Текст книги "Дневник"

Автор книги: Александр Гладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)

Сегодня говорил с Киселевым. <…> Попутно разговор с упоенным славой и кокетливым Смоктуновским. Он удручен, что его не пустили в Англию. Типичный актер: льстивый, гибкий, неискренний или слишком разнообразно искренний. <…>

2 июля. Загорянка. Приехал третьего дня вечером.

На даче кроме Володиной семьи живут Лева и его сын Миша. <…> Сегодня, наконец, закончил дело с плитой в крематории. <…>

Прочитал тут в две ночи в гранках журнала последнюю часть «Люди, годы, жизнь» Эренбурга. Общее впечатление – разочарование. В конце книга не поднимается, а как-то падает. Все сбивчиво и мелковато. <…> Вспоминаю рассказы И. Г. о годах, описанных в этой части мемуаров: он говорил о них ярче, острее, чем написал. Многое просто опущено. Возникает ощущение, что автор думает одно, а пишет другое. <…>

В Москве говорят о введении 8-часового рабочего дня с двумя выходными в неделю. <…>

Вечером шашлык на костре в саду у Каменских^[85]. Хорошо! Так бы и жить.

4 июля. Вернулся в Лен-д вчера на пятичасовом сидячем курьерском. Ссоры с Э., изматывающие душу. Все то же.

Жара кажется немного спадает.

6 июля. Вечером радио сообщило о смерти Маршака. <…>

С Э. помирились. Она опять уехала в Новгород сниматься. <…>

9 июля. <…> Сегодня был на записи песни «Белые ночи» исполнитель Георг Отс^[86]. Текст написал Булат Окуджава. Он пришел на запись. Час болтали с ним в многочисленных паузах и перерывах. У него скоро выходят две книги: в Москве и Тбилиси, но с комически малым тиражем: 2 и 5 тысяч, хотя, разумеется, заявок было вдесятеро больше. <…> Текст песни неплохой. Вторая песня нравится ему гораздо меньше (шуточная). Говорили о том о сем: о Маршаке (которого хоронили как раз в это время в Москве), о К. Г. Паустовском, о репрессиях (у него мать просидела 19 лет) и т. п.

11 июня 1964. Попутно писанию сценария перечитываю (чтобы заразиться красками) Гоголя. Взял и Герцена, но увлекся и перешел границы необходимого – стал читать вдоль и поперек. Уж в который раз сижу над «Былым и думами» и вычерпываю новое, не замеченное^[87].

Нет! Не назад к Герцену нам надо идти, а вперед к нему: вот уж кто ничуть не старомоден, а неслыханно остер, умен, безгранично всепроникающ. Рядом с ним И. Г.^[88] – шамкающий слащавый старичек. У Герцена есть догадки и прозрения, которые ранее нашего времени не могли быть поняты, а есть и такие, думаю, которые будут поняты только при конце нашей эпохи. Снова стало мечтаться о книге «Дневник читателя», т. е. о комментированном перечитывании книг, подобных «Б[ылому] и д[умам]». <…>

Я все никак не доберусь до писем Герцена: знаю их плохо и слишком выборочно, а пора бы узнать.

<…> Белинский (в письме к Г[ерцену]) называл его ум осердеченым.

Любая проза рядом с герценовской кажется монотонной: читая Толстого, Достоевского, Чехова часто угадываешь и ход мысли, и дыхание фразы. Это даже становится своеобразной силой – действует психологический закон метра, рифмы, закон рефрена. И движение мысли, и структура фразы у Герцена неожиданны. <…>

Первый раз я всерьез и внимательно читал Герцена во второй половине лета 37 г. после ареста Левы^[89] (до этого только проглядывал). <…>

17 июля. Жарко.

Письмо от Над. Яковл. В Тарусе в этом году много народа. Пишет, что скучает. Зовет туда. <…>

Читал воспоминания Тучковой-Огаревой^[90]. Жалко Герцена. Это удивительно, до чего такие большие, умные, блестящие люди не умеют устраивать себе личную жизнь.

18 июля. Происходит забавная вещь: одному разрешается то, что не разрешается другому. Один легко добивается того, что для другого невозможно. Значит, дело не в том, «что», а в том, «кто». Будто бы дело Бродского пересмотрено, потому что в это вмешался Грибачев^[91]. «Октябрь» печатает мемуары о лагере, которые никогда не разрешили бы «Новому миру». И так далее. <…>

«Лагерная» тема становится модной и цензурной. Нужно ли бояться, что халтурщики, спекулянты или создатели легенд замусолят и истаскают ее прежде, чем будет создано что-то достойное ее? Не думаю. И до «Войны и мир» было множество романов о 1812 годе, и до васильевского «Чапаева» было много инсценировок того же «Чапаева» в кино и театре. Настоящее произведение заслонит и заменит все, что появлялось на пути к нему. <…>

19 июля. Вчера приехал Лева с венгром Палом Фехером, замест[ителем] главного редактора большого будапештского журнала. <…>

Пал симпатичен, умен, молод (28 лет), очень любит русскую литературу и сравнительно хорошо ее знает, кое-как говорит по-русски и хорошо читает, почти обо всем мыслит синхронно с нами (это главный сюрприз). Во время событий 56 года был солдатом, отец его старый социал-демократ [с]идел и при немцах, и при Ракоши: пальцы на одной рук[е] ему отрубили гестаповцы, на другой работники госбезопасности. <…> Коммунист, но в его личной библиотеке есть и «Доктор Живаго», и Г. Струве «Русская литература в изгнании», заядлый книжник и симпатяга во всех отношениях.

Сегодня ездили на машине в Павловск и Пушкин. <…>

Интересны его рассказы о Яноше Кадаре, положении в Венгрии, о популярности там Хрущева, о простоте Я. Кадара (живет в обыкновенном доме в трехкомнатной квартире, ходит по улицам пешком). Почти все писатели (кажется даже буквально все), замешанные в событиях 1956 г., на свободе и печатаются, и Гай, и Лукач и др. Лукач написал большую статью о Соложеницыне, где высоко оценивает особенно «Матренин двор» и ее м. б. напечатает в конце года журнал Пала (забыл название). <…> Прозападнические настроения в Венгрии невелики, руссофилов много. <…>

Седьмой номер «Нов. мира» еще лежит в цензуре (кстати, предварительной цензуры в Венгрии нет), снова плох Миша Светлов, болел и Константин Георгиевич. <…>

Они привезли из Москвы № 7 «Октября», где напечатаны воспоминания Б. А. Дьякова^[92] о лагере и я за пол – ночи их проглотил. Правда фактов, обстановки и неправда психологии рассказчика и его друзей. Она слащава, условна. Нет, даже честные, хорошие, искренние коммунисты держались не так. Это уже делаемая легенда, хотя м. б. легенда полезная. Я знаю Дьякова и тут то же, что в мемуарах Штейна – рассказчик себя стилизует и украшает.

21 июля. Разминаю, тискаю сюжет. Но дело идет вяло. <…>

Рассказ шофера такси о неграх: грубы, хамы, и они избегают их обслуживать, и даже заявляли в Интурист (не в пример американцам, англичанам и др.).

24 июля. <…> Пал по-настоящему интеллигентен и скорее в нашем русском смысле, чем в европейском.

Ночью провожал их [в Москву], а перед этим Эмма закатила нам ужин с водкой, Донским шампанским, окрошкой, бифштексом и цветной капустой.

На днях в Известиях был фельетон о возмутительной истории с Н. Виртой, шантажировавшим членским билетом ССП шофера. Сегодня газета печатает постановление ССП о том, что Вирта заслуживает снисхождения <…> а также покаянное письмо самого Вирты. <…>

26 июля. <…> Письмо от Н. Я. милое, умное. Довольна тем, что я написал о близости «Шума времени» и Герцена и пишет, что О. Э. очень любил Герцена^[93]. Пишет и о сходстве наших мыслей о Барри Голдуотере. [АКГ опасался прихода его как кандидата в президенты к власти на выборах в США] <…>

Встреча с Р.^[94] в библиотеке. И через несколько фраз начинаем говорить о 37-м годе. Эта тема влечет к себе, как бездна. Вспоминаю множество бесед за эти годы с такими разными людьми как Б. Слуцкий, Е. Винокуров, Л. Левицкий, А. Каменский, Н. Панченко, Т. Есениной, Л. Борисовым, К. Паустовским, И. Эренбургом, Ц. Кин и многими другими, и все эти разговоры почти всегда неизбежно съезжали на эту злосчастную историческую загадку. У меня в 37-м году не было ни одной ложной иллюзии, но все же я допускал, что в этом есть какой-то процент жестокой исторической целесообразности (угроза фашизма – а угроза шла с другой стороны! – военная опасность и пр.). Не очень веря во вредителей (я слишком хорошо для этого знал с детства психологию русского инженерства), я верил в отдельных шпионов и, не оправдывая возможной поимкой одного репрессии к сотням и тысячам, все же думал, что такой расчет мог быть. Но похоже, что шпиономании не было и на самом верху, а была только истерическая опаска за власть. Огромное большинство было уничтожено превентивно: не за реальную оппозицию, а за возможную. По большому историческому счету это была гигантская ошибка и Сталину не помогли такие искусственные меры, как создание исторических «прецедентов», вроде возвеличения Грозного – он уходит в века загадочным преступником. <…>

В 7-м номере «Москвы» интересная, местами талантливая, страстная, несмотря на срывы в безвкусицу настоящая повесть А. Алдан-Семенова «Барельеф на скале». Это о лагерях на Колыме в 50-х годах^[95]. <…>

Наши легкоатлеты с треском проиграли традиционный матч амерериканцам в Лос-Анжелосе. У тех преимущество в 30 очков. Наши не взяли первого места ни на одной беговой дистанции. Как же радио тянуло с информацией. Говорят, проигрывать тоже надо уметь. Но этого мы как раз не умеем, и не потому ли мы и проигрываем?

29 июля. <…> [узнал от Рахлина] неприятную для меня новость: будто бы получено указание прекратить прием заказов на двухтомник Мейерхольда (о чем было объявлено повсюду месяца два назад) и будто бы издание по приказу ЦК снято с плана. <…>

1 авг. <…> Письмо от Маши Валентей (Мейерхольд)^[96]. Пишет, что у нее грустное настроение. <…>

В «Москве» воспоминания Л. Никулина^[97] о Бабеле. Они не очень интересны, но в них сквозит желание доказать всем, что Бабель его, Льва Никулина, очень любил. А молва твердила и твердит, что он имеет какое-то отношение к его аресту. М. б. это правда, и поэтому-то он так распинается. Вообще у Никулина стойкая репутация стукача. Слышал я, что именно поэтому он так легко всегда ездил за границу, что исполнял функции информатора за пребывающими за границей нашими писателями. А про его отношения с Бабелем были сочинены такие стишки:

«Каин, где твой Авель?

Лева, где твой Бабель?»

Известна еще такая эпиграмма на Льва Никулина:

«Никулин Лев – стукач надомник

Опять свой выпустил двухтомник

И это все читать должны

России верные сыны»^[98].

Говорят – дыму без огня не бывает. Когда-нибудь все станет известно: и про Никулина, и про Веру Инбер^[99], и про Всеволода Рождественского^[100], и про Вадецкого^[101], и про Ираклия Андроникова, и про Льва Ошанина^[102], и про всех других, кого чернит молва.

Вышел иллюстрированный каталог серии «Жизнь замечательных людей», изданный старательно, но бестолково. <…> Про книгу Воронского о Гоголе сообщается, что она была подготовлена, но не вышла^[103]. А у меня она есть! Что это? – ошибка или что? М. б. тираж ее был уничтожен и у меня случайно попавший ко мне (не помню как) уникальный экземпляр? <…>

2 авг. <…> Задача дегероизации усатого батьки остается одной из главных задач литературы. <…> В споре Дьякова с Лакшиным – прав Дьяков, хотя наверно гораздо приятнее сидеть за одним столиком в ЦДЛ с Лакшиным, а не с Дьяковым. <…>

И не нужно строить иллюзии, что мне выпадут «несколько обеспеченных лет», когда я смогу спокойно писать, что мне хочется. Бодливой корове бог рог не дает, как известно. Любую большую работу можно сделать, только что-то принеся ей в жертву. Это я и насчет книги о Герцене, и насчет своих планов. Все эти вещи нужно исподволь начинать. Объем предварительной работы так велик, что надо влезать в него попутно всему делаемому и урывать на него время не от очередных работ, а от безделия или от нецеленаправленного чтения.

Сценарий мой грустен и это может испугать Киселева^[104]. Молодой Некрасов у меня убегает из ресторации, не заплатив за обед, и в полной нищете пишет халтурную книжку: «Как разбогатеть» – и это тоже может шокировать тех, кто помнит из него только «Выдь на Волгу»…

3 авг. Письмо от Левы. У Соложеницына изд-во «Сов. пис.» отклонило сборник рассказов под предлогом, что он не переработал рассказ «Матренин двор» «после критики». <…>

4 авг. <…> В газете «Кино» интервью с Л. Голубкиной, где она говорит, что поступает в ЦТСА и может быть будет играть Шуру Азарову и в театре. Хорошо бы, если б возобновили спектакль^[105]. В ЦТСА снова Тункель^[106], а с ним отношения прохладные. А недурно бы… <…>

Записать рассказ Горелова^[107], как он понравился в тюрьме надзирателю и тот решил «создать ему условия» и перевел его в камеру, где разрешалось сколько угодно писать и спать днем. Оказалось, что это… камера смертников.

6 авг. Только сегодня написал начало сценария, которое мне нравится. Без начала не мог продвигаться дальше. Может быть теперь пойдет быстрее… <…>

Третьего дня, судя по газетам, под Москвой был ураган и ливни. Беспокоюсь о даче с ее дырявой крышей.

8 авг. <…> Напряженно во Вьетнаме. Хрущев произносит речи в поездке. Был на Волге, в Ростовской области, потом в Осетии, где какая-то годовщина.

9 авг. <…> Через Москву проехал освобожденный из лагеря ленингр. писатель Кирилл Косцинский^[108], посаженный несколько лет назад. Наверно он уже в Ленинграде.

Выстирал свой плащ. Это приятнее, чем писать сценарий. Пишу это вполне искренне, хотя это может показаться кокетством.

10 авг. <…> Хрущев уже в Башкирии.

13 авг. Болею и работаю. Так мои фурункулы еще не болели. Снова на шее, справа. Ни сидеть, ни лежать. <…>

В «Литгазете» письмо Асмуса, Шкловского, Ермилова, Перцова, Храпченко против Дымшица и его ответ. Он книгу [Бахтина] прочел хорошо и все понял, но не смеет спорить так, как в прежние времена. А это делает его позицию (чисто караульно-полицейскую) половинчатой и неубедительной. Нельзя матюгаться шопотом. С обеих сторон спор идет с умолчаниями о главном. Это конечно выгодно защитникам этой ярко талантливой книги.

14 авг. <…> Прочитал в № 7 «Иностр. литературы» книгу Хемингуэя о Париже 20-х годов «Праздник всегда с тобой»^[109]. В целом это интересно и очень хорошо написано. <…> После этой книги в нем самом очень многое становится понятным. Есть превосходные куски. <…>

Каждое утро слушаю для вдохновения «Старина Люсьен» Э. Пьяфф и песенки Беранже в исполнении старухи Грановской. В «Старину Люсьена» я просто влюблен. Приучаю воробьев прилетать за крошками на терассу.

20 авг. <…> Хрущев вернулся в Москву и едет в Ч-Словакию.

21 авг. <…> В 9 ч. 15 м. по радио зазвучал зловеще знакомый голос Левитана <…> сегодня умер Пальмиро Тольятти. <…>

Об А. Горелове.

Его рассказ о «камере смертников»^[110].

30 авг. Лева прав – повесть Домбровского превосходна^[111]. Она достоверна, как документ – это то время, умна, прекрасно написана, хоть и без каких бы то ни было усилий казаться оригинальным, и так как она естественна и искренна, то ни на что не похожа. Ее не с чем сравнить – рядом с ней и Солженицын кажется слишком литературным: хотя внешне – это, казалось бы, насквозь интеллигентская вещь, а тот «народен». <…> Читал с наслаждением, горечью, волнением. Нас когда-то знакомил Яков Варшавский^[112], но я даже забыл внешность Домбр[овского] и не узнал бы при встрече или узнал бы – не сразу, но он должен помнить мою фамилию. Вот вам и «новая волна» в прозе! <…>

Бурного успеха не будет: это слишком умно и тонко для «массового читателя», но успех будет настоящий и прочный. <…>

Интересно – это половина или меньше?

Просмотрел еще я в номере критику. Статья Сурвилло хороша. Сарнов не произвел на меня впечатление: не то. Зато Олег Михайлов произвел неприятнейшее впечатление. Может, он и прав, но сам метод такого критического следствия попахивает чем-то знакомо-гнусным. Критическая методология не «новомирская», а какая-то литературно-полицейская. <…>

Воспоминания Смирнова плохо отредактированы. <…> Писать о первых годах «Нового мира» и не упомянуть хотя бы об истории с «Повестью о непогашенной луне» и пр. – это странно. Надо было бы назвать это «Воспоминаниями о В. Полонском»^[113], – тогда другое дело. Сам автор мне подозрителен. Он ведь, помнится, был активным «переваловцем» – значит, «выжил», как и лучший друг Ивана Катаева П. Слетов^[114]. Что-то тут есть темное. <…>

Все о Бабеле в «Знамени» захватывающе интересно. Я не читал рассказов, а только пробежал письма и Мунблита^[115]. Удивляюсь как прошли письма. Ведь это свидетельство о том, что честно работать в литературе – это значит быть нищим. <…>

11 сент. Сегодня утром приехал из Ленинграда. <…>

27 авг. в Лен-д вернулись из Новочеркасска Эмма с семьей. Я еще не кончил работу и мне пришлось прожить с ними пока я не завершил и переписал сам набело весь сценарий. Таких трудных условий для работы, несмотря на все внимание Эммы и Н. И. [матери Эммы, Нины Ивановны] у меня еще пожалуй не было: даже в Чистополе^[116] было спокойней.

9-го сдал сценарий [фильма «Зеленая карета»] в Ленфильм.

<…> Практически я написал сценарий в промежуток с 6 августа до 8 сентября, т. е. в месяц. <…>

Денег нет и я целиком завишу от судьбы этой работы.

Заканчиваются съемки и «Возвращенной музыки». <…>

Самым большим событием этих дней было опубликование «Памятной записки» Тольятти^[117]. <…>

Сад в сторону уборной разрыт: проводят водопровод по инициативе соседей. Это будет стоить 150 р. с лишним, что при моем безденежье – катастрофа, но не участвовать в этом в половинной доле, живя здесь, хотя бы нечасто, я не могу.

15 сент. <…> С утра наслаждаюсь – чтение, размышление, одиночество. Потом появляется Т. и все по обычному, с этим связанное. <…>

Ночью Бибиси передало, что Хрущев на приеме японской делегации хвастался, что у нас изобретено новое могучее безграничной силы оружие, которое ему недавно показывали военные.

16 сент. Третьего дня умер от рака Василий Гроссман. Я узнал об этом сегодня в редакции «Нового мира» от Берзер^[118] и Левы.

Еще нигде нет извещения. Составляются, черкаются, исправляются некрологи, посылаются на визу Ильичеву^[119]. Дело в том, что Вас. Гроссман был в прямой опале. Рукопись его романа (вернее, последней части романа «За правое дело») была отвергнута несколько лет назад «Знаменем» и отобрана у автора (уникальный случай!) «органами» со всеми копиями^[120]. Потом в прошлом году цензура сняла его очерки из «Нов. мира» и «Недели» об Армении. Говорят, Ильичев его ненавидит.

В «Новом мире» атмосфера конфуза, что-то доносится из «Известий», где черкают энный вариант некролога. Сидит в своем кабинете сам Твардовский с каким-то опухшим лицом, собралась вся редколлегия. Все смущены и чем ниже по редакционному рангу, тем откровеннее возмущаются и злятся. «Верхи», если и возмущаются, то только за плотно закрытыми дверьми. Тут очень заметна граница между «членами редколлегии» и «аппаратом» – та же атмосфера «двора» с интригами, тайнами, слухами.

<…> Не хотел ехать завтра в город, но наверно придется: надо пойти на гражданскую панихиду, хотя я с Гроссманом и не был знаком.

Встреча вплотную с Твардовским в коридоре нового помещения редакции. Он смотрит на меня, словно что-то припоминает, но я не кланяюсь (тоже незнаком) и он проходит. Может, надо было поклониться?^[121]

17 сент. Ослепительно прекрасный осенний солнечный день.

Чувствую, что надо поехать на похороны Вас. Гроссмана: он в опале, народу будет немного – и еду. Так все и оказалось, впрочем лучшая часть московских писателей пришла. Пришли и старики: И. Г. и Паустовский. Я стоял в почетном карауле в паре с Борей Слуцким. Говорили: Березко, Бек, Евг. Воробьев и неплохо – И. Г. <…> Потом говорил с ним во дворе: звал приезжать на дачу. <…>

18 сент. Слуцкий вчера сказал со слов В. Гроссмана о том, что однажды после войны он пришел к Фадееву и сказал ему, что А. Платонов почти голодает и надо бы ему помочь. Это было как раз после того, как Ермилов раздолбал рассказ «Возвращение», и Платонова нигде не печатали. Фадеев ответил ему так: – Знаешь, бывают такие времена, когда актом высшего гуманизма является подумать о самом себе… Это Фадеев сказал Гроссману, а тот Слуцкому. В этом весь Фадеев, который по слащавому рассказу Книпович плакал, когда писал «Молодую гвардию». Впрочем, это тоже возможно. Эгоизм и сентиментальность часто связаны. <…>

Орлов рассказывал, что в Париже вышла большая биография Пастернака^[122].

Конст. Георг. получил из Англии изданный там сборник «Тарусские страницы» (без Максимова^[123], очерков и еще чего-то, но с моими эссеями). В предисловии мы все названы «тарусскими ребятами», а нашим лидером К. Г. Любопытно, что британцы к нам присоединили еще Войновича и Владимова и отмежевали Аксенова. Кстати, Аксенова и других модных молодых писателей (Казакова и др.) на похоронах не было^[124]. Больше всего, пожалуй, было критиков (и молодых). Из драматургов: Л. Зорин и я…

21 сент. <…> Встретил Яшу Халецкого^[125]: ЦТСА хочет возобновить «Д[авным]. д[авно].» к зимним каникулам. Андрей Попов ищет меня. Еще будто бы ищет меня Арбузов ([узнал] от Гали^[126] через Леву) почему-то в связи с «Бессмертным»^[127]. Он нездоров: предъинфактное состояние. Не хочется быть у него в доме. Да и «Бессмертный» меня не интересует. И денег принести он не может. Отношения с Алексеем давно уже натянутые и фальшивые, хотя мы и не ссорились.

Странный слух: кабинет Вас. Гроссмана после похорон опечатан и семье запрещено об этом рассказывать. Не знаю: верно ли это? Идет это от соседей. Что у него хотят взять из бумаг – дневники, черновики конфискованного романа? Кто-то сказал, что инициатива Поликарпова. Будто бы в его романе нецензурным является не критика культа Сталина и сцены лагерей, а что-то относящееся к проблеме антисемитизма. На это есть намек в речи И. Г. над гробом.

Рассказы Л[евы] о Боре Слуцком и его слабодушии и о том, как он раздружился с Гроссманом, когда тот попал в опалу. М. б. и верно – всем известен аналогичный случай с выступлением Бори против Пастернака. Человек он незаурядно умный, но это не исключает слабости характера. Это конечно не подлость, а именно слабость. А м. б. сплетни и выдумки. <…>

Подтверждается, что Соложеницын заканчивает новый роман и «Нов. мир» хочет его анонсировать в проспекте для подписки. Кажется, они отвергли повесть Бакланова о 41-м годе^[128]. Эта редакция разборчивая невеста. Особенно произволен вкус редакции по отношению к стихам. Об этом верно на днях Боря Слуцкий говорил Леве, да и Лева не спорил.

Все эти дни читаю старые дневники. Интересно.

27 сент. <…> На прошлой неделе немного болел (спина или легкие). Спасся тем, что стал спать в синем свитере. <…>

Плох Миша Светлов. Может умереть со дня на день.

Говорят, Брежнев, когда ездил в Италию на похороны Тольятти, пытался уговорить не опубликовывать завещания, но с ним не согласились, а тогда и нам уже пришлось его напечатать. <…>

Дал Леве для журнала «Разговор о Данте» Мандельштама. Впрочем, сомневаюсь, что напечатают.

Думаю об Эмме с нежностью: ее письма милы. Она прелесть!

Эти дни снова расшифровывал свои старые дневники. Читал матерьялы о Кине. Просматривал кое-какие наброски.

Слуцкий советует писать о лагере: по его словам, он слышал много рассказов, а таких, как мои, не слышал.

Боря – один из новых друзей последних лет, тех лет, когда я отошел от старой компании. Думаю, что тут я не в убытке.

28 сент. Умер Миша Светлов. Послезавтра похороны.

Он долго и тяжело болел, с обманчивыми улучшениями и неоправдавшимися надеждами.

Письмо от Э. на этот раз (сглазил!) капризное и нервное. <…>

<…> поехал в Литфонд подавать заявление насчет Комарово. Там встретил Штока^[129]. <…> Ругал Арбузова, Розова, Штейна и всех. Мне с ним было неловко.

29 сент. <…> Прочитал забавный, талантливый и странный сценарий Володина в № 9 «Иск[усство] кино»^[130]. Нечто вроде аллегорической автобиографии. <…>

Не понравился мне вчера Шток. Фальшивый, себе на уме, неискренний. С первых же слов сказал почему-то, что у него нет денег. Наверно, чтобы я не просил взаймы. Арбузова ненавидит исступленно.

Нет, мои новые друзья лучше старых. То есть таких, какими они стали в результате эволюции.

Шток даже утверждал, что Арбузов и Розов неталантливы. <…>

30 сент. Похороны Миши Светлова.

Гроб стоит в холле, в новом здании. Народу очень много: густая толпа. Масса венков (в том числе и от театров). Главная черта – неподдельная и всеобщая искренность горя. Его любили почти все литературные партии и ранги. Я стою в почетном карауле с Антокольским^[131], В. Инбер и еще кем-то. Стою у ног и прямо передо мной его исхудалое лицо с каким-то черными точками на лбу. В ногах густая куча желтых кленовых листьев. <…>

Дважды меня прошибали слезы, которых не мог удержать. Миша… <…>

Почему-то вспомнил другую осень (немного более раннюю) – осень 1954 года, когда я вернулся из лагеря и в вихре первых встреч со старыми друзьями вдруг услышал, что Миша Светлов мне передает через кого-то: Скажите этому Жану Вальжану, что я хочу его видеть… И в один из вечеров, когда я пошел впервые после многих лет к Оттенам, а туда пришли Плучек^[132] с Зиной^[133] и шел светский бонтонный разговор, я не вытерпел и под предлогом, что мне пора возвращаться на дачу, удрал и пошел по соседней лестнице к Мише, жившему тогда в том же доме. Он обрадовался, Радам^[134] принесла водки и мы просидели пол-ночи.

Я его хорошо знал года с 35-го, но особенно мы подружились в 46–48 годах, как раз перед моим арестом. <…>

Он умирал, как говорят, мужественно и ясно. Почти до конца сочинял стихи, думал о стихах.

И жизнь он сумел прожить в наш суровый век регламентаций свободно и беспечно, создав вокруг себя удивительную полу-богемную атмосферу. Его упрекали за этот образ жизни, но не он ли позволил ему до конца сохранить свой лирический дар, свой особенный, ни на кого не похожий голос?

4 окт. Живу в Октябрьской гостинице. <…>

В БДТ вывесили распределение ролей в «Трех сестрах» – Эмма – Ирина. Она рада. У нее еще хорошие пробы в Крупской. Встретились мы хорошо, потом опять началось странное… <…>

По словам Бори Сл[уцкого], 30-го И. Г. должен быть где-то «наверху» для решения вопроса о печатании 4-й части мемуаров. Будто бы Закс^[135] и Дементьев^[136] сделали сами какие-то сокращения и предложили их ЦК, чтобы тот утвердил их от своего имени, а И. Г. об этом не знает. Так я и не выбрался к нему.

Перед отъездом пили водку у Левы с Рубашкиным, а потом они провожали меня. Ехал в купэ с критикессой Банк, автором книжечки об Бергольц^[137] <…>

По словам Рубашкина издательство напечатало в ста экземплярах том П<астернака> и разослало его по инстанциям: в ЦК и т. д. Это строго засекречено пока.

Всего два дня я тут, а сердце уже щемит по Загорянке. Да, там всегда частичка моей души и лучшая м. б.

Я стал подумывать о книге эссеев: Платонов, Кин, Л. Рейснер,^[138] Ю. Олеша, М. Светлов… <…>

[строка отточий]

Стихи Светлова читает Нина Никитина, в которую он был влюблен^[139]. Но кто знает об этом кроме нее самой и меня? Ей было посвящено не одно его стихотворение и несколько экспромтов-шуток.

5 окт. На Ленфильме с пол-десятого утра до шести вечера.

Сначала смотрим с Зямой Гердтом^[140] «Возвращенную музыку». Все именно так, как и ждал. Актеры невыносимы. Хорош только Любашевский^[141]. Я взвинчиваюсь, но стараюсь себя сдержать, что мне почти удается. <…> Потом разговор с Головань^[142] о «Зеленой карете». Она неглупа, но суха и чужда пониманию искусства. <…> Шатаясь от усталости, еду к Эмме. <…>

Почти ночью звонок Л. Я. Гинзбург. Она говорит, что в Лен-де сейчас Н. Л. Гурфинкель – составительница парижского сборника о Мейерхольде и переводчица моих эссеев, и зовет к себе в гости для знакомства с ней.

Это как нельзя более кстати – хоть немножко уйти от ленфильмовских дел.

9 окт. Вчера вечером с Эммой у Л. Я. Гинзбург. Знакомство с Л. Я. Гурфинкель, моей французской переводчицей, составительницей парижского сборника о Мейерхольде. Милая, симпатичная старая дама, участница Сопротивления, далекая от эмигрантских кругов. Еще были: ее сестра, тоже старушка, проф. М. Гуковский с женой и какая-то лингвистка.

Я пил водку с удовольствием. М. Гуковский (брат литературоведа Гуковского^[143], умершего в тюрьме) злоязычен и говорлив.

11 окт. <…> Письмо от Н. Я. В ответ на мой отзыв о Бердяеве, пишет, что она «вся в его власти»… Настроена плохо, мысли о смерти. <…>

Приехав в Москву, узнал, что умер Генрих Нейгауз. Меня познакомил с ним на спектакле «Первая симфония»^[144] в театре Лен. Комсомола К. Г. Паустовский. Я очень ценю его отличную книгу «Об искусстве фортепьянной игры», содержание которой куда шире заглавия.

По рассказу Левы, И. Г. Эренбург отверг поправки, сделанные редакцией «Нов. мира» и согласованные с ЦК. У него сидел Закс 5 часов и уехал ни с чем. Новомирцы сами хвалят И. Г. и считают, что он поступил правильно. <…>

Из Союза писателей исключен Оксман^[145], будто бы за то что он передал за границу какие-то рукописи (в том числе воспоминания Е. М. Тагер о тюрьме и лагере)^[146]. Он держался твердо и сказал, что не возражает против своего ареста, если по его делу будет открытый процесс, где он выскажется о свободе печати в СССР. Еще будто бы исключен Тарсис, напечатавший свой роман за границей^[147]. <…>

12 окт. Космический корабль «Восход» с тремя космонавтами – Комаровым, Феоктистовым и Егоровым стартовал сегодня в 10 с чем-то часов. <…>

13 окт. Трое космонавтов на корабле «Восход» приземлились утром, сделав 16 витков вокруг планеты. Американское радио намекает на то, что спуск был преждевременным и вынужденным из-за порчи передатчика.

15 окт. <…> Будто бы Романов подал докладную записку о снятии Твардовского из «Нов. мира». <…>

Говорят о новом романе Соложеницына. Действие его происходит в закрытом городе, где живут зека и вольнонаемные. Видимо Твардовский будет пытаться его напечатать. <…>

Под вечер у Левы Сарнов, скептичный, спокойный, умный, но не блестящий и чем-то ограниченный. У Балтера открылась язва и его кладут в больницу. <…>

По слухам преемником Н[икиты] С[ергеевича] намечен Брежнев. <…>

В сообщении о завтраке президенту Кубы среди участников не было имени Хрущева, как и в числе присутствовавших нынче в Большом театре на торжеств. заседании в честь Лермонтова…???…

16 окт. Пишу это в половине восьмого утра. Передо мной сегодняшний номер «Правды» с указами и постановлениями об отставке Хрущева по его просьбе из-за «преклонного возраста и ухудшающегося здоровья»… <…>

17 окт. <…> Общее настроение (наблюдал это и днем в Литфонде, и в Доме литераторов) – подавленность и чувство оскорбления от заговорщи[че]ско-закулисного характера реорганизации прав[ительст]ва.

Индифферентизм, с цинической ухмылкой, населения. Это самое опасное в происшедшем. <…>

<…> Кто-то вслух громко (ЦДЛ) говорит, что теперь м. б. отменят реформу орфографии и это будет главным плюсом происшедшего.

<…> Остаюсь в клубе на вечер памяти Тынянова.