больше, чем игра в спектаклях. Его ре¬

жиссерские замечания немногословны, он показывает: жалко

улыбнется, вздрогнет и вскинет голову, как Мармеладов, или изо¬

бразит царскую стать Ирины в «Федоре», или вполтона сыграет

за Митю и Грушеньку объяснение в Мокром, и т. д. Женщин он

показывает с такой же легкостью, как и мужчин, может быть,

даже легче.

Иногда бывают у него и счастливые актерские дни. «Работаю

вовсю, чувствую себя хорошо, посылаю тебе вырезки из газет...».

Он радуется, что его фантазия не иссякла, что он нашел новое

для Освальда, которого сыграл больше тысячи раз. «Тем плат¬

ком, что на шее, в третьем акте я до боли скручиваю бессозна¬

тельно левую руку, чтобы отвести куда-нибудь боль от затылка, и

эта деталь всех захватила», в том числе и его не слишком чут¬

ких актеров. «Я так счастлив этим». Такие благословенные дни

случаются редко, очень редко. Письма Орленева знакомят нас

с его нелегкими буднями предъюбилейных сезонов. Но некоторые,

и притом очень важные, события его жизни не отразились в до¬

шедших до нас письмах. А эти события внесли свет и смысл в су¬

ществование обремененного заботами гастролера.

Он плохо запоминал даты и не путал только дни рождения

своих дочек – в августе 1923 года родилась Наденька, его семья

разрасталась. Ко всем другим датам, равно как семейным, так и

театральным, Орленев относился с равнодушием и, если бы не

заботливые друзья, не вспомнил бы, что в октябре 1923 года ис¬

полнится четверть века с того дня, как он в первый раз выступил

в роли царя Федора в Петербурге у Суворина. Московские теат¬

ралы увидели в этой дате достойный повод для чествования Орле¬

нева: скромный юбилей в преддверии большого общероссийского.

12 октября в театре на Большой Дмитровке он сыграл свою ко¬

ронную роль, волнуясь больше, чем когда-либо. Он понимал, что

москвичи, привыкшие за те же двадцать пять лет к Федору —

Москвину, встретят его с настороженностью. Выдержит ли он

это испытание? Ведь на премьере 1898 года он нашел для исто¬

рического сюжета А. К. Толстого современное преломление, и

зрители в его Федоре узнали интеллигента конца века. А теперь,

после всего, что произошло в России, девяностые годы ушли в та¬

кую туманную даль, что его искусство может показаться неснос¬

ным анахронизмом.

Усп.ех у него был большой. Даже Эм. Бескин, осудивший

пьесу Толстого как политический манифест русского либерализма

с куцей программой конституционных реформ, признал, что

в «том гуманитарном уклоне сострадания, в каком мы видели

пьесу на юбилейном спектакле, она жива только изумительной

игрой Орленева и иного оправдания не имеет». Игру Орленева

он назвал виртуозной, ювелирной, «огромным, почти классиче¬

ским образцом определенного сценического стиля» 13. Значит, тра¬

гедия сострадания, если найти для нее язык искусства, способна

задеть новую аудиторию – очень важное наблюдение для сомне¬

вающегося Орленева. А сравнивать его игру с игрой Москвина

трудно *. Театр – это не тотализатор с обязательным выигрышем

при обгоне, здесь может и не быть победителя в соревновании,

* Юрий Соболев все-таки сравнил, и получилось у него так: «Сила

очарования Орленева в Федоре не в москвинском постижении стиля и

духа эпохи, не в москвинской лепке тончайших черточек, а в смелой и яр¬

кой актерской игре на двух резко очерченных душевных гранях: на прос¬

тоте, скорее даже простачестве Федора и на том, что можно было назвать

«голосом крови», на той наследственности, которая «царя-пономаря» пре¬

вращала в грозного сына царя Ивана Васильевича».

потому что у каждого актера своя особая художественная за

дача. После спектакля на сцене в торжественной обстановке ему

вручили грамоту о присвоении звания заслуженного артиста Рес¬

публики.

Другое событие 1923 года было связано с задуманной Орлене-

вым книгой воспоминаний; дирекция Госиздата отнеслась сочув¬

ственно к этому замыслу и даже юридически оформила отноше¬

ния с ним. Позже он писал в отрывке, не вошедшем в мемуары,

о том, как приятно ему было «запечатлеть на бумаге» все пере¬

житое, и радостное и глубоко трагическое, и в процессе записи

своих воспоминаний он как бы «очищался в самом себе и даже

к лучшему и светлому перерождался». Писал он быстро, сразу

начисто, без помарок, но с перерывами, длившимися месяцы и

даже годы. В периоды, когда Орленев усиленно работал над кни¬

гой, уезжая на гастроли, он ставил условие, чтобы играть «в три

дня один спектакль», все остальное время он отдавал «своему

теперь любимому делу, само о себе все искренно и правдиво го¬

ворящему». Так в эти «годы итога» нашла выражение его потреб¬

ность в самопознании.

Были у него в эти годы и яркие художественные впечатле¬

ния, и среди них – московские гастроли Сандро Моисеи (1924—

1925). С немецким трагиком его не раз сравнивала русская кри¬

тика, указывая, например, на то, что, кого бы ни играли эти ак¬

теры, они всегда играли и самих себя. Поглядеть в такое зер¬

кало было заманчиво. Неожиданный интерес вызывала и биогра¬

фия Моисеи, он был военным летчиком во время первой мировой

войны и, кажется, даже побывал во французском плену. Среди

знакомых Павлу Николаевичу актеров были в прошлом люди

разных профессий: инженер и псаломщик, нотариус и пожарный,

но летчик – это нечто новое и очень современное. Несколько ве¬

черов подряд Орленев, по словам Дальцева, ходил на спектакли

Моисеи. Он смотрел «Эдипа», «Живой труп», «Привидения» и

«Гамлета».

Наибольшее впечатление па него произвел Гамлет – в скром¬

ной черной бархатной куртке с отложным белым воротничком,

частный человек, в гораздо большей степени представляющий

свою идею, чем свое время и среду, «отбросивший плащ и шпагу

и опростившийся до какой-то комнатности», как писала современ¬

ная критика. Орленев играл Гамлета иначе и не согласился бы ус¬

тупить в этой роли свои «мочаловские минуты». Он готов был спо¬

рить с Моисеи, но не мог не признать последовательности, изяще¬

ства и гармонии в его игре. Искрение, с грустью он сказал

Дальцеву, его постоянному спутнику во время этих гастролей:

«Куда уж мне! Какая техника! Какая мастерская игра!» и. Его

Гамлету, тоже не декламационному, при всей героичности как раз

не хватало гармонии. Не стоит ли ему вернуться к этой старой

роли? Он испытал чувство, которое не раз испытывал в прошлом,

когда сталкивался с такими актерами, как Станиславский и

Дузе,– может быть, попытаться и мне?

Какие странные закономерности бывают в театральном деле!

Есть города, где легко заслужить успех и само имя Орленева на

афише приносит сборы и доброжелательные отзывы газет. И есть

города, где к нему относятся почему-то придирчиво и он не знает,

что ждет его – овации или равнодушие зала и выпады критики.

С таким скрипом проходили его гастроли в Петербурге и Киеве

в десятые годы. В Петербурге это еще можно было понять, там

на рубеже века он сыграл свои лучшие роли, и после Федора и

Карамазова ему не прощали не только погрешностей, но и рядо¬

вой, будничной, непраздничной игры. А в Киеве? Почему по по¬

воду Освальда, роли, принесшей ему мировую известность, там

появилась разгромная статья, беспрецедентная по тону? Почему

в Одессе или Вильно у него всегда аншлаги, а в Киеве сборы не¬

устойчивые и очень разные, хотя преданных его искусству зрите¬

лей и здесь достаточно. Неужели причина в недоброжелательстве

критики? Но ведь пишущих о театре там много, и есть среди них

люди, которым дороги его роли.

И вот он бросает вызов судьбе и в конце февраля 1924 года

приезжает в Киев, где объявлены его гастроли с участием мест¬

ной труппы.

На этот раз, хотя репертуар Орленева был старый, публика

принимает его с трепетом и почестями. «В успехе Павла Нико¬

лаевича было что-то строгое и серьезное» 15,– пишет в своих об¬

ширных неопубликованных воспоминаниях киевский актер тех

лет Н. Лунд. И дело не только в физической стойкости Орленева,

в том, что, несмотря на возраст (как раз во время этих гастролей

ему исполнилось пятьдесят пять лет – не так мало при «его об¬

разе жизни»), он уверенно справляется с молодыми ролями, почти

не прибегая к гриму. Дело в нравственном потрясении и в чувстве

душевной тревоги, которое не проходит и много дней после спек¬

такля. Для недолговечного, живущего только в памяти, не за¬

печатленного ни в какой материальной субстанции искусства ак¬

тера– это высшее признание. Как раз в те годы в рекламе для

Моссельпрома Маяковский писал, что от старого мира мы остав¬

ляем «только папиросы «Ира». В шутке поэта кое-кто готов был

усмотреть серьезный смысл. Нет, осталось еще кое-что, и среди

богатств прошлого, унаследованных новым, революционным об¬

ществом, где-то, хоть и не на самом видном месте, было и искус¬

ство Орленева. Киев наконец шумно его признал...

Успех ждал Орленова и в Ленинграде весной 1924 года. Люди

постарше встретили его как близкого знакомого после долгой раз¬

луки. И не думайте, что это была форма ностальгии: довоенный

Петербург еще жив! Напротив, в приеме, оказанном Орленеву,

легко уловить чувство облегчения – актер, с такой болыо выра¬

зивший драму интеллигенции «страшных лет России», перешаг¬

нул через рубеж эпох. И вот он с нами! «После огромного про¬

межутка времени к нам приехал на гастроли П. Н. Орленев.

Добро пожаловать! Как приятно было убедиться, что время бес¬

сильно умалить что-либо в его таланте!» – писал старый петер¬

бургский литератор Э. Старк. Жизнь гастролера была полна ли¬

шений, неизбежных в такие революционные переломные годы,

и не предоставила ему никаких привилегий, как некоторым дру¬

гим актерам его ранга. И тем не менее вы не найдете никаких

признаков старости «ни в его фигуре, ни в лице, по-прежнему

тонком, подвижном, одухотворенном. Та же способность увлека¬

тельно передавать пафос глубоко затаенного страдания. Та же

превосходная дикция и звучность голоса, только последний стал

глуше и в нем менее слышится звенящий тембр...» 1в. Но ведь ак¬

тер уже так немолод.

Отозвалась на ленинградские гастроли Орленева и молодая

критика, поставив их в связь со спорами о новых формах театра.

В пылу этой полемики, писал С. С. Мокульский, известный

впоследствии историк театра и педагог (тогда ему было двадцать

восемь лет), мы часто забываем об актере – «художнике, чаро¬

дее, который привлекает к себе все внимание зрителя силой

своего могучего самодовлеющего мастерства». Таких актеров ста¬

новится все меньше, и Орленев принадлежит к последним могика¬

нам этой славной когорты. После такого обнадеживающего вступ¬

ления Мокульский спешит оговориться, и Орленеву здорово от

него достается за то, что он растратил свой громадный «чернозем¬

ный» талант «по провинциальным захолустьям». Надо сказать,

что такие упреки повторялись тогда и в критике московской: «Ца-

ревококшайскам и Тетюшам отдал он жар души»,– не без над¬

менности писал столичный автор, одним взмахом пера зачеркивая

труд актера-просветителя. Есть у Мокульского и другие упреки

в адрес Орленева (типичный самородок, без традиций), однако

заканчивается его статья на высокой ноте: «Орленев, быть может,

старомоден, неровен, не гармоничен, но зато он вполне самобы¬

тен и, главное, прекрасен» 17. Его приезд в Ленинград стал замет¬

ным художественным событием.

Если его так встречают – зачем ему бросать гастролерство,

он еще поездит по России. Но вести тот образ жизни, который

он вел на протяжении десятилетий, ему трудно. Обязанностей

у него всегда было много, теперь их стало больше, кроме игры

и художественного руководства труппой еще прибавилась адми¬

нистрация, вплоть до бухгалтерии. В его записных книжках ря¬

дом с режиссерскими замечаниями теперь мелькают десятки фа¬

милий и столбики цифр: кому он должен и кто у пего в долгу...

От этих таблиц он готов выть! А положиться ему не на кого.

В одной поездке администраторы его подвели и безрассудно под¬

няли цены на билеты: «Теперь везде полное безденежье, а они

в такой кризис захотели обогатиться и, конечно, сели на мель, и

меня, неповинного, посадили с собой!» В другой поездке админи¬

страторы оказались людьми пьющими и явились к нему «с соблаз¬

нительными напитками, но я отклонил, как Гамлет отравленный

кубок». В третьей ему попались жуликоватые дельцы, иметь дело

с которыми неприятно и небезопасно. На кого же ему рассчиты¬

вать, если не на самого себя? Особенно теперь, когда никак не

угадаешь, чем кончится поездка – аншлагами или провалом?

В Орле он, например, собрал со спектакля шестьдесят пять руб¬

лей, попробуй прокорми на эти деньги труппу и семью!

Когда-то во время его первого вологодского сезона у антре¬

пренера Пушкина-Чекрыгина было любимое словечко – бюджет.

Орленев и спустя сорок лет поеживался, когда его слышал. Теперь

у всех на устах другое словечко, тоже модное – конъюнктура,

плохая конъюнктура, неблагоприятная конъюнктура... Ему не

нравится это латинское и нелегкое для русского произношения

слово и само по себе, не нравится и то, что оно означает. Вот

в Харькове, где его гастроли всегда проходили с успехом, чтобы

расплатиться с долгами, ему пришлось заложить гардероб для

«Федора», потом он его выручил, но каких усилий это стоило.

Он никогда не любил богатый постановочный стиль в театре, де¬

коративную красоту, даже освященную именами Бенуа и Добу-

жинского. Не любит он и современный конструктивизм с его

функциональностью и игрой в геометрические формы. Его

идеал – строгость и даже аскетизм на сцене. Но строгость, а не

нищета; декорации же, которые он возит с собой, так износились

и истрепались, что вполне подошли бы для «бурсацких аллего¬

рий» в исполнении чубатых переростков в прошлом веке.

Что-то ему надо делать. Может быть, в самом деле перейти

на окончательную оседлость и стать актером какого-нибудь сто¬

личного театра? Но это вовсе не так просто, хотя в качестве ре-

комендателя в его случае выступает Луначарский. В начале

1925 года Орленев пишет жене: «С Малым театром в условиях

не сошелся. Они, зная мои обстоятельства, уж очень захотели меня

прижать». Возможно, что и требования актера выходили за при¬

нятые нормы. Промелькнул Орленев и у Мейерхольда, об этом

есть интересная запись в воспоминаниях М. И. Жарова. Мемуа¬

рист точно не помнит, для какой именно роли пригласил Мейер¬

хольд старого гастролера (не то для «Гамлета», не то для «Царя

Федора»). Во всяком случае, Павел Николаевич на протяжении

какого-то времени приходил на репетиции в театр, сидел в ложе

и много и весело рассказывал о своей актерской жизни. Актеры

встретили его очень приветливо и слушали с большим вниманием.

«Шепотом, искоса поглядывая на сцену, где репетировал Мейер¬

хольд, он говорил: «Я уже, наверное, староват для Всеволода,

хотя... О-о, этот Всеволод! Он любому старому актеру «воткнет»

такой шприц, что сразу станешь молодым... Упрямый и требует

от актера многого... Ну, да вы молодые! Он и многое дает... На¬

бирайтесь» 18. Так же неожиданно, как появился, он исчез с «мей-

ерхольдовского горизонта», о чем Жаров очень сожалеет.

Что же выбрать – тихую обеспеченную жизнь на покое в ка¬

ком-нибудь академическом театре (Луначарский по-прежнему

предлагает посредничество), без каких-либо обязательств, по и

без ясно обусловленных прав, статут пенсионный в наилучшем

его варианте, либо будни гастролерства, мытарства и материаль¬

ную скудость и какие-то новые и пока неизвестные ему самому

планы. Несмотря на явные признаки подтачивающей его изнутри

болезни, он выбирает вариант, не сулящий никаких благ. Правда,

здесь сказывается и то обстоятельство, что он хочет встретить

свой юбилей, не меняя образа жизни, который вел без малого

четверть века. Сроки юбилея уже приближаются.

Двадцать пятого ноября 1925 года, измученный поездками– ~

весной в Латвию и Эстонию, летом в Центральную Россию,

осенью в Оренбург, Ташкент и Донбасс,– Орленев возвращается

в Москву. Пять дней спустя на заседании юбилейного комитета

обсуждается порядок его чествования в марте будущего года

в Большом театре. Как лучше отметить эту дату, небезразличную

всем собравшимся? Режиссер Е. О. Любимов-Ланской предлагает

по примеру недавних ермоловских торжеств организовать шествие

московских театров со знаменами к дому, где живет Орленев.

Художественный театр готов поставить в праздничный вечер си¬

лами своей труппы два акта «Царя Федора» с участием Павла Ни¬

колаевича. Он пока еще раздумывает и не знает, какую из своих

ролей будет играть в этот мартовский вечер; в конце концов он

выбирает Раскольникова. До юбилея еще целых три месяца; сбе¬

режений у него нет: как прожить это время? И, вроде как бы ин¬

когнито, он отправляется на кинофабрику, чтобы участвовать

в массовках, там люди всегда нужны... Его сразу узнают и счи¬

тают, что это очередная забавная выходка популярного актера.

«Вот отпразднуете юбилей,– говорят ему,– и милости просим!

Берите любую роль!» Раньше он не скрытничал бы и сказал, что

заработок ему нужен до зарезу, теперь он молчит, момент не тот!

Новый год начинается с поздравлений. Письма к Орленеву

идут со всех концов страны. Юбилейная волна постепенно захва¬

тывает и газеты. 1 марта 1926 года «Вечерняя Москва» проводит

анкету-опрос: кто из современных актеров заслуживает звания

народного артиста? В анкете участвуют четырнадцать человек,

десять из них называют Орленева. В. Э. Мейерхольд пишет корот¬

ко: П. Н. Орленев. Председатель ЦК Всерабиса Ю. М. Славинский

излагает свои соображения более обстоятельно: искусство Орле¬

нева дорого ему потому, что, актер-психолог, он представляет ста¬

рую школу сценического мастерства в ее высшем взлете. Ответ

критика В. И. Блюма такой: «Не задумавшись – Орленев. По¬

думав– Орленев». Молодой П. А. Марков – он был тогда пред¬

седателем Репертуарно-художественной коллегии МХАТ – тоже

называет Орленева. Такого же мнения держатся и поэт С. М. Го¬

родецкий и историк театра В. А. Филиппов. Поразительное еди¬

нодушие при пестром составе опрошенных.

В день юбилея, в понедельник 8 марта, он проснулся рано и

сразу сел за стол. Процедура празднества уже давно была раз¬

работана до мелочей; эту обязанность взяла на себя дирекция Ма¬

лого театра и, кажется, ничего не упустила. Была только одна

неясность: Орленев опасался, что, когда будут зачитаны все при¬