Текст книги "Орленев"
Автор книги: Александр Мацкин
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)
донским нормам им оказали теплый прием. На следующий день
газеты напечатали статьи, зарисовки мизансцен и актеров в ро¬
лях, причем хвалили вместе с Орленевым всю труппу. Тон
«Дейли ныос» был настолько воодушевленный, что журнал «Те¬
атр и искусство» с присущим ему злоязычием заметил: «Надо,
очевидно, ехать в Лондон, чтобы выутюжить шляпу и получить
патент на гениальность» 7. Успех русских не вызывал сомнений,
но от тяжкой нужды они не избавились и в Лондоне. Больше по¬
ловины их доходов забирала дирекция по условиям контракта, ос¬
тальные деньги оседали в кассе, которую они доверили случай¬
ным людям. Чисто художественная сторона этих гастролей, тоже
продолжавшихся полтора месяца, ничем не была примечательна
и с годами стерлась в памяти Орленева. Гораздо больший след
в его жизни оставили лондонские встречи.
До конца дней он вспоминал свое знакомство с П. А. Кропот¬
киным, поселившимся в Англии еще в восьмидесятые годы. На
спектакли русских актеров их знаменитый соотечественник
прийти не мог, он болел. Но в своем доме в предместье Лондона
принял их радушно, беседа длилась три часа. Он расспрашивал
их о России и сам много о ней говорил; вот его слова, записан¬
ные Вронским: «Революция продвигается там быстрым ходом.
Конечно, вы читали, что там на днях убили Сергея, дни Рома¬
новых сочтены, республика в России, конечно, будет, но лет через
сорок, слишком отсталая страна». В сроках Кропоткин сильно
ошибся и, вернувшись семидесятипятилетним стариком в 1917 году
в Россию, стал непосредственным свидетелем событий Октябрь¬
ской революции.
На Орленева встреча с Кропоткиным произвела очень боль¬
шое впечатление. Его жизнь, окруженная легендой, его дерзкий
побег из тюремной больницы, его путешествия и географические
открытия, его превращение из высокородного князя в вождя и
теоретика русского анархизма, его книги – все это никак не вя¬
залось со скромным обликом немолодого человека среднего роста,
с седой головой и открытым симпатичным лицом. Орленев еще
раз подумал о том, о чем думал уже много раз,– величию духа не
нужна театральная импозантность, оно не требует величия
осанки, и много лет спустя, готовя книгу воспоминаний, записал
в черновиках в своей экстатической манере: «К Кропоткину!
У него было сердце, умевшее сочувствовать страданию,– он все
свои заработки разделял с болезненной застенчивостью, он и боль¬
ной казался смелым и отважным; от его рассказов бросало
в дрожь нервную, охватывал какой-то ужас. Я задыхался от вол¬
нения» 8. Узнав, что Орленев едет в Америку, Кропоткин напра¬
вил его к своим тамошним друзьям, чтобы они помогли ему на
первых порах гастролей.
Другой русский эмигрант, с которым Орленев встретился
в Лондоне,– В. Г. Чертков, последователь, близкий друг и душе¬
приказчик Толстого; в дневниках Льва Николаевича под датой
6 апреля 1884 года есть о нем такая запись: «Он удивительно од-
ноцентренен со мною». Одноцентренен – это значит всепоглощен,
проникнут, сосредоточенно-отзывчив. За свои выступления в за¬
щиту духоборов Чертков был выслан в Англию, где прожил дол¬
гие годы, не теряя связи с Россией. Выступления русской драма¬
тической труппы в Лондоне его, естественно, заинтересовали, и
он побывал на одном спектакле, познакомился с Орленевым и
пригласил к себе в Брайтон. Павел Николаевич знал, кто такой
Чертков, охотно принял его предложение и вместе с двумя акте¬
рами поехал в «толстовский скит». Сохранилась фотография, на
которой сняты все четверо; она опубликована в книге Орленева.
Сохранилась и его запись в черновиках этой книги: «У Черткова
в толстовском скиту была какая-то гармоничная скука. Для этой
гармоничной скуки понадобилась моя гитара, чтобы эту скуку
прогнать» 9.
Началось с веселых песен, потом пошли стихи и целые сцены
из репертуара актера. Потом опять вернулись к веселью – анек¬
дотам и воспоминаниям. Гостивший у Черткова писатель Семе¬
нов, крестьянскими рассказами которого восхищался Толстой,
был талантлив и в устной речи и живо представил Андреева-Бур-
лака на эстраде и в домашних беседах с Толстым. Орленев считал
себя учеником этого великого актера, и ему тоже было что о нем
вспомнить. Запас смешных, на грани озорства наблюдений у того
и другого казался неиссякаемым. Строгая, несколько церемонная
атмосфера брайтонского дома разрядилась, в игру вступил и сам
хозяин, тоже не обделенный чувством юмора. Орленев и Чертков
пришлись по нраву друг другу. («Мы с ним познакомились и со¬
шлись в Англии»,– писал Чертков Толстому 26 мая 1910 года.)
Как свидетельство этой дружбы я приведу отрывок из письма
Орленева к Черткову, написанного в Нью-Йорке 15 мая 1905 года,
три месяца спустя после их лондонской встречи: «Я никогда не
пишу писем, не умею изложить свои мысли, слишком всегда то¬
роплюсь, и путаюсь, и недоговариваю. Прошу Вас, дорогой на¬
шим сердцам Владимир Григорьевич, разберите Вашей чуткой ду¬
шой мой бессвязный бред и придите моим начинаниям навстречу.
В настоящее время я переживаю многое... Мне приходится раз¬
дваиваться и неистовствовать, никак я не могу собрать себя. По¬
могите мне. Напишите Льву Николаевичу о моем театре, о жела¬
нии принести людям не забаву, а свет. Попросите его окончить
«Христианина» и дать мне с моей труппой в Америке, пока еще
нельзя в родной нашей России. Вы представить не можете, что
Вы этим для меня сделаете. Я жажду работы, жажду хорошей,
светлой, и все, что в душе моей и поет и стонет, мне так хотелось
бы отдать гению Льва Николаевича и высказать со сцены его
правдивым могучим голосом». Далее Орленев пишет, что он и его
товарищи ежедневно вспоминают свое посещение Брайтона и ра¬
дость общения с его обитателями. «В Америке нас полюбили.
Как новички, мы не сделали большой материальный успех —
слишком много гуляли, играли один, много два раза в неделю».
На следующий год он надеется повести дело по-другому и до¬
биться «всестороннего успеха». Планы у него наметились, в июле
он поедет в Россию, соберет там новую труппу и посетит Тол¬
стого, если Чертков поддержит его просьбу о пьесе. «А теперь,
дорогой мой, не откладывайте, напишите Льву Николаевичу, под¬
толкните его на эту работу – поймите, это достояние целого мира,
и в то же время, я сейчас это хорошо чувствую, мое спасение и
возрождение» 10.
Среди лондонских знакомых Орленева был еще Лоуренс Ир¬
винг, сын знаменитого Генри Ирвинга, тоже актер, не такой вы¬
дающийся, но талантливый, к славе которого, по свидетельству
Эллен Терри, отец относился очень ревниво. Лоуренс Ирвинг был
также и драматургом и, поскольку какое-то время прожил в Рос¬
сии, интересовался русской историей и литературой, даже сочи¬
нил пьесу о Петре Первом и инсценировку «Преступления и на¬
казания». Игра Орленева ему понравилась, и он не раз с ним
встречался. Незадолго до отъезда гастролеров в Америку Ирвинг,
зная, как стеснены они в средствах, устроил в Королевском театре
совместный спектакль английских и русских актеров, такой опыт
братания должен был вызвать интерес у лондонской публики.
Программа вечера была комедийная, англичане с подъемом
играли свои незатейливые вещички, русские – свои; на этот раз
помимо «Невпопад» шел еще водевиль «Ночное», для которого
пригодились хранившиеся в костюмерных Королевского театра
(после постановки «Власти тьмы») рубахи и лапти. Сбор со
спектакля превысил все ожидания. На следующий день Орленев
явился к Вронскому в гостиницу и стал выгребать из карманов зо¬
лотые монеты: «Я принес тебе полпуда золота, это сегодня я по¬
лучил за вчерашний спектакль!» Благодеяния Ирвинга на том
не кончились; как Кропоткин и Чертков, он написал несколько
дружественных писем в Америку, рекомендуя с лучшей стороны
русских актеров.
Память подвела Орленева; в воспоминаниях он пишет, что
приехал в Нью-Йорк в конце января. На самом деле гастролеры
выехали из Лондона 1 марта. Путешествие через океан было
трудным. Несколько дней не прекращался шторм, почти все пас¬
сажиры большого по тем временам лайнера лежали в лежку. Ор-
ленев принадлежал к числу немногих счастливцев, которые легко
перенесли бурю в Атлантике, и, как только раздавался гонг, спе¬
шил в полупустую столовую. Назимову – она не могла поднять
головы с койки – раздражало это благополучие; она ругала Ор¬
ленева и самое себя – зачем она поехала в Америку, ни минуты
не веря в эту авантюру: ломать жизнь ради каких-то призрачных
спектаклей в стране, где до сих пор убеждены, что на улицах
Москвы «безнаказанно бродят белые медведи»! Знала бы она,
в ту пору владевшая запасом в сорок-пятьдесят обиходных анг¬
лийских слов, что несколько лет спустя сыграет Гедду Габлер на
английском языке и газеты будут сравнивать ее с Дузе! Все это
еще будет, пока же она кляла судьбу и упрекала Орленева. Он
стойко сносил ее капризы, отвечал шуткой и удирал на палубу,
где проводил долгие часы, потому что шторм постепенно стихал.
В Ныо-Йорке их встретили и неплохо устроили, деньги на
первое время у них были. В газетах промелькнули заметки о рус¬
ской труппе и ее выступлениях в Берлине и Лондоне. Пригоди¬
лись и рекомендации, особенно Кропоткина. Но в середине марта,
в разгар сезона, снять театр хотя бы на несколько спектаклей
было невозможно. Орленев решил дать пробный – он говорил
«анонсный» – спектакль, надеясь, что их искусство, если его уви¬
дят в Нью-Йорке, завоюет необходимое ему пространство. Так
оно и случилось. 23 марта днем, не успев выпустить афиш, орле¬
невская труппа сыграла чириковских «Евреев» в театре «Герольд
Сквер». Публика собралась разная: русские эмигранты, амери¬
канцы, почему-либо интересующиеся Россией, нью-йоркские кри¬
тики, привлеченные небывалой новинкой. О том, как прошла
премьера, мы знаем из отклика «Нью-Йорк тайме»: «Можно ли
более глубоко потрясти воображение трогательной картиной че¬
ловеческого страдания, чем это удалось русским актерам, которые
вчера после полудня впервые выступили в нашей стране...
Легко было допустить, что незнакомство с русским языком будет
серьезной помехой для этих гастролеров», но, к счастью, заме¬
чает газета, язык театра при благоприятных обстоятельствах ста¬
новится универсальным. Более того, «никакое искусство не может
сравниться по правдивости с искусством больших актеров, и по
крайней мере двое из приехавшей к нам труппы имеют право на
похвалу, выраженную в этих словах, какой бы высокий смысл мы
им ни придавали» п. Газета имеет в виду Орленева и Назимову.
После таких отзывов – «Ныо-Йорк тайме» не осталась в оди¬
ночестве – арендовать театр было уже гораздо проще. И вскоре
оказалось, что какая-то прогорающая труппа охотно уступит им
на две недели площадку в одном из районов городской бедноты.
Так начался первый сезон Орленсва в Америке, продлившийся
почти три месяца, до 18 июня. Когда кончился срок в одном те¬
атре, он нашел другой, потом третий, переиграл почти все свои
главные роли, и даже журнал «Театр и искусство», который от¬
носился к заграничной поездке Орле ire за недоверчиво, с непри¬
язнью, сообщил, что его спектакли прошли с успехом и «носятся
слухи, что г. Орленев каким-то местным импресарио приглашен
на предстоящий сезон». Приглашали его многие, но, ни с кем не
договорившись и решив остаться на год в Америке, он послал На¬
зимову и Вронского в Россию набирать новую труппу, а сам
с несколькими актерами (среди них были и вновь обращенные
любители из русской колонии) поселился на лето в лесистой ме¬
стности на берегу океана, вблизи Нью-Йорка. Они зажили в па¬
латках на природе веселой и беззаботной коммуной.
Только Орленев по утрам покидал этот райский уголок и но¬
сился целыми днями по изнывающему от жары Ныо-Йорку, вел
переговоры с театральными дельцами-посредниками – они наки¬
нулись на него стаей; с меценатами, которые оказались людьми
прижимистыми и требовали твердых гарантий; с владельцами ма¬
леньких театриков, торг с которыми составлял ритуал, они назы¬
вали Астрономические цифры, и надо было глазом не моргнув
предлагать им суммы раз в десять, а то и в двадцать меньше.
В этом мире предпринимательства Орленев быстро сник и в конце
концов, отчаявшись найти что-нибудь получше, снял театр на
Третьей улице Ист-Сайда в уже знакомом ему районе разноязыч¬
ной бедноты, театр с плохой акустикой и негодной вентиляцией.
Начался ремонт, на который он ухлопал все деньги, и к дню от¬
крытия гастролей – 27 октября 1905 года – вид у орленевского
«Лицеума» был не слишком нарядный, но вполне благопристой¬
ный: стены, окрашенные в фисташковый цвет, стулья под крас¬
ное дерево, бархатный раздвижной занавес и с фасада новый
остекленный вход-фонарь с электрической вывеской.
Сезон открыли «Дети Ванюшина»; вслед за тем в театре Ист-
Сайда, а потом, зимой, на утренниках в фешенебельном «Крэтэ-
рионе» в центре Ныо-Йорка и во время поездок в Чикаго и Бо¬
стон Орленев сыграл весь свой текущий репертуар, и некоторые
роли молодых лет (Хлестаков, Аркашка), и роли, подготовленные
уже в Америке (строитель Сольнес в пьесе Ибсена и лакей Жан
в пьесе Стриидберга «Фрекен Юлия»). Газеты и журналы много
писали о его выступлениях в сезоне 1905/06 года, и, располагая
этой критической литературой, можно проследить за ходом гаст¬
ролей.
Чем же привлекли они американского зрителя? Прежде всего
интересом к познанию России. Вспомните, что это был 1905 год,
начало первой русской революции, конец русско-японской войны.
Как мало знали об этих бурях нового века в непостижимо тогда
далеких Соединенных Штатах. И только ли о бурях? Правда, о пу¬
гавших Назимову белых медведях газеты не писали, но о ней
самой в одном солидном издании, очень положительно оценившем
ее искусство, было сказано: родилась в Ялте, на берегу Балтий¬
ского моря; случай, конечно, особый, но невежества вокруг хва¬
тало. Роль же России в мире становилась все более и более за¬
метной, и не удивительно, что в каждой пьесе орленевского ре¬
пертуара американцы пытались найти политическую идею или
намек на нее, аналогию, иносказание, любого рода сведения, не¬
посредственно из первых рук.
Я оставлю в стороне драму Чирикова, где взята современная
жизнь и один из ее конфликтов. Я беру историю – трагедию
Алексея Толстого о царе Федоре – и едва ли не во всяком упоми¬
нании о ней нахожу прямые параллели между концом XVI и
началом XX века. Любопытно, что почти одновременно с орленев¬
скими гастролями в Нью-Йорке шла «Смерть Иоанна Грозного»
А. К. Толстого с участием известного американского трагика
Мэнсфилда. Вронский видел этот спектакль и написал в своих
заметках, что нью-йоркский Грозный представлял собой нечто
среднее между францисканским монахом и Плюшкиным; это
помпезное и нелепое зрелище, которое ни у кого никаких ассо¬
циаций не вызывало и вызвать не могло.
А по поводу орленевского Федора мы читаем в нью-йоркской
газете: «Русских актеров горячо приветствовала вчера публика
в театре «Крэтэрион». Они играли длинную и умную пьесу Алек¬
сея Толстого. Эта драма представляет собой исследование бесси¬
лия и истерического состояния добросердечного, но слабого че¬
ловека, который благодаря капризу и иронии случая стал царем.
Его положение особенно трудное потому, что он царствует в пору
политических интриг и гражданской смуты, интриг он не может
понять, за смутой не может уследить». Далее автор пишет, что
«удивительное искусство характерной игры г. Павла Орленева
было, конечно, самым ярким и ценным» в этом спектакле, где
«проблема царя Федора решалась в реалистических и одновре¬
менно трагических сценах». Автор не проводит прямой аналогии
между последним Рюриковичем и последним Романовым, но как
бы мимоходом замечает, что эта трагедия, увы, «не может быть
показана в гостиных петербургского Зимнего дворца, где бессиль¬
ный и обезумевший император хочет играть роль деспота на ша¬
тающемся троне» 12. Флоренс Брукс в журнале «Сэнчури мэгэзин»
идет еще дальше и пишет, что портрет царя Федора в изображе¬
нии Орленева – это психологический двойник самодержца Ни¬
колая И.
Американский зритель хотел отыскать в искусстве Орленева
и образы новой России, соответственно тому Раскольников полу¬
чил статут революционера, заблудившегося революционера, по не¬
доразумению убивающего старуху процентщицу, хотя ему пола¬
галось бы бросать бомбы в великих князей и губернаторов. Кра¬
сочно описывая ипохондрию и разрушительную рефлексию
«очень бедного бывшего студента», критика находила в нем «фер¬
мент русского бунта», ту стихию протеста и разрушения, которая
захватила современную Россию. В связи со спектаклем «Пре¬
ступление и наказание» возникла легенда о том, что Орленева и
его труппу, как носителей нигилистического начала, царские
власти изгнали из России,– легенда, которая обошла все газеты
и так срослась с личностью Орленева, что опровергнуть ее было
невозможно, никто не поверил бы. Для тысяч американцев га¬
строли русского театра открыли имя Достоевского, по художест¬
венный гений писателя для многих из них служил прежде всего
источником познания далекой страны в переломный час ее исто¬
рии. Политика здесь шла поверх поэзии.
Нечто похожее произошло и с Шиллером. Когда труппа Ор-
ленева* в марте 1906 года сыграла в Бостоне «Коварство и лю¬
бовь», в одной рецензии говорилось, что русские гастролеры воз¬
родили эту устаревшую пьесу: «Мир маленького немецкого двора
XVIII века, в каменных стенах которого разыгрывается драма
Фердинанда и Луизы», их беда и их судьба, в некоторых отноше¬
ниях– это «современная Россия или Россия уходящего дня».
Именно потому красноречие Шиллера не кажется американцам
в этом случае возвышенным и рассудительным, оно растет из ре¬
альности, через угнетающую несвободу которой надо пройти,
чтобы почувствовать дух протеста немецкого романтика. «Слова
и поступки» героев Шиллера в игре ансамбля Орленева получают
«такую жизнь, какую не мог бы им дать ни один другой европей¬
ский народ». Русский опыт открыл в забытой классике новый и
современный смысл; «вряд ли первые зрители шиллеровской
драмы испытывали более глубокие чувства, чем те, кто присут¬
ствовал вчера на спектакле в Парк-театре» 13. И это тоже позна¬
ние России!
Другой, еще более стойкий интерес американской интеллиген¬
ции к искусству Орленева связан со сферой нравственных отноше¬
ний, включая сюда и понимание задач искусства, и выбор репер¬
туара, и характер его трактовки, и самую личность гастролера.
Репертуар Орленева поставил в тупик представителей амери¬
канского театрального бизнеса: они считали по пальцам – два
Достоевских, два Ибсена, Стриндберг, метания русского царя
XVI века у А. К. Толстого, распад современной купеческой семьи
у Найденова, убийства и запутанные последствия убийств, цепь
катастроф, беззащитный человек и безжалостная судьба, сильные
теснят слабых... Репортеры часто посещали теперь Орленева.
Америка научила его быть с ними любезным. Интервьюер из
нью-йоркской газеты опросил у него: «Ваше призвание в театре —
ужас, или ваш нынешний репертуар связан с беспокойным
состоянием ваших умов и умов ваших соотечественников?»
«О, ничего похожего,– ответил Орленев, улыбаясь.– На протя¬
жении многих лет моим призванием была комедия... Но произ¬
ведения Ибсена, Горького и других великих современников дают
актерам возможность подняться до высоты их уровня» 14. Никто
из этих авторов не рассматривает театр только как зрелище, Ор¬
ленев и его товарищи держатся тех же убеждений: в беспокойном
мире должно быть беспокойное искусство...
Он плохо знает американский театр, редко его посещает —
чужой язык, незнакомые пьесы,– но даже по своим случайным
впечатлениям может судить, что у американцев есть сильные ак¬
теры; почему же они безропотно принимают традицию «счастли¬
вых концов», унижающую их труд? Понятие «happy end» в эпоху
расцвета немого кинематографа вошло и в наш обиход (правда,
в сравнительно узком профессиональном кругу) как символ ме¬
щанского угодничества и мещанского же самодовольства. Тем ин¬
тересней, что Орленев еще в 1906 году осудил этот бесчестный
оппортунизм и с некоторым вызовом сказал репортеру, что при¬
ехал в Америку, чтобы оправдать страдание как необходимый эле¬
мент поэзии театра. Репортеру этого показалось мало, и он дал
своему интервью такое сенсационное название: «И вот я, в Нью-
Йорке, пытаюсь сделать страдание модным!» Мысль у Орленева
была более важная и не такая рекламная; он видел высший долг
своего искусства в сострадании, а возможно ли сострадание, кото¬
рое пугается самого вида страдания!
Статья Флоренс Брукс «Русские актеры в Нью-Йорке»
в «Сэнчури мэгэзин», на которую я уже не раз ссылался, начина¬
ется со слов царя Федора в развязке трагедии А. К. Толстого —
«А я хотел добра...». «Разве в этих словах не выражена и пози¬
ция самого Орленева?» – спрашивает автор и пишет о нем как
об актере русской психологической школы, для которого при всей
жесткости реализма жизнь без добра затухает и теряет не только
краски, но и всякий смысл. Мысли о сострадании и трагедии со¬
держатся и в других откликах американской печати конца 1905 —
начала 1906 года. Так, «Метрополитен» видит причину успеха
Орленева в его «восприимчиво-эмоциональной натуре», в его та¬
ланте сочувствия и сопереживания, замечая, что гастроли русских
актеров послужили полезным уроком «поклонникам нашей на¬
пыщенной и стесненной условностями школы, обычно плохо по¬
вторяющей французов» 15. Кто-то даже пытается установить зако¬
номерность: чем глубже чувство сострадания Орленева, тем дра¬
матичнее его игра. Некоторой иллюстрацией на эту тему могут
служить две его роли, возобновленные во время американских га¬
стролей,– Хлестакова и Аркашки Счастливцева.
«Ревизор», судя но дошедшим до пас отзывам, прошел у га¬
стролеров вяло, почти незаметно; русские зрители смеялись, аме¬
риканцы вежливо улыбались, и бостонский критик писал: «Мы не
сомневаемся, что «Инспектор» крупная сатирическая комедия для
тех, кто понимает язык, на котором она написана, и даже нам,
которые не понимают, иногда было смешно». Но в чем автор
«немного сомневается», так это в достоинствах игры: «является
ли она такой умной, пластичной и живой, так полно отражающей
характер и чувства» 16, как во всех других пьесах орленевского ре¬
пертуара. Замечание вежливое, но недвусмысленное. Напомню,
что Орленеву, еще в юности сыгравшему Хлестакова, эта роль да¬
валась трудно. Сперва он искал в ней фантасмагорию, потом кар¬
тину быта с уклоном в фельетон и не мог уравновесить элементы
гротеска и реальности, равно присутствующие в этой бессмерт¬
ной комедии. В зрелые годы, когда он гораздо охотней играл не¬
удачников, чем удачников, и когда люди у него делились, по тер¬
минологии американцев, по двум признакам: тех, кто с удобст¬
вами для себя посетил «праздник жизни», и тех, кого туда и
близко не подпустили,– «Ревизор» исчез из его репертуара. Хле¬
стакову, на взгляд Орленева, несмотря на фиаско, которое он
потерпел, все-таки повезло: из воды он вышел сухим, деньги
увез, не говоря уже о том, что в доме городничего у него были
дни триумфа, такой счастливой оказии ему хватит на всю остав¬
шуюся жизнь.
Вернувшись к Гоголю после Достоевского, Орленев теперь,
в Америке, пытался сыграть Хлестакова по-другому, и опять бе¬
зуспешно. Трудно поверить, но одна из причин его неудачи была
в названии пьесы: вместо русского «Ревизор» в английском пере¬
воде– «Инспектор». Для Орленева это небыли равнозначные по¬
нятия, он не принял такого эквивалента: ревизор – метафора, за
которой скрываются гоголевские химеры, трагикомедия жизни, не¬
ожиданности и потрясения, а инспектор – это должностное лицо,
податной инспектор, инспектор гимназии, каждая встреча с кото¬
рым в детстве таила угрозу. Играть так озаглавленную комедию
ему было неинтересно.
Другое дело Аркашка в «Лесе», за этого веселого бродягу при
всем его ничтожестве стоит вступиться: человек с самого дна
жизни, он в какие-то дорогие Орленеву минуты готов отстоять
свое достоинство. В письме из Нью-Йорка корреспондент журнала
«Театр и искусство» сообщал: «22 ноября шел в третий раз «Лес»
с г. Орленевым (Аркашка) и г. Смирновым (Геннадий). Спек¬
такль идет, как говорится, на ура» 17 и принадлежит, по мнению
корреспондента, к числу самых удавшихся гастролерам. Добавим
к сказанному, что забулдыга Аркашка в репертуаре Орленева
был в одном ряду, совсем поблизости от замученного интригой и
травлей губернских властей чиновника Рожнова. Тема «забитых
человеческих существований», предвосхитившая демократическую
чаплиновскую тему, была понятной американским зрителям. Сем-
яадцатилетний Чаплин выступал тогда еще в Лондоне в мюзик-
холльных программах.
Как бы подводя итог орленевским гастролям, американский
журнал «Критик» писал, что репертуар русской труппы не отли¬
чается цельностью: некоторые пьесы семейно-бытового цикла
(«Дети Ванюшина») слишком замкнуты в границах пространства
и времени, чтобы найти всечеловеческий отклик; другие, напро¬
тив, слишком оторваны от конкретности, слишком рассудочно¬
интеллектуальны («Строитель Сольнес»), чтобы завоевать распо¬
ложение у англосаксов, во всем ищущих ясности *. Но есть в ре¬
пертуаре русских и шедевры, такие, как «Привидения». Есть
Достоевский! Есть «Царь Федор»! Почему же Америка проявила
такое безразличие к судьбе Орленева? По мнению журнала «Кри¬
тик», «средний житель Нью-Йорка должен почувствовать стыд от
приема, оказанного талантам Павла Орленева и г-жи Назимовой
и выступающей с ними хорошо подготовленной труппы» 19.
О каком приеме идет здесь речь? Разумеется, о кассовом, де¬
нежном, коммерческом. Американская интеллигенция и эми¬
гранты из русской колонии по достоинству оценили искусство
Орленева, в то время как «средний житель Нью-Йорка» держался
гораздо более пассивно. Правда, как утверждали американцы,
в чем-то виноват был и сам актер, совершенно «чуждый деловым
методам», выработанным американским опытом.
* Критик из «Конститушн» в Атланте с явным избытком игривости
писал, что «заставить такое красивое и очаровательное создание», как На¬
зимова, играть в «Строителе Сольнесе», в драме, «лишенной поцелуев и
объятий, невыносимая слепота и жестокость». Он хотел бы ее увидеть
«в чем-нибудь стоящем ее темперамента, где много действия и страсти,
брыкающихся ликих лошадей и движущихся поездов» 18.
Мистер Орленев – странный человек, рассуждали газеты, он
ни на кого не похож, он вне наших американских стандартов.
Это натура двойственная, в ней сходятся крайности, каждая из
которых губительна для той борьбы за существование, которую
он ведет в мире театра с его законами предпринимательства и
конкуренции. Он скромен и приходит в ярость, когда одна серьез¬
ная газета сообщает, что он родился в аристократической семье и
принадлежит к петербургской знати. «Это неправда,– возмуща¬
ется он.—Мой дед был простым крестьянином в Подмосковье!»
Репортер его успокаивает: «Мне так сказали ваши представители.
И что в этом плохого? Пусть публика думает, что вы внук князя,
а не раба!» Потом, когда к нему приходят репортеры, он начи¬
нает беседу со своего мужицкого происхождения. Не такая вы¬
игрышная ставка в борьбе за американское признание!
Он горд, и когда журнал «Критик», видимо, из добрых побуж¬
дений приписывает ему постановку «Преступления и наказания»
и «Братьев Карамазовых» в Художественном театре, он снова
возмущается и протестует: его восхищает гений Станиславского,
но он никогда с ним не работал, очень жаль, но дело обстоит
именно так! Он пришел к Достоевскому самостоятельно, а Ху¬
дожественный театр эти знаменитые романы вовсе не ставил
(МХТ поставит «Карамазовых» четыре года спустя). Американ¬
ские друзья говорят Орленеву – это ошибка, но не поношение,
а похвала: МХТ – единственный русский театр, о котором знают
в Америке, что же касается Станиславского, то за дальностью
расстояния он с него не взыщет. Орленев не слушает их доводов
и просит Назимову, уже бегло читающую по-английски, чтобы
она переводила ему только ругательные статьи.
Он наивен, Флоренс Брукс в «Сэнчури мэгэзин» называет его
простодушным. Планы у него смелые, и он охотно о них расска¬
зывает («Более искушенный человек из осторожности не стал бы
их обсуждать вслух»). У него будет новая труппа, костюмы он
закажет в Париже, и самое главное – пьесы он будет показывать
циклами: ибсеновский цикл, горьковский, гауптмановский; воз¬
можно, еще Толстой, возможно, еще Метерлинк. Мысль новая и
обещающая, по законам театрального рынка ее до срока надо
держать втайне, он же по своей бесхитростности все как на духу
выкладывает сразу. И при таком простодушии он бывает резок и
нетерпим. «Большой враг всякой рекламы», вспоминает Врон¬
ский, он вел в Америке постоянную борьбу с менеджерами, кото¬
рые не гнушались никакими средствами для доходных сенсаций;
эти прожженные дельцы его побаивались, зная, что ссоры с ним
пе всегда кончаются благополучно, он может затеять скандал,
Драку – и хлопот не оберешься.
Может быть, так и случилось, когда во второй приезд Орле-
нева в Америку какой-то импресарио с богатым воображением
инсценировал покушение на актера как на представителя про-
тиворомановской, противомонархической оппозиции, покушение
по всем правилам – с выстрелами, погоней и подоспевшими жур¬
налистами. Затея эта показалась Орленеву пошлой и бесстыд¬
ной, и он был так разъярен, что перепуганный делец долго избе¬
гал встреч с ним. Деловая Америка к идеализму Орлеыева, к его
неспособности и нежеланию найти «форму адаптации», к его
«глупым контрактам», к его честности даже в мелочах отнеслась
как к непростительному чудачеству. Но оказалось так, что эти
странности, это рыцарство и бескорыстие, эти «донкихотские ком¬
плексы», по мере того как шло время, создали ему нравственный
авторитет в артистической среде, с которой он был связан. Вот
почему весть о банкротстве Орленева весной 1906 года была так
неприятна его почитателям. Одним потому, что эта злосчастная
история все-таки бросила тень на его имя. Другим – их было го¬
раздо больше – потому, что его бескорыстие было так жестоко
наказано.
И был еще один аспект интереса к гастролям Орленева, уже
чисто художественный, связанный с его манерой игры. Даже та¬
кие знатоки истории русского театра, как Ю. В. Соболев, не
вполне представляли себе, какое глубокое впечатление произвели
гастроли Орленева на американскую публику. Скандальный де¬
нежный крах, которым они закончились, так подействовал па
дореволюционных театралов, что в их памяти остался только горь¬
кий итог этих гастролей. Веселые стишки фельетониста и редак¬
тора-издателя журнала «Рампа и жизнь» Лоло (Мунштейна) —