Текст книги "Орленев"

Автор книги: Александр Мацкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

В середине двадцатых годов, уже на ущербе жизни, Павел

Николаевич Орленев стал писать давно задуманную им книгу

воспоминаний. Знаменитый, всегда на виду, избалованный вни¬

манием по всем поводам (иногда это был феноменальный успех

с неслыханными до того в русском театре тысячными сборами,

иногда – неудачи, которые тоже служили предлогом для сенса¬

ций и шума газет), он теперь боялся тишины и забвения.

В 1922 году, после долгих скитаний по России, он приехал на

гастроли в Москву. Это была революционная Москва, изменившая

мир и вместе с ним театр, Москва новых студий, только что сы¬

гранной «Турандот» в постановке Вахтангова, «Великодушного

рогоносца» у Мейерхольда и «Федры» у Таирова. Рядом с ними

на афишах появилось имя Орленева; в объявленном им репер¬

туаре, несмотря на прогремевшие великие бури, никаких измене¬

ний не произошло: знакомые пьесы, знакомые роли. И трудно

было предвидеть, что получится из этого соседства нового со ста¬

рым. Все обошлось иаилучшим образом, гастроли принесли успех,

правда, Орленев и самому себе не мог бы сказать, что это за ус¬

пех – почтительно-музейный, чудом сохранившегося прошлого,

или живой, стихийный, ответивший каким-то непреходящим

нравственным потребностям аудитории.

С грустью он говорил тогда репортеру журнала «Театр и му¬

зыка», что «молодая Россия ничего не знает об Орленеве... Знают

мое имя, но подчас не знают, кто я: актер, музыкант или пе¬

вец». Ему было пятьдесят три года, он сохранил силы и артисти¬

ческую форму, и планы у него были смелые. Но для начала он

хотел поставить фильм по сочиненному им сценарию о своей ра¬

боте актера («дать моменты достижения каждой роли») и напи¬

сать воспоминания: «. . .в памяти моей ярко стоят десятки встреч

с самыми разнообразными людьми. Здесь есть и Лев Толстой, и

Чехов, и Качалов (мой ученик), и Джером, и американские мил¬

лиардеры, и много, много других лиц» i. Такими были его самые

ближние цели.

Он хотел подвести черту под прошлым для «новой энергии и

какого-то сдвига», чтобы начать все снова, наперекор привычке и

готовым приемам. Но за те несколько лет, которые прошли между

его первым упоминанием о книге и началом работы над ней, все

изменилось: он почувствовал старость, приближение конца и те¬

перь видел в своих воспоминаниях единственную возможность

оставить след в памяти русского зрителя. Он очень дорожил этой

возможностью и писал книгу в том состоянии самозабвения и

полной сосредоточенности, какое у него бывало только в моло¬

дости, когда он готовил роли в инсценировках Достоевского. Со¬

хранился автограф его книги, и, листая орленевские тетрадки

в коленкоровых переплетах, можно убедиться, что в литературных

занятиях он тоже был импровизатором и писал легко, на одном

дыхании.

Когда рукопись была готова, ее послали на отзыв А. В. Луна¬

чарскому, в то время главному редактору издательства «Acade¬

mia». Он ее одобрил и заметил, что книга нуждается во внима¬

тельной корректуре, но исправлять в оригинальной и непосред¬

ственной речи автора надо только то, что «заведомо неправильно»,

а не то, что «отступает от обычая». И сокращать ее нужно осто¬

рожно, «чтобы не поранить целое, которое своеобразно и, ко¬

нечно, интересно» 2. Судьба рукописи была решена.

Писать книгу Орленеву было приятно: оживало прошлое,

люди-тени обретали плоть, перед ним прошла вся его жизнь-ка¬

лейдоскоп, он и сам не представлял масштаба взятых в ней со¬

бытий. Но самой большой для пего радостью было возвращение

детства. В годы зрелости он редко вспоминал о родительском

доме. Слишком непохож был беспокойно-шумный, цыгански-бо-

гемпый быт известного всей России гастролера на невеселую мо¬

нотонность того уголка мещански-купеческой Москвы, где он ро¬

дился и вырос. Между тем истоки его искусства были здесь,

в Москве семидесятых-восьмидесятых годов. Не зря ведь в своих

актерских перевоплощениях он часто обращался к впечатлениям

детства; иногда это был процесс бессознательный. Теперь, с вы¬

соты прожитых лет, он ясно видел связь между началом его

жизни и всем последующим ее продолжением.

Самой памятной фигурой детства Орленева был его отец Ни¬

колай Тихонович Орлов – крестьянский сын из подмосковного

Дмитровского уезда. Он рано попал в город и здесь прошел всю

лестницу от «мальчика» в магазине до старшего приказчика. По¬

том женился на племяннице хозяина и после его смерти стал во

славе доставшегося им по наследству дела. Он взбирался мед¬

ленно, но уверенно, и к тому времени, когда стал владельцем кон¬

фекциона на Рождественке, вроде как бы истратил свой запас

предприимчивости. Его честолюбивые замыслы постепенно тус¬

кнели, он уже не думал о том, как пробиться в ряды первостатей¬

ного столичного купечества, и довольствовался скромным торго¬

вым разрядом.

В своей книге Орленев рассказывает про богатого сибирского

купца, который вел большие дела с его отцом, неожиданно обан¬

кротился и, не зная чем возместить долг, нашел такой выход —

прислал в виде скромной компенсации четыре больших ящика

с книгами; в трех из них были театральные пьесы. Николай Ти¬

хонович, поначалу удивившись фантазии своего несчастливого

клиента, вскоре стал усердным читателем этих пьес. Со слов

3. Г. Дальцева, театрального деятеля и актера, в молодости вы¬

ступавшего в труппе Орленева, а на склоне лет собиравшего ма¬

териалы для книги о нем, нам известны некоторые подробности

этой истории. Банкротство купца отразилось на кредитах Орлова,

он потерял большую сумму, и ему пришлось как-то изворачи¬

ваться, чтобы выбраться из стесненного положения. Но три

ящика с пьесами в глазах Николая Тихоновича представляли та¬

кую ценность, что, расплатившись с неотложными долгами, он

стал посылать деньги разорившемуся купцу в Сибирь.

Служить только выгоде ему было скучно, а иногда и тягостно.

Живи Николай Тихонович на двадцать лет позже, он, возможно,

стал бы толстовцем, хотя, я думаю, ненадолго, потому что, не¬

смотря на религиозность, натура у него была неутомимо деятель¬

ная. Ему трудно было сосредоточиться на самом себе, замкнуться

в духовном мире, при том, что в саморазвитии он далеко обогнал

своих компаньонов и конкурентов. Он жаждал дела, но не пред¬

ставлял себе, каким оно может быть, если исключить из него эле¬

мент приобретательства. Удивительно, что он не ударился в за¬

гул, как горьковские купцы. Но его здоровая крестьянская при¬

рода противилась всякой душевной патологии, может быть, еще

и потому, что в своей семье он видел слишком много страданий и

болезней. Он жил неспокойно, годы не принесли ему отдохнове¬

ния, напротив, с возрастом обострилась его впечатлительность;

серьезные испытания он переносил стойко, а какая-нибудь улич¬

ная сценка или случайно прочитанная книга могли у него вы¬

звать душевное потрясение.

Однажды, уже во второй половине восьмидесятых годов,

ему попалась небольшая брошюра, озаглавленная «Можно ли

в Москве торговать честно?», принадлежавшая перу неизвестного

нам автора Ал. Кра-вского. В самом начале этой книжечки гово¬

рилось, что на московскую торговлю пеняют со всех сторон, и

действительно, «в Москве дошло до того, что нет товара, который

можно было бы купить, не рискуя попасться: либо товар продадут

с обманом, либо цену возьмут ни с чем не сообразную, стало

быть, тоже обманную. Московские магазины и лавки так прямо и

делятся на две категории: в одних покупателя надувают, в других

его обдирают»3. Нарисовав эту безотрадную картину, автор за¬

дает вопрос: а может ли московский торговец торговать иначе,

без всяких проделок, без обирания и без надувания? Оказывается,

это невозможно, и все дальнейшее изложение в книжке посвя¬

щено доказательству этой невозможности, поскольку бремя на¬

логов, которые казна, город и купеческое общество берут с тор¬

говцев, обрекает их на разорение.

И эта жалкая брошюра, явно инспирированная какими-то кру¬

гами столичного купечества, показалась Николаю Тихоновичу от¬

кровением. Нетрудно понять, куда клонил автор,– сбавьте на¬

логи, и московская земля станет садом. А стареющий Орлов на¬

шел в брошюре экстракт мудрости, объясняющей многие его

душевные сомнения. Человек умный и искушенный в житейских

дрязгах, он умудрился сохранить до конца дней завидное просто¬

душие. Доверчивость была фамильной чертой Орловых. О дет¬

ском простодушии Орленева в один голос говорят мемуаристы.

В архиве Суворина хранится письмо к нему Евтихия Карпова (от

26 марта 1896 года), тогда режиссера Театра Литературно-худо¬

жественного кружка, в котором рассказывается, как проходила

жеребьевка, устанавливавшая очередность бенефисов первых ак¬

трис труппы. В письме есть фраза: «Жребий вынимал в качестве

ребенка г. Орлеиев» 4, что в этой острой ситуации, видимо, способ¬

ствовало общему умиротворению. А ровно через тридцать лет

Юрий Соболев в репортаже, посвященном всероссийскому че¬

ствованию Орленева в Большом театре в марте 1926 года, писал,

что, когда актер-юбиляр, «смущенный, с какой-то почти растерян¬

ной, виноватой улыбкой вставал и кланялся, целовал-обнимал

своих поздравителей, он показался. . . похожим на маленького

мальчика. Было в нем что-то детское – непередаваемое в своей

очаровательности» 5. Но мы забежали далеко вперед.

В том году, когда вышла книжечка Ал. Кра-вского, семнадца¬

тилетний Орленев, порвав с семьей и бросив гимназию, отпра¬

вился в скитания по России. Детство осталось далеко позади.

С младенчества его считали в семье удачником. Он родился

вечером 22 февраля 1869 года под звуки веселой музыки: рядом

с комнатой матери, в помещении наспех переоборудованного ма¬

газина, друзья его родителей праздновали свадьбу. Все вокруг

усмотрели в нечаянной музыке доброе предзнаменование. Орле¬

иев любил рассказывать эту рождественскую историю, ее досто¬

верность по давности лет вызывала сомнения, но ему нравилось,

что музы с самого начала отметили его рождение.

Что мы знаем об отрочестве Орленева? Только то, что он, как

и старший его современник Станиславский, любил в искусстве

фантастику, сказочные мотивы, остроту сюжета, несмотря на то,

что своим учителем в театре считал Андреева-Бурлака, актера

психологической школы. Его мальчишеская романтика нуждалась

в приключениях, и во втором классе гимназии он вместе с това¬

рищем бежал по популярному тогда у гимназистов маршруту —

к индейцам в пампу Южной Америки. На одной из подмосков¬

ных станций беглецов поймали и вернули домой. Тогда же, в гим¬

назические годы, Орленев стал увлекаться спортом и, не щадя сил,

помногу тренировался, например, в приемах фехтования. Он был

очень музыкален и с первого прослушивания запоминал модные

оперетки, что ему пригодилось несколько лет спустя, в его пер¬

вые актерские сезоны. В общем, он жил своими интересами,

в своем мире, не слишком задумываясь над теми драмами, кото¬

рые назревали в его семье.

Тяжело страдал старший брат Орленева, его болезнь развива¬

лась медленно, но с неотвратимостью, перед которой была бы бес¬

сильна и современная психиатрия. Все чаще повторялись при¬

падки меланхолии у матери. Орленев был к ней нежно привязан,

по в своих рассказах о детстве, в кругу друзей, редко ее упоми¬

нал. Почти ничего о ней не говорится и в его мемуарах: это была

рана, к которой он не прикасался и в минуты самых сердечных

исповедей. Отец, несмотря на несчастья семьи, не терял ясности

духа, но часто задавал себе проклятый «булычовский» вопрос:

а что я нажил? Купечество не стало его призванием, он жил под

гнетом обязанностей и не мог подняться над рутиной. И от этой

несвободы и незаполненности жизни он искал спасения в искус¬

стве – увлекся театром и художественным чтением.

Со стороны картина казалась довольно нелепой: отец семей¬

ства, серьезный господин в длинном сюртуке, хозяин дела, закрыв

магазин на тяжелый замок, быстро шел домой и, второпях по¬

ужинав, подолгу читал вслух монологи из «Уриэля Акосты»,

«Разбойников», «Гамлета» и других классических пьес, повторяя

в коронных ролях первых актеров Малого театра, от Щепкина до

Южина. А заодно и первых актрис. И все всерьез, не передразни¬

вая, а изображая игру, восстанавливая ее в оттенках, с наивоз-

можной подлинностью. На отцовские чтения приглашали всех

домочадцев, они уклонялись от этой повинности под всякими

предлогами. А для юного Орленева вечера декламации были

праздниками. Слушая бессмертные монологи, он понимал, что на

этих вершинах духа его отец прячется от неприглядности жизни.

Но и в мире классической трагедии не было благополучных раз¬

вязок.

Николай Тихонович не подозревал, чем кончатся их мирные

вечера художественного чтения. Он мечтал о том, чтобы его сын

получил высшее образование, никаких других честолюбивых пла¬

нов у него не осталось. Этому плану не суждено было сбыться.

Возможно, Орленев долго тянул бы гимназическую лямку, если

бы не допустил грубой небрежности. Открыв для себя Шиллера,

он днем и ночью разучивал роль Фердинанда в трагедии «Ковар¬

ство и любовь» и, по легкомыслию не подумавши о последствиях,

вписал реплики из роли в первую попавшуюся ему тетрадку,—

а это была тетрадка для латинских слов. Дерзкий вызов академи¬

ческому порядку, хотя и совершенно бессознательный. Злосчаст¬

ная тетрадка попалась учителю, и он с недоумением прочитал

бурные любовные признания героя драмы: «Ты моя, Луиза, хотя

небо и ад встали между нами! ..» «Опасности лишь придадут

больше прелести моей Луизе!» – Кто эта Луиза? – с дрожью

в голосе спросил учитель, подумав, что он у порога какой-то скан¬

дальной тайны. Орленев пытался оправдываться, но тщетно, он

был пойман с поличным; если даже допустить, что его Луиза вы¬

сокого классического происхождения, такой проступок по гимна¬

зическому статуту не мог остаться безнаказанным: нельзя путать

божественную латынь с низменной игрой в театр! Конец этой ве¬

селой истории был печальным. Вызвали отца, заседал педагогиче¬

ский совет, и Орленева, за которым числились и другие провин¬

ности, выгнали из гимназии. Он перенес эту катастрофу спо¬

койно: случилось то, что должно было случиться. Теперь ничто

не помешает ему стать актером.

Отцовское поклонение искусству задело сына уже в нежном

возрасте. Он охотно читал «Записки сумасшедшего» гостям, бы¬

вавшим в их доме, и товарищам по второй классической гимназии

на Разгуляе, где несколько лет был пансионером. Модель у него

была известная: Андреев-Бурлак, прославившийся исполнением

этой повести. Слушатели удивлялись, как ловко юный любитель

повторяет манеру чтения знаменитого актера. Но гимназист Орле¬

нев был не только копировщиком чужой игры; в какой-то момент

в его повторениях появлялись новые подробности. Так, например,

в его передаче повести Гоголя была клиническая картина бо¬

лезни, пугающая достоверностью всех стадий распада человека,

его погружения в тьму. Но был у его Поприщина и момент само¬

услаждения, когда бредовая идея подымала титулярного совет¬

ника над зловещей обыденностью и, упоенный своей значитель¬

ностью, он чувствовал себя персоной, генералом, королем Испа¬

нии. Трудно понять, откуда у подростка двенадцати-тринадцати

лет возникали такие прозрения. Видимо, актерская интуиция мо¬

жет проявиться и в очень раннем возрасте, хотя театр – искус¬

ство взрослых и вундеркиндов в нем не бывает. Орленев шел от

известного образца, но в чем-то уклонялся от него, и в этих по¬

правках или ретушевке заключалось начало его творчества.

Когда Николай Тихонович узнал, что его сын хочет стать ак¬

тером и собирается поступить в театральную школу, он надолго

потерял покой. Страстный поклонник искусства сразу опомнился,

к нему вернулось благоразумие; одно дело невинное любитель¬

ство на пороге старости, другое – профессия на всю жизнь. Он

отнесся с недоверием к этой авантюре и, чтобы проверить себя,

пошел за советом к Самарину, ученику и ближайшему преемнику

Щепкина; тот сказал, что актеру в новые времена нужно универ¬

ситетское образование. И тогда Николай Тихонович проявил твер¬

дость и запретил сыну думать о театре. Но было уже поздно, ни¬

что не могло изменить его решения. Даже разрыв с семьей.

Быстро промелькнули последние месяцы его оседлой москов¬

ской жизни; в двадцатые годы он сравнивал их с кинематографи¬

ческой лентой, имея в виду немой фильм с его мельканием лиц

и стремительностью движений. Одно событие сменяло другое. Из

одной гимназии его выгнали, другую он бросил. Держал экзамен

в училище при императорских театрах и легко попал в ученики-

экстерны. На экзамене он читал стихотворение Никитина «Порча»

(«Болесть»), то самое стихотворение, которое без малого четверть

века спустя он прочтет Толстому в Ясной Поляне. Читал Орленев

хорошо и на экзамене и вдруг запнулся – ему показалось, что

коллегия судей и экспертов во главе с Г. Н. Федотовой слушает

его рассеянно, без достаточного внимания, что называется, впол¬

уха. Улыбнувшись, он на мгновение замолчал и обратился к экза¬

менаторам с просьбой разрешить ему, поскольку стихотворение

длинное – целых сто двадцать строк – и, очевидно, скучное,

сразу прочесть его последние строфы. Это было вопиющее нару¬

шение правил, но в улыбке Орленева было столько доверчивости,

и вид при этом был у него такой лукаво-заговорщицкий, и он был

так застенчиво-скромен, хотя держался уверенно, что достойней¬

ший ареопаг, не совещаясь, единодушно принял его в школу, как

многообещающего актера на комические роли.

В училище по собственному выбору он готовил главную роль

«современного Кречинского» в модной пьесе «Наш друг Неклю-

жев», но по молодости и недостатку солидности, необходимой

в этом случае, не получил ее; ему досталась в этой же пьесе роль

Капитоши, комика-простака, которую позже (в весеннем пробном

дебюте) отметил Островский. В протоколе испытаний, «бывших

на сцене Малого театра в марте 1886 года», Александр Николае¬

вич записал, что у «очень молодого артиста» Орлова «хорошие за¬

датки», хотя он «недостаточно подготовлен»6. Островский был

скуп на похвалы, особенно когда речь шла об актерах с еще не

установившимся, не развитым дарованием. Собственно говоря, Ор-

ленева он тоже не хвалил, он только сказал: «Этого надо взять» 7.

Но если учесть, что взять его он хотел в школу особо одаренных

молодых людей, с создания которой и должны были начаться ре¬

формы в театре, смысл сказанных слов станет ясным.

Потом, когда сезон кончился, полный надежд и впечатлений

от знакомства с искусством корифеев Малого театра (в год своего

ученичества он не раз выступал в толпе на его сцене), Орленев

уехал в деревню под Москву и провел там на природе счастливое

лето. Делил время между охотой, рыбной ловлей и игрой, читал

в лицах стихи и пьесы, в его репертуаре были даже сцены из

пушкинского «Бориса Годунова». Какой-то поп-расстрига играл

Пимена, а он Григория Отрепьева. Крестьяне собирались толпами

на эти спектакли-концерты в деревенском сарае. Оплата была на¬

туральная. И эта прекрасная свобода и простота так пришлись по

духу Орленеву, что отныне и до конца дней его преследовала

мысль об устройстве театра для крестьян. Пройдет двадцать че¬

тыре года, и весной 1910 года он пошлет своему близкому другу

критику Д. Л. Тальникову телеграмму: «Вчерашний день лучший

всей моей жизни. Начал бесплатный крестьянский спектакль. Не

могу найти радостных слов моему ликованию» 8. Но безмятежно

райская жизнь в подмосковной деревне вскоре кончилась: счаст¬

ливые сны долго не длятся. Из Москвы пришло сообщение

о смерти Островского и о том, что судьба школы, в которой дол¬

жен был учиться Орленев, под угрозой. ..

Много лет спустя, вспоминая лето 1886 года, он говорил

о тени, которую бросают великие события на случайно оказав¬

шихся в их орбите спутников. Он видел Островского один только

раз; что было общего у великого национального писателя и без¬

вестного дебютанта, и тем не менее эта смерть изменила все те¬

чение его жизни.

Он вернулся в Москву и не знал, чем заняться. Родительский

дом он бросил и ночевал где придется, иногда на бульварах. Кор¬

миться ему было нечем. Он дошел до отчаянного положения

к тому времени, когда антрепренер Пушкин-Чекрыгин подрядил

его «по дешевке» в свою труппу и повез в Вологду. Антрепренер

взял его почти что с улицы, но, как человек бывалый, с первого

взгляда сообразил, что этот привлекательный и неглупый маль¬

чик не затеряется в его театре. И для Орленева контракт с Пуш-

киным-Чекрыгиным был удачей, он опять чувствовал себя счаст¬

ливым, хотя, отправляясь в странствия, понимал, как плохо под¬

готовлен для самостоятельной жизни и публичного творчества.

На этот счет он не обманывался, по гпал от себя неприятные

мысли, потому что все ведь получилось так, как он того хотел.

Правда, эти неприятные мысли не раз возвращались к нему по¬

том, и в минуты слабости он жаловался друзьям, что его вообра¬

жение далеко обгоняет его знание и что такая несоразмерность

доставляет ему много тяжелых неудобств.

Те несколько лет, которые он провел во второй московской

гимназии на Разгуляе, не прошли для него даром. Эта гимназия

внесла свой вклад в русскую филологию: в тридцатые-сороковые

годы в ней преподавал русский язык и словесность молодой Бу¬

слаев, в пятидесятые годы ее с отличием окончил Александр Ве¬

селовский. В годы, когда в гимназии учился Орленев, там не

было звезд такой величины, но традиция сохранилась, и его учи¬

тель русского языка был автором книги о «Гамбургской драма¬

тургии» Лессинга. Из обстоятельной работы инспектора гимназии

С. Гулевича, выпущенной к ее пятидесятилетию9, мы примерно

знаем, чему учили в ней Орленева. Здесь он познакомился с рус¬

ской поэзией, читал на латыни Овидия, изучал средневековую

историю Запада и русскую историю, начатки математики, на¬

чатки естествознания и т. д. Это был только разбег, подступ

к культуре, самые первые ее звенья; к более глубоким ее пла¬

стам в гимназии он не пробился и не считал в ту пору такое зна¬

ние для себя необходимым. А дальше сложилось странное поло¬

жение; чем выше он как артист поднимался в общественном мне¬

нии, тем острее чувствовал свою духовную неподготовленность

для того, чтобы вести за собой аудиторию, разместившуюся на

всех географических широтах России. Не часто в молодые годы

он задумывался о своих отношениях с этой аудиторией, но, когда

задумывался, приходил именно к таким выводам.

Он не любил тенденциозности в театре и однажды поспорил

па эту тему с самим Толстым, но свой долг актера понимал как

миссию просветительскую по преимуществу. Немецкие философы

XVIII века говорили, что Просвещение – это выход человека из

несовершеннолетия. Орленев не читал книг этих философов, но

своей работой в искусстве более всего хотел содействовать по-

взрослению человека. Тем трагичней, что его талант – с про¬

блесками гения и без всякой шлифовки – был недостаточно во¬

оружен для такого служения.

Иногда сознание этой невооруженности причиняло Орленеву,

я бы сказал, физические муки. В своих воспоминаниях он откро¬

венно об этом рассказывает. В одно из его последних при жизни

Чехова посещений Ялты, зная о ссоре Антона Павловича с Су¬

вориным, он попытался как-то наладить их отношения. Чехов

пошел па это неохотно, но, когда состоялась встреча и завя¬

зался разговор, он увлекся. Суворин тоже был в ударе. Орленев,

единственный свидетель их диалога, был буквально ошеломлен

этим празднеством ума: они не старались понравиться друг другу

или в чем-то перещеголять друг друга, они держали себя с есте¬

ственностью, в которой нельзя было разглядеть и намека на игру.

Орленев гордился дружбой с «этими бесконечно интересными

людьми», по своей наивности не понимая злого цинизма Суво¬

рина, на семьдесят третьем году жизни записавшего в своем

«Дневнике»: «Надо начать писать о том, что я думаю». Теперь,

молча вслушиваясь в беседу Чехова и Суворина, он сравнивал

широту их образованности со своей немудрой доморощенностью.

Они представляли в глазах Орленева интеллект на его вершинах,

он же был только ни в чем не компетентным, любопытствующим

слушателем. Потом, когда Суворин ушел, Орленев спросил у Че¬

хова, почему он называет его интеллигентом, ведь, кроме актер¬

ской профессии, он мало что знает и мало что умеет. Ответ Че¬

хова я воспроизвожу полностью, как он записан в книге Орленева:

«. . .Вам помогает разбираться во всем ваша большая, исклю¬

чительная интеллигентность – ее в вас разбудили не гимназия и

не университет, а ваши роли, в изучение и обдумывание которых

вы так упорно, так проникновенно углублялись; вам помогает

творить ваше воображение, ваша душа, воля, ваш темпера¬

мент. ..»

Нельзя ручаться за подлинность этих слов, восстанов¬

ленных по памяти и мало похожих на чеховскую речь, но их суть

выражает характер отношения Чехова к Орленеву.

Да, интеллигентность Орленева – понятие не цензовое, не со¬

словное; это степень духовной зрелости и итог самовоспитания,

продолжавшегося десятилетия. В театральной литературе очень

много говорилось о раздерганности и беспорядочной импульсив¬

ности его артистической натуры. Это верно, если только добавить,

что при всей стихийности его искусства он был неистовым труже¬

ником. И заметьте, что в его игре, несмотря на отсутствие школы,

не было и следа любительства. Осенью 1926 года, после гастролей

Орленева в Ленинграде, К. Тверской, споря с критиками, кото¬

рые отзывались об игре актера в «снисходительно-скорбном тоне»

(он-де был хорош когда-то, в необозримом прошлом), справед¬

ливо писал в журнале «Рабочий и театр», что «громадный талант

и незаурядная техника этого самобытного и оригинальнейшего

мастера сцены представляют и сейчас несомненную объектив¬

ную и безотносительную ценность» п. Время коснулось его искус¬

ства, но ведь оно коснулось и его сверстников, служивших в са¬

мых уважаемых академических театрах.

О труженичестве Орленева, как и о его безудержности и без¬

рассудности, существует немало преданий. Но вот факты. Над

ролью Гамлета он работал по крайней мере девять лет (с боль¬

шими перерывами), прочитал тьму книг, проверял свои замыслы

почти одновременно у Плеханова, к которому ездил в Женеву, и

у Суворина, с которым вел в те годы обширную переписку; изу¬

чив один перевод, брался за другой, переделывал монологи, менял

мизансцены и продолжал работать над ролью и после того, как

сыграл ее на сцене. Известно, что для Гамлета Орленев долго не

мог найти тона. Но ведь роли, поставленные в несколько репети¬

ций, он тоже предварительно изучал в мельчайших оттенках,

с увлечением, которое его близкие называли запойным. Друг и со¬

трудник Орленева на протяжении четверти века, И. П. Вронский,

в своих неопубликованных воспоминаниях рассказывает о таком

не лишенном комизма случае. Увлекшись работой над Брандом,

Орленев поехал в Ялту, чтобы здесь, уединившись, обдумать роль

в подробностях. Он снял комнату, пригласил кухарку, которая

вела его хозяйство, и по суткам, углубившись в текст, не выходил

из дому. Ему посчастливилось, он открыл в пьесе Ибсена, как ему

казалось, новые, скрытые от непосвященных глубины и, не дожи¬

даясь других слушателей, стал читать монологи героя своей не¬

грамотной кухарке (не подозревая, что Мольер тоже когда-то чи¬

тал кухарке свои комедии и Герцен видел в этом доказательство

человечественности великого писателя). Бедная женщина тер¬

пела, молча слушала его два дня, а потом слезно взмолилась:

«Позвольте, барин, паспорт, измытарили вы меня» 12. В таком со¬

стоянии воодушевления он готовил роли, и эта воля к творчеству,

не угасшая до старости, широко раздвинула горизонты Орленева.

Итак, своим развитием он был обязан только себе; его мало

чему учили, до всего он дошел сам. Типичный самоучка, в каких-

то вопросах он был человек просвещенный: в знании Достоев¬

ского, например, он мог бы поспорить с университетскими про¬

фессорами; однажды заинтересовавшись Ницше, он читал на¬

изусть целые страницы из «Заратустры». А в каких-то других

вопросах он не пошел дальше пятого класса дореволюционной

гимназии. Я не думаю, что первозданную свободу от преемствен¬

ности, когда приходится быть пионером и первооткрывателем

даже в пределах обязательных школьных программ, можно счи¬

тать лучшим способом воспитания молодых артистов. Но при всех

очевидных потерях у метода саморазвития Орленева были извест¬

ные преимущества.

Однажды Немирович-Данченко мудро заметил, что молодым

людям, для того чтобы подойти к «последним выводам» в искус¬

стве, мало традиции, какой бы драгоценной она ни была; им обя¬

зательно нужно «самим расквасить себе нос». Наука Орленева

сплошь состояла из таких травм, он платил дорогой ценой за свои

университеты. Чего стоили, например, семь сезонов его провинци¬

ального прозябания, начиная с Вологды 1886 года вплоть до пе¬

рехода к Коршу в 1893 году. К этому времени он основательно

узнал жизнь и особенно ее изнанку, и в самых его пустяковых

водевильных ролях была такая хватающая за душу трогатель¬

ность, что перед ней не устояли даже испытанные авгуры вроде

Кугеля или Суворина. Нельзя было не поддаться обаянию этой

искренности, освещенной горькой детской улыбкой. Тайна заклю¬

чалась в том, что игра Орленева шла от непосредственных (Ста¬

ниславский называл их первичными) впечатлений, добытых им

самим, взятых из реальности, такими, какие они есть, без всякой

деформации по готовым образцам сцены. Я уже не говорю о том,

что для насыщенного конкретностью художественного мышления

Орленева окружающее его общество было не только массивом лю¬

дей и их совместностью: в масштабе множества он видел каждого

человека в отдельности, как некую безусловную величину. По¬

этому его театр, несмотря на постоянное давление рутины и ре¬

месла, был Театром Живой Жизни, что почувствовали даже те его

зрители, которые не знали русского языка,– во время поездок

Орленева по европейским столицам и Америке. Естественно, что

образы детства и отрочества питали искусство актера такой

непосредственной, чутко-отзывчивой, незамутненно-чистой тех¬

ники. Что же взял он от них для своих ролей и странствий?

Прежде всего чувство праздничности театра. Нельзя сказать,

что быт семьи Орловых, их близких и знакомых отличался непо¬

движностью. Напротив, происшествия, и притом криминального

характера, случались здесь нередко – самоубийства, драмы рев¬

ности, суды о наследстве, банкротства. Но эта хроника, несмотря

на ее зловещий уклон, поражала своей монотонностью, как будто

ее придумал полицейский репортер «Московского листка». Один

и тот же сценарий, одни и те же психологические мотивы, неиз¬

менно повторяющие друг друга. А праздничность в представле¬

нии юноши Орленева начиналась с неповторимости. В это поня¬