Текст книги "Дневник"

Автор книги: Александр Гладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

Возьмусь описать здесь в качестве иллюстрации только одно из редких приключений подобного рода, уже под самый конец дневника, после расставания и с Эммой Поповой, – об отношениях с некой В., о которой он отзывается так:

17 янв. 1971. <…> В. хорошая девка, но полная глупой активности, самолюбия, обид и пр.

Или, через год с небольшим:

13 мая 1972. <…> В. видимо занята в студии у себя. По закону сублимации тоска моя банально прилепливается к желанию видеть ее. Я понимаю, что это «обман зрения», но м.б. и – «якорь спасения», смотря как могло бы повернуться.

Отношения 60-летнего все еще молодого человека с этой его «пассией», фигурирующей в дневнике под крипто-инициалом – полного имени он старается не раскрывать, но в одном месте все-таки потом проговорится, как ее зовут, – пронизывают дневник за несколько последних лет. Впрочем, известного об этой самой В. читателю становится довольно много: что она замужем, живет в Москве где-то поблизости от АКГ, работает на телевидении и у нее – что, вообще говоря, очень странно для круга знакомств АКГ – оказываются откровенно антисемитские взгляды…

Однажды к самому АКГ в дом вламывается ее разъяренный муж (кстати, еврей), выследивший ее наконец у любовника, и они вместе с ним, т. е. любовник с обманутым мужем, – общаются довольно мирно:

26 мая 1972. <…> Письмо от В. о том, что ее муж нашел одно мое письмо и произвел скандал.

Позже АКГ преобразит весь произошедший у него в квартире инцидент, сделав его предметом шуточных устных повествований, в декамероновском духе, – в обществе приятельницы и соседки по дому на Красноармейской Цецилии Кин:

8 авг. 1972 <…> Я рассказал, шутя, о том вечере Ц. И. [Кин] и о том, как я думая, что «муж» выбросит меня с балкона, утешал себя мыслью, что сломав ногу, буду наслаждаться романом Катаева, – и она очень смеялась.

Само же полное драматических переживаний объяснение с мужем В. – произойдет за неделю до последней из процитированных записей; в дневнике на следующий день после него идет «возвращение» к событию, как бы для осознания, что же на самом деле случилось:

1 авг. 1972. 1 авг. Вчера день в городе с ночевкой. <…>

Был только дома, но не обошлось без приключений. <…>

Под вечер пришла Вера: черная от загара и с лихорадкой на губе. Угостил ее кофе с тортом, и только мы легли на тахту, начался треск звонка. Неизвестно почему она решила, что это ее муж, проследивший ее. Я не открываю, но звонок продолжает дребезжать, потом кто-то дубасит в дверь. Уже ясно, что это не случайный п< осети > тель. Решаем, что я открою. Да, это ее муж, которого я вижу в первый раз. Он довольно плюгав. Нелепая сцена. Они грубо ссорятся: она называет его подлецом и негодяем. Со мной он вежлив почему-то. Так продолжается полчаса. Оказалось, что он еврей и мне (!) жалуется, что Вера антисемитка… Она тут же доказывает это обвинение. Решаем, что они уедут врозь: он хочет поговорить со мной наедине. Сперва она не хочет уйти первой, но когда я говорю, что так нужно, она соглашается и… подойдя ко мне, при нем целует меня и потом еще раз, когда я выпускаю ее из квартиры. Это конечно демонстрация, но довольно смелая. Затем мы с ним говорим еще с час в сумерках. Он жалуется на Веру, я ее защищаю. Все это довольно нелепо. Но он не высказывает против меня никакого зла и честит только Веру (невнимательна к семейному быту, оскорбляет его национальность при мальчике, не умеет работать и пр. вплоть до невыстиранных рубашек, пригорелого молока и сожженных котлет). Он конечно не «негодяй», как она сказала, но их психологическая несовместимость достаточно очевидна. Во многом он прав и может быть, даже почти во всем. Все, на что он жалуется, разглядел в ней и я, и наверно совместная жизнь с ней – ад, но… но она мне нравится. Самое странное, что она будто бы очень ревнива, делает ему сцены и пр. хотя ясно, что его не любит. Самолюбие? Не знаю… Потом начинаем говорить о фотографии (он фоторепортер), пишущих машинках и трубках. [Сам АКГ, надо сказать, заядлый курильщик и собиратель трубок.] <…>

Это был один из самых странных разговоров в моей жизни. Он человек мелкий и маленький, но ничего особенно ужасного в нем я не нашел и моментами <он> был мне симпатичен. <…>

Письма от <…> и от В. сверхгрубое. Оно послано в прошлую пятницу и непонятно, почему же она вчера пришла ко мне. О, эти зигзаги души! <…>

Когда вспоминаю вчерашний вечер с Верой и ее мужем, странно, что он вызвал у меня больше жалости и почти симпатии, а она, несмотря на свой смелый поцелуй при уходе, неприязнь. Я ненавижу антисемитизм, а с таким встречаюсь вообще впервые. <…> Откуда это? Из детства на Украине или от глубокой неинтеллигентности?

Я и раньше замечал в ней это и всегда укорял ее, но что ее муж еврей, не знал. Считал его почему-то прибалтом.

Антисемитизм, которому так поражается тут АКГ – сам он был отъявленным филосемитом, – явно «бытового» уровня, существующий просто как некая болезнь языка, в виде неких в принципе выразимых на нем, но запретных в культуре, оскорбительных формул, вроде матерных, в справедливость которых сам прибегающий к ним в экстренных ситуациях человек совсем не обязательно верит.

И еще одно, уже через две недели, возвращение вновь к той же животрепещущей теме:

16 авг. 1972. <…> Я так и не ответил В. на ее грубое письмо. Впрочем, она, так сказать, сама дезавуировала его, придя ко мне (тогда, когда появился А. М.). Но получил я письмо после. Странно, но жалобы мужа меня настроили против нее: ведь по-своему он прав.

Ну а после встречи с другой своей знакомой, некой так и не расшифрованной в дневнике Люсей Т. (знакомой то ли по лагерю, то ли по театральной студии, тоже неясно) – причем встречи, как подчеркивает АКГ, без всякого секса:

8 нояб. 1974. <…> Говорим часа три с половиной. Угощаю ее рябиновой настойкой, которая ей нравится. Спорим о С.^[22] <…>

Вожделений у меня к ней, слава богу, нет и я, если бы не этот ненужный спор, остался бы собой доволен. Подарил ей воспоминания А. Цветаевой. Уходя, она снова поцеловала меня.

И тем не менее ощущение какой-то лжи и фальши. В чем дело? В понимании пустоты моей жизни.

Есть ли еще время? Это самое главное…

АКГ осознает, что время жизни катастрофически уходит, растрачиваясь бог знает на что: от таких встреч он все только острее это переживает. Времени в самом деле уже оставалось совсем немного – его сердце остановится всего через полтора года.

В данной выборочной публикации, которая является продолжением дневников АКГ 1964 и 1965 годов, все записи, касающиеся сокровенных сторон его жизни, – на взгляд публикатора, не предназначенные для всеобщего ознакомления, как бы провокационно они ни были выставлены в дневнике самим автором дневника (повторюсь: скорее всего, оставленные только для себя^[23]), – по возможности сокращены. Так же как и те фрагменты, которые, по мнению комментаторов, незаслуженно бросают тень на кого-то из лиц, фигурирующих в дневнике^[24]. Мы и не ставим пока целью «оцифровать» весь дневник. Это потребовало бы объема в несколько раз большего – наверное, впятеро, а может быть, и вдесятеро. На мой взгляд, перед широким читателем выставлять это вообще ни к чему. Перефразирую Николая Глазкова, впервые, как считают, введшего в оборот выражение «самсебяиздат», что позднее преобразилось и оформилось в русское слово «самиздат»: АКГ всю жизнь писал дневник прежде всего для одного себя, это был сам-себе– издат (он хоть и показывал дневник, но считанные разы, причем только за какие-то отдельные годы: как, например, за 1937 год – все той же незабвенной Цецилии Кин), но в принципе не предназначал дневника на вынос^[25].

С другой стороны, конечно, следует оговориться, что в публикации интерес к тому или иному сюжету, факту, тому или иному из имеющихся в тексте автора лицу поневоле ограничен – личными пристрастиями, интересами, да и собственно «горизонтом знания» (точнее, горизонтом не-знания, не-осведомленности) самого публикатора, что я вполне осознаю.

Так что некоторые, как представлялось публикатору, наименее значимые части «слона» в данном описании намеренно опущены. Это остается на моей совести.

Михаил Михеев

1966

Выборка из фонда РГАЛИ, Ф. 2590, оп.1, е.х.106: листы не переплетены и не прошиты, но с дырками от скоросшивателя: машинопись через один интервал, с одной стороны листа, с 1 янв. по 30 дек. – практически ежедневные записи, около 170 стр.

В квадратных скобках в тексте дневника – вставки, сжатый пересказ и примечания публикатора. Особенности орфографии оригинала в некоторых характерных для АКГ местах сохранены, что помечено подчеркиванием. Подстрочные примечания – публикатора. Пропуски отдельных дней специально не помечаются.

1 янв. Начался новый год. <…> Ехал через острова в свою новую комнату на Черной речке.^[26] <…>

Встречали НГ у Кузиных^[27]. Было принужденно и скучно, но много, как всегда, вкусной еды. Пил коньяк.

Потом вернулись на Кузнецовскую ^[28] и легли спать, а утром приехала Нина Ивановна^[29] из Новочеркасска, оставившая чемоданы в камере хранения. Поехали за ними. Привез и поехал «к себе». Несколько часов я провел в этой комнате уже вчера: вернувшись из Комарова днем. Хозяйки нет, уехала куда-то на праздники: привыкаю один.

Меня провожали вчера Д. Я. [Дар^[30]], Нинов ^[31]. Нинов преподнес свою новую книжку о Пановой^[32] <…>

Записать слышанное: о том, как проф. Десницкий, прослушав чтение доклада Хрущева на ХХ-м съезде и выйдя на улицу вместе с Н. Я. Б[ерковским ^[33]], вдруг сказал: – Я всегда считал, что Л. авантюрист… – казалось бы, вне связи с услышанным^[34].

Об остротах Ольги Бергольц ^[35]: <…> – Познание жизни через свадьбу сына товарища П[олянского]^[36]; и еще во время речи Фурцевой^[37]: – Кухарка, которая не научилась управлять государством.

Надо бы записать о Киселеве^[38], попавшем в опалу, да уж бог с ним.

Все ждут суда над Синявским и Даниэлем^[39]. Рассказ о вопросах в МГУ и ин[ститу]те мир[овой] лит– ры. Гачев и др.^[40]

2 янв. немного простужен. Первая ночь на новой квартире. Хозяйки нет: я один. Сплю хорошо, чуть ли не в первый раз за последние дни. Болит голова и чихаю.

Вчера почти целый день читал № 12 «Нового мира». <…>

Рассказы о последнем приезде Десницкого к Горькому. Дом полон каких-то неизвестных людей, которые шляются по комнатам, прислушиваются к разговорам. Г[орький] начинал говорить о разном с Д[есницким] и вс [е] кто-то сразу появлялся. Он досадливо кашлял, не обращали внимания. Тогда он увел Д[есницкого] в сад и там, оглядываясь, конфузливо сказал: – Вот, охраняют, черти драповые… О чем он еще ему сказал, Д. умолчал. Это совпадает с рассказом Афиногенова в дневнике^[41] о впечатлении от дома Г[орького] в первые часы после смерти. И еще рассказал Д., Г[орький] в начале 30 гг. все мучился над писанием очерка о Сталине. Ему присылали какие-то материалы, он уединялся, читал их, что-то писал. Иногда его вежливо спрашивали, о том, как идет дело, а он отделывался общими фразами. И вот, рассказывают домашние, как-то в 35 году (?) он вышел из кабинета и весело сказал, что все уничтожил – и написанное, и «матерьялы» – что получалось уж больно слащаво… и больше за это не принимался. И его не спрашивали. И тут он для Сталина сделался уже только помехой: недаром августовский процесс^[42] начался сразу после его смерти, а с него все пошло в убыстряющемся темпе… Говорят, о многом знает (про Г[орького]) старик Г. Шторм^[43], живший у него в доме по месяцам, но молчит. Шкапа ^[44] тоже знает, но о самом интересном умалчивает. (Рассказы о Д[есницком] – со слов А. Нинова.)

Только сейчас вспомнил, что ничего не записал о слухах вокруг Арбузова^[45] (так я далек от этого, что услышав, сразу забыл). Еще в октябре мне сказали, что у него открытый роман с кем-то <…>.

Ходил в автомат и звонил Эмме, что не приеду. Опять странный разговор.

4 янв. Вчера после «Трех сестер» привез сюда^[46] Эмму. Ночью вернулась хозяйка Марья Ивановна. Утро. Завтрак. Ее рассказы. Она – сюжет повести. История дочери, бросившей профессию балерины.

Днем на Ленфильме <…>

Начал писать воспоминания о М[ейерхоль]де я еще в октябре 1955 г., а первый отрывок напечатал в начале марта 60-го в жур [нале] «Театр[альная] жизнь». Итак – 10 лет работы и 5-я публикация. А большая рукопись лежит. Зато все публикации переведены на многие языки и вошли в зарубежные книги о М-де. Я называю печатавшееся «публикациями», но это не точно. Это же не тексты самого В. Э., а написанное мною, хотя бы и с его слов.

9 янв. [о работе АКГ над сценарием фильма «Зеленая карета» на Ленфильме] <…> Что сценарий ухудшается с каждым вариантом, в этом нет никаких сомнений, но ход вещей таков, что этого избежать нельзя. Впрочем, Фрид^[47] утверждает, что все идет нормально. Теперь он должен засесть за режиссерский сценарий.

<…> Лева^[48] сообщает [очевидно, в письме], что <…> в середине января в ЦДЛ^[49] ожидается «небольшая товарищеская варфоломеевская ночка» – показательный суд над Синявским и Даниэлем, видимо.

13 янв. <…> От усталости и обычной реакции после рабочего штурма – сегодня черная тоска. Все эти дни не ездил на Кузнецовскую и не звонил даже и почти ничего не ел.

А теперь – такой же штурм с кассилевским сценарием^[50]. <…>

<…> Лева рассказывает, какая давка была в Москве в лавке писателей, когда продавали Цветаеву. А на торжественную панихиду по Ермилову пришло всего два десятка человек^[51]. Все правильно. <…>

Вчера, когда ездил на почту, встретил Сашу Белинского^[52], который рассказал, что снят главный редактор здешнего телевидения^[53] за какую-то литературную передачу об языке с участием Солоухина и Бушина ^[54]. Будто бы КГБ пожаловался на нее в ЦК. Главного редактора фамилия Фирсов^[55]. О нем хорошо говорили. <…> но Саша известный фантазер и может – здорово живешь – и преувеличить.

Вчера в «Известиях» была какая-то статья о деле Синявского. <…>

Рассказ Чекина об американском фильме «Доктор Живаго», выпущенном с большой помпой. Подробностей пока никаких нет^[56].

14 янв. Пытаюсь работать над футбольным сценарием, но что-то не идет. Ночевала Эмма. Привезла мне газеты. Прочитал в «Известиях» статью Д. Еремина «Перевертыши» – о Синявском и Даниэле^[57]. Все то же, о чем говорилось по слухам еще в сентябре. <…> Самое интересное – конечно внутренние мотивы С– го. И все же, если обвиняемые не признают «умысла» и изберут методом защиты ссылку на жесткую цензуру внутри страны, то суд будет в затруднении, ибо официально власть цензуры у нас замалчивается, а иногда даже отрицается. И как быть с Тарсисом и с тем, что ему платят деньги?^[58] По словам всех, кто читал сочинения Терца и Аржака, – это литература не высокого пошиба.

16 янв. <…> Свою статью об А. Платонове в «Новом мире» два года назад я заканчивал фразой, что сборник Платонова лучше всего назвать (по его рассказу) «В прекрасном и яростном мире». И вот, вышло по моему. Новый, более обширный сборник его так и назван. Вчера я его купил, но читать пока некогда^[59].

<…> Умер академик С. П. Королев^[60] <…>.

19 янв. <…> Целый день сидел не разгибаясь за машинкой. <…>

20 янв. В семь утра (еще Эмма спала) я сел за работу над сценарием. Проработав несколько часов подряд, я как правило, увлекаюсь и что-то даже нравится, но страшно трудно после перерыва снова входить в работу. Каждый раз делаю над собой насилие.

К ночи немного не кончил и страшно устал. <…>

22 янв. Последний раз я обедал неделю назад, в прошлую субботу. До того – тоже за неделю и тоже в субботу. Денег мало и в прочие дни обхожусь хлебом и чаем. Ездить на Кузнецовскую не хочется…

Сегодня в Лит. газете два подвала З. Кедриной «Наследники Смердякова» о С. и Д.^[61] Судя по приводимым цитатам, сочинения их довольно невзыскательны. Мне по-прежнему непонятны мотивы этих авторов. Не прав ли И. Г. [Эренбург] и нет ли здесь и жажды компенсации литературных неудачников? Но можно ли считать Синявского, например, неудачником? <…>

Долго спал после каторжной работы последних дней.

25 янв. Татьянин день. Мамин день.

Вспомнил об этом, проснувшись ночью. Болен и почти ничего не ем. <…>

Утром принесли пакет из журнала «Произ [ведения] и мнения», т. е. от Сережи Ларина с моей старой статьей о Платонове и проэктом ее переделок. Вписать надо немного и нужно это сделать^[62].

26 янв. За сутки с малым (но почти не отрываясь, так как мне нездоровится и я лежу) прочитал впервые в жизни «Волшебную гору»^[63]. Удивительное произведение, с длиннотами и немецким педантизмом, но и с глубиной, красотой и острым умом. <…>

Лежу один, никто за мной не ухаживает (впрочем, к этому не привыкать), так как Эмма тоже лежит у себя в гриппу.

1 фев. <…> Сегодня послал Сереже Ларину вставки в статью о Платонове.

Эмма получила письмо от Н. Я.^[64], где та пишет, что «"Медведь” (это я – так она меня зовет) отлично написал о Б. Л.» Но каким же образом она прочла мою рукопись? В кругу близком ей, по – моему, она хождения не имеет. Значит[,] продолжает размножаться и читаться. По совести я немного боялся давать ей читать, так как она хорошо много лет знала Б. Л. и несколько по – особенному, странно ревниво к нему относилась.

Эмма наднях ^[65] заявила Товстоногову, что отказывается играть в «Варварах» и ехать в заграничную поездку. Это почти неизбежно повлечет и уход из театра. <…>

[в конце дневной записи о споре с Левой Левицким из-за Синявского] <…> не о существе дела, а о моральном облике обвиняемого Синявского. [АКГ обращает внимание на то, что в книгах Синявского много ссылок на Ленина и «на кого полагается»]

3 фев. <…> Сегодня смотрел по телевизору «Иван Грозный» (1-ю серию) Эйзенштейна. Ничего не ждал и именно поэтому в свое время не пошел ее смотреть[,] и был тысячу раз прав: это ниже всякой критики. Так неисторично, грубо подхалимски, лубочно. Актеры играют плохо. Сюжет построен примитивно. Это поистине падение мастера. <…>

Советский «лунник» опустился на Луну в мягкой посадке.

4 фев. <…> Письма Над. Як. и Леве.

5 фев. <…> Лева в письме хвалит «Теркин на том свете», поставленный Плучеком ^[66], но пишет, что спектакль пока не разрешают.

7 фев. <…> В «Нов. мире» начало мемуаров Анастасии Цветаевой, претенциозный рассказик Солженицына^[67] и <…>.

Читаю мемуары А. Цветаевой^[68]. Написано хорошо и точно, но я ждал другого.

10 фев. <…> сегодня начался… процесс С. и Д. <…>

Вечером «Г[олос]. А[мерики]» объявляет, что без четверти полночь будет передаваться прессконференция Тарсиса в Лондоне, но я не стал слушать. Смотрел по телевиденью 2-ую серию «Грозного». Беспомощно все кроме феерических массовок царской трапезы. Понятно, впрочем, почему Сталин запретил фильм: тут есть атмосфера 37-го года и даже намек на дело Кирова. Но не думаю, что Эйзенштейн делал это сознательно – даже за подозрение в намеках на это люди не сносили головы: это про[р] валось ^[69] безотчетно из матерьяла и тем самым 2-ая серия более явление искусства.

11 фев. В газетах отчеты о начавшемся судебном процессе. <…> Обществ. обвинители – Аркадий Васильев и З. Кедрина ^[70]. Наверно, в субботу слушание дела кончится. Ведет процесс Л. Смирнов, много сделавший для освобождения Бродского и считающийся либералом^[71].

15 фев. Три дня провел на Кузнецовской, надеясь там отлежаться и полечиться, но быт там довольно беспокоен и сегодня я сбежал. Да и выходить пришлось дважды.

<…> Письма от Над. Як. (с фразой, что «Восп. о П[астернаке].» – «первый сорт»), от Сережи Ларина, который получил вставки в статью о Платонове <…>.

Вчера закончился процесс С. и Д. Первый приговорен к 7 годам в исправит[ельно]– тр [удовых] колониях строгого режима, второй – к 5 годам. <…>

Слух, что в Москве снова арестован Есенин– Вольпин ^[72].

16 фев. <…> Слушал по Бибиси еще критический очерк о произведениях Синявского, Даниэля и Тарсиса: весьма неубедительный и претенциозный. <…>

Судя по всему, Синявский или огромный путаник, незрелый, хаотический ум, или обыкновенная […]^[73]: но сложность вопроса в том, что и процесс и приговор – ошибка. Надевать на […] мученический венец очень неумно и трудно сказать, к каким результатам это приведет, но только не к тем, на которые видно рассчитывали.

Все это очень грустно^[74].

17 фев. <…> В последнем письме Над. Як. пишет, что очень по мне скучает и хочет видеть. Мне это приятно: я считаю ее замечательной женщиной.

18 фев. <…> Кассиль рассказывает о вчерашнем бурном заседании секретариата ССП по вопросу о Синявском. Оказывается, в защиту его в суд писали К. Г. Паустовский и Л. Копелев^[75]. Был дурак прокурор и блестяще вел дело Л. Смирнов. Подсудимые апеллировали к залу. Суд происходил где-то на Баррикадной улице. Вокруг толпа. Масса иностранцев с камерами. Синявского будут исключать из ССП. <…> Мнение Кассиля – видно общее мнение многих в ССП – суд был ошибкой. Надо было поручить дело Союзу и ограничиться исключением. А сейчас будет масса осложнений и неизвестно, как из них выпутаться. На К. Г. решили не обращать внимание, а Копелева будут прорабатывать по партийной линии. Кассиль знал Даниэля, говорит о его дерзком языке. <…>

Письмо от Левы [Левицкого], нервное, с желанием что-то объяснить, смятенное. Это круги на воде после процесса. Нет в нем зрелости и даже справедливости: все субъективно и неврастенично. Собственно, это новый тур нашего старого спора (раньше о Балтере ^[76] и пр.).

21 фев. <…> Слух о раскрытии в Москве бардака, где клиентами были С[о] фронов, Грибачев и др.^[77]

22 фев. Плохо себя чувствую. Не стоило бы ехать в таком состоянии, но надо…

Помимо всего прочего (т. е. дел), когда я долго сижу в Лен-де, у меня появляется чувство оторванности от пульса, бьющегося там в Москве (ужасная фраза, но не переписывать же?). Пожалуй, я еще никогда так долго не сидел в Л-де – три с половиной месяца. <…>

На Ленфильм хожу с отвращением. На Кузнецовскую редко с удовольствием, а обычно с тягостным чувством.

Все идет не так.

И еще – эта болезнь. Не умею лечиться, не умею заботиться о себе и не умею устраиваться так, чтобы обо мне заботились. Умею только ускользнуть и спрятаться, забиться в свой угол, а одному мне всегда хорошо, и даже если не совсем хорошо, то сносно и никогда не скучно.

Ну, ладно, посмотрим, что в Москве?

4 марта 1966.^[78] Вчера вечером дневным поездом приехал из Москвы <…>

25-го <…> вечером приходит Сережа Ларин. 26-го почти целый день у Надежды Яковлевны. 27-го вечером у Ильи Григорьевича. 28-го – Загорянка. <…> 2-го <…> Едем с Колей Панченко^[79] к Н. Я. и вечер допоздна у нее. <…>

Прочитал рукопись романа А. Платонова «Котлован» о коллективизации, в условной манере, которую я не очень люблю, но вещь сильную, яркую, правдивую^[80]. Прочитал <…> несколько рассказов <…> из портфеля «Нового мира», статью некоего Г. Померанца^[81] «Нравственный облик исторической личности» о Сталине (в рукописи), одну рукопись В. Ш. (о процессе)^[82] и последние слова С. и Д. (уже бродящие по Москве в машинописи).

Фильм «Евангелие по Матфею»^[83] (выше я неверно написал название) мне скорее понравился, а многим нет. <…> В фильме просторно мыслям, он не тенденциозен. А Н. Я. фильм не понравился. А проф. Пинскому ^[84] понравился. Леве – тоже. А Домбровскому^[85] – нет.

У Н. Я. я пробыл целый день и обедал. Она очень хвалит «Встречи с П[астернаком]». – Да, это он, – говорит она. Она хорошо знала его много лет и это свидетельство ценно. Еще прочли рукопись Шаламов (ему понравилась только первая половина) и Дорош^[86], которому, кажется, понравилось. Вечером у Н. Я. появился Шаламов, потом Наталья Ивановна [Столярова]^[87], Пинский и Майя Синявская, жена героя процесса^[88]. Она некрасива, в очках, упряма, кажется очень усталой, но не подавленной. Рассказ ее о процессе, о свидании и пр. Возвращаясь, сидим в трамвае рядом. Я спрашиваю ее, что умеет делать С. кроме литературы. Она отвечает, что он даже гвоздь в стену не умеет вбить, в отличие от Даниэля, который умеет многое. <…> В общем, по всему, что до меня дошло, Даниэль мне симпатичнее, хотя он и второе лицо процесса.

Общее отношение в Москве к нему [процессу] резко отрицательное даже у тех, кто как я, не одобряет «двойной игры»^[89]. Общество выросло и осуждение за инакомыслие начинает казаться чудовищным. В этом огромный разрыв между интеллигенцией и руководством, которому чудовищным, вероятно, кажется право на инакомыслие. Боюсь, что суровость приговора еще усилит этот разрыв. <…>

Все дни, что я пробыл в Москве, этот процесс, который уже кончился перед моим приездом, продолжал служить главной темой разговоров и споров. У меня был один спор с Левой [Левицким], который податлив к общественно-стадным эмоциям и договорился до чепухи.

На беседу Смирнова^[90] в ССП явилось множество народа. Большой зал был набит битком. Я сидел с Мацкиным ^[91] и Малюгиным^[92], которые заняли мне место. Чувствовалось, что Смирнов чувствовал настроение зала, недружелюбное к нему и был сбивчив и неуверен по сравнению с его тоном на суде. В общем нового от него я услышал мало. После его засыпали записками, подчас острыми и подряд критическими. Он лавировал и хитрил, отвечая на них. Ему помогал Михалков. Зал ворчал и иронизировал. Мы с Колей Панченко сошлись на том, что в пользу Смирнова было настроено едва четверть зала, еще четверть была настроена рьяно против и рвалась к скандалу[,] и едва дело до него не дошло[,] и половина мрачно, но неодобрительно молчала. <…> У Ильи Григорьевича пробыл 4 часа [далее – о впечатлениях АКГ от разговора с Эренбургом за «ужином с вином»: о процессе Синявского, о 37-м годе и о Сталине].

<…>

Забыл записать, что узнал от Пинского, что Померанец, автор статьи, ходящей по рукам, «Нравственный облик исторического деятеля», сидел в Ерцеве ^[93] и я могу его знать, хотя и не помню в лицо. Его знают Мелетинский и Фельштинский ^[94]. Статья острая и сильная, хотя и развяз [н] ая ^[95].

5 марта. [АКГ узнает, что умерла Ахматова^[96]] Ей было 76 лет. <…>

7 марта. Эмму снова мучают в театре уговорами и внушениями. Работа для нее почти пытка.

9 марта. Непонятное, темно-серое время. Все в противоречиях. Ничего нельзя и все можно.

Скоро XXIII партийный съезд, но вряд ли он что-то прояснит и определит.

Как рассказывал Р.^[97] – даже цензоры тяготятся неясностью и сбивчивостью установок и ждут, что съезд внесет определенность. <…>

Но всего опаснее незнание и непонимание настроени [я] собственной интеллигенции, что так выявилось на реакциях на процесс С[инявского] и Д[аниэля].

Бесспорно, что интеллигенция во всех отношениях зрелее, умнее, глубже мыслит, чем многоярусный аппарат руководства, настроенный охранительски.

10 марта [АКГ пересказывает и цитирует письма Д. Я. Дара из Крыма, где тот восхваляет его, доходя при этом чуть ли не до самоуничижения^[98]]

Меня он конечно здорово идеализирует, а сам прибедняется, впрочем, без всякой позы, искренне. А в общем – хороший он человечек.

Я выписываю сюда в дневник такие вещи, потому что в частые (о, слишком частые!) минуты сомнений в себе мне полезно это перечитывать и набираться самоуверенности.

11 марта. Я приобрел за последние годы много новых и интересных друзей (Л. Я. Гинзбург^[99], Н. Я. Берковский, Дар, Панова, Максимовы^[100], Адмони ^[101] и др.), но с моим феноменальным неумением поддерживать и сохранять отношения, с непобедимой склонностью к бирючеству, наверно многих скоро растеряю. <…> Мог бы назвать еще десятка два людей, которые ко мне отлично относятся, хотят встречаться, готовы поддерживать и помогать, но обижаются и недоумевают на мои постоянные исчезновения с их горизонта. М. б. это объясняется тем, что я давно уже живу кое-как, без телефона, без возможности позвать к себе.

[далее – о книжке Б. Дьякова о лагере^[102]] Если отделить слащавые риторические пассажи, то в чисто описательной части – все правда. И немного странно, что книга вышла сейчас, когда, как все считают, дан отбой в разоблачении культа Сталина. <…> Перечитывал ее с волнением, все время останавливаясь и вспоминая свою лагерную эпопею. Конечно, Шаламов пишет лучше, глубже, острее, правдивее, но и это пригодится.

12 марта <…> Вчера в Комарове похоронили Ахматову. Я не поехал на похороны. [АКГ все еще болен.] По словам Максимова все было неважно и достаточно фальшиво. Достаточно уже того, что речи говорили Михалков, Ходза ^[103] и др.

[из письма Левы о «Встречах с П.»: ] «Дорош от Вашей рукописи в восторге». <…> И еще он говорил, что Вы показываете Б.Л. так, что сквозь рассказ о нем, даже только о нем, сквозит и просвечивает время, еще никем как следует не описанное. <…>

21 марта. <…>

Неожиданное письмо (вернее, два в одном конверте) от Р. Орловой^[104] и Л. Копелева. Они как-то достали и прочитали рукопись «Встречи с Б. П.» и у кого-то узнали, как меня найти. Письма трогательно сердечные и чрезмерно хвалебные.

<…> «Вот это «электромагнитное» пастернаковское поле очень здорово получилось, читатель и сам словно в него попадает…» <…> [Орлова]

<…>

И она и он, соглашаясь по существу с оценкой романа, советуют изменить категоричность «тона» оценки. Пожалуй, это верно. <…>

22 марта. <…> После писем Орловой, Копелева и пересланного Левой отзыва Дороша захотелось еще раз прочесть рукопись о Б. Л. П., чтобы посмотреть – что там им всем так нравится? Я о ней куда более скромного мнения, чем другие, хотя конечно мне приятно, что хвалят.

О том, как умерла Ахматова (из письма Л[евы]). Утром 5-го к ней пришли <…>^[105].

25 марта <…> С Эммой тяжело. Она почти все время в полуистерическом состоянии и жаждет какого-то «поступка». А сейчас нужно только терпение. Но этого она не умеет.

<…>

Совсем нет денег. Живу на 40 коп. в день и до смерти не хочется ездить обедать на Кузнецовскую. Обещают на буд. неделе заплатить в Ленфильме.

С утра правил и делал вставки в экземпляр воспоминаний о Пастернаке, вдохновившись письмами Орловой, Копелева и отзывом Дороша. А в общем – никому это не нужно, кроме безответственных московских интеллигентов.

27 марта. <…> Лева пишет, что Дувакина изгнали из университета за заявление на суде над Синявским и Даниэлем в их пользу (он был свидетелем)^[106].

Сижу без денег, почти ничего не ем (чай и хлеб) и не езжу на Кузнецовскую. Эммы тоже не видно.

28 марта. Никуда не выхожу, только за хлебом и чаем. Целый день ломаю голову над поправками к кассил [евскому] сценарию, результат плоховат.

В голову лезет много мыслей, но все не о том. Даже рассказ придумал про одного актера, знаменитого в годы сталинского культа, живущего с обидой на то, что забыли. Он играл волевых, положительных героев той эпохи. И вот его приглашают играть злодея той эпохи, тоже волевого, и выясняется, что он должен играть все тот же образ. Но – опять успех, встречи со зрителем и т. п. Короче – история одной […].