Текст книги "Глухая рамень"
Автор книги: Александр Патреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
– Дошел! – торжественно прозвучал голос лесовода, а некоторое время спустя он принес матерого зайца и, как нарочно, положил у ног Горбатова; снял лыжи, присел и на кунную шерсть косого положил руку. Белое пушистое тельце вздрагивало в последних конвульсиях, уже затухала жизнь…
– Шубка-то на нем какая! – восторгался Вершинин. – На шапку только!.. Теплая, легкая. Прелесть!.. – И, поднявшись, Вершинин вскинул зайца на плечо.
– А я промазал, – сказал Горбатов, идя за ним следом. – Целился и жаль было убивать… Думаю: поймать бы живого да принести домой… Вот было бы радости у Кати!..
Лесовод выдержал небольшую паузу и осторожно полюбопытствовал:
– Жаль убивать?.. А если когда-нибудь… обстоятельства заставили бы тебя… Ведь в жизни бывает всякое… Если бы пришлось стрелять в человека… Тогда как?
– Это особое дело. В интересах защиты родины, если скажут, что – надо, тогда раздумывать нечего.
– А если придется решать самому? На свою совесть, на свою ответственность?
– Не знаю. Не доводилось. Но если передо мною окажется враг, тогда… не дрогну…
Они кружили по лесу, были в свежем бору, бродили по берегу Сявы, были в Сурожке, за Лисьей гривой, лазили по кустам, обогнули Боровое озеро и вышли на поляну… Ни птицы, ни зверя!.. Словно всего два зайца жило в этом лесу, разлившемся многоверстным волоком. Глухая тишина, безлюдье и сон деревьев, скованных крепким морозом. А воздух – как тонкое голубое стекло: дать залп – и он разлетится колючими брызгами.
Тянулась по бровке канавы дорога, на которую вышли охотники; она влево ушла от котловины, вправо прогнал ее лобастый бугор, посторонилась от старой ели, а наткнувшись на частокол сосен, повернула почти обратно… Вершинин попытался представить себе путь безвольного человека за день, за год, за всю жизнь… Не таков ли будет он, как эта вот лесная дорога?..
Охотники повернули к дому. Глубоким настом поляны катили они на лыжах и сняли их у маленького выгнутого мостка, где поле начинало отлого подниматься в гору. На спине Вершинина обвисала длинная тушка зайца. Сквозь густую сетку падающего снега проступили серые, запорошенные бараки, избы, дворы и конные сараи. Над поселком кружился шум, смягченный сумерками.
Глава X
Проросло ядовитое семя
Ванюшка Сорокин с пустою кринкой в руках шумно вошел в избу. Было еще рано, Вершинин спал, и Параня, оберегая сон квартиранта, погрозила вошедшему темным изогнутым пальцем. В черном повойнике, остроносая, сухолицая, с блеклыми выцветшими глазами, с седыми прядями волос на висках, немного сутулая и очень худая, она показалась Ванюшке чем-то похожей на лесную ведьму.
– Налей три литра, – сказал он вполголоса.
Параня пересчитала деньги, зажала в костистый кулачок, – так, с ними, и цедила она молоко, для верного счета меряя стаканами. На медной густой цедилке тихо вскипала по краям и таяла белоснежная пена. Стаканы не доверху наливала старуха, говоря при этом уважительно:
– Все равно, Ванюшенька, по дороге расплещешь. Али оступишься где – не донесешь сполна-то… На той неделе шла от коровы, запнулась да полкринки как есть пролила… Добро-то, гляди, какое… жирное молочко, сладкое…
Оглянувшись на лесовода, она вышла вслед за Ванюшкой в сени и, держась за скобу двери, спросила:
– Овчинку-то с зайца кто снимать будет?
– Пронька Жиган снял… Он у нас мастер.
– За сколь?
– Ни за сколь. Овчинку я отдал ему на шапку, а мясо съели. А что?
– Так я, к слову. Передай ему: пусть ко мне овчинку несет – шапку ему сошью. Принесет – не покается. Шапки-то мои, сам знаешь, многие лесорубы носят. Никто не жалуется.
Она оглянулась на дверь и еще тише спросила: – Ружье-то Вершинин али тебе задаром отдал?..
– Кто отдает даром? На охоту только. Принесу обратно.
– Знамо дело, разве отдаст. Жадный он, скупой… Ему, слышь, общим собранием жалованье прибавили. Правда, что ли?
– Никому не прибавляли, да он и не просил.
– То-то, то-то. Значит, наболтали. А я, глупая, поверила.
Сорокин ушел, а Параня, качая головой, жалела, что выдумка ее пришлась впустую: стало быть, Вершинин будет платить за квартиру по-прежнему.
Пока лесовод завтракал, она не притронулась ни к хлебу, ни к соленым грибам, молча наливала ему чай и украдкой косила на него глаза.
Петр Николаевич вообще не словоохотлив, а с Параней постоянно молчит, только и слов у него: подай то-то, сходи туда-то, собери поесть. Сейчас он торопится на работу, пьет чай и в то же время взглядом следит за Бураном, который у порога лакает сыворотку.
Еще вчера вечером была у Парани Лукерья и сказывала… надежный человек приезжал из города и кому-то тайком поведал, что грозит народу беда… Со дня на день, с часу на час ожидай ее, запасай для себя что можно. Параня не спала всю ночь, тревожно прислушиваясь к беспокойному ветру: чудилось ей, что кто-то ходит в сенях, царапается в стену, заглядывает в окна зеленым глазом. Чудилось ей, что война приближается. И только один человек во всем мире мог в этот черный надвигающийся год прокормить ее подле себя.
– Сам-то пил бы. Пса накормлю я. Мешает он тебе, – говорит она, чтобы задобрить на будущее.
Вершинин холодно смотрит на хозяйку: на темные, костлявые руки, на блеклые, выцветшие глаза, на острый кончик платка, покрывающего ее седые волосы. Все то же в ней, как и прежде, только нынче она больше сутулится и делает много лишних, бестолковых движений. Понимая ее с полуслова, с полунамека, он знал, что вот сейчас старуха обратится к нему с какой-то новой просьбой, и грубовато спросил:
– Зайца сама обдерешь?
Она согласилась скромно, послушно и как бы нехотя:
– Да уж ладно… Не в деревню же к старику нести. Сама как-нибудь. – И с видом печальным, по-нищенски продолжала: – Муку, слышь, давать станут нынче… Может, и мне схлопочешь?
– Не полагается тебе… незаконно это.
– Хоть немножко… килочка четыре бы. Похлопочи, Петр Николаич. Будь добрый. Может, дадут. Ее ведь в магазине много. Не обедняют от того, что старухе поблажку сделают.
– И хлопотать не стану, не полагается.
– Плохой ты за старуху заступник. Что жалеешь чужого-то? Скажи Авдею Степанычу. Он, слышь, навозил на целый квартал. Война подходит, похлопочи. Ведь кажинный человек для себя живет. Запасти надо на черный день.
– Откуда узнала, что война?
– Слух идет. Человек приезжал из городу. Война определенно ясная. Заморская страна подымается, и папа римский перстом грозит.
– Сплетни. – Он оделся, уложил в портфель бумагу и, надевая шапку, с минуту постоял у порога. – Хотя, что же, время довольно тревожное, – раздумчиво и хмуро произнес он.
Параня осталась одна. Упало в ней сердце, целиком захватила ее тяжелая, безысходная дума… Не все ли равно: для себя ли сказал последние слова Вершинин, для нее ли, – она уверилась теперь окончательно, что городской человек говорил правду… Запирая сени, думала о том, как жить дальше. Пока у ней есть картошка, соленые огурцы, мука; урожай с огорода каждый год снимает, налогами не обременяют ее, но все-таки… рыба ищет, где глубже.
Внесла из чулана зайца, как ребенка обхватив руками, подвесила тушку на веревочку к брусу, подол подоткнула, засучила рукава и принялась за дело. В руках быстро заходил сапожный нож.
Раньше она не знала, как снимают овчинку настоящие шкуродеры, и потому самой пришлось доходить до всякой тонкости этого не бабьего дела. Оно все же не отбилось от рук, и вот уже с полгода Параня снимает шкурки: лесовод бьет, а она снимает; носит их в деревню Вариху к овчиннику для выделки, а потом продает на базаре или шапки из овчинок шьет лесорубам.
Разворотив ножки русака, она спокойно полосовала кожу. Потрескивая, хрустела пленка, словно лопались пузыри, покачивалась и крутилась на веревке тушка. Буран не мог равнодушно смотреть на старухино дело, беспокойно урчал, переходил с места на место, иногда завывал, как в непогоду, а когда шубка зайца съехала на пол, он не вытерпел, подскочил к старухе сзади и ткнулся мордой в ноги. Параня вскрикнула от неожиданности, наотмашь, изо всей силы ударила пса ладонью, и он уполз под кровать.
Через минуту-две ей послышался стук в сенях; она отворила дверь, но сенцы оказались запертыми. Она вернулась, а вернувшись, не нашла на прежнем месте ножа, – совсем запамятовала, старая, куда положила. Нож очутился в шкурке… Кто-то чихнул под печкой, – не лукавый ли шутит над ней? А может, чихнул Буран? Да нет, едва ли: у собаки чих не такой. Зябко ежась, она стала посреди пола – между тушкой и святителями и, глядя на строгие лики святых угодников, зашептала обычную молитву:
– «Господи, владыко живота моего. Дух праздности, уныния, любоначалия не даждь ми…»
Лики святых смотрели на нее предупредительно и спокойно, как продавцы на базаре. Страхи исчезли, душа обрела покой, и Параня с зайцем быстро покончила.
– На четыре варевца хватит, – сказала она, пересчитав нарубленные топором куски.
Надо было сегодня же получить паек на квартиранта по карточке и, главное, не забыть бы спичек: объявят войну, спички исчезнут в первую очередь. С этими думами и подходила она к ларьку. Там уже толпилось десятка два старух, с корзинами, мешками; горбатая Лукерья толкалась в очереди, держа на плече сумку. Параня тоже стала в очередь.
Толстощекий, угрястый продавец метался между весами и бакалейными полками; засучив рукава, он пылил мукой и бойко покрикивал на стоявшую у прилавка Палашку:
– Ну, ну, поживее, красавица. Спичек не надо?
– Нет, не надо. – И «красавица» пошла к двери.
Лукерья что-то шепнула ей на ухо. Та сразу переменилась в лице, зачесала нос, вернулась и запросила спичек. Очередь копилась, в лавке стало теснее; кроме старух, появились молодые бабы, подростки, девки. Лукерья шепталась с Параней. Кто-то из молодых, теснившихся сзади, подслушал и уличил их:
– Не сплетничайте. Зачем волнуете народ? Что за война? – Параня оглянулась: позади нее стояла Ариша: – Я вот Петру Николаичу скажу, – погрозила она Паране.
– А может, он сказал ей? – поддержала одна из баб. – Он ученый человек, не нам чета, на вершинке сидит, далеко видит… Вот и сказал, старуху жалеючи.
Но Лукерья, вступившись за Параню, разъяснила иначе:
– Вершинин тут ни при чем: он с ней слова лишнего не скажет. Городской человек приехал, вот и сказывал… Уж это известно доподлинно. – И махнула рукой с отчаянием: – Война… определенно ясная!
Приказчик – весь седой от мучной пыли – ворочал мешки за прилавком и громко сопел, отыскивая пропавший карандаш:
– Треплется народ. И вы тоже. Из-за вас пропажа случилась. Кто схватил карандаш?.. Ах, вот он, – извиняюсь.
Параня осмелела, – спичек было достаточно, а очередь уже подходила к ней:
– А что нам народ? Народ про себя сам знает.
Бабьими встревоженными голосами загудела лавка:
– Знамо дело. По всему чуется.
– Что касается войны, то, пожалуй, конешно.
– И я слыхала. Лесорубы баяли. Тут вранья – ни пылинки.
– И партийно-комсомольское было ночью. Все по самому по этому, не иначе. От огня завсегда дым.
– Коли пушки забухают, – спички пропадут в первую голову, потому как самый ходовой товар.
– И без того чуется: накануне войны живем… А может, и началась уж, только народу не оповещают. Бери, бабы!..
Продавец стал унимать вдруг затосковавших, взбудораженных баб, отвешивая товар на обе руки и громко стуча гирями:
– Перестаньте брехать, а то отпускать брошу! Спички у меня завсегда будут. Вон их сколько… А ну, подходи веселее! – К прилавку подошла Параня. – Поживее, касатка, растопыривайся.
Бабы приутихли малость. За прилавком, в углу, спичек было действительно много: три полных ящика, одна полка снизу доверху завалена клетками и треугольничками, аккуратно выложенными из коробков. Все видели, что спичек хватит, помнили, что и раньше недостатка в них не было, и не особенно волновались, – спокойно забирали муку, сахар, рыбу, нитки, махру и уж заодно просили… спичек.
– Дай-кось и мне.
– Сколько? – хмурился приказчик.
– Пачку.
– А тебе?
– Две.
– А тебе сколь?
– Три…
Приказчик уперся руками в прилавок и, покраснев, заорал:
– Да вы что… Белены объелись? Дьяволы! Еще привезу… Больше трех коробков – хоть режьте – давать не буду… Кто следующий? Подходи!
Этот крик Параня слышала уже за дверью ларька и подумала: «Узнает Вершинин – осердится. Пожалуй, скажут, что я народ взбулгачила. Вина на меня одну падет. Страдать без вины неохота». И, что-то решив, поплелась с корзинкой к главной конторе. Навстречу стали попадаться конторские люди. На ходу, незаметно, она потеснее уложила спички, прикрыла их тряпочкой и поднялась на крыльцо.
Большой дом, только недавно выстроенный, был разгорожен дощатыми перегородками на несколько комнат. Много столов, людей и всяких шкафов, слышится бумажный шум и щелканье на счетах. Параня в этакой тесноте не скоро нашла лесовода… Вершинин сидел в комнате-боковушке, был занят с другими и еще что-то писал, иногда ероша свои волосы левой рукой. Стало быть, спешка у него, если три дела зараз делает. Паране пришлось подождать, пока уйдут от его стола чумазые кузнецы, поставила корзиночку на пол и тихомолком стала в угол. Лесовод увидал ее, правой рукой отстранил одного посетителя и сухо спросил:
– Тебе что?
– Спички выдают, – просунулась к нему Параня. – Слышь, народу много, а спичек в ларьке мало. Слышь, так и хватают, так и хватают… Взять, что ли?
– Ну и взяла бы.
– Сколько брать-то, не знаю.
Она отрывала его от дела, и он торопился прогнать ее:
– Ну, пачку, две. – Старуха не уходила. – Еще что?
– А керосинцу взять?
– Тебе виднее. Ну, все что ли?..
– Все, родимый.
– Ступай.
В дверях она задержалась, почтительно уступая дорогу Горбатову, и косила глаза на свою корзинку, проверяя, не видать ли там спрятанных спичек.
Осторожно шагая скользкой тропой, она облегченно вздыхала: «Господи, владыко живота моего… кажись, дело уладилось. Верстушку – туда и обратно – отмахала недаром».
В проулке встретился ей Ефрем Герасимович Сотин с маленьким тесовым гробиком под мышкой. Шел он медленным шагом – постаревший, бледный, рябой, с темной родинкой над левой бровью. Параня пустилась в расспросы, желая выказать свое участие:
– Али, родимый, помер сынок-то?
– Вот видишь, – указал он на пустой гробик глазами.
– Когда?
– Позавчера ночью. Только я прибежал с собранья, застал еще живого, а ночью… погас он.
– Умненький был паренек. Жаль-то как, господи. Когда хоронить-то будете?
– Завтра.
– Я приду, посижу у вас, пока вы там, на кладбище-то.
– Спасибо, как-нибудь обойдемся, – сказал он.
Параня поняла, по какой причине отклоняют ее предложение, увела глаза в сторону, замолчала. Потом потрогала крышку гроба пальцами:
– Плотники делали?
– Никодим.
– Да, – вздохнула она, сокрушенно покачав головой, – кажинному человеку конец уготован – и старому, и малому, всякому в свое время… Супруга-то, чай, убивается?
Сотин пошел, не ответив на это ни слова. Походка его, обычно легкая, размашистая, была сегодня тяжелой, неуверенной, словно он устал невыносимо.
Параня повернула к лесному складу, чтобы по дороге домой набрать щепы. На складе – и там, и тут – рабочие тесали бревна, шпалы; бабы и девки ошкуривали баланс, грузчики таскали в вагоны тюльку; на высоких козлах качались пильщики, мерно взмахивая руками; плотники клали последние венцы на новом бараке.
От полустанка Вьяс отходил поезд, груженный лесом. Прислушиваясь к гомону рабочих будней лесного склада, Параня думала о том, как много здесь разного люда кормится, пайки получают и, кроме всего прочего, добывают денежки чистоганом… Неплохо бы и ей приткнуться куда-нибудь. Разве не сумела бы она, как вон Наталка, ошкуривать бревна, или как Палашка – собирать в делянке сучки. Когда-то Параня была на этом деле.
«Нет уж, – решила она напоследок, – об этом и думать нечего – стара… А вот кабы Петр Николаич похлопотал, мне бы дали паек, как вроде члену семейства… Да вот поди ты: „незаконно… не стану хлопотать“… Ученый, а проку мало».
Захватив охапку щепы, тихонько поплелась со склада к дороге и вдруг увидала рядом мальчишек… Их было семеро, один на другого похожи: чумазые, курносые, покрасневшие от мороза, они сидели верхом на досках и, не замечая Парани, горланили:
– Краня-Параня! Краня-Параня! – И каждый изо всех сил старался перещеголять остальных, при этом, как в барабан, били кулаками в доски. Паране стало страшно, помутнело в глазах, остановилось сердце, – будто они били в крышку ее гроба… Лишь после того, как перекрестилась, вернулся к ней разум и стала опять на место захолонувшая душа.
Уже прояснившимися глазами она смотрела на них и, толкаемая нестерпимой злобой, готова была рвануться к этим «галманам», первому заводиле вцепиться в волосы, швырнув с него в сторону шапку, сшитую не так давно ее же руками, и крикнуть:
– Ага, бесстыжие, попались!..
Холодная дрожь пробирала ее до костей, тряслись застылые руки, – но что она сделает с чужими детьми?.. Их – не один тут, а семеро!.. Ни битья они, ни бури господней не убоятся, а тем паче безбольной ругани…
Раньше не слыхивала она такого нешутейного баловства, – значит, имя ее стало забавой мальчишек недавно. Раз началось, остановить уже трудно… Скрепя сердце, ни слова не промолвив, Параня прошла мимо, – жить надо умеючи…
Глава XI
Забушевала стихия
Кузнец Полтанов просил Вершинина повысить расценки на поковки, резонно доказывая, что работы стало вдвое больше, а расценки остались без изменения.
– В кузнице тесно, – полозья для таврических ходов приходится резать из полосного железа на улице… Измотались. Подков готовых нет. Каждую подкову делаем сами, а лошадей стало более сотни… Ну, мы не против, лишь бы побольше платили… А уж ежели не нужны мы здесь, то уйдем. Без работы не останемся: в кузнецах нужда повсеместная.
Вершинин подсчитывал, – выходило так: для леспромхоза гораздо выгоднее накинуть на старые расценки еще немного – общая сумма получается не ахти значительная, зато в кузнице дело пойдет полным ходом и транспорт будет обеспечен полностью всеми видами кузнечных работ. Он обещал им рассмотреть заявление и поддержать их просьбу.
– О чем они? – спросил подошедший к столу Горбатов.
Лесовод начал рассказывать, не замечая некоторого замешательства на лицах кузнецов. Горбатов слушал, постукивая пальцами по столу, потом посмотрел прямо в глаза Полтанову:
– Сколько ты получаешь в месяц?.. «Прожиточный минимум»?.. А именно?..
Второго ответа от кузнецов не последовало. А когда счетовод принес раздаточную ведомость, то Горбатов нашел: цифра полтановской заработной платы оказалась намного выше той, какую называл старший кузнец. У остальных кузнецов было примерно то же… Горбатов вернул ведомость счетоводу, а Вершинину и кузнецам сказал:
– Видите, как у нас получается: одни требуют незаконного, другие сулятся поддержать… Да где это видано, чтобы без особой нужды повышать расценки!.. А почему вторая смена кузнецов не просит? Им что, хватает, а вам нет?.. Знаете, друзья, как это называется?.. – Кузнецы, переминаясь, молчали. – Плохое вы дело затеяли… Получаете достаточно, живете в теплых бараках, не платите за дрова, за свет, за жилище, есть столовая… Если все сосчитать, вы получаете больше, чем я… Но я же не прошу прибавки. Вот и Петр Николаевич… спросите его: собирается он требовать прибавки? – Лицо Вершинина порозовело, словно обожгла крапива. А Горбатов продолжал: – Надо повышать выработку, стремиться к качеству, а деньги придут сами собой: мы – не Тихон Сурков, не обсчитаем… Давайте вашу «просьбу», я с директором посоветуюсь.
Но Полтанов уже взял со стола Вершинина свое заявление, сложил его небрежно и сунул в карман.
– Ладно, – сказал он, – без директора обойдется. Пойдемте, ребята, пора нам, работы много нынче.
И кузнецы ушли. Тогда Горбатов, глядя в упор, сказал Вершинину:
– Вы – помощник директора, а потакаете рвачеству… Чем объяснить это?.. Оплошность?
Только что начатый разговор был прерван: вошли плотник Никодим, пильщик с лесного склада, потом столяр, делавший рамы для бараков и нового щиткового дома. Следом за ними заявились коневозчики с Якубом во главе, а малое время спустя поверх их шапок поднялась неожиданно голова медведеобразного человека, – это был старый знакомец, углежог Филипп, только что пришедший из лесу.
Чтобы увидеть, тут ли Вершинин, Филипп встал на порог и вытянул шею.
– Эк-ка-а! – распахнул он голос широкой октавой.
Якуб, стоявший рядом, вздрогнул и прикрыл ухо шапкой:
– Ну и глотка у тебя, парень! Испугал даже. Никак не привыкнешь к твоей ерихонской трубе. А ты потише.
Филипп продолжал:
– Набито вас тут, как баб в лавке. А ну-ка посторонись. – Он не хотел ждать, пока Вершинин отпустит ранее пришедших посетителей, – ему некогда было, и он крикнул зычно, прямо через головы: – Эк-ка-а! Петр Николаич, кулей мне выпиши, кулей! Мы с Кузьмой четыре новые знойки зажгли, как тебе обещали. Помнишь?..
Мужики загалдели:
– У нас свои дела. Пришел, так стой, сосна на тебя не валится.
– Не семеро по лавкам. Не напирай.
– Не смейтесь. Насчет семерых-то правильно. Ну, только некогда мне, за керосином тороплюсь. Баб там – видимо-невидимо. Растащут все… В потемках сидеть придется, а у меня – самая жара: в лес бежать надо, готовую знойку разворочал, а уголь в груде оставил. От углей убег… остался Кузьма там, да он, сатана, без меня ничего не сделает… Что будешь делать? Суматоха какая. Хоть разорвись напополам: и уголь, и керосин. – И забасил еще сильнее и гуще: – Так кулей-то мне прикажи привезти. А я пойду…
Он шагнул в коридор и остановился. Правая изуродованная рука его легла на плечо рядом стоявшего Якуба:
– Вот задача, Якуб… скажи, куда плюнуть: на угли или на керосин? И уголь жалко, и без керосину нельзя. Что будешь делать?..
Якуб ответил:
– И думать нечего. В лавку пошли свою бабу, а сам на знойку шагай.
Вершинин, слушая этот разговор, перегнулся через спинку стула и смотрел в окно, выходившее на улицу. Ему видно было, как старик Филипп спускался с крыльца и долго стоял в нерешительности, потом взял бидон под мышку и неуклюже побежал по дороге к ларьку.
Бабы штурмовали ларек…
Неистово, с криками, с толчками, с бранью лезли в двери, махали корзинами, мешками, остервенело пробиваясь к прилавку. Из рук молодого продавца рвали спички, махру, крупу, нитки, тесемки, пуговицы, перец, горчицу. Уже к вечеру спичек не было ни одного коробка, и кому не досталось – те шли к соседям, к знакомым, выпрашивали, перекупали, платя тройную цену за коробок.
В тот же день по поселку проскочил быстро, как молния, слух: керосину не будет!.. И бабы толпой повалили к керосиновой лавке.
Очередь толкалась и бушевала, гремели бидоны, блестели бутылки, четверти, а вскоре загромыхали ведра. Продавца отшибли в сторону, он едва успевал получать деньги. Бабы хозяйничали вовсю сами: выкатывали из сарая бочки, откупоривали, качали сифоном, наливали из бака, – продавец только получай деньги!..
Желая взять керосин вне очереди, бабка Лукерья чуть не со слезами, христом-богом просила у продавца «покачать», и как только получила это дозволение, сбросила шубу, засучила рукава и, стукая рычагом сифонного насоса, закачалась сама. Трудилась Лукерья с необыкновенным усердием, то и дело озираясь на оставленную шубу и конное ведро, – как бы не украли в такой суетне, бестолковщине… Минут в пятнадцать она выхлестала бочку, и ей дали керосину без очереди. Горбатая, как верблюд, кривобокая от тяжести, чуть не бегом побежала она с ведром и тотчас же вернулась обратно.
Ее встретили остервенелым галдежом, воем, бабы метались, точно в жару больные, кричали, как одержимые; куда ни глянь – везде сбившиеся платки, шали, растрепанные космы, злые, усталые, беспокойные лица. Мужики пытались навести порядок, а Филипп упрашивал, внушал густым басом:
– Бабы, да где же ваша дисциплина?
Ему отвечали истошные, визгливые голоса:
– Какая тут исциплина! Очумел?
– Наливай живее, бабы, а то не успеем!
– Не давайте Лукерье, она второй раз.
– Выкатывай бочку!
– Эй, Матренка, беги за посудиной. Конное ведро у конюшника… Беги! Скорея!
– Война!..
– А-а! А-а!..
Запарившийся продавец выбился из сил, вертелся направо-налево, отталкивая от бочки баб. Прилавок трещал под напором этой взбунтовавшейся силы. В общей суматохе чья-то морщинистая сухая рука просунулась под барьер и начала шарить у кассы. Продавец заметил.
– Куда лезешь? – закричал он. – Отойди от прилавка, тут деньги, черт тебя побери!
– Не пужайся, паренек, – послышался жиденький Паранин голос, – не возьму чужих денег, не надо. Прижали меня, как ужа вилами, негде рук развести. Поспособствуй старухе: дай и я покачаю.
В ответ мужики и парни дружно и громко загоготали:
– Прорвало нынче старух.
– Беда-а! Гони их к черту! Обворуют еще.
– Уйди! – замахнулся на Параню продавец. – В шею дам!
Филипп взял четыре литра, Параня выпросила три. Лукерье не досталось второй раз ни литра, – керосин уже кончился.
В дверях ларька была настоящая давка. Филипп едва продирался сквозь толпу, впереди него шла Параня, подняв ведро на высоту груди. Она была уже на последней ступеньке крыльца, и тут кто-то сзади толкнул Филиппа; его нога сорвалась, и он руками ткнулся в снег, а падая, подмял под себя Параню. Та лежала под ним и визжала истошным голосом, – под самым носом у ней разливалась зеленоватая керосиновая лужа. Гулко, отрывисто булькал бидон.
Филипп схватил его за горлышко и сгоряча замахнулся на Параню.
– Убью! – зарычал он октавой. И пошел от лавки. – Мечутся, как чумные. Кнутом вас!..
Параня с плаксивым, перекошенным, мокрым от снега лицом поднималась с земли, опираясь на обе руки. На помощь ей спешила Лукерья, но сперва она подхватила пустое Паранино ведро и, заглянув в него, ахнула:
– Ни капельки, сухое дно! – Затем взяла Параню под руку и подсобила встать.
С галдежом, с перебранкой бабы долго толпились у складочного сарая, где лежали пустые бочки, и все ждали, что скажет районная нефтелавка: продавец без шапки убежал в барак звонить по телефону. Но ему сообщили: норма вся выдана. Следующая получка будет не раньше как через декаду…
Бабы подняли вой, ругались между собою, ругали директора Бережнова, Горбатова, приплетали свою и районную власть, а кое-кто – поострей на язык – поминал и московскую.
Лукерья заметила Горбатова первая и тихо, по-старушечьи ахнула, зашептала что-то своим соседкам… Он стоял неподалеку от сарая и молча прислушивался к этой бушующей стихии. На плечах его и на шапке лежал толстым слоем снег. Над толпой кипела и бесновалась метель…
