Текст книги "Дневник"

Автор книги: Александр Гладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

1 марта. Слонимский перечитал «Встречи с П.» <…> – Блестящая работа! У вас настоящий, живой Пастернак. Все видно. Превосходный анализ неудачи романа. Точно написано время и люди на его фоне… Его жена прибавляет: – Видно, что вы драматург. Вы не рассуждаете, а показываете… <…>

Вчера знакомство с В. Н. Орловым^[84]. Проводив Эмму, вижу в холле внизу курящих Слонимского и Орлова. Подхожу и Орлов сам просит нас познакомить, назвав меня по имени отчеству. Сидим еще с полчаса. Забавные анекдоты о Лавреневе и рассказы о Гумилеве^[85]. Лев Никулин^[86] пишет роман о Чека и ему дали для ознакомления «дело Гумилева». <…>

Почти у всех недружелюбие к И. Г. Эренбургу^[87]. И трудно с этим спорить. Да – Иосиф Флавий он в чем-то. Недаром он так не любит Фейхтвангера^[88].

2 марта [беседы с Орловым, Е. Добиным^[89]]

Если бы у меня не было о чем писать, то я приезжал бы в Дом творчества и просто болтал бы с интересными людьми и записывал их рассказы.

10 марта. Ничего не записывал несколько дней, после отъезда из Комарова. Теплые, весенние дни.

Третьего дня ночью – горькое и трудное объяснение с Э. Примирились, в конце концов, но м. б. лучше было не жить здесь после переезда?

Умер Лев Никулин. Его неуважали: у него была непочтенная старость. К нему липли самые скверные подозрения. Я с ним был полузнаком.

Впервые ночую на квартире на улице 3-го интернационала на привезенной раскладушке, один.

13 марта. <…> [рядом с вырезкой из газеты о выезде Светланы Аллилуевой^[90] в Индию для захоронения останков своего мужа]

По всему, что о ней известно, – это экзальтированная, неуравновешенная особа с явными элементами половой психопатии. Тяжелая наследственность, трудная изломанная жизнь. <…>

14 марта. Утром беру билет на поезд в Москву. Все эти дни ночевал на улице 3-го интернационала один.

Наконец, перевозим вещи и я ночью уезжаю. <…>

15 марта Утром у Левы. <…> Приходит Юра Трифонов^[91] <…>. Юра посерьезнел, вырос, не то поширел, не то потолстел. Говорим о его работе над «Отблеском костра», рассказами, и как всегда, о загадке Сталина. <…>

От Светланы Аллилуевой можно ждать любого финика. Она попросила ряд стран об оказании «политического убежища» <…>

Солженицын закончил 2-ю часть «Ракового корпуса». Твардовский отказался от него в резкой форме, сказав: – «Очень уж вы памятливый, ничего не можете простить советской власти»… У них снова разрыв. <…>

18 марта. <…> Читаю 2-ю часть «Ракового корпуса». Неровно и плоховато там, где про любовь, но к концу лучше. Солженицын – автор одной мысли и там, где он идет вдоль нее, – он силен и убедителен, но помимо этого – часто беспомощен.

Книга Гинзбург-Аксеновой вышла в Италии^[92]. Огромный успех. Но она трусит и бегает в ЦК с оправданиями. По крайней мере так говорят.

Под вечер звоню Эмме в театр. Она весела и говорит, что ей живется в новой квартире хорошо.

20 марта <…> Вечером еду к Надежде Яковлевне. Застаю ее в плохом настроении. Она пишет воспоминания об Ахматовой, очень волнуясь и нервничая и говорит, что «старуха забрала ее когтями и когда она кончит, то утащит за собой»… У нее неважно с сердцем и она плохо выглядит. Приезжает Шаламов и долго сидим втроем. Разные разговоры. Она дает нам читать куски из новой рукописи, которая умна и интересна, и говорим о ней. По ее сведениям Светлана Алл[илуев]а некоторое время назад крестилась. Какие-то данные об ее дружбе с Синявским^[93].

У Н. Я. телефон, но без номера: ей нельзя звонить, а она может.

Завожу Шаламова на такси на Беговую и возвращаюсь к Леве уже поздно.

21 марта 1967 г. <…> Захожу к Н. П. Смирнову^[94] отнес его книги и взял Осоргина^[95]. <…> В Венгрии перевели и напечатали мою статью о Платонове.

Уезжаю, оставив у Левы свою старую Эрику (для Загорянки) и массу книг, привезенных из Ленинграда и купленных тут.

Наверно, придется приехать дней через 10 снова.

22 марта. Приезжаю около шести, еду на такси на улицу 3-го интернационала и, выпив чаю и побрившись, отправляюсь на Ленфильм. <…>

Смотрел я с волнением и даже не раз прослезился, но не из-за трогательностей сюжета, разумеется, а от некоторых точных попаданий (которые все же есть). <…>

Очень хороша музыка Владлена Чистякова^[96], которую я всю целиком услышал нынче впервые. <…>

Итак, как раз к моему дню рождения закончена эта работа, так давно мною задуманная (лет 20 назад)

И от которой я не отходил даже в тюрьме и лагере. Киселев это помнит. <…>

24 марта [АКГ переехал в новую квартиру Эммы]

Расставляю по новым местам книги. Все в общем в новой квартире довольно уютно. Эмма хочет 28-го делать новоселье. <…>

В «Лит. газете» в публикации Орлова – стихи Кузмина, Волошина, Сологуба^[97], и даже Гумилева.

Пишу на новой Эрике гораздо медленнее: какие-то тугие клавиши.

25 марта. Был на Ленфильме. Слух о «Зеленой карете» идет хороший, даже слишком. <…>

В только что вышедшем 9-ом томе собрания сочинений Эренбурга напечатаны его стихи последних лет, из которых я знаю часть. Они унылы и в них нет музыки, да и мысли острой нет. Просмотрел и последнюю часть мемуаров. Когда читал ее в первый раз, она мне больше понравилась. В эпоху «самоиздата» уклончивость и моральная неопределенность мемуариста кажутся непростительными. Многие (и я сам прежде) считал их лукавством, тактическим маневром, но м. б. он (автор-мемуарист) и в самом деле ничего не понимает. Все таки многолетнее пребывание в среде Фадеевых, Тихоновых, Корнейчуков и разных европейских либеральных пасторов не прошли для него даром. Не чуждо ему и полубессознательное восхищение перед «волей» и «силой», что так остро разглядела в И. Г. Надежда Яковлевна. Это сквозит через характеристику Фадеева, где так много недоговоренного, умолчанного, недодуманного.

26 марта <…> [история создания «Зеленой кареты] <…> Весь цикл (не считая предварительной подготовки – почти двадцатилетней!) с написанием сценария, начиная с либретто, занял немного больше 3-х лет. <…>

Начал читать завершающий роман трилогии Фейхтвангера «Настанет время» <…> [об Эренбурге и многоточиях в его воспоминаниях] Я мог бы когда-нибудь написать об И. Г. точно и верно. Он все двусмысленное и сомнительное обходит в своих мемуарах, но это сквозит. Я знаю по его рассказам больше, чем он написал, но тоже конечно далеко не все^[98]. И все же, мне кажется, что полная правда для него была бы выгоднее психологически. Но для этого нужно мужество, которого у И. Г. нет, а м. б. нет и полноты понимания если и не всей исторической ситуации в целом, то хотя бы своего места в ней. В этом смысле его мемуары – неудача. Их прикладное значение важнее того главного, ради которого они затевались.

В этот приезд я не побывал у него; все мысли были в другом. Звонил. Он был на даче, но его ждали^[99].

29 марта <…> [АКГ на Ленфильме] <…> Будто бы в Москве запретили «Андрея Рублева»^[100] и фильм о деревне «Ася Клячко», который хвалят за правдивость^[101]. <…>

Скорей бы прошел это период сдачи и сесть за книгу. Когда выходила «Гус. баллада», я тоже стал волноваться только в самые последние дни, а при сдаче «Возвр. музыки» совсем не волновался, ибо, увы, сомнений не было – ясно понимал, что это дерьмо.

Вчера праздновали новоселье. <…>

[о тех, кто приходит к власти в «Новом мире» – В. Лакшине, И. Виноградове и А. Кондратовиче – как о «лифшинианцах»^[102]; сетует, что его «Олешу» (то есть статью АКГ «Слова, слова, слова») они «не пускают к столу».]

30 марта 1967 г.

День моего рождения. Не любил никогда (кроме детства) его праздновать и плохо помню, как он проходил. [но запомнил этот день – в лагере на Мехреньге, в 1952-м, когда был там вместе с театром: ] Жили мы в бане, лежал снег. Меня пришли поздравлять наши женщины и я за всех поцеловал одну Милу Витковскую и потом до ночи как бы в шутку все время целовал ее. Она шутку поддержала и мы доцеловались до романа. В следующем году – уже было время великих надежд. Похоронили «мудрейшего» и все трепетало предчувствием больших перемен. Я тогда, изгнанный из театра тупым и спесивым полковником Мелькиным^[103], заведовал вещевым складом на 37-м [км.], театр уехал в первые гастроли без меня, Мила уже была моей любовницей, но как раз в эту поездку скурвилась <…> Ко мне приходили обсуждать мировые проблемы и нашу судьбу Б. Н. Ляховский, профессор Казарин и доктор Белецкий^[104]: я читал трехтомник Белинского и «Былое и думы». Через несколько дней объявили о прекращении дела врачей и лед тронулся. <…> Я легко перенес «измену» Милы, кажется, она больше сожалела об этом, чем я: Янка уже освободилась и начались быстрые, легкие романы с кем попало – чувственное безумие последнего лагерного года…<…>

Очень многое для меня зависит от успеха, или неуспеха фильма. <…>

1 апр. [он в Москве] С вокзала еду к Леве <…>

2 апр. <…> Рассказ об интервью Твардовского в Италии, где он обругал Е. Гинзбург и ее книгу и заявил, что Бабель неинтересный писатель. Похоже, он оплачивает счет за помилование журнала.

3 апр. [АКГ в гостях у Эренбурга, они говорят о Св. Аллилуевой] <…> Едим форель и пьем итальянский вермут.

4 апр. Утром репетирую резкости, которые решил высказать Суркову^[105]. <…> И вдруг как то становится ясно, что за сутки неизвестно почему вся ситуация коренным образом изменилась в нашу пользу. <…>

Обсуждение происходит в комплиментарной атмосфере. <…>

Не записал о вчерашнем блядском поведении Блеймана^[106], явившегося на просмотр, узнавшего от Суркова о его отношении к фильму и ушедшего посредине демонстрации фильма, чтобы не связывать себя участием в обсуждении.

Уж лучше бы он бранился. Ну, черт с ним!

5 апр. <…> В Загорянке на участке лежит снег, а вокруг на улице грязь. Беру у М. Н.^[107] лопату и делаю дорожку к крыльцу с ее участка. Вдоль самого дома с южной стороны все таки чуть стаяло. Милый мой, грязный, темный дом. <…>

6 апр. Утром у Н. П. Смирнова. Беру книгу М. Слонима «3 любви Достоевского»^[108]. Встреча с Машей Мейерхольд^[109]. <…> У Э. П. Гарина вынули поврежденный глаз. Звоню Хесе Александровне^[110] <…>.

Лева и Люся в разгаре обменных квартирных комбинаций^[111] <…>.

1011 [исправлено: впечатано поверх]апреля 1967 г. <…> Третьего дня с Эммой у Л. Я. Гинзбург. Там же Эльга Львовна и Лена Шварц – все такой же странный и талантливый зверек^[112]. Ее новые стихи о Джемсе Уатте – хорошие. Отличные новые стихи Саши Кушнера^[113]: «Ван Гог» и др. Лидия Яковлевна читала нам замечательное окончание эссе о блокаде: о том, кто как ел – с удивительными наблюдениями и уходящими далеко ассоциативно размышлениями. Обещает мне прочитать свои дневники 20-х годов. <…>

Не записал о рассказе И. Г. [Эренбурга] о Михоэлсе^[114] и его проэкте отдать после войны Крым евреям, который И. Г. справедливо называет «безумным». И еще кое-что о Светлане Аллил[уевой].

13 апр. <…> Л. Я. показывала, пока мы были у нее, возмутительное по пошлости стихотворение Галича о смерти Пастернака. Морду бы бить за такие вещи.

15 апреля. <…> К Эмме приехала из Новочеркасска бабушка, милая старушка, которая куда лучше всех остальных родичей. Что-то отдаленно общее есть в ней от мамы и сердце мое сжалось…

Днем на Ленфильме. <…>

Настроение неважное: нет денег и скучаю по Загорянке.

16 апреля. Сегодня в «Правде» на 6-й полосе под шапкой «Актеры и роли» напечатан кадр из «Зеленой кареты» (Театральный разъезд) <…> [над записью вырезка из газеты с фотографией и подписью: «Съемки широкоформатного цветного фильма «Зеленая карета» (сценарий А. Гладкова, режиссер Я. Фрид) продолжаются на студии Ленфильм»; внизу кадр из фильма]

19 апр. <…> Просмотр фильма перенесли: не успели напечатать исправленный экземпляр. Будет 25-го или 27-го. Узнав это, я решил ехать в Москву. <…>

20 апреля <…> Могу работать за машинкой по многу часов и не устаю, но похожу недолго по городу и устаю смертельно. Что это?

21 апреля. Еду в дневном поезде № 13, который идет от Ленинграда до Москвы 5 ч. 45 м. Удобное кресло у окна. Читаю роман Агаты Кристи и ем пирожки с капустой. Через 3 дня в Лен-де премьера моего фильма об Асенковой – воплощение многолетнего замысла. Напротив меня девушка, просматривает «Сов. экран», где напечатаны фото из фильма. За окном русская весенняя природа, милые сердцу пейзажи. Березы графичны, зелени еще нет. Земля покрыта желтоватой прошлогодней травой. Кое-где лежит снег.

Все хорошо, но… в кармане всего 20 рублей и никаких реальных надежд на гонорары в ближайшее время.

И знакомое чувство неуверенности и какого-то нескончаемого мальчишества, у которого ничего нет кроме надежд и ожиданий.

22 апр. 1967. С утра еду в ВУАП, потом в Лавку писателей, затем к Н. Я. К ней приходят Адмони^[115] и Нат. Ив-на Столярова. Пьем чай и в две руки с Адмони читаем ее [Н.Я.Мандельштам] рукопись об Ахматовой, где уже 155 страниц машинописи.

Много интересного и умного, но ей мало быть мемуаристкой и она снова философствует, умозаключает, рассуждает о времени, об истории, о смене литературных школ, о стихах и даже о любви. А. А. у нее очень живая, но как-то мелковатая, позерская и явно уступающая автору мемуаров в уме и тонкости. Совершенно новая трактовка истории брака с Гумилевым: она его никогда не любила. Верное замечание, что тема А. А. – не тема «любви», а тема «отречения». Есть и случайное и ненужные мелочи. Хотя Н. Я. сказала, что она согласна с моими замечаниями, но мне почему-то кажется, что она чуть обиделась.

Потом приходят Варя Шкл[овская] и Коля Панченко^[116], какой то художник, приятель В. М. Глинки, и некая Оля Андреева, «европеянка», но отнюдь не прекрасная^[117].

Вернувшись к Леве, застаю у него Пала Фехера^[118] и еще какого то венгра. <…> Сборник на венгерском языке, вышедший в Будапеште, где моя статья о А. Платонове, он мне привез, но не захватил из гостиницы.

Пьем кубанскую водку. <…>

24 апреля. Первый раз ночевал в Загорянке в этом году. Лень было топить, в комнате около плюс 10. Надел свитер и спал в нем. <…>

Потом отправляюсь к Гариным. Обедаю у них. Тяпкина^[119], Маша Валлентей с первым («сигнальным») экземпляром сборника «Встречи с Мейерхольдом»^[120]. Том выглядит очень импозантно. Но Маша еще не верит в его выход. Сейчас должна быть последняя виза цензуры.

Говорим о Мейерхольде. Маша рассказывает о болезни и психич. странностях З. Н.^[121] и как устал от них к концу старик.

<…> [о книге Светланы Аллилуевой] Сам факт выхода книги и религиозного обращения Светланы не может не иметь «политического» характера. Пожалуй, это страшнее для воспитательных догм, чем любые новые разоблачения Сталина. Именно это произведет громадное впечатление: большее чем открытие любых «тайн». То, что этот удар наносит дочь Сталина – необыкновенно впечатляюще.

27 апр. <…> Ночью слушал отчеты о пресс-конференции Св. Аллилуевой. Передавали и ее голос. <…>

Вот краткое содержание ее ответов [ее интервью, по радио, в Америке: обращение к религии, уехала и из-за запрещения правительства брака с иностранцем и также под влиянием процесса над Синявским и Даниэлем. АКГ ясно, что ее книга не выйдет на родине; коммунизм не совместим с рел-й, а она приняла православие; любимый писатель их амер. Хемингуэй]^[122]. <…>

Происходят очень серьезные процессы. Месяц назад я думал, что С. и Д. скоро тихо выпустят. Но возможно ли это сейчас? Думается, что тов. Павлову^[123] прикажут мобилизовать ту часть блуждающей фронды, которая легальна, против Светланы (Евтушенко, Вознесенский, Солоухин), а другую часть фронды постараются напугать и смять. <…>

«Ответственность за преступления должен нести не только мой отец, но и другие, еще входящие в ЦК, а главным образом – партия, режим и идеология».

Еще она сказала, что хочет быть писателем, а «писателю нужна свобода выражать мысли». «Процесс С. и Д. произвел жуткое впечатление на нашу интеллигенцию». Он лишил С[ветлану] последних надежд на свободу быть писателем. <…>

Вечером с 9 до 10 часов «Г. А.» [радиостанция «Голос Америки»] передает полный текст прессконференции Светланы Аллилуевой. Хорошо слышно. Перед этим англичане передали передовую «Таймса» <…>.

Но есть интересные подробности <…>

Неумение учиться на ошибках – трагическая черта нашего руководства и это приводит его к новым ошибкам.

Повторяю: ничего нового Светлана не сказала. Все это уже общие места споров и разговоров в последние годы. Новость: публичность высказывания и резонанс. <…>

28 апреля 1967 г. Был в городе. ЦДЛ. Шаламов. Гарины.

В ЦДЛ <…>. Никто почти не скрывает одобрения^[124] <…>

С Шаламовым говорили о литературе, с Гариными о моем новом кино-замысле <…>

Мы во многом сошлись с Шаламовым в оценке рукописи Н. Я.

29 апреля. Прочитал целую кипу рассказов Шаламова. Нет, мне нравится его манера. Встречаются повторения, но это неизбежно и их немного. Есть сильнее, есть слабее, но в целом это выразительно, умно, точно. Это как чудовищная фреска, внутренняя форма которой зависит не от сюжета, а от размера стены, на которой она написана, а стена эта колоссальна.

И я совершенно согласен с ним, где его точка зрения оспаривается, как, например, в вопросе о рецидиве^[125]. Так и я увидел этот отвратительный мир, так и я рассказывал о нем, еще не читав Шаламовских рассказов.

Прочитал еще одну рукопись из серии лагерных мемуаров О. Адамовой^[126]. Ее крестный путь параллелен пути Е. Гинзбург, но начался немного раньше – весной 1936 года. Интересно.

2 мая <…> Звоню Юре Трифонову. Он сидит один дома и зовет придти. Еду. Вскоре приходит Боря Слуцкий^[127], которого я давно не видел. Болтаем о том о сем целый вечер и я остаюсь у Юры ночевать. <…>

Снова слух о согласии Шолохова стать председ[ателем] ССП.

Подтверждается активная роль Федина в решении и суде над Син. и Дан. Руководитель иностранн. секции ССП Чернявский сказал на днях Е. Эткинду^[128], что суд этот был ошибкой: их можно было судить за другое, а именно за связь с НТС (русской антисоветской организацией в Германии)^[129]. Были документы, это доказывающие, но дело повели по другому пути и оно прозвучало неубедительно. Вопрос интересный: почему умолчали об НТС. Возможно несколько ответов.

Боря как то постарел, словно шепелявит. Юра задумал роман о деле Думенко^[130] и едет на днях в Ростов за матерьялами. Он живет с дочерью подростком, видимо довольно капризной и тяжелой по характеру. Много читает и думает. Мне он нравится больше чем любой из старых моих приятелей.

3 мая. <…> [слух о том, что разбившийся космонавт Комаров – на самом деле спасся: о подтверждении этого АКГ спрашивают пришедшие к нему домой чинить проводку электромонтеры]

7 мая. <…> Возвращаюсь днем на дачу. Впереди подряд 2 выходных – завтра и послезавтра – и все дела замирают.

8 мая. Начал вечером и пол – ночи и потом все утро читал «Траву забвения» В. Катаева в № 3 «Нового мира». Это написано отлично и, как это ни называй – мемуары или роман – это превосходная проза. Все это очень «катаевское» т. е. пластика внешнего превалирует над «духовностью», изобразительность над интеллектом. Он десятки лет писал левой ногой, цинично и расчетливо, но и это не могло затушить его талант, хотя конечно задержало его внутренний рост и, если задумаешься – о чем катаевское произведение? – то ответить трудно. <…>

Все думаю, что надо кончить одну из начатых пьес. Это просто бесхозяйственность – иметь столько товару и такой маленький счет в ВУАПе!^[131] Да, я плохой хозяин. Люблю работать, а извлекать из работ доходы не умею. <…>

9 мая. <…> Все думаю о «Траве забвения». Вот, не вспоминает же Катаев, как писал романы на сталинскую премию, как подличал и вертелся. Из всей жизни – единственно ценным оказываются воспоминания о Бунине и Маяковском – воспоминания по существу трагические. Словно жизнь кончилась на рубеже от 20 к 30 годам. А пятилетки, перековки, а сталинская конституция – где это все? Ничего нет, пустота…

Это своего рода приговор эпохе и собственной жизни. Но все же – будем справедливы! – писатель сохранил и свое холодное, блестящее мастерство и особого рода совесть.

10 мая. Утром еду в город <…>. Потом у Н. Я. Все время мрачнейшее настроение. Кажется, таким я у нее еще не был никогда. Потом неудачно заезжаю к Шаламову – не застаю его и к Леве, у которого ремонт.

12 мая. <…> Не записал вчера, что умер Лев Романович Шейнин^[132], человек, который мог бы написать самые занимательные мемуары на свете, а вместо того писал плохие пьесы и повести.

15 мая. Вчера был в городе: взял билет на поезд и отвез Шаламову его рукописи. Сидел у него часа три. Подарил ему сборник, который он, просмотрев бегло, очень хвалит^[133].

17 мая. Пишу ночью: только что с поезда – час назад приехал из Ленинграда. Теплая летняя ночь, напоенная сиренью и цветом яблонь и вишен.

В Л-де был полтора суток: все время почти с Эммой. Она встретила меня с напряжением и попыткой затеять объяснение, но я этого не принял и все переменилось, а кончилось ее нежностью <…>

Разговаривал по телефону с В. Ф. Пановой и Л. Я. Гинзбург и встретил на улице Рубашкина.^[134] <…> Л. Я. сказала, что Мандельштам пошел (или пойдет на днях) в типографию, а она в конце месяца приедет в Москву. Очень хочет повидаться. <…>

Больше никому не звонил. Эммина ревность, кажется, беспредметна: просто догадки…

17 мая [смещение Семичастного и назначение Андропова^[135]]

20 мая. Томительная жара, но все же с легким ветерком.

Утром отвез пук сирени Надежде Яковлевне [Мандельштам]. Она была рада. Рассказывает, что потребовала рукописи О. Э. у Харджиева^[136] <…>

С.^[137] мне показал в америк. газете объявление о выходе № 85 «Нового журнала» (Нью-Йоркского), где на первом месте стоят «Колымские рассказы» Шаламова. Он или не знает об этом, или не захотел мне рассказать^[138].

Солженицын написал обращенное к съезду письмо с жалобой на свою литературную судьбу и с предложениями: ликвидировать главлит и перестроить ССП с тем, чтобы он не принимал участие в травле писателей, а защищал их. <…>

[АКГ заехал подарить сборник Леве, но чуть не поссорился с ним: ] он вдруг стал мне давать советы из области личной жизни. Но я сам виноват: слишком близко к себе его подпускаю <…>

У нас идут последние приготовления перед открытием съезда писателей, которому всячески хотят придать показной, победный характер. <…>

Общее мнение: Синявского и Даниэля, а также арестованную за январскую демонстрацию молодежь тихо выпустят. <…>

21 мая. Моя дурь (решаюсь это так назвать) идет по нарастающей. Правда, так бывало и… проходило, но должен признаться, подобной остроты и внутренней напряженности не помню уже давно: с момента зенита отношений с Эммой…

Сейчас у меня связаны руки многим и это мешает делать глупости и те безумства, на которые я раньше всегда шел и побеждал. <…>

22 мая [при уборке на чердаке своей дачи, в Загорянке] …открыл левин [его брата, Льва Гладкова^[139]] чемоданчик и зачитался его и мамиными письмами периода после моего ареста и перед его смертельной болезнью и во время нее. Мама мне мало рассказывала об этом и только в общих чертах: слишком мучительны были воспоминания. И читать было тоже мучительно, но грех беречь себя и я счел обязанным все прочитать. Господи, какая мера горя, незаслуженного, непоправимого. И это только две судьбы – две из миллионов! И еще находятся люди, рассуждающие о прощении Сталину во имя некоей исторической объективности.

Не потому ли меня так и тянет к Шаламову, что он какая-то вариация (наисчастливейшая) судьбы Левы. У них есть общее, но Ш. огнеупорнее, или просто везучее. <…>

Сегодня открылся съезд писателей. Слышал по радио репортаж: что-то под Горького басил Федин и ему аплодировали статисты-делегаты (наверно нацмены). <…>

23 мая <…> Был в городе. У Трифонова. Потом на Аэропортовской. Письмо в поддержание гласного обсуждения заявления Солженицына. Уже 40 подписей: Паустовский, Каверин, Аксенов, Бакланов, Солоухин и др. Отказались подписать Шагинян и Яшин и еще кое-кто. Я не вижу в этом прока и подписал пожалуй из малодушного нежелания ссориться с обществом. Встреча с Таней Литвиновой^[140], которую не видел 30 с лишним лет. Мы еле узнали друг друга. <…>

Нет чувства, что совершил хорошее, подписав, а скорей какая-то неловкость, будто сделал что-то напоказ. <…>

24 мая <…> … выброшен этюд Гулыги о Кафке из «Прометея»^[141] <…>

25 мая <…> Письмо от Анны Арбузовой^[142] о том, что Т.^[143] в больнице, а девочка у родных Т. Письмо на этот раз вежливое.

Лева Тоом^[144] подошел ко мне в ЦДЛ и сказал, что прочитал моего «Пастернака», которого давал ему Беленков?!^[145] Как я уговорил Трифонова и Ваншенкина подписать письмо. Уже собрано около 70 подписей, главным образом людей порядочных разных рангов и калибров. Отказались подписать некоторые: Кассиль, Лакшин, Старцев, несмотря на вегетерьянский текст. Сегодня утром письмо должно быть передано Тендряковым в президиум съезда. <…>

Вокруг этого суетились Ф.Искандер, Боря^[146], Сарнов^[147] Лева^[148], Инна Борисова, А. Берзер, Т. Литвинова и еще какой-то Юра, близкий друг Солженицына^[149]. А вокруг них другие. Что ни говори – это лучшая часть московской писательской организации, и ее вдруг вспыхнувшая в этом деле энергия – прообраз того, чем могла бы быть не регламентируемая бюрократией литераторская общественность.

На съезде, как говорят, пустой зал и оживление в кулуарах и у киосков. <…> Все в кулуарах говорят о письме Солженицына. <…>

Из письма конечно толку не будет, но оно важно как свидетельство подлинных настроений писателей.

Солженицына наверху ненавидят и уже только поэтому оно вызовет гнев. <…>

26 мая <…> Сегодня утром Тендряков передал письмо (собравшее уже около 80 подписей: последним подписал Слуцкий) в президиум. Отказались подписать кроме Шагинян и М. Галлай, еще Алигер, Л. Зорин, А. Штейн, М. Бременер и другие, но немногие.

27 мая. <…> Утром у Н. П. Смирнова, затем у Левы. Туда звонит разыскивающий меня Женя Пастернак^[150], еще до моего прихода. Звоню ему. Он очень просит повидаться с ним и мы уславливаемся, что я заеду к нему к пяти часам.

У Левы еще Войнович и Искандер. Войновича вижу в первый раз.

В ЦДЛ обедаю дежурными блюдами. Это обходится около рубля, обычно. <…>

Потом еду к Жене Пастернаку на Большую Дорогомиловскую. Он встречает меня хорошо, хвалит мои воспоминания. По его словам, «отец» там наиболее похож на себя и делает два небольших замечания. У него милая беременная (кажется, уже третьим ребенком) жена Аленушка, тоже знаток Пастернака, помогающая в комментировании и издательских делах^[151]. Архив Б. Л. огромен. <…>

Вопрос с собранием «пошел по инстанциям». Женя рассказывает, что из обильнейшей переписки Б. Л. можно выделить 4–5, как он выразился, «романов в письмах»: семейные, с Цветаевой (Аля Цв[етаева]^[152] почему то возражает против их публикации), с З. Н.^[153], с двоюродной сестрой из Лен-да^[154] (пропали). Письма Цветаевой пропали, но часть их ранее была скопирована (без спроса) Крученых^[155] и так уцелела. Женя думает, что девушка, потерявшая письма, м. б. отдала их «в органы» или у нее отняли их, и они там сохраняются. <…>

Он по манере говорить ужасно похож на Б. Л., просто удивительно, только голос выше и другой тембр. <…> Так это приятно слышать, что и сказать не могу. Сидел у них до ночи. Он говорит, что уже давно искал меня.

29 мая. <…> Звоню Анне Арбузовой. На этот раз она очень со мной мила. Она была у Т., говорит, что помимо всего прочего у нее невроз сердца. Хвалит мейерх. сборник и особенно мою статью: – Она лучше всего. Это, как стихи!..

<…> Андропов – поклонник театра на Таганке: он занимался в ЦК делами соцстран.

Юра [Трифонов] прочитал «Встречи с П.» и «Слова, слова, слова» и хвалит. Взял у него полную рукопись мемуаров Сурена Газаряна «Это не должно повториться»^[156] на день-два.

Обедаем с Юрой в ЦДЛ. <…>

Весь вечер читаю воспоминания Газаряна (400 страниц машинописи). Многое очень интересно и даже сенсационно. Конечно, Газарян мог бы рассказать, как органы наполнились постепенно негодяями по специальному подбору. Ведь не в один же день это произошло. А он это знает. Но это осталось в стороне. Автор мемуаров не сидел в лагерях, а весь срок сидел в спецтюрьмах и по моему это первые воспоминания (не считая нескольких глав у Гинзбург) о тюрьмах.

Мелькает много знакомых имен, людей о судьбах которых почти ничего не было известно.

Тюремно-лагерная литература огромна и все растет. А когда то мы думали, что все это канет в забвение. Пусть это не печатается: важно, что написано, что существует.

30 мая. <…> Утром заезжаю к Храбр-му.^[157] На это раз он меня как то раздражает – и своими письмами к разным людям, которые он потом копирует и распространяет и всем вульгарным паразитарным суетливым либерализмом. На этот раз он показывает снова переписку с Эренбургом. Тот ответил из вежливости, а Х. придает этому некое значение. Правда, иногда у него бывает интересный улов. Так он получил письмо из Франции от В. Крымова^[158] ослепшего старика, странного, но не бездарного писателя, трилогию которого я недавно вырвал от Зеркаловой^[159]. <…> Затем ЦДЛ и обед за рубль, потом к Н. Я. и с ней к Жене Пастернаку – сегодня день смерти Б. Л. Посидев у него часика три, возвращаемся к ней и домой приезжаю лишь к ночи. У Н. Я. второй том американского собрания соч. О. Э. Тираж «Разговора о Данте» готов, но не вывезен из типографии – нет разрешения Главлита: та же история, что и с нашим сборником.

Аванса за пьесу [ «Молодость театра»] мне не хватит даже на уплату главных долгов, но какие-то дыры заткну.

31 мая. В «Комс. Правде» сегодня перепечатан фельетон из «Юманите диманш»^[160] «Светлана и доллары» о Светлане Сталиной.

Константину Георгиевичу^[161] 75 лет. Его на днях перевезли из больницы, но он очень слаб и плох.

<…> [после строки отточий] Ночь. Только что приехал из города. Отправил с Центрального Телеграфа мейерх. сборник Кларенсу Брауну в США^[162], потом был у Гариных.

Там же Маша и Тяпкина. Потом еще разные люди.

Много разговоров о старике. Маша – очень хороший человек. Сейчас она с азартом воюет с Ростоцким^[163], чтобы переделать предисловие к двухтомнику М-да, выходящему в «Искусстве» <…> В № 5 «Юности» снова стихи Шаламова.

Перечитываю вторично воспоминания Газаряна, все таки они очень интересны.

1 июня. Вчера Хеся рассказывала о Н. Р. Эрдмане^[164], который в старости попал в плен к влюбленности в ничтожную балеринку <…>

Весь май я чувствовал в себе какое то напряжение, которое могло разрядиться – как бывало, – в какой нибудь случайной любовной истории, или вылиться в нечто лучшее, или также, что тоже бывало – перегореть в созерцательных размышлениях.

Это то состояние, когда одинаково легко засмеяться или заплакать, сочинить стихи или напиться.