Текст книги "Глухая рамень"
Автор книги: Александр Патреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
Глава II
Ольховские воры
Чуть занималось утро, когда Ефрем Герасимыч отъезжал от ставежа. По извилистой узенькой дороге, зажатой с обеих сторон плотной стеной леса да сугробами, бежал ходкой рысью вороной Тибет, пофыркивая и прядая чуткими ушами. Мимо мелькали гладкие стволы товарных сосен да телеграфные столбы, прятавшиеся по кромке леса, а на просеках кое-где попадались мохнатые кусты можжевелей да пирамидки молодых елок, окутанных снегом.
На большом ставеже сплавной речки Ольховки Сотин будет лишь к вечеру – впереди почти целый день пути… Он обычно ездил один, дорога редко утомляла его, – любил подремать в глубоких кошевых санках, подумать на досуге обо всем, что приходило в разум, подсчитывать в уме: каков товарный выход той или другой лесной делянки?.. Но сегодня он думал только об одном – об Игоре… Было мучительно больно от того, что ничем не мог он помочь своему сыну!.. Вчера жена звонила из больницы в контору, и перед сумерками один возчик привез ему известие от Бережнова: Игорю стало хуже!..
Плотные седые облака застилали все небо – свинцовые облака, и нигде нет среди них просвета! А лес казался суровым и тревожным… И только эстакады, сделанные за эти два дня, не утратили первоначальной прелести и значения.
Сотину хотелось поскорее добраться до Ольховки, покончить дела в один день и, не задерживаясь ни минуты, проехать в Кудёму. Но трудно предвидеть, что ожидает его в Ольховке…
Долго, нескончаемо тянулась эта знакомая дорога – лесами, ложбиной староречья, потом небольшим полем, где на склоне пологого бугра виднелась в перелеске деревенька – всего четыре избы, и снова непролазная чаща. Сотин прислушивался к неясным шумам и редким вскрикам птиц, иногда пролетавшим низко. Неподалеку пискнула белка, где-то в стороне долбил кору хлопотливый дятел.
В том месте, где дорога повернула к прореженной делянке, Ефрем Герасимыч увидел длинный обоз по лежневой: везли по ней бревна из лесосеки, направляясь на Ольховское катище, где вяжут на реке плоты, и еще увидел восемь подвод, нагруженных молодыми елками.
Речка Ольховка виднелась уже вблизи, довольно широкий плес, и на льду – само катище. Слышались топоры лесорубов в ближней делянке, потом – раздался сухой треск и хруст падающего дерева.
Отсюда проезжая дорога шла почти прямиком, рядом с лежневой дорогой, вплоть до самого ставежа…
Вязать плоты елками от пятнадцати до двадцати лет – обычное, почти повсеместное явление. Елка мягка, прочна и жилиста, и нет другой породы, которая могла бы заменить ее. Каждый леспромхоз, имеющий сплавные задания, заготовляет молодые деревца. Вьяс ежегодно губит их сотни тысяч!.. Печальная участь молодых елей впервые заинтересовала Сотина. Можно ли мириться с такой преждевременной жестокой рубкой, которая объяснялась, конечно, только равнодушием лесных работников к судьбе беззащитного поколения? Он даже удивился: почему до сих пор на эту беду не обращают никакого внимания? И так ли уж беспомощны лесоводы, чтобы разрешить эту насущную хозяйственную задачу? Ведь в технике, в науке, в промышленности совершены удивительные, несравнимые по трудности открытия…
Память подсказала ему: техническая отечественная литература и посейчас еще мирится с дикой патриархальной вязкой плотов, а давно следовало бы поискать молодым елкам замену. Это была бы очень ценная находка, можно легко и быстро применить ее… Наспех, взволнованно он обдумывал один вариант за другим, перебирая в уме лесные породы, пригодные для этой цели, но ничего не находил пока.
Густой березник сменился мелким ольховником, дорога начала спускаться в низину, а вырвавшись на опушку, побежала по отлогому берегу Ольховки, – и вот впереди показались бараки плотовщиков.
Убедившись в бесплодности торопливых изысканий, Сотин решил на время отступиться, а в оправдание привел обычный довод: «Ель выбрана опытом многих столетий, а вязать плоты цепями на малых реках невозможно».
Катище было безлюдно, рабочие разошлись по баракам, в конторе, стоявшей поодаль от строений, Сотин застал одного только заведующего конным обозом Староверова, но и тот собирался домой.
– У вас всегда так рано бросают работу или только нынче? – спросил Сотин.
Тот посмотрел на стенные часы, которые определенно спешили, и с тяжелой, давившей его леностью ответил, что «время-то уже вышло».
– Нет, не вышло. – Нежданный начальник осмотрел маленькую канцелярию, стол, заваленный бумагами, потом подошел к часам и перевел стрелку: – Если ваши ходики врут – проверяйте по радио… у вас есть оно… Добейтесь, чтобы рабочие вырабатывали полный день.
Староверов – высокий, тучный, средних лет человек с черными длинными усами и белым заплывшим лицом флегматика, стоял перед ним молча.
– Ну как живем, хозяин?
– Да ничего, понемногу. Закусить вам надо с дороги… Идемте ко мне, – предложил Староверов.
Перед уходом Сотин позвонил в Кудёму, – ему ответили не сразу, а ждал он с нетерпением, предполагая самое худшее. До него донесся шум и говор – значит приемные часы в амбулатории не кончились. Он попросил дежурную позвать жену к телефону. Унимая волнение, ждал. Наконец послышался женский, словно незнакомый голос: «С Игорем плохо: крупозное воспаление легких. Остаюсь в Кудёме»… Сотин положил трубку и вышел из конторки с опущенной головой.
После обеда Староверов нехотя повел Сотина на конный двор.
Около двора лежала копна сена; его ели коровы, вминали под ноги, растаскивали чужие телята и козы. У ворот был рассыпан овес, и никто не позаботился собрать его. В проходе между стойлами набросаны какие-то ненужные доски, щепа. Сбруя не имела своего определенного места и валялась как попало, а старший конюх, родственник Староверова, ходил мимо нее и будто не замечал. Он спрятал руки: одну в карман, другую за пазуху, а голову держал несколько набок, будто сводило шею. Годовые запасы сена он ухитрился стравить уже наполовину, через три месяца нечем будет кормить лошадей.
При первой встрече с Сотиным Староверов и старший конюх держались все же почтительно и довольно спокойно, потом настороженно, словно опасались сказать лишнее, опрометчивое слово, а когда Сотин второй раз обходил конный двор, вникая во многие мелочи, оба несколько раз, украдкой переглянулись между собою. С этого часа встала холодная стена между ольховскими начальниками и приезжим лесоводом…
Утром Ефрем Герасимович пришел на ставеж, осматривал вязку плотов, размещение будущего сплавного «воза», выкатку бревен к плотбищу. Но идея – найти елке замену – овладевала им все глубже и глубже. Неожиданно зародившаяся, она приобрела значение большой экономической проблемы, ставшей на очередь, и он уже знал, что не отступится от нее.
На снегу лежала перекрученная и лопнувшая вязка, – он поднял ее, вертел, раскручивал, свивал снова: в его сильных руках, действовавших с напряжением, она не ломалась, только пружинисто гнулась, а при кручении давала узенькие трещинки вдоль, – вот такие же свойства надлежало ему найти в иной древесной породе.
Ставеж шевелился от множества людей, глухой деревянный гул раскатывался над закованной в лед рекою. Один молодой парень уманил Сотина за штабель бревен:
– Скажу вам по секрету: плохи у нас дела. На днях кто-то увез стог обозного сена. Лес продают направо-налево. Пьянкой скрепляют круговую поруку. Староверов тут царь и бог. Всех запугал, все боятся. Иной раз до того туго становится, что даже и жить-то страшно…
Ольховские дела оказались запутанными. Следовало в них покопаться, чтобы отыскать концы… И вот Староверов опять стоял в конторе перед Сотиным, потупив упрямую голову. На висках его вздувались синие жилы, а пухлые дряблые щеки покрывались иногда серой мимолетной тенью. Глаза он прятал, от прямых вопросов Сотина увиливал, и чем дальше, тем неискуснее. Сотин едва сдерживался, чтобы не закричать на него, не затопать:
– Что вы мне лжете?.. Я все понимаю, все вижу. Не вихляйтесь: я вам – не зритель, а вы – не на сцене. Спектакль вы уже сыграли, остается только снять маску и актерский костюм.
Отказываться от всего решительно было бы глупо, и Староверов счел за лучшее кое в чем, с глазу на глаз, признаться, рассчитывая на то, что, проигрывая сегодня частично, он сможет завтра выиграть все, – и тогда Сотин не будет ему опасен… Да, сено продано, но не целый стог, а только небольшой воз, чтобы купить лошадям овса. Остальное сено вовсе не украдено, а растащили местные жители: бабы, девчонки, ребятишки. Да и от чужого, частного скота нет спасенья!.. За каждым не углядишь… Пусть Сотин выслушает его, – он говорит, как перед богом, всю правду. Он еще вчера вечером хотел рассказать все, но побоялся, да и стыдно: люди не слушаются, самовольничают, растаскивают корма. Бывает, что ночами поворовывают и лес из делянок… Он просит пощадить его – хоть ради детей (у него их пятеро!). Ефрем Герасимыч – добрая душа, у самого есть дети…
– Перестаньте! – оборвал его Сотин. – Когда пришло время расплачиваться, вы готовы заслониться даже детьми!.. Что, они вас на воровство толкают?.. Иметь отца-хищника постыдно и детям.
Староверов притих, ссутулился, даже стал вроде ниже ростом. Обкусывая вислые черные усы, он уже озирался украдкой по сторонам, но никто не появлялся к нему на помощь.
Заваривалась неприятная канитель. Сотину пришлось остаться еще на двое суток: медлить было нельзя, – он приступил к ревизии всего ольховского хозяйства. Провозился целый день, нашлось лишь полчаса сходить в столовую пообедать. Себя он чувствовал взвинченно, был сердит, раздражителен, а поздно вечером придя в барак к плотовщикам, почувствовал необычайную усталость, – лег на чьи-то нары и беспамятно проспал до утра.
Утром наступило в нем то душевное равновесие, которое было необходимо. Уже спокойно, чисто по-деловому, с официальной вежливостью, он продолжал последнюю беседу со Староверовым, потом принялся за акт проверки. Староверов сидел напротив него и по временам по-воровски заглядывал на форменный бланк, заполнявшийся все новыми фактами и цифрами… По-видимому, был Староверов отнюдь не трус: пока Сотин писал, тот с довольно безразличным видом курил папиросу, смотрел в заиндевелое окно, будто поджидал надежного защитника. В упрямых, немного прищуренных его глазах таилась угрожающая решимость.
– Ну, все написал? – нагло спросил он Сотина.
– Кажется, все. Остальное прибавят другие. А теперь вот что: распорядитесь, пусть принесут мне лыжи… Только нельзя ли поскорее, я тороплюсь. А часа через три запряжете лошадь.
– Хорошо… А на лыжах-то вы куда?
– В семьдесят вторую дачу… хочу посмотреть староречье: наверно, придется передвинуть большой ставеж.
Они говорили, не глядя друг на друга.
– Идите берегом Ольховки – тут прямее, а потом повернете от межевого столба к вырубленной делянке, и тут уже будет рядом, – посоветовал напоследок Староверов и вышел из конторы участка, провожаемый долгим настороженным взглядом Сотина.
Глава III
Один против двоих
На лыжах, с палками в руках Сотин катил по берегу Большой Ольховки, оставляя позади себя ровный след. Легко было идти по гладкому, плотному насту: не встречалось ни ям, ни оврагов, ни косогоров. Лес от берегов отодвинулся, дав простор колхозному полю. Местами попадались кусты ольховника и молодых берез, которыми так богата речка в верховьях.
Здесь она исхлестала равнину петлями, ими ловила весной уплывающую вниз древесину. Сплавной лес задерживался в частых ее извилинах, «размазывался» по берегам, как обычно говорят сплавщики; нередко получались заторы… Сотин воочию убеждался, насколько прав Бережнов, задумавший перенести ставеж ниже.
Семьдесят вторая дача, сплошь состоявшая из мелкого березника, виднелась неподалеку. Серой грядой она отлого спускалась до самой реки. Он быстро прошел это расстояние, сильно напирая на палки, и теперь, пройдя половину пути, нагрелся, устал с непривычки, потому что давно не ходил на лыжах.
У опушки вырубленной делянки, на крутом яру, он сел отдохнуть на старый спиленный пень, посбив с него обмерзлую снежную шапку. Стояла вокруг такая всеобъемлющая тишина, что он, глядя на пойму, задумался… У ног его лежали на снегу лыжи, кругом было безлюдно, пустынно, бело, ровная долина тянулась вдаль, тусклое небо плыло на запад.
В двух километрах отсюда начинались отлогие берега, широкая низина староречья, – русло Большой Ольховки выпрямлялось с этого места значительно. Ледянка, проходившая мимо, была неподалеку… Как недогадлив был прежний хозяин, купец Тихон Сурков, пренебрегший этой поймой!
Опершись на лыжные палки, Сотин осматривал долину, думая о том, что в скором времени здесь развернется битва – ее успех обеспечен самой историей: явятся сюда знакомые и близкие ему люди, построят бараки, расчистят заросли, проложат лежневую дорогу, и по ней заскрипят сани под тяжестью бревен. Он ясно представлял себе, как оживет пустынное староречье, как будут копиться бунты древесины на новом катище, – и стоит ему только зажмурить глаза, как прямо перед ним начинают двигаться на реке и на берегу люди и черными большими квадратами ложиться на снег связанные плоты, чтобы весенний паводок унес их в низовье.
Постепенно сгущались сумерки, с поля подул ветер, знобило спину; ноги, пристывшие к снегу, немного зябли, клонило ко сну. Он поднялся, зачерпнул полные пригоршни чистого зернистого снега и начал растирать лицо. От удовольствия фыркал, покрякивал, словно умывался холодной, ледяной водой. Щеки горели. Он утерся носовым платком, потом посмотрел на часы:
– Ого… пора ехать.
Надев лыжи, полным ходом пошел обратно. Сильные движения скоро разогрели его, приятная теплота разлилась по всему телу, в голове было свежо, в груди просторно. Он чувствовал в себе такую уравновешенность и силу, что, если бы даже встретил стаю волков, ничуть не оробел бы перед ними…
Обогнув кусты ольховника, он увидел двоих лыжников, шедших к нему навстречу.
– А-а, злой дьявол! – заворчал Сотин, не останавливаясь. – Ты думаешь, поймал меня в ловушку?.. Ничего ты мне не сделаешь. Я еще давеча понял, зачем ты выспрашивал меня, куда еду, и отворачивал рожу…
Рядом с черноусым тучным Староверовым шел на лыжах старший конюх с толстой палкой в руке. Поджидая его на берегу, они о чем-то говорили, а может, только делали вид. Сотин заглянул под крутой берег: там в густеющих сумерках зияла черная полынья, дышавшая густой испариной. Не трудно было догадаться, почему именно здесь остановились воры.
«Однако, черт возьми, их двое… Не напрасно ли я взманил их?.. А впрочем…» – подумал Сотин, продолжая путь.
Он подошел к ним на лыжах и спросил с некоторой начальнической строгостью:
– Вы что же со мной не пошли?.. Собрались после времени.
– Он – растяпа, – кивнул Староверов на конюха, – не догадался, и мне невдомек. А потом видим – запаздываете, решили сходить, – мол, не завяз бы где али в полынью не свалился. – Он уставился лбом в землю и что-то уж очень внимательно разглядывал увесистую ореховую палку в руках конюха, а тот, угрожая Сотину, и сам определенно робел.
– Спасибо, что пожалели, – усмехнулся Сотин принужденно. – Только напрасно беспокоились… здесь трудно пропасть человеку: за Ольховкой следят… Ну, айда обратно… Лошадь готова?..
Конюх задержал его, перегородив дорогу:
– Постой, не торопись. Коли зашел, так надо… надо покалякать с тобой.
– Не возражаю, давайте… Только вы все равно от меня ничего не добьетесь… Скрывать ваши грехи не могу, другого акта писать не буду. – Его смелость поразила обоих, Староверов поднял на Сотина белое, как тесто, расплывшееся лицо и нервно задергал усами. – Если бы, – продолжал невозмутимо Сотин, – я сделал это, жалеючи вас, то через несколько дней приехал бы Горбатов или сам директор. И так, и этак от суда не уйти вам.
– Ведь у меня дети! – вдруг зарычал Староверов, потрясая поднятыми кулаками.
Сотин чувствовал, что скажи он теперь хоть одно неосторожное, резкое слово – и вор или упадет к нему в ноги и начнет реветь, или вырвет у конюха ореховую палку и размозжит ему, Сотину, череп.
Уже более мягко Сотин сказал:
– Вы же взрослые люди… Сами понимаете, что я не по злобе на вас пишу директору. Мне лично вы ничего плохого не сделали… Если бы вы были неисправимые воры и трусы, вы могли бы выместить на мне, а потом… стать к стенке… Я вам вот что посоветую, по-человечески: дождитесь суда, расскажите правду. – И, помолчав, добавил: – Если хотите, я доложу Бережнову только то, что есть в акте, и ничего больше.
– Не скажешь? – облегченно вздохнул наполовину прощенный Староверов. Все же по глазам было заметно, что не верит.
– Не скажу, – твердо обещал лесовод. – Ну, пошли обратно, – пригласил он обоих.
Все трое встали на лыжи, тронулись вдоль берега. Сотин шел впереди, а оглянувшись на конюха, шедшего позади с палкой в руке, чуть усмехаясь, посоветовал:
– Брось палку-то… А то увидят, подумают что-нибудь плохое…
Конюх размахнулся изо всей силы, – палка, переметнувшись несколько раз в воздухе, булькнула в полынью.
Глава IV
Омутнинский угол
Пока Сотин занимался Большой и Малой Ольховкой, Алексей Иванович Горбатов, выполняя поручение Бережнова, колесил по делянкам зюздинского участка. Сегодня пробирался он в само Зюздино, и перед ним, на козлах саней, сидел старик возница.
От Вьяса до села Зюздино – сплошные хвойные леса. Высокой стеной стоят они по сторонам дороги, которая, бесконечно извиваясь, ведет на север. Может быть, только чудилось Горбатову, что чем дальше, тем все больше становится елей в почти нехоженой здесь Омутнинской тайге.
После полден они вступили в просеку. Похожая на белое глубокое ущелье, она протянулась километров на девять прямиком… Задумчив и красив бор зимою!.. Какие-то грустные старинные напевы слышатся в его неугомонном вечном шуме. Горбатов заслушался невольно, очутившись в их сладком плену, и будто в полусне припоминалось ему что-то свое, родное, над чем он уже не властен… Или далекое непозабытое детство вернулось к нему опять, или первое свидание с Аришей, или продолжается сказка, которую, придумав сам, он рассказывает Кате, а она, сидя у него на коленях, глядит в глаза, светло и доверчиво улыбаясь…
Молчит его возница – почти столетний старик в буром чапане, подпоясанный кушаком. Его седые длинные усы прожелтели дотемна от махорочного дыма, а глаза почти совсем потерялись под лохматыми, кустистыми бровями, – и было не понять, как смотрит он через этот волосатый навес… Древний старик, он едет, наверно, из одной вечности в другую, чтобы взглянуть и подивиться на новый мир… Сутуля спину, он задремывал в дороге часто, но резвый жеребчик Звон все время не переставал чувствовать его вожжи, – недаром сказал Горбатову Якуб, когда провожал от конного двора: «Ты не гляди, что старичок будто дряхлый; среди возчиков – хоть по человеку перебери – не найдешь такого: в любую метель отыщет дорогу, не собьется. И быстро ездит, и коня сбережет…»
Старик, мельком глянув на межевой столб, наконец подал голос – хриплый, простуженный:
– Недалеко осталось, Лексей Иваныч, – молвил он. – За час на месте будем. В конце просеки этой делянка вырубленная, а за ней и Зюздино будет, а рядом – Красный Бор.
Рукою в самодельной варежке он отогнул воротник чапана и повернулся к Горбатову бородатым заиндевелым лицом:
– Сказывали мне: отсель зыряны недалеко, – мол, за двое суток добраться до них можно… Вот удивительный народ!.. В шубах, слышь, и зиму и лето ходят – что бабы, что мужики. А покойников своих будто бы в снег сидя закапывают… А комы – племя такое – в соседях у них проживают… Партийных, слышь, там совсем нет.
– Болтают много, ты не всякому слуху верь, – ответил на это Горбатов. – А партия, она, дед, по всей земле.
– Неужто по всей? – не поверил старик. – А ты ее, землю-то, всю прошел? Всю самолично видел?
– Нет, не всю.
– То-то вот и оно, что не всю, – сказал старик участливо, как бы снисходя к неведению молодого. – А еще толкуешь, что комов нет… Есть, тебе говорю… Не может того быть, чтобы комы не жили: всяких племен на белом свете много – и комы есть… В лесах они, только тамошние леса еще выше, от земли до неба. И до того густые, что зверю тесно… А как выйдет из тайги на полянку али к речке, тут его, конечно, больно просто достать – из ружья али каким другим манером… Вот эти комы зверем и промышляют, – все до мала охотники… То белка, то медведь, то рысь, то куница, а олень у них – заместо лошади… Лоси тоже попадаются, ну, их убивать нельзя – это зверь чистый, святой, вреда никому не делает…
И, докурив свою цигарку, старик продолжал:
– А Пронька Жиган убил лося, убил в те поры, когда еще в Зюздине жил… Бедовый парень, ловкач, силища в нем большая. И с норовом, занозистый, самовольник… Лося он убил по осени: голову с рогами топором оттяпнул, зарыл их в землю, а мясо продал… Как же, большие деньги огреб… Да сплошал малость. То был сверх плута на два фута, а тут опростоволосился: люди наткнулись на рога-то – из земли торчали малость, ну и нашли, дознались… Из партии его выгнали, потом судили… А после того он опять на берег выбрался: в Зюздине пожил, потом в Красном Бору лесорубом жил. Оттуда его за что-то турнули, не поладил с начальником… Ну, и пришлось ему на другое место сматываться: в позапрошлом году во Вьяс к вам пожаловал… Его ты должон хорошо знать… Сучковатый он, с норовом. – И, показав вперед кнутовищем, прибавил: – А вон, гляди, и Зюздино.
К самой лесной стене приткнулось унылое сельцо – десятка два приземистых, снегом задутых изб, а вблизи от них, в прореженном сосновом лесу, новый поселок Красный Бор, где находилась и лесопилка…
В этот глухой, непролазный угол пришли планировщики и строители в двадцать пятом году. Древние леса расступились перед ними, и на свежих, необжитых просторах, рядом с раскольничьим сельцом, возник новый рабочий поселок с населением в восемьсот душ… Он имел свою неписаную историю борьбы с непокорством людей старой веры, но постепенно побеждал, разрастался – и уже помечен теперь на новых картах. Возникшее здесь лесное хозяйство в прошлом году вошло в состав Раменского леспромхоза…
Подъезжая к Красному Бору, Горбатов видел издали, сквозь редкие сосны, большие рабочие бараки, избы с голубыми и зелеными наличниками, огороженные палисадами, и точно впервые любовался этой нарядной иллюстрацией к книге, которая повествовала о молодой стране. Было приятно думать, что молодость ее совпала с его собственной молодостью. И если бы с ним рядом, в этих удобных плетеных санях, сидела Ариша, он рассказал бы ей, как возникала здесь жизнь, как люди начинали обживать этот угол, – в прошлый раз, в начале июня, когда Горбатов приезжал сюда впервые, старожилы много порассказали ему о старом и недавнем прошлом…
На лесопилке тоненько и протяжно загудел гудок, оповещая о конце рабочего дня. Старик возница прислушался, подставив ухо, и с облегчением вздохнул:
– Вот и дома… Ишь кричит-заливается «соловей наш»… Мертвое тут было место, а теперь повеселее стало… Много расплодилось народу – редко помирают, живут…
В поселке навстречу им стали попадаться по дороге люди, шагавшие из делянок, с лесопилки, с лесного склада, и некоторые, узнав Горбатова и старика, приветливо здоровались.
Горячий и потный, покрытый изморозью Звон, прядая чуткими ушами, озирался по сторонам, потом, рванув сани, круто повернул к конному двору, стоявшему на бугре поодаль…
Канадская диковинка не сразу далась красноборским «мастерам». Сняв старый железный обносок – лесопильную раму, они уже перевезли из Вьяса в разобранном виде новую раму и с утра до вечера потели над ней, постигая ее премудрость… После шестидневных напрасных трудов, когда уже потухала у ребят всякая надежда, и появился кстати Алексей Иванович Горбатов…
Он пришел на лесопилку в тот же вечер, чтобы приглядеться к заморскому чуду, как прозвали раму на поселке. Ему светили двумя фонарями «летучая мышь», и этого тусклого света хватило, чтобы разглядеть не найденные ребятами простые секреты… Взаимное сцепление частей поражало своей бесхитростностью. На металлургическом гиганте Горбатов не с такими имел дело; лесопильная рама – только дальняя, самая маленькая, наивная родственница тем, какие он знал. Руки его уже тянулись к отполированным станинам, знакомый маховичок с противовесами сам просился на свое единственное место и почти кричал о работе. Семь пил готовы были по первому знаку вытянуться в челноке вертикально между стоек, цилиндрические валики-рябухи, подающие дерево в раму, как бы сами собой располагались попарно по обе стороны рамы, а стол с зажимами оказывался самой обыкновенной тележкой.
– Завтра начнем пилить тес, – только и сказал Горбатов, уходя от несобранной пилорамы. А тронув одного юнца за локоть, прибавил ему в назидание: – Не проспи завтра, пораньше приходи: тебе первому освоить надо – ты комсомолец. Я тебе все растолкую, сам поймешь. Тут дело совсем нехитрое…
На второй день новая лесопильная рама дала первую партию полового теса в триста штук. В перспективе, которая уже угадывалась, эта цифра непременно окажется самой меньшей из тех, что будут записаны позднее, потому что безусый юнец уже глядел на машину горящими глазами влюбленного, а девушки-откатчицы лукаво подмигивали ему: не осрамись, мол.
Возница-старик приплелся тоже сюда и, путаясь в ногах, перебегал с места на место, чтобы доглядеть за всем, что делали проворные горбатовские руки.
– А зыряны и комы тоже заводы налаживают? – спросил он.
– А как же, – не улыбнувшись, взмахнул бровью Горбатов. – Большевики, дед, по всей земле.
– Хм… большевики, значит? Та-ак… теперь понятно. Должно быть, по всей земле, – уже сам себе он втолковывал это для большей ясности.
