Текст книги "Орленев"

Автор книги: Александр Мацкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

знал и не мог найти простейшего соотношения общих и крупных

планов для своего фильма. Режиссер из «Пате» тоже не знал, как

соединить психологию Ибсена с наглядностью кинематографа.

И два месяца Орленев готовил рабочий сценарий, «оплачивая

в то же время самым щедрым образом довольно значительный

артистический ансамбль за абсолютное ничегонеделание»42.

И даже тогда, когда натуру наконец нашли в красивом фиорде

Гудвангене, Орленев все еще в чем-то сомневался и продолжал

обдумывать сценарий; труппа была деморализована. К съемкам

приступили только в июне, причем в первую очередь снимали

массовые сцены в горах. А в июле 1914 года и в этом отдален¬

ном уголке на севере Европы появились признаки близких по¬

трясений: уже слышались первые громы первой мировой войны,

уже прозвучал выстрел в Сараеве.

Орленев и его труппа вернулись в Россию. Материалы съемки

в спешке попали в Копенгаген и оттуда уже в Москву. Не зная,

как с ними распорядиться и как довести работу над фильмом до

конца, Павел Николаевич по старому знакомству обратился за

помощью и консультацией к драматическому актеру и режиссеру

кино В. Р. Гардину. «Я очень любил Орленева как актера, но

знал, что деловитостью он не отличается»,– пишет Гардин в своих

мемуарах; теперь, посмотрев пленку, он убедился в этом еще раз.

Перед ним был сплошной хаос:       «Кадры серые, только общие

планы. Нельзя было разглядеть фигуры, а тем более лица». Оче¬

видно, режиссер и оператор снимали эту картину как «видовую,

а не игровую». Досъемка предстояла большая, денег у Орленева

не было, и у Гардина возникла такая мысль: пусть Павел Нико¬

лаевич предложит фирме Тимана для экранизации «Привиде¬

ния» с его участием. На эту приманку расчетливый продюсер по¬

падется, и часть гонорара пойдет на доделку «Бранда». Орленев

так и поступил, Тиман согласился, и Гардин стал одновременно

работать в его ателье над экранизацией двух пьес Ибсена, ни

одна из которых в кино успеха не имела. «Бранда» прокатные

конторы еще брали, а от «Привидений» отказывались. Почему?

В своих воспоминаниях Гардин приводит такую подробность,

относящуюся к его совместной работе с Орленевым: «Я никак не

мог втолковать П. Н., что произносить монологи перед объекти¬

вом бесполезно – их все равно придется заменить надписями. Он

был обаятельно упрям. «Если вы меня лишите слова – я не Ор¬

ленев,– восклицал он, совершенно по-детски трогательно.—

Ведь вся моя жизнь, все мои чувства отданы речи!..». И он го¬

ворил, говорил. Мы слушали Орленева с наслаждением, но не

снимали. Для нас он становился объектом съемки только с мо¬

мента, когда прекращались его блистательные монологи. Каким

неповторимо прекрасным был он в эти моменты! Пришлось сде¬

лать ширму на аппарат, чтобы актер не видел вертящейся

ручки, и незаметно сигнализировать оператору начало и прекра¬

щение съемки» 43. Без живого слова искусство Орленева увядало,

только мимической игры ему было недостаточно. А когда в кине¬

матографе появился звук, Орленев был уже стар, тяжело болен

и не выступал и в театре.

Война пока еще медленно, но неотвратимо меняла уклад

жизни. Орленев почувствовал это раньше многих; весь 1915-й и

затем 1916 год он провел в дальних поездках – Урал, Сибирь,

Средняя Азия, Север. Уже начиналась разруха на транспорте,

поезда, опаздывали иногда на сутки, и порядок гастролей часто

нарушался. Все трудней становилось перевозить скудное имуще¬

ство труппы – декорации и костюмы,– не было вагонов, не было

разрешения министра путей сообщения. Спасала положение

взятка, но аппетиты вокзальных служащих росли, и заметная

часть сборов оставалась у них в карманах. А гостиницы стали и

вовсе не доступны: в одних размещались воинские штабы или ла¬

зареты, другие были просто переполнены, как будто вся Россия,

потеряв покой, тронулась с места; не помогало даже прославлен¬

ное имя и щедрость гастролера, про которую знали дежурные

швейцары в гостиницах всех разрядов от Архангельска до Таш¬

кента.

Сборы были неплохие, в такие кризисные годы интерес к ис¬

кусству часто обостряется, и деловые администраторы поездок

требовали от Орленева тоже деловитости и новинок, вроде нашу¬

мевшей на столичной сцене пьесы Невежина «Поруганный». Он

не шел на уступки, и его репертуар в эти предреволюционные

сезоны пополнился, кажется, только двумя, уже игранными

в прошлом ролями. Первая из них – безумец, бросающий вызов

злу мира, в одноактной драме Щеглова «Красный цветок», в ко¬

торой он с успехом выступал еще в 1899 году в театре Суворина;

критика тогда писала, что это «один из откликов на бесчислен¬

ные трагедии нашего «конца века». Хотя мысль о гибели живых

душ в атмосфере всеобщей нравственной апатии отнюдь не по¬

теряла значения в эти годы кануна, «Красный цветок» промельк¬

нул в репертуаре Орленева и быстро исчез. В свете все углубляю¬

щейся исторической трагедии («гремит, гремит войны барабан»)

пьеса Щеглова и ее надрыв сильно поблекли. Если уж надрыв,

так лучше Достоевский, которого, по выражению одной провин¬

циальной газеты, Орленев «не только разъясняет, но и продол¬

жает». Вторая возобновленная им роль – Фердинанд в «Ковар¬

стве и любви»; он возвращался к ней, начиная с гимназических

лет, несколько раз, так и не сыграв по-своему, как задумал. Пуб¬

лике Фердинанд нравился.

Летом 1915 года ему удалось на какой-то срок высвободиться

из гастрольной кабалы и поехать в Востряково: там была ти¬

шина, по которой он соскучился, и летний театр, давно ожидаю¬

щий его возвращения. Он пригласил нескольких актеров из Мо¬

сквы и стал готовить «Царя Федора», объявив в окрестных дерев¬

нях, что с 15 августа возобновятся его бесплатные спектакли.

Предполагалось также, что этот «Царь Федор» на природе будет

заснят для кино в двух пересекающихся планах: первый – ак¬

теры, разыгрывающие пьесу на сцене, второй – зрители в их не¬

посредственном восприятии действия. Идея по тем временам ори¬

гинальная и характерная для орленевской эстетики смешения

жизни с искусством. Но в назначенный день с самого утра шел

дождь, несколько часов не прекращалась гроза, и не было, как

позже писал Павел Николаевич, «ни одной капли надежды на

прекращение этой, все сломавшей, грозной силы» К Неудача по¬

действовала на него отрезвляюще, он стал внимательно пригля¬

дываться к своей хуторской идиллии.

В следующее воскресенье спектакль все-таки состоялся,

правда, без киносъемок. Но как все вокруг изменилось. Народу

собралось куда меньше, молодых мужчин призывного возраста

совсем не было видно, уже появились первые жертвы войны, без¬

ногие и безрукие вернувшиеся с фронта. Подростки, которых он

посылал с плакатами на осликах по соседним деревням, повзрос¬

лели, и индейские костюмы выглядели на них глупо. Даже

ленты, украшавшие осликов, выцвели, и весь этот карнавальный

дух казался неуместным в неспокойном и потускневшем мире.

К тому же выяснилось, что содержать хутор, труппу и театр ему

не по средствам. Деньги падали в цене, да их у него и не было.

Какие-то меценаты из среды московского купечества обещали

взять на себя часть расходов, но в горячке делового ажиотажа,

подогреваемого войной, забыли о нем и его театре. Что ему оста¬

валось делать? Он заложил хутор и опять пустился в путь...

В Востряково он вернулся только следующим летом, срок выкупа

закладной прошел, права на хутор были потеряны. Землевладель¬

цем он не стал и на этот раз. и то немногое, что у него было

(книги и говорящий попугай Жако), перевез поближе к Москве,

в Одинцово, где снял у своего старого товарища, еще по ниже¬

городскому сезону, дачу на круглый год.

Ненадолго он задержался в Москве, и с удивлением наблю¬

дал за переменами на театральной афише. Какая-то пугающая

оргия: кабаре, ревю^ шантаны, модные жанры – интимный и экс¬

центрический, парижские этуали, негритянская музыка, не говоря

уже о том, что русская сцена, пусть и эстрадная, никогда еще

так близко не смыкалась с рестораном и сомнительным и хорошо

оплачиваемым флиртом, как в эти военные годы. И всюду бит¬

ком набитые залы и нарядная публика, веселящаяся до упаду, до

утренней зари. Кто-то из литературных друзей Орленева сказал

ему тогда, что театр в Риме возник во время эпидемии чумы и

что блаженный Августин увидел в этом знак божий, поскольку

театр «тоже своего рода чума, только не для тела, а для души».

Не прав ли был нетерпимый Августин? Чехов ведь тоже говорил,

что современный театр – это сыпь, дурная болезнь городов...

В самом мрачном состоянии духа Орленев опять отправился в по¬

ездку по России.

В июне 1916 года судьба забросила его в Астрахань, где он бы¬

вал не раз, и здесь, прогуливаясь днем в пустынном городском саду,

он увидел юную Шурочку Лавринову. Об обстоятельствах этой

встречи мы знаем по воспоминаниям Александры Сергеевны Ор-

леневой, записанным ее дочерью Надеждой Павловной и любезно

нам предоставленным. Шестнадцатилетняя Шурочка гостила

у своей тетки Дробышевой, женщины деятельной, арендовавшей

на лето центр местных увеселений, гордо, по-столичному назы¬

вавшийся Луна-парком; в нем находился и театр. «Воспитанная

в строгих правилах своей матерью, бедной женщиной, имевшей

на руках еще двух маленьких дочерей, я редко бывала в театре,

но слава Орленева не минула и моих ушей». Весть о его приезде

заинтересовала Шурочку; только удастся ли ей побывать на пер¬

вом спектакле? Вечера у нее были заняты, тетка сбивалась с ног

от множества обязанностей, и она помогала ей в кассе и буфете.

А дни у девушки были свободные, и она проводила их в безлюд¬

ном саду, за книгой, под своим любимым деревом.

«Мимо скамейки медленным шагом прошел человек. Вначале

я не обратила на него внимания, но затем что-то заставило меня

поднять голову. Человек сидел на скамейке невдалеке. Меня по¬

разил внимательный и глубокий взгляд устремленных на меня

глаз. Он как бы изучал меня, заглядывая в глубь души. Я встала

и, немного рассердившись и даже испугавшись, убежала...».

Вечером на банкете в честь гастролера (куда пригласили те¬

тушку и племянницу) они познакомились. «После нескольких

фраз он вдруг сказал мне: «Шурочка, а ведь я вас увезу»,—на

что я смущенно и удивленно ответила: «Как это увезете? Разве

я вещь какая-нибудь?» Орленев спокойно ответил: «Нет, я вас

увезу как свою жену». Конечно, я не придала значения его сло¬

вам. ..».

На следующий день они снова встретились па той же ска¬

мейке в городском саду. В руках у Шурочки был том Достоев¬

ского. Для провинциальной девушки без образования, из бедной

семьи такой выбор чтения был тогда редкостью. Впечатлитель¬

ный Орленев заговорил о родстве их душ и без промедления, те¬

перь уже не шутя, предложил ей стать его женой, другом и по¬

мощником. Сперва она растерялась, но, посмотрев на Орленева,

на его сияющие глаза, неожиданно для самой себя дала согла¬

сие. И тогда, как пишет Н. П. Орленева в дополнениях к рас¬

сказу матери, «перед ними возникли непреодолимые препятствия.

Без согласия родителей «увезти» себя она не разрешила бы.

А препятствием были и разница в возрасте – тридцать лет – и

разница в среде,– от одной мысли, что Шурочка куда-то уедет,

став женой актера, родные пришли в ужас...».

Препятствия, как мы знаем, Орленева не пугали. На какое-то

время он уехал по своему очередному маршруту, у них завяза¬

лась переписка. Вскоре вернувшись, он застал Шурочку уми¬

рающей от тропической малярии. Потрясенный бедой Орленев

окружил свою избранницу такой заботой, которая не оставила

сомнения в его чувстве. Все перипетии этой любви, ставшей по¬

том привязанностью до конца жизни, легко проследить по пись¬

мам Орленева к Александре Сергеевне, она их тщательно сохра¬

няла, и вот они перед нами, сто тридцать одно письмо. Первое

датировано 15 июля 1916 года, последнее – 1928 годом2.

Любовь с первого взгляда – такое с ним случалось не раз.

Вспомните встречу с Назимовой в Костроме. Тогда он не рассуж¬

дал, он восхищался пленившей его красотой молодой женщины.

К этому добавьте еще и безотчетный профессиональный оттенок:

он сразу поверил в Назимову-актрису, умную и сильную парт¬

нершу. Ничего похожего на то, что произошло в Астрахани. Для

сорокасемилетнего Орленева, человека уже много пожившего,

Шурочка Лавринова была воплощением молодости, которая все

дальше уходила от него. Вы не найдете здесь элегии в духе из¬

вестных стихов Тютчева. Павел Николаевич и в этом возрасте

сохранил энергию чувств, ничуть не старческих. Ему казалось,

что союз с Шурочкой полностью вернет ему силы и вкус к жизни;

он не задумывался об артистических данных девушки, зачем ему

это, он видел в ней прекрасный образ семейного покоя и материн¬

ства. Знакомый с Орленевым по гастролям послереволюционных

лет актер П. К. Дьяконов в своих воспоминаниях пишет, что Па¬

вел Николаевич в Шурочке, молодой женщине цветущего здо¬

ровья, с пухлыми румяными щечками, нашел свою Регину,

к тому же – в отличие от ибсеновской – натуру самоотвержен¬

ную, готовую нести свой крест до конца3. Так ли это? В тот мо¬

мент, когда Орленев искал близости с Шурочкой, у него впервые

в жизни появилась серьезная и устойчивая потребность в осед¬

лости, доме и семье. Ему нужна была подруга, а не сиделка или

нянька. Может быть, он упустил свои сроки, да, пожалуй, упу¬

стил! Но он попытается... Какая же горькая ирония была в этой

попытке – неисправимый бродяга, человек без быта пытается

осесть, обосноваться, пустить корни в момент величайшей в исто¬

рии бури, ломающей все устои, задевшей существование всех и

каждого.

Пройдет почти год, пока он привезет молодую жену в Москву

и они поселятся на даче в Одинцове. Как ни торопит он собы¬

тия, есть обстоятельства, устранить которые сразу нельзя. Ока¬

зывается, когда-то, еще в прошлом веке, он состоял в церковном

браке и получить справку в консистории о разводе не так просто.

А он хочет, чтобы все было по форме и по закону. И привести

в порядок дом в Одинцове, чтобы там можно было жить с (мини¬

мальными удобствами, тоже нелегко – война идет уже третий

год. И Шурочка никак не оправится после тяжелой болезни. Тем

временем он кружит по России и пишет ей письма из Новорос¬

сийска, Вологды, Екатеринбурга, Тюмени, Барнаула, Челябинска,

Рязани, Архангельска, Витебска и – в коротких промежутках

между этими поездками – из Москвы. Письма нежные, трога¬

тельные и поражающие своей отрешенностью от всего на свете.

Не похоже на Орленева, но это так – мир его сузился, он и Шу¬

рочка, и ничего вокруг. Он не может и дня прожить без ее писем;

почта запаздывает и спешит за ним вдогонку. В Барнауле он

получает письма, адресованные в Тюмень, в Москве – адресо¬

ванные в Рязань.

Этот роман в письмах не очень богат содержанием и сводится

к одной, часто повторяющейся ноте: я очень по тебе соскучился

и считаю дни, когда наконец мы будем вместе. Скрашивает эту

однотонность только мечта о будущем; она, по старым орленев¬

ским масштабам, довольно скромная. 10 декабря 1916 года он пи¬

шет из Архангельска: «Дорогая моя и любимая! Сижу и все

время думаю о нашем будущем... Здесь в Архангельске и хо¬

лодно, и ветрено, это ведь у самого Белого моря. А я мечтаю

о Черном море в Крыму, куда мы с тобой из Астрахани отпра¬

вимся: там рай земной, там солнце яркое и фиолетовые горы, и

воздух весь там благоуханиями напитан! Там в декабре тепло, и

в январе в конце цветут фиалки». Они поедут туда – отогреть

души: он после архангельской стужи, она после астраханской

промозглой сырости. Мечта эта не сбывается, Орленев не может

нарушить контракты и сорвать назначенные гастроли, и только

с весны 1917 года начнется их совместная жизнь.

И сразу меняется характер их переписки. Раньше были только

мечты и признания, теперь появилось и спасительное чувство

дома: ему есть куда вернуться, его ждут, он кому-то нужен!

«Пришел сейчас из театра, играл «Привидения». Весь разбитый,

измученный и таким одиноким чувствовал себя»,– пишет Орленев

из Белгорода в апреле 1917 года. И в эту минуту отчаяния он об¬

ращается к жене-другу, «душе кристально-чистой», и так раду¬

ется переменам в своей жизни («сердцем всем затрепетал»), что

слова, которые он знает, кажутся ему слишком бедными для его

чувства («слова все потерял, которыми хотел бы высказать тебе

все, все»). Его исповедь становится теперь более деловой, он рас¬

сказывает Шурочке о своих новостях и планах и не приукраши¬

вает невзгод, которые терпит во время своих скитаний. Путь его

лежит далеко, все дальше и дальше от Москвы.

В конце августа он добирается до Черного моря, правда, это

не благословенный Крым с январскими фиалками, а Батум, где

он задыхается от тропической жары и не может найти себе при¬

станища (актерам «приходится ночевать на вокзале, кто на полу,

кто на стульях»). Но что значат эти неудобства по сравнению

с тем, что происходит вокруг («вспомни, что весь мир теперь

переносит, нет ни одной семьи, где не было бы горя, так что наши

испытания другим могут показаться игрушкой»), хотя они доста¬

точно обременительны. Дела его труппы «пока идут блестяще».

Несмотря на все потрясения лета 1917 года, интерес к его

искусству не падает – чудо, которое он не может объяснить.

Ведь его театр не предлагает никому забвения и счастливых снов,

репертуар у него остался старый – с его неблагополучием, бун¬

том и драмой жизни. Гастроли его расписаны по дням, в сентябре

он побывает в одиннадцати городах – начнет в Кутаисе и кон¬

чит в Коканде.

О чем он пишет Шурочке из этих городов? О том, что средне¬

азиатская жара хуже черноморской, и как отразилась война па

жизни этой далекой окраины старой России, и как голодно живут

люди в когда-то хлебных местах, и что вопреки всем бедствиям,

обрушившимся на людей, успех у его гастролей стойкий.

А о себе – он плохо ест, плохо спит, хорошо играет и все время

мысленно работает над Лорензаччио... Ему теперь кажется, что

старая пьеса Мюссе проникнута таким духом вольности и тирано-

борства, что ее стоит возобновить в дни революции. Вот отрывки

из его последующих писем. В Красноводске нестерпимая жара,

такой не помнят старики. Он купил книги, собрание сочинений

Гамсуна и «Анну Каренину», но сейчас не читает ни строчки.

«Не могу. Думаю, все думаю о «Лорензаччио». В Ашхабаде та¬

кая же жара. Жизнь в городе начинается вечером. Днем люди

боятся солнечного удара и, если нет крайней необходимости,

сидят по домам. Он продолжает работать над «Лорензаччио».

«Хочу снимать картину и играть в Москве. Помолись, моя воз¬

любленная, чтобы мне удалась моя затея». Осенью, вернувшись

в Москву из Средней Азии, он вчерне заканчивает работу над «Ло¬

рензаччио» и приглашает к себе Тальникова (тот находится те¬

перь в Ростове) для последней отделки пьесы Мюссе в двух ва¬

риантах – театральном и кинематографическом: «Теперь везде

жить трудно и неизвестно, как жить. Приезжай, пожалуйста,

что-нибудь придумаем» 4. Письмо это написано незадолго до Ок¬

тябрьской революции.

В черновых вариантах мемуаров Орленева есть фраза, не во¬

шедшая в текст изданной им книги. В ней говорится, что после

Февральской революции разные театры Москвы и Петрограда

предлагали ему сыграть некоторые ранее запрещенные пьесы, он

отказывался от предложений, потому что события «этого блестя¬

щего времени и ярких озарений и все восторженное, происходя¬

щее кругом, подняло дух и захотелось страстно высказать», и

потому его выбор пал на Лорензаччио – этого «итальянского

Раскольникова». В письмах к Шурочке, как мы знаем, тема Ло¬

рензаччио возникла позже, в конце поездки лета и осени 1917 го¬

да. А сыграл он эту роль в начале 1918 года, и отзывы в критике

были неодобрительные; его ругали не за плохую игру, его ругали

за неуместность самой идеи возобновления старой пьесы Мюссе.

«В другой обстановке, в другое время Орленев, вероятно, был

отличным Лорензаччио» 5,– писал московский журнал. Но как

поблекла эта флорентийская история теперь, замечает автор, рас¬

суждавший о бренности земного. О, Tempi passati! О, прошлое,

которое не вернешь! Иными словами, овощ этот не по нынешним,

серьезным временам...

Московская рецензия при всей ее недвусмысленности была

вежливая, с любезностями и расшаркиванием. А в Петрограде

в начале того же 1918 года, куда Орленев повез старый репер¬

туар, Кугель в своем доживавшем последние месяцы журнале

обругал его, не выбирая слов. Он писал, что много лет не видел

Орленева и что время не пошло ему на пользу: не утеряв своего

таланта, он «стал рабом своей интонации, своего придыхания,

своей, сказал бы я, гримасы». Кугель был придирчив, и от него

здорово попало гастролеру и его незадачливой труппе (впрочем,

ото не помешало ему спустя десять лет написать: «Орленев но¬

сит звание народного артиста, и редко кому так впору прихо¬

дится этот титул»). Но и независимо от хулы критики у самого

Орленева не было никакой уверенности в своем репертуаре

в свете великих перемен, которые произошли в эти месяцы

в жизни России.

«Пишу тебе коротенькие записочки...– читаем мы в одном

из его писем к Шурочке.– Второго февраля первый спектакль,

и я нахожусь в такой нервной лихорадке, что не приведи

бог. У меня натура очень сомневающегося в себе человека. Вре¬

менами большой подъем и великое вдохновение, а иногда такое

настроение, что жизни не рад. Так у меня всю жизнь было, так,

вероятно, и в могилу сойду!» Луначарский в предисловии к ме¬

муарам Орленева пишет о его очаровании свободного художника,

которое привлекало к нему «лучших людей его времени» 6. Но при¬

родный артистизм Павла Николаевича нельзя назвать беспечным;

напротив, характер у него при всей легкости реакций был бес¬

покойный, говоря словом Гоголя, огорченный, то есть озабочен¬

ный, неравнодушный. Неуспех «Лорензаччио» заставил его глу¬

боко задуматься: где его место в меняющемся мире, и есть ли для

него это место?

Он был так связан со своим временем, с его болью и его

песнью, что не мог, не осмотревшись, не задумавшись, из одной

эпохи русской жизни рывком шагнуть в другую. В сущности, его

мучил тот же вопрос, что и Станиславского: в буре великой ре¬

волюционной ломки старого, классового общества что станет с от¬

дельным человеком самим по себе, сохранит ли он свою цен¬

ность? Орленеву не посчастливилось, в тот острый переходный

момент он не нашел никого, кто бы мог рассеять его сомнения.

Чисто внешние обстоятельства тоже ему не благоприятствовали.

В одном из писем к жене он пишет: «Относительно дальнейшего

полная неразбериха, ничего выяснить невозможно... Одно ясно:

«гастролеры» теперь ненужны... И мне будет нелегко где-нибудь

пристроиться». В эти месяцы он подолгу живет в Одинцове, мало

с кем общается, пытается даже разводить уток и оказывается

совершенно неспособным к хозяйственным занятиям, опять обза¬

водится граммофоном и собирает новую коллекцию пластинок,

покупает книги и много читает без разбора. В каком-то ста¬

ром журнале он находит анекдот о Гаррике, который будто бы

с таким чувством декламировал азбуку, что публика рыдала. Он

вспоминает, как Мамонт Дальский говорил ему нечто похожее

про адресную книгу, которую он берется прочесть под аплодис¬

менты зала. Может быть, это и есть вершина актерской техники!

«Но я на такое не способен,– признается Орленев.– Мне обяза¬

тельно нужен смысл и страдание!»

Долго прожить без театра он не может и замечает в одном из

писем, что, «сидя на печке дома, можно дойти до крайности».

И, когда в декабре 1918 года его приглашают на гастроли в Коз¬

лов, он, не диктуя условий, соглашается и пишет жене: «Я так

стосковался по работе, что с удовольствием потружусь». Какие-

то администраторы в провинции подозрительно относятся к га¬

стролерству как к форме непозволительного неравенства в твор¬

честве. Но публика не изменила к нему отношения. И он ее не

потешает, не читает ей азбуку или справочные книги. В письме

к жене от 1 января 1919 года он сообщает, что завтра играет

«своего блудного сына Митю Карамазова», играет в первый раз

после долгих лет перерыва. «Очень, очень волнуюсь. На репети¬

циях все выходит глубже, чем прежде, но что будет на спек¬

такле».

А из следующего письма Орленева, помеченного 7 января, мы

узнаем, что Карамазова он сыграл «очень хорошо... но ак¬

триса. .. Это ужас что такое, нет, играть невозможно с чужими,

не сыгравшимися в мой тон. Это меня всю жизнь мучило». На

дурных партнеров он жаловался и пятнадцать лет назад. А До¬

стоевский? Публика принимает его хорошо, только кто знает по¬

чему: то ли потому, что она живет еще по инерции прошлым, то

ли потому, что для искусства, если оно подымается до уровня

Достоевского, нет границ во времени.

Он готов в этом усомниться: на его памяти сменилось не¬

сколько эпох в театре, он застал еще эпоху Островского, потом

пришел Чехов, теперь Чехова не играют... У каждого времени

свои песни. Какое теперь время и какие теперь песни? Кто по¬

может ему в этом разобраться? Одни ставят революционные

агитки и тащат митинг на сцену, другие экспериментируют в сту¬

диях, третьи постыдно халтурят и берут гонорар крупчаткой, чет¬

вертые смотрят на Запад и едут в эмиграцию. Анархист Мамонт

Дальский незадолго до смерти звал его к себе в сподвижники.

Орленев посмеивался, отшучивался и пока что вернулся к гастро¬

лерству, не пугаясь все обострявшихся тягот быта. Репертуар

у него старый, хотя его интересуют такие пьесы, как «Дантон»,

и он по-прежнему дорожит в искусстве красотой как категорией

бессмертного человеческого духа и добром как категорией дей-

ствия, необходимого, как ему кажется, людям во все периоды че¬

ловеческой истории...

Питается он скверно; в Рязани ему дали продовольственную

карточку, теперь Шурочка может успокоиться, по крайней мере

хлеб у него будет. В столовой его кормят котлетами из конины,

вкус у них неприятно-сладковатый, запах чуть тухлый, но он их

ест; от его былого гурманства не осталось и следа. «Вот это мне

нравится,– смеется Орленев.– Раньше говорили: лошади по¬

даны, это значило – экипаж ждет у подъезда и можно ехать, те¬

перь, когда скажут – лошади поданы, торопись за стол и кушай

котлетки!» Долгая жизнь в довольстве по испортила его, он не¬

прихотлив и легко мирится с бедностью; окружающие его актеры,

люди рядовые, всю жизнь едва сводившие концы с концами, за¬

видуют его нетребовательности и выносливости. Как уживаются

его кутежи и расточительность с таким аскетизмом! Единствен¬

ное, что его угнетает, это стирка («сегодня в первый раз в жизни

стирал себе в холодной воде сорочку, вот ты бы посмеялась, если

бы увидела»,– пишет он жене), но и к этому он бы привык, если

бы не Шурочка – как обеспечить ей сколько-нибудь сносное су¬

ществование?

На короткое время он возвращается в Москву и идет в бюро

(актерская биржа) подыскивать себе работу. Там среди дирек-

торов-нанимателей обращает на себя внимание энергичный ма¬

ленький человек с чемоданчиком в руке. Метод вербовки у него

особенный, еще неизвестный в анналах театра. П. Дьяконов

в своих неизданных мемуарах так описывает этого директора:

«Он заводил разговор то с одним, то с другим актером, открывал

свой чемоданчик, доставал оттуда белый хлеб и аппетитный ку¬

сочек копченого окорока, отрезал по ломтику и угощал своих

собеседников. «Вот, дорогой, чем будете питаться, если поедете

со мной в Алатырь» 7. Изголодавшиеся актеры глазам своим не

верили и в поисках сытости подписывали контракт с предприим¬

чивым директором. Не устоял перед соблазном и Орленев, хитро

подмигивая, он говорил товарищам по труппе: «Там реки молоч¬

ные и берега кисельные! Это вам не рязанские лошадки!» Миф

о сытости рассеялся в первый день их приезда в Алатырь, там

было голодно, как повсюду тогда в России. Оставалось только

тайной, где достал директор ветчину и белый хлеб для рекламы?

Он и сам жил впроголодь, и пе удивительно, что никто из актеров

его не ругал. Он честно повинился: каким другим путем он смог

бы собрать такую сильную труппу во главе со знаменитым Орле-

невым.

Условия жизни здесь были еще хуже, чем в Рязани, но спек¬

такли проходили с подъемом; публика любила актеров, и они пла¬

тили ей тем же и, несмотря на нищету (люди отчаянно обноси¬

лись, а пьесы у них были и «костюмные»), обставляли спектакли

с тщательностью, которой могли бы позавидовать и некоторые

столичные театры. Орленев и его друзья так втянулись в жизнь

этого маленького городка, затерянного в просторах заснеженной

России, что всей труппой участвовали в одном из первых суб¬

ботников – приводили в порядок запущенные улицы и площади.

Он прожил в Алатыре вместе с Шурочкой несколько месяцев и

помимо спектаклей выступал в концертах в железнодорожном

клубе, читал свои любимые стихи в сопровождении виолончели,

на которой играл местный музыкант-любитель. Когда кончился

сезон в Алатыре, Орленев поехал в Казань и Астрахань.

В декабре 1920 года в Астрахани у него родилась дочка. Он

так ждал этого часа, что несколько дней даже играть не мог, чего,

кажется, никогда и ни при каких обстоятельствах с ним до того

не случалось. «Только все о тебе молюсь, беспокоюсь»,– писал

он Шурочке. С дочерью от первого брака, которую тоже очень

любил, он встречался редко; та семья его молодости распалась

рано, и в непрерывности событий его бурной актерской жизни

у него не было ни возможности, ни потребности оглянуться на¬

зад. Теперь он был пожилым человеком, уже вкусившим все

плоды всероссийской славы, застрявшим на перепутье двух исто¬

рических эпох и не знающим, как собой распорядиться. И радость

отцовства на пятьдесят втором году жизни была для него подар¬

ком судьбы. С первого взгляда он не производил впечатления

человека, ищущего покоя у семейного очага. И на самом деле он

держался стойко, хотя силы порой ему изменяли – усталость

у него была не столько физическая, сколько душевная. Земля

сорвалась с оси, а у него «время идет страшно медленно», как

пишет он в одном из писем. Мало впечатлений, мало событий;

развлечение только такое – игра в цифры, захватывающая своим

космическим размахом. В Баку сбор со спектакля был 120 мил¬

лионов, в Пятигорске 500 миллионов (сто миллионов он перевел

по почте жене и дочке). Жизнь – как на вулкане, он же как

играл Карамазова и Освальда, так и играет.

Иногда ему кажется, что в этом высший его долг – есть же

какие-то ценности, которые не обесцениваются при любых исто¬

рических потрясениях! Иногда он тяжко сомневается: его спек¬

такли, как правило, собирают публику, и аплодисментов не стало

меньше, но, может быть, это интерес к музею, к занимательной

древности? Недавно какой-то наглый администратор, в прошлом

(как позже выяснилось) учитель танцев женской гимназии, вы¬

гнанный за пьянство, поинтересовавшись гражданским положе¬