Текст книги "Глухая рамень"
Автор книги: Александр Патреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
Глава XI
Молодая песня
На востоке разгоралась заря, розовело сизое темное небо, хмурые сумерки утра убегали прочь. Белым ущельем бесконечно тянулась просека, слева и справа поднимался высокой грядой красный товарный лес. Кусты можжевельника тонули в сугробах, мимо них и пролегла прямая дорожка – зимник.
Ранним утром по ней шагали лесорубы в делянку, с пилами, с топорами в руках; хрустел под лаптями снег, сизое махорочное облачко взвивалось над головами. В обычном разговоре перемежались шутки и смех молодых с деловитою речью старших. Иногда, неосторожно задетые, вздрагивая, металлически звенели пилы. Вот миновала вырубленная недавно кулиса, где, качая вершинами, шумели семенники, будто окликали они знакомых.
Пронька Жиган поднял белобровое с веснушками лицо и лихо взметнул головой.
– Семен! – окликнул он артельного старосту. – Здорово мы разделали дачу-то!..
Коробов Семен – с русой окладистой бородой старик, шел с топором в руке; оглянулся он на Проньку неласково:
– А похвалить не за что… Бережнов выговаривал за нее, Горбатов – тоже. Этак работать будем – как раз попадем в газету.
– Сам ты, чай, Коробов, к ним с жалобой ходил, – предположил Пронька Жиган.
– Не жаловался, а надо бы… и в первую очередь на тебя, Прокофий… да вон на Платона.
Сажин Платон – высоченного роста, худой лесоруб, бодро вышагивал рядом с Пронькой. Маленькие карие глаза его обычно были озабоченно хмуры, а нынче глядели повеселее: делянка, куда подвигалась артель, сулила немалый заработок.
– Ладно, Коробов, не заедайся, – проворчал Сажин. – В деревне шабрами живем, не надо бы этак-то… А если это шутки – так они ни к чему.
Пронька Жиган небрежно отмахнулся рукой:
– Пускай посвистит… не жаль. И опять же нисколь не боязно. Делянку-то не кто другой – мы с тобой схлопотали… Верно, Сажин? Не Коробов уламывал Вершинина-то, а я. Должны все помнить.
Шел Жиган впереди, сдвинув старую кепку на левое ухо: его не страшил мороз. На выгнутых ногах он вертелся бесом, язвил, озорничал. У него постоянно чесались руки, и не потому только, что были они в чесотке, а такой уж у Проньки беспокойный характер. Когда ему надоела своя болтовня, принялся за кепку: согнул козырек, оторвал ремешок, отгрыз зубами пуговицу и кинул ею в сборщицу сучьев Палашку:
– Лови, хозяйка, сгодится.
– Давай, – ответила Палашка густым, немного охрипшим голосом и сунула пуговицу в карман. Она, должно быть, нынче не выспалась и всю дорогу ежилась от холода.
– Озябла? Давай погрею. – Пронька петухом подскочил к ней, взял под руку, она не противилась. – А скажи, Поля, какие предметы у тебя зябнут в первую очередь? – подмигнул он лукавым глазом.
– Уйди, Пронька, – замахнулась она, – а то вот. Уйди, охальник.
– Ай да, Пелагея Никодимишна… Какие вы, право!..
Балагур Пронька долго увивался, как петух вокруг курицы, ластился, не отставал, понимая, что нравятся Палашке такие речи. Через некоторое время он опять принялся истязать отслужившую ему свой век кепку.
– Видал, Ванюшк, такую? – спросил он Сорокина. – Околыш шведский, козырек норвецкий, английский пух, а наш дух – потому так долго и носится. Ха-ха-ха!..
Ванюшка Сорокин и Коробов Семен до тонкости знали повадки белобрысого парня и на злые шутки его никогда не отмалчивались. На этот раз ответил ему Сорокин:
– Глупый пес и на хозяина лает, а жрать захочет – к нему бежит.
– Правильно, – поддержал его Коробов. – Подсыпь… а то я добавлю: мануфактура – ивановская, вата – туркестанская, а вонь от фуражки – Пронькина.
Лесорубы загоготали. Довольный победой над въедливым парнем, Коробов ускорил шаги.
Было у Семена Коробова четырнадцать человек в артели, и неразбитная девка Палашка в этом числе – единственная представительница от женского пола. Кроме них, здесь мало-мальски приметные люди были: Спиридон Шейкин – пожилой, чернобородый, угрюмый; у него плоское, вытянутое лицо, плотные плечи, широкий, как у женщины, торс; барашковая, колом, шапка делала его фигуру острой; шея кривилась немного вперед и влево, за что и прозвали его Кривошейкиным; с этим прозвищем живет он во Вьясе четвертый год. Гринька Дроздов – невзрачный юнец, да Ефимка Коробов – сын Семена – большие охотники до песни и закадычные приятели Ванюшки Сорокина. Было еще семеро таких, без которых артель могла всякие дела решать и совета у них не спрашивать.
До делянки оставалось два километра. Ванюшка Сорокин и Гринька Дроздов налаживали песню. Ванюшка, любитель старинных песен, на их манер сочинял свои, за это и слыл сочинителем. В песню «Поход» вложил он свою любовь к украинским степям, о которых слышал не раз от Наталки и знал из газет и книг. Запевал он звонким, переливчатым голосом:
На-ши ребята в поход пошли,
Су-умки тяжелы с собой понесли…
Гринька Дроздов взметнул высоко тенорком, подхватил припев и, покачивая головой в такт, выстукивал звонко, как на гитаре:
Ай-да-да, ай-да-да, ай-да люли,
Наши ребята в поход пошли.
Хмелея от песни, Ванюшка пел, растягивал концы, тревожа сердца лесорубов высокой целью похода:
Спокинули жен, детей и сестер,
Чтоб вырвать у белых степной простор.
Палашка не устояла первая, за ней Ефимка Коробов, а напоследок грянул бас Платона Сажина. Песня звенела теперь в пять голосов.
Сорокин явственно видел перед собой просторную даль голубых степей, слышал ковыльный шум, зыбучий, как море.
А степи-то, степи, кругом ковыли…
Наши ребята в поход пошли.
Жиган прислушивался к песне внимательно, иногда хмурил лоб, дергал крутым, широким плечом; косясь, заглядывал высоченному Сажину в рот и со снисходительным высокомерием улыбался. У Проньки был дряблый, неприятный голос, что стыдно с таким выступать на людях, но он хитрил, ничем не выказывая зависти. Нынешняя песня ему определенно не нравилась, он напустил на себя тучу серьезности, в словах его послышалась притворная тревога:
– У Платона, никак, новая трещина обозначилась? Вот беда-то… Платон, лопнул голосок-то?
Сажин повернулся к нему виском и, глядя сверху вниз, пробасил простодушно:
– Пшел к черту, аглицкий петух!..
Белые ресницы на белобровом Пронькином лице замигали часто:
– Ха-ха… молодец Платон. Понимать шутку у тебя есть способность. Молодец. Ванюшке вон далеко до тебя. Эй, Сорокин, откуда ты такую песню достал? Али в Наталкины ковыли лазил?
– На похабство не отвечаю.
Коробов Семен толкнул Проньку под локоть и наставительно принялся урезонивать:
– Ты, Пронька, умный, а дурак. Тебе что до чужой бабы, забота? Грязи прилепить хошь? Баба у него – работяга, крыло твердого содержания. На тебя и глазом не поведет. А ты – туда же.
– Хм, – дохнул Пронька презрительно. – Не поведет, говоришь?.. Может быть. Ванюшка-то вон с начальниками – за ручку, а я что – ни к шубе рукав, пятое колесо к телеге. Ему повышение скоро дадут. Где тут равняться!.. Говорят, что мы будем шпальник пилить, а он поедет в Англию, продавать – прямо самому Чемберлену… Ванюшк, хохлушку свою с собой возьмешь али мне оставишь?
– Кабы что поумнее спросил – ответил бы.
– Где набраться ума? Отец неученый был, стекла вставлял… Да и я не профессор.
– Зато много мест облетел. Летун.
Жиган запрокинул кудрявую голову и раскатился смехом, потом вдруг произнес сухо и приглушенно:
– «Летун»… Сказал тоже… Подумаешь – обидел. Природа моя такая: хочу – здесь работаю, хочу – нет, а у нас везде дисциплина. Ширины нету, кругом плетни, а я – чтобы долой их. Понял?.. Не желаю по одной дороге ходить. Мне чтоб туда – по этой, оттуда – по той… Захочу – и поперек лягу… Верно, Шейкин?… Чего молчишь, Кривошейкин? – Он остановился и, когда чернобородый хмурый пожилой лесоруб Шейкин поравнялся с ним, Пронька Жиган хлопнул его по спине. – Ты что нынче какой? Ровно тебе крыло подбили, а?..
Спиридон Шейкин шел тяжело и более обычного кривил шею.
В лесу запахло гарью: знойки углежогов – Филиппа и Кузьмы – находились поблизости, а тихий ветер тянул как раз из низины. На голом суку березы сидела лохматая, нахохлившаяся ворона: видно, слишком далеко залетела она от поселка и, одиноко скучая, картаво каркала и качалась. Шейкин покосился на нее и шумно вздохнул.
В том месте, где вылез из-под снега межевой столб и дорога повернула под прямым углом вправо, лесорубы остановились. Зрелые, товарные сосны стояли плотной стеной, розовые стволы – прямые, гладкие – тихо шевелились. Свежий бор шумел. Сорокин поднял голову и, чтобы не свалился шлем, придержал рукою.
– Хо-ро-ший лес! – вымолвил он с какой-то лаской и восторгом.
– Да, – подал голос Платон Сажин. – Мы тут денежку зашибем. Молодец Вершинин: в хорошую делянку нас поставил. За денежку ему спасибо.
– Обрадовался? – с осуждением спросил Коробов. – На белом свете денег, брат, много. Гору золотую сложишь, ежели воедино собрать. Всех денег не заработаешь, а вырастишь в себе жадность, и она же тебе аппетит испортит.
– Ничего, не испортит. Денежка – она всему голова, всему королева, – определил Платон Сажин.
– Кто про что, а вшивый про баню! – крикнул Дроздов. – Платон спит и видит, как денежка катится.
– Будешь «паршивый», коли лошадь купить захочешь, – конфузливо оправдывался Платон. – На нее надо припасти три сотни, а они зря не валяются. Вот и приходится… Верно, Прокофий? – оглянулся он на Жигана, ища у него поддержки.
– А то как же… Но ты, Платон, все равно, сколь надо, на лошадь не скопишь. Самоквасов вон – молодец: ссуду у директора выцарапал. Тереби и ты. Рабочему человеку помочь обязаны, раз имеет желание лошадником стать.
– Это как «тереби»? – удивился Ванюшка Сорокин и даже озлился на Проньку за такие советы. – По-твоему, леспромхоз каждому будет ссуду давать?.. Что он, неиссякаемый источник?
– А что? Должны прислушаться, раз нуждается человек? – не унимался Пронька. – Не бойся, не обедняют. На всех хватит. А Платону много не надо… Почему же ему не дать?
– Подумай, тогда сам поймешь, – резко повернулся к нему Сорокин. – А ты, Платон, в колхоз вступай, если в лесу не нравится.
– В колхоз без коня не возьмут, – опять ввернул Пронька и, поглядев сухими и злыми глазами на Ванюшку, передразнил: – «Подумай»… Я уж надумался, ты подумай… Почему Платон должен стать жертвой?.. А ежели он не желает быть жертвой, а желает лично стать хозяином?.. Платон знает, что у директора нашего заботы о живом человеке нет и не было. Это история определенно ясная… Прижим…
– А у меня вот сроду коня не было, – с чувством сказал Коробов. – Я двадцать годов в лесу и уходить не собираюсь… Мне хватает. Я – лесной человек, не жалуюсь.
Крупный плотный сосняк стоял стеной. Коробов осмотрел его с привычной, хозяйственной сноровкой и решил, что с другого конца начать кулису удобнее, – сваленные деревья придутся как раз комлями к дороге, чего и требуют правила. Глубоким снегом он повел артель через гриву бугра.
Выглянувшее солнце хлынуло в частокол розовых сосен.
– Э-гей, начинаем! – скомандовал Коробов.
Под острыми пилами падая, затрещал лес.
Часть вторая
Глава I
«Шумит!..»
Ближний ставеж, где хотели достраивать эстакаду, находился в двадцати километрах от Вьяса. На всю эту длину тянулась лежневая делянка; она разрезала лесной массив надвое и неширокой, ровной трассой ушла прямиком к складам. Ползли по ней тяжелые сани, груженные древесиной: авиапонтоны, бревна, балки, столбы, крупный пиловочник. На возах сидели, точно застывшие, фигуры возчиков. В том месте, где трассу пересекала узенькая дорожка-зимник, прикорнула лесная будка – тут жили сторожа, на обязанности которых было поливать ледяную дорогу. За будкой виднелась широкая расчищенная поляна и на ней – бунтами лес, вывезенный из глубинных пунктов. В конце лежневой дороги друг за другом стояли подводы; ожидая очереди, навальщики грузили бревна. Это и был ставеж.
Ефрем Герасимович Сотин с плотниками приехал утром: его небольшой отряд, вооруженный топорами, долотами, пилами, высадился у будки. Плотники расселись – кто на завалинке, кто на бревнах – и, не особенно спеша, перед началом работ занялись едою. Сотин поторапливал их. Сам он быстро покончил с большим ломтем хлеба, двумя солеными огурцами и куском мяса с солью.
Рядом с ним на лавочке сидел, привалясь к стене, седенький, щуплый старичок – плотник Никодим, отец Палашки. Жевал он почему-то особенно вяло, словно бездельничал, и то и дело покашливал, вытирая ладонью свои жиденькие усы, потом начал вкрадчивым, осипшим голосом:
– К такой закуске не худо бы… бутылочку, а? Эстакадка была бы зараз готова. – И почмокал губами. – Наше рукомесло вольное, на ветру. Ефрем Герасимыч, не откажешь?
Сотин слушал его через силу:
– Отстань… Да я ведь и не обещал вам…
– Ты разреши только, – приставал Никодим. Плотники засмеялись, а Никодим между тем потихоньку полез в карман и вытащил оттуда литровку. – Вот она, сердешная, забулькала. Ты не препятствуй, Ефрем Герасимыч. Мы – в складчину. Все по маленькой. – Он полез в другой карман и, уже щерясь улыбкой и подшучивая, вынул чайную чашку.
– Ну, пёс с вами, – сдался Сотин, – только поживее. Сам я не буду. – Он отвернул рукав и взглянул на часы: – Через двадцать минут – все на работу.
Круговая чашка начала обходить плотников по очереди, а Сотин пошел на конец ледянки, где навальщики заканчивали погрузку. Подводы двинулись. Впереди всех шагал Мак – чалый пятнистый мерин-тяжеловоз. Он тащил за собой воз в пять кубометров и не чуял тяжести, только поматывал густой гривой да прижимал толстый хвост, а пройдя несколько шагов, тронул рысью. За ним тянулась изо всех сил с таким же возом гнедая сухопарая Динка, но ей было невмочь, и, казалось, она не пройдет полкилометра – упадет и не встанет больше.
Сотин подозвал десятника – руководителя погрузки и сердито спросил:
– За чем вы только смотрите?..
– А что? – не понял и немного смутился десятник.
– Почему вы на сильных и слабых лошадей кладете одинаковые воза? Посмотрите на Динку: старенькая, слабая, изработанная лошадь, – с каким трудом она тянет!.. А вон чалому такой воз – нет ничто!.. Тяглом надо распоряжаться по-хозяйски.
– Э-э! – пренебрежительно протянул и даже посвистал десятник. – Тут сотни лошадей. На каждую составлять особый план вывозки?.. Канителиться за бесплатно?
– Лошадей губить проще. Лень пошевелить мозгами.
– Нет, не лень! – повысил голос задетый за живое десятник. Он помолчал, по-видимому раздумывая: или сказать напрямки, или обойти щекотливое дело сторонкой? Потом поднял на лесовода умный тяжеловатый взгляд и приглушенно сказал: – Я номинально считаюсь заведующим ставежа, а на самом деле – ноль без палочки!.. И не первый год я такой… За меня наркомат думает, директор за меня решает. До Бережнова у нас два директора было – и оба учили нас другой науке: «Не думай, не рассуждай, слушай без шапки, что говорят, и делай, как прикажут»… Не будешь – сейчас же тебя правым уклонистом запишут, и конец!.. Ну и приучили: как велят, так и делаем, – а уж выгодно это хозяйству или вредно, нас про то не спрашивали. Стало быть, думать мне про это не положено.
– Ну, а если на совесть жить и работать? – спросил Сотин.
– Конечно: для самого малого ребенка ясно, что обезличка людей и транспорта пропащее дело, ущерб хозяйству на все сто. А я тут при чем?.. Если вы с новым директором намереваетесь переиначить и ставить дело с головы на ноги – я не против. Дайте мне письменное распоряжение – и я с большим удовольствием… Вон в Большой Ольховке куда зашло дело, – а кто их взгрел?.. Да никто сроду, потому что кое-чем сумели угодить прежнему начальству. Вот тут и бери ответственность на себя!.. Да на кой пес нужно это!.. Только врагов наживать?..
Сотин слушал его внимательно, потом написал докладную директору, в которой указывал на срочную необходимость разбить весь конный транспорт по группам и определить новые нормы вывозки по каждой отдельной группе лошадей.
– Спасибо, что все высказал откровенно. Поезжай-ка во Вьяс и там вместе с Якубом срочно займитесь… Потом доложите о результатах Бережнову и послезавтра непременно возвращайтесь сюда.
– Вот это другое дело, – одобрительно кивнул десятник с заметным облегчением и надеждой.
Плотники приступили к работе, заняв свои места: двое мерили нужную длину балок, отпиливали концы, ошкуривали бревна, разгребали до земли снег лопатами. Никодим на пару с молодым парнем пилили тюльку для клеток. Никодим орудовал за старшого. По чертежу Вершинина Сотин нарисовал ему на тетради, какой должна быть эстакада, и пояснил:
– У балок, перпендикулярных к дороге, отлогий подъем. Высота крайних к дороге столбов и балок не одинакова с высотой колеса, а выше. Задних столбов нет, вбивать их в мерзлую землю не будем, придется делать клетку из дров. Ширина обычная. Отступая по дороге тридцать метров, поставим вторую эстакаду, такую же.
– Это зачем вторую?
– Затем, чтобы погрузка шла на две подводы одновременно. А то у нас было так: на одни сани грузят, остальные ждут очереди.
– Хм! – туго соображал подвыпивший, осовелый Никодим. – Пожалуй, будет гоже. Ладно, две так две.
Сотин посмотрел на своего «помощника» коротким проверяющим взглядом и ткнул себе в лоб пальцем:
– Не шумит?
– У тебя – не знаю, а у меня, кажись, немножко шумит.
– Смотри, – предупредил его Сотин, – не во вред ли себе привез бутылочку-то?
– Ничего, пройдет. Тихон Сурков угощал в делянке. Эх, бывало!.. Одним словом: пожито-попито!.. У меня, наверно, и сердце-то вроде Африки: от винца-то оно, слышь, растет до самой смерти.
– Ну, ну, будет.
Сотин не мог ходить сложа руки и смотреть, как люди, сбросив шубы, ворочают бревна, лазят по колено в мокром снегу. Топор и для него нашелся. Он задумал стесать концы балок. С непривычки его руки дали несколько неверных ударов: он рубил сплеча, точно колол поленья; щепа отлетала шагов на пять.
Глядя на него, плотники насмешливо подмигивали друг другу, а Никодим крикнул со страхом издали:
– Эй-эй, Ефрем Герасимыч! Ухо себе не отруби.
Но Сотин приноровился быстро. Толстый торец балки под его топором постепенно становился все тоньше, потом сошел на нет округлым завалом. Тогда он принялся за вторую балку, а закончив ее быстрее и лучше первой, начал выравнивать концы обеих балок. После запиливал шипы стоек, подгоняя под гнезда, – и теперь опытный глаз Никодима уже совсем мало находил изъянов в работе лесовода.
Плотники мастерили клетки, выравнивая концы бревен, скрепляли железными скобами, двое поодиночке долбили гнезда. Когда все было заготовлено, начали сборку. Первую балку подняли кольями, подхватили на руки. Не роняя, нужно было посадить ее вершиной на клетку, а комлем – на шип. Но гнездо оказалось узким, следовало подрезать конец. Никодим взял пилу – и вдруг заметил, что клетка, сложенная на неровном месте, дала перекос; он бросил пилу, поспешно, чуть не падая, побежал вдоль бревна к клетке, сделал клин и полез под балку, чтобы забить его под нижний лежень. Он лег животом на снег и в таком положении работал.
Была теплая погода, около полден даже моросил дождь, поэтому поверхность бревен осклизла, обледенела. От ударов топора его клетка вздрагивала и вершина балки съезжала к краю. Комель еще не был посажен на место, его поддерживали двое плотников, не замечая угрожающего положения, в котором очутился Никодим.
– Готово! – крикнул Никодим и начал было вставать. Но в этот момент вершина балки свалилась ему на самое мягкое место и вдавила в снег. Старичок охнул от неожиданности. Плотники быстро подхватили комель, осторожно опустили со столба на землю, а под гонким концом барахтался Никодим изо всех сил и встать не мог. Бревно было сухостойное, вершина довольно тонкая, к тому же и снег был глубок и мягок.
Придя в себя, Никодим не кричал, не звал на помощь, а только сопел и отрывисто кашлял.
Двое парней подбежали с кольями, чтобы поднять бревно, и один, смеясь над беспомощным старичком, сказал:
– Погоди, не роди, дай по бабушку сходить. – И, стоя над ним, спрашивал: – Что? Прикипел, знать? Целуй мать-землю и вставай на ноги… А впрочем, утешь попа – помри.
Никодим поднялся, отряхнул снег и, как ни в чем не бывало, пошел за топором.
– Нежданная смерть – находка, – подмигнул он своим избавителям. – Вас бы эдак-то.
– Что, шумит? – спросил его Сотин, намекая.
Сконфуженный старик промолчал. После этого происшествия работа шла обычным ходом. К сумеркам первую эстакаду закончили. Вечером топили в бараке печку, сушили мокрые портянки, варили картошку, купленную у сторожа; все вместе ели, пили чай из трех кружек по очереди и, недолго повечеряв, полегли спать. Стеснив сторожей, лесные воины заняли печку, пол и две скамьи. Сотин порядочно устал за день, сказалась и прошлая бессонная ночь, проведенная у кровати больного Игоря. На жесткой наре он уснул крепко и проспал до утра.
Поднялись спозаранок и, как только рассвело, ушли на поляну. Сотин взял топор, с которым подружился вчера, и с новыми силами опять принялся за работу. Со второй эстакадой было хлопот больше: в этом месте глубже залег снег; кроме того, у дороги не было врытых столбов, и взамен их приходилось ставить четыре клетки. Мысль о второй эстакаде родилась у него здесь, на ставеже, и он на свой риск решил строить. Он не торопил плотников, не понукал, даже не указывал ничего, однако дело подвигалось быстро. Работали дружно, без остановок, подгоняя один другого. О вчерашнем происшествии даже не вспоминали.
В обычное время прибыли на ставеж коневозчики, и Сотин с плотниками помогал им наваливать бревна; хлысты длиной в двенадцать – четырнадцать метров, подталкиваемые руками трех-четырех человек, легко катились по гладким, обструганным балкам нового сооружения и сваливались в сани. Сотин с часами в руках подсчитал время, – экономия оказалась значительной.
Ровно через пять часов после того, как уехал обоз, была готова и вторая эстакада. Для пробы плотники выбрали здоровенный хлыст и с триумфом покатили его по балкам. Пострадавший вчера Никодим был настроен особо торжественно: немного пригнувшись, он шагал без всякого напряжения и с явным пренебрежением к тяжести подталкивал бревнышко. Смотрите, мол, какая необыкновенная легкость получается. И запел своим сиплым, дребезжащим голоском, плотники дружно подхватили песню:
А вот идет, бери – пойдет.
Идет, идет, сама пойдет.
Им подпевало отзывчивое лесное эхо. Тяжеловесное бревно задержали на концах балок и немного помедлили, допевая песню.
– Э-гей, берегись! – пронзительно закричал Никодим, предупреждая плотников. – Ать, два, три! – скомандовал он и толкнул комель. Бревно устремилось по наклонной обратно с глухим деревянным гулом и упало в снег.
Сотин стоял на лежневой, распрямив усталую спину и засунув руки в карманы, черный дубленый шубняк его был расстегнут. Потом он снял барашковый малахай, провел ладонью по лбу, отирая пот. Открытую голову и лицо приятно освежал ветер.
– Все… конец, – произнес Сотин.
Никодиму тоже хотелось выразить свои гордые чувства, но слов подходящих у него не было, и только нашелся сказать одно:
– Шумит! – и, хитро подмигнув, закашлял.
