Текст книги "Глухая рамень"
Автор книги: Александр Патреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
Глава II
Катя в опасности
По зимам бывают нередко дни, когда не спасают от стужи ни мохнатый тулуп, ни глубокие санки, набитые сеном; когда солнце, само замерзая, искрится в глубокой синеве блестками снега. В такое холодное утро Бережнов и Горбатов уезжали в Ольховку, где достраивали новый большой ставеж. Под окнами конторы уже стоял молодой жеребчик Тибет, впряженный в легкие глубокие санки, пялил взнузданный рот, нетерпеливо бил в снег копытом.
– Ишь, у стервеца дрожат бока-то, – молвил Бережнов, залезая в сани и покрякивая от стужи. Тибет рванул с места, помчал машистой рысью, забрасывая седоков комьями снега из-под копыт.
– Ты не легко ли оделся? – спросил Авдей. – Продрогнешь.
– Ничего… Чапан теплый, – ответил Горбатов.
Вершинин, к которому был приставлен надежный человек, на эти дни остался замом директора.
Нынче на работу он вышел раньше обычного, еще дома заглянув в блокнот: погрузить семь платформ английской шпалы, двести кубометров дров и отправить на электростанцию; закончить в щитковом доме и в новых, только что достроенных бараках печи; сложить печь на знойке, где живут Филипп и Кузьма; разделать еловую дачу, а баланс отправить на бумажную фабрику.
Двумя длинными улицами, изгибаясь, тянулся к лесу поселок Вьяс. В двух километрах от него, через дорогу, виднелась деревня Вариха. В лесу загудел паровоз, белый дым вырывался вверх и, застывая, повисал над деревьями. На линии рабочие грузили английскую шпалу, бревна и тес. Вершинин подошел. Бригада работала дружно, курили редко, укладка была нормальная… Он молча прошел мимо.
Кругом громоздились бунты бревен, столбов, балок, козлы с пиловочником, груды свежей щепы и опилок. По лежневой тянулись подводы, груженные строевым лесом. Гудя по рельсам, подкатил резервный с пустыми платформами.
Поодаль от дороги, где стояла конторка склада, затерявшаяся в лесном заторе, работали ошкуровщицы и громко над чем-то смеялись. Полная, краснощекая от мороза Наталка стояла к нему лицом, заправляя выбившиеся из-под платка русые волосы; завидев лесовода, она толкнула смеявшуюся соседку в загорбок, та сразу оборвала смех, но, не сдержавшись, опять прыснула. Сама Наталка крепилась, но смехом были полны ее глаза, лукаво блестевшие.
«Уж не поделилась ли чем Ариша с Наталкой? – подумал он опасливо. – Если да, то скверно. Что это – хвальба?.. Надо будет узнать».
Между тем Наталка ухватила скобель, нажала руками и продрала желтую дорожку почти в половину длины всей тюльки. Потом еще и еще, – сосновая кора только хрустела под ее скобелем, длинными лентами падая под ноги.
К щитковому дому везли на подводах кирпич. Вершинин перенял его на дороге, и через несколько минут кирпич шел по местам: три подводы к столовой, четыре разгрузили у щиткового дома, остальные он послал на знойки. Кроме Филипповой, таких зноек было четыре. К приезду директора у Вершинина все будет готово, – он тоже, как и Сотин, не ударит в грязь лицом.
Однако нужно было позвонить дежурному. Проходя мимо конного двора, он услышал ржанье лошади, кажется Орленка. Ворота были отворены настежь, внутренность двора виднелась черным квадратом, в котором стояли двое. Лесовод подошел. Это были коневозчики, они стояли в воротах, с любопытством посторонних наблюдая за происходившим внутри двора. Он спросил: тут ли Якуб?..
– Вон там он, с Орленком возится, – ответили ему. – Глядим, кто кого перехитрит… Опасно все-таки с ним, плохая у Якуба работенка.
Орленок – жеребец-пятилеток, он дик, зол и норовист, он имеет немало талантов, которые сделали его известным: развязывает зубами любой узел, отпирает задвижку у ворот, вынимает из скобы шкворень; он уходит со двора, когда вздумается. От него сторонятся возчики, а женщины, завидев его, разбегаются с визгом. Он крупномер и сбивает с ног своих соплеменников, если кто-нибудь из них осмеливается вступать с ним в драку. Сейчас он ушел от своего стойла, отворил кладовушку, пристроенную в углу двора (там хранится дневная норма овса для обоза), разыскал овес и пожирает. К нему пройти почти невозможно: проход тут узок, и Орленок, кованный на все четыре, намеренно стал к воротам задом. У Вершинина сжалось сердце от ужаса и изумления: Якуб, наружно спокойный, лез к лошадиной морде, лез уже между пряслом и Орленком. Уговаривающий голос его был ласковым и в то же время строгим.
Ждали беды: если бы Орленок вздумал прижаться к забору – Якуб был бы раздавлен. Ждал беды и сам Якуб, и все-таки лез: больше некому было выполнить эту опасную обязанность – поймать дикую лошадь и избавить людей от беды…
Орленок осадил назад и, поджав хвост, оборачивался, – морда была уже взнуздана. Вдоль стойл, по проходу, его вел Якуб – низенький и тщедушный мужичонка.
– Все мешки распорол, черт, – ругался он, – с полмеры овса съел… Подержите его, ребята, я подберу овес… Я тебя, черта! – погрозил он Орленку. – Подержите, ребята.
– Да нам некогда… мы пойдем. – И возчики, оглядываясь, пошли восвояси.
Якуб озлился, позеленел:
– Глазеть есть когда, а помочь – некогда… Трусы! Хоть ты, Петр Николаич, подержи… Я сию минуту.
Вершинин заглянул в глаза Орленка: в их синем омуте блуждали дикие красные огни. Стало страшно с ним остаться наедине, но отказаться было нельзя. И вот Вершинин, сурово покрикивая, держит дрожащей рукой под уздцы. Мимо проезжала пустая подвода. Орленок увидел, заворочал белками, завизжал так, что задрожали бока, и, вдруг поднявшись на дыбы, вскинул передние копыта над самой головой лесовода. Тот выпустил из рук повод и покатился кубарем под ворота, – если бы не расторопность Вершинина, быть бы ему с клеймом: именно в этот миг Орленок взыграл кованым задом, – дощатые ворота треснули, – и понес вдоль улицы, всюду поднимая панику. Бежали от колодца бабы, ребятишки, катавшиеся с ледяной горы. Бросив бельевую корзину и размахивая руками, жалобно визжала на дороге девка, застигнутая врасплох. Из окон, из ворот, из-за углов пугливо высовывались головы мальчишек. Орленок облетел весь Вьяс и на конце улицы остановился: на снегу лежала оброненная кем-то охапка сена, а подле нее стояла Катя Горбатова, пересчитывая на стебле коновника вызревшие сухие пистонки семян.
Орленок потянулся к сену, Катя взмахнула длинным стеблем и шла прямо на лошадь. Из калитки противоположного дома выскочила Ариша – без шубы, без повязки, она бежала, чуть не падая… Орленок косил глазом на девочку и украдкой подворачивал зад. Он уже поднял одну ногу, пружинисто сжав в колене, точно прицеливаясь… В тот момент, когда Ариша, схватив Катю, бросилась в сторону, ослепительно сверкнули кованые копыта.
Подбежавший Якуб изловчился как-то схватить его за уздечку и повис на морде, – из цепких рук Якуба Орленок не вырвался. Вершинин подивился мужеству и ловкости Якуба.
Когда Якуб увел Орленка, а Ариша унесла Катю, голыми руками выхватив ее из полымя, и села на крыльцо, подошел Вершинин. Ему было вдвойне стыдно: почему он бросил поводок, когда Орленок поднял над его головой копыта? Почему не он, а другой человек поймал жеребца?..
– Ариша, какая ты… смелая, – сказал он.
– Когда тут думать: одна секунда и – смерть, – не поняла Ариша. – Она еще совсем ребенок, глупышка.
Он не знал, что и сказать ей в эту минуту умиления, жалости, восторга и стыда.
– Ты не бережешь себя… Холодно. Иди домой.
Ариша обхватила Катю обеими руками и принялась целовать, прижав ее к груди.
На обратном пути Вершинин повстречал Филиппа. Тот – черный, большой – шагал серединой дороги, неуклюже выбрасывая в стороны истрепанные, черные от угольев лапти, сердито хмурясь. За несколько шагов он снял перед лесоводом шапку и, опустив голову, хотел пройти мимо. Вершинин остановил его:
– Что, Филипп? Сожег уголек-то?
Углежог тяжело вздохнул – это был вздох кузнечного меха.
– Эк-ка-а, – октавой протянул он. – Беда-а… Прямо беда-а. Двадцать кулей сгорело… первосортного!
– И как же теперь?
– Да ить как же, – Филипп развел руками, – не знаю, что и придумать. Голова кругом идет, места себе не нахожу… тоска… прямо убил бы того, кто этот слух пустил. Узнаю – все равно убью… вот до чего дело доходит!..
– Всегда так, – ворчал лесовод, – работают люди хорошо, для дела иногда себя не щадят, а как чуть коснется поближе, так и работу бросают и добро портят… Бегут за спичками, за керосином, а общественное добро хоть все сгори – не жаль…
В голосе его слышал Филипп обиду за людей и стыд.
– Да, темны мы, Петр Николаич, темны… Медведи мы с Кузьмой-то… вот что… и весь секрет тут темнота.
– Да я не только о вас, и не только в темноте дело. – Будто успокаивая Филиппа, Вершинин сказал: – Кирпич вам нынче посылаю, а печники придут завтра…
– Ну вот и гоже. Спасибо за хлопоты. А насчет угля не сомневайся: мы с Кузьмой нагоним… Слышь, что ли? Нагоним!..
Глава III
Как падают сосны…
В сто девятую кулису, которую требовалось разделать экстренно, Вершинин направил коробовцев и сам на другой день поехал проверить.
Артель Семена Коробова в пятнадцать человек, работая парами, тройками, валила столетний сосняк и ельник, лишь не трогая сосновые семенники, отмеченные инструктором. По временам слышались громкие предупреждающие возгласы, затем раздавался хруст ломающихся сучьев и точно выстрел – удар по земле стволом. Эхо ухало гулко, протяжно, и вслед за ним начинали тукать топоры-дятлы: ко-об, коб, ко-об, коб…
Семен работал без шубы, несмотря на крепкий мороз; согнувшуюся спину его, вспотевшую и мокрую, покрывал иней, на русой бороде висели сосульки. Увидав Вершинина, он выпрямился и, стоя под высокой стройной сосной, приветно щурился; в глазах, острых и наметанных, светился здоровый блеск, словно ему только сейчас принесли из деревни радостное известие.
– Ага, вот и гость заявился, – сказал он, снимая перед Вершининым шапку. – Хорошо, когда ближе к массам. – И, тронув глазами комель сосны, сказал Ванюшке Сорокину и Гриньке Дроздову, обминавшим у сосны снег:
– Комелек гожий, пилите пониже.
В нескольких шагах от них трое лесорубов, расположившихся в низинке на бревнах, разговаривали, курили, побросав топоры.
– Эй! – окликнул их Коробов. – Не стой, не стой!.. Попиливать надо…
Остальные работали где-то тут рядом, но их не видно было: еловый подрост заслонял их от глаз Вершинина. В просвете густых елей иногда появлялась Палашка с охапкой мохнатой хвои и исчезала снова.
Сорокин и Дроздов, широко расставив ноги, пилили; острая пила быстро переедала мягкую древесину. Крона сосны качнулась, посыпала вальщиков снежной пылью, а стальное полотнище, сжатое с боков страшной силой, остановилось. Коробов подпер сосну рогатиной, и пила, почуяв простор, засвистала торопливее и звонче. Скрипнула и снова качнулась сосна и, направляемая рогатиной, уронила крупичатый снег, – вслед за ним взвыла вершина, ломая по дороге сучья; прогнувшись посередине, стремительно падал гладкий ствол и через секунду хлобыстнул в землю гулким тяжелым взрывом… Вершинину лишний раз довелось увидеть, как кладут деревья опытные вальщики и какую при этом они имеют сноровку. И похвалил расторопного старика:
– Неплохо, дядя Семен, неплохо. Снимаешь по всем правилам.
– А то как же, – оживился старик. – По-другому не быть. Доверили – оправдать надо. Если я хоть один столб испорчу – меня совесть закусает. До того меня порченый столб доймет, что иной раз – беда!.. Глядишь-глядишь, да какой, мол, я есть мастер, коли брак сделал!.. Ну и стараюсь. – Он вскидывал голову, размашисто двигал руками и, покрякивая, подгонял лесорубов.
Вершинин знал, что Коробов иногда сделает через силу, не пощадит рук и спины, а спиленное дерево в брак не пустит, – зато и считали его надежным человеком, старателем. В его отношении к людям была заметна искренняя теплота и учтивая обходительность.
На снегу – и тут, и там – виднелась неприбранная хвоя.
– Захламили мы делянку, – сказал Коробов. – Сборщик один заболел, Палашка не поспевает, а из лесорубов никто не соглашается. Нам бы еще работничка, а то неудобно.
– Некого прислать-то, – ответил Вершинин. – Я говорил коневозчикам. Они сами разберут дорожку.
– Не больно разберут. Самоквасов вон сучки на дороге собрать так и отказался. Другие, правда, собирали.
Вершинин лазил по глубокому снегу и видел, как, разбредясь по низине, работала артель. Порядку тут все же не было: отдыхают в разное время; вон на груде зеленой хвои сидит Палашка, а вокруг нее увивается Пронька Жиган и зубоскалит; высоченный Платон подтаскивает дрова и сам же укладывает их.
– Э-гей, какого черта! – кричит Платон с досадой. – Я ломай тут, а вы сидеть да зубоскалить?.. А деньги поровну?..
Пронька не думал отходить от Палашки и Платону ответил насмешливо:
– В таком разе хлопочи себе персональную пенсию.
Палашка первая заметила «гостя» и своего кавалера толкнула в бок. Жиган притих. Вершинин прошел мимо и неподалеку от них остановился за густыми елками. У Проньки с Платоном продолжался спор: никто не хотел собирать сучья.
– Я не буду, – кричит Платон, – наплевать я хотел, гнуть занапрасно спину… Так на лошадь никогда не скопить. Мне цена пять целковых в день, а вы на сучки поставить хотите. – Платон раздраженно бросил к ногам топор, сдвинул на затылок шапку и, сев на бревно, вытянул длиннущие ноги.
Пронька напирал на него, и белые брови хмурились:
– Сучки – это тоже профессия. Тебе в самый раз. Не воображай из себя. Пожалуйста, без вывертов! – И вдруг властно скомандовал: – А ну, становись!.. Берись за дело, живо!
В ответ ему Платон бросил с каким-то упорным отчаянием:
– Пшел к черту, свиная морда! Заездить хошь? И так прошлую декаду один я собирал. Больше, Пронька, не стану, хоть зарежь.
– И зарежу. У меня не дрогнет. Собирай сучки. Нельзя же разлагать производство!.. Я пилить с Шейкиным стану. У нас быстрее идет.
– Ну ладно, пес с тобой, – покорился Платон.
Лесовода крайне заинтересовал этот поединок, а сама победа над Платоном поразила до чрезвычайности. Как слепа оказалась природа, дав Платону большую физическую силу, огромный рост и такую ничтожную по сравнению с Пронькой волю.
Проверяя заготовленные бревна, Вершинин осматривал торцы – нет ли защепы, залысины, по правилам ли кряжут нужный ассортимент… По глубокому снегу он забрел в глубь делянки и не мог видеть того, что произошло с Сорокиным получасом позже…
Жиган и Спиридон Шейкин, с привычной ровностью в работе, пилили под комель сосну, а вблизи от них, за молодыми елками, перетаскивал обледенелую тюльку Сорокин, складывая в груду, рядом с поленницей дров.
– Давай, давай, Спиридон! – торопил Пронька своего напарника. – Видишь, как Ванюшка старается при начальнике-то… в ударники лезет, на выслугу, премии ждет, а мы – ртом ворон ловим… Нажимай. – Но сам-то «нажимал» не очень, только голос был нарочито громок, чтобы другие слышали.
– Не треплись, пересмешник, – отозвался Ванюшка за густым ельником. А проходя мимо, прибавил не без угрозы: – Не забывайся, знаем твою подноготную!..
Жиган распрямился, оставив пилу, и поглядел ему в спину долгим бесстрастным взглядом. Потом шагнул к Сажину, взял из рук у него рогатину с двумя остриями на длинном стержне и повелительно буркнул:
– Помоги Шейкину, устал я что-то…
Платон не возразил на этот раз ни словом… Острая Пронькина пила, о которой в делянках ходила слава, въедалась легко, шипя и мерно посвистывая. А Пронька медлил подпереть рогатиной ослабелое, перепиленное больше чем наполовину дерево, – и пилу зажало… Ванюшка опять проходил мимо, и тут удалось Проньке исправить дело: побагровев от натуги, он поддерживал девятнадцатиметровый, уже нестойкий ствол и, никого больше не видя, следил лишь за тем, чтобы в нужную сторону падала сосна, и вот с судорожным напряжением процедил сквозь зубы:
– Быстрее, черти, торец испортим!..
В этот момент Сорокин застрял в сугробе за ельником, поднимая тюльку, соскользнувшую с плеча… Сосна дрогнула, заскрипела, стремительно ринулась вниз; тогда истошно, на всю делянку заорал Пронька:
– Береги-ись!..
Жесткий ледяной хруст раздался над головой Сорокина, – не помня себя, он метнулся в сторону… Окатив его снегом, трухой, обломками сухих сучьев, гулко, со стоном врезалось в землю дерево…
– Эй, берегись, растяпа! – еще громче прокричал Жиган, злобно махнув рукой, словно ударил кого-то наотмашь.
Но было уже поздно… Спиридон пошатнулся, замер, скривив шею, будто падало на него, а Сажин Платон, с пилою в руках, вытянулся, побледнел и таращил глаза на ельник, в котором скрылся и совсем затих Ванюшка.
Злясь и не веря, что именно там, в ельнике, очутился Сорокин, Жиган ковырял рогатиной свежий пень:
– Ведь он за тюлькой пошел, порожний?.. Это я видел… А когда же он обратно?.. Тебе невдомек, Платон?.. Спиридон, а ты не заметил?..
Шейкин очнулся – бросился прямиком, через сугробы, в придавленный и поломанный ельник. В трех шагах от изуродованной вершины лежал ничком, без памяти Ванюшка, уткнувшись головой в поленницу дров… С минуту тормошил его Шейкин, став на колени, а заслышав стон, обеими руками начал приподнимать его голову, потом взял под мышки и с трудом повернул к себе лицом.
Жив остался Ванюшка чудом: в последний момент падения дерево чуть отклонилось – смерть прошумела над головой, но задела лишь только крылом… Открыв глаза, Сорокин не сразу узнал Сажина и Шейкина, нагнувшихся к нему, и с большим трудом вспомнил, что произошло с ним… Уже на Спиридоновом полушубке, разостланном на снегу, лежал он у поленницы, развороченной упавшим на нее деревом, чувствуя нестерпимую боль в правом плече и правом виске, в голове остро звенело.
Он тяжело приподнялся на ноги, хотел вытереть пот с лица, – рука не действовала, голова кружилась. Болезненно морщась, он крикнул неистово и злобно:
– Сволочи! Душегубы!..
– А при чем тут вальщики? – с обидой сказал Пронька. – Беда причину найдет, оплошность может случиться с каждым… А ты не бегай: услыхал, трещит – посторонись чуток, гляди, куда падает… Не первый день в делянке, должон знать… А вам, – повернулся он к Сажину и Шейкину, – не болтать во время работы, а слушать команду… Я же сигналил?..
Сдерживая стон, но покряхтывая от острой боли, Ванюшка присел на дрова, Жиган отошел от него в сторону, закурил, а Палашке – сборщице сучьев, подошедшей к нему, сказал вполголоса, что Ванюшка Сорокин виноват сам.
Оповещенный о беде, прибежал Вершинин. Лесорубы всполошенно теснились у дров, одни спрашивали Сажина, другие – Спиридона, но ни тот, ни другой не мог ничего объяснить толком. Тут подъехал Семен Коробов на вершининской подводе, стоя в глубоких плетеных санках.
Вершинин пытался докопаться до истинной причины.
– Это не я, – бормотал Сажин. Его редкобородое лицо перекосила гримаса тоски и страха. – У меня назади глаз нету… Что я увижу? Вот беда!.. Я так и знал…
– Ты зна-ал?! – шагнул к нему лесовод, готовый схватить его за шиворот.
Платон совсем опешил:
– Не виноват я, право, не виноват… Поговорка у меня такая. Пилю, так я в землю гляжу, ничего не вижу… Ей-богу, ничего не видал, ничего не знаю. – И теребил концы мочальной веревочки, которой был подпоясан. Дубленый засаленный пиджак был узок, не сходился в полах, мокрые портянки сползли вниз, заячий малахай сидел боком – все в нем имело вид жалкий, подчеркивая необычайную растерянность и ожидание наступающей расплаты за происшедшее, к которому едва ли он был причастен.
А Шейкин, когда спросили его, едва выговаривал слова, но в глаза Вершинину смотрел прямо:
– Пилили мы, это верно. Пронька предупреждал, а уж как оно, – это бог знает… Значит, тому так быть написано, а мы неповинны.
Плосколицый и узкоплечий, он сидел на поверженной сосне в двух шагах от лесовода, разматывая дрожкими, немужичьими пальцами бордовый кисет, придерживая бумажку губами. Пришлось ему второй раз насыпать махорки, потому что первую щепоть сдуло с бумажки ветром… Тайна кривошеего лесоруба была у Вершинина еще в руках… Неужели этот человек задумал сегодня отомстить комсомольцу за потерянное лесное богатство, за все то, чего лишили в жизни?.. Пришло на ум сравнение: Катя накрывала таракана лупой, и перед ее изумленными глазами начинало ворочаться многоногое чудовище… Вот и он, Вершинин, как в лупу, видит перед собой случайно уцелевший, живой осколок старого мира… Но очень не похоже на то, чтобы Спиридон Шейкин – в таких условиях – слепо полез на рогатину…
Пронька Жиган оставался спокоен, даже равнодушен к происшедшему: по-видимому, оно мало касалось его. Стоя рядом с Палашкой, ото всех в сторонке, он переговаривался с нею негромко. Белобровое его лицо иногда поворачивалось в сторону лесовода, глаза с зеленоватой искринкой глядели мутно и холодно, как ледяшки. Плотная, коренастая, на выгнутых ногах фигура казалась Вершинину кряжистым свилеватым пнем, о который искрошишь не один топор…
– Ну, а ты что скажешь? – подступил к нему лесовод. – Ты не мог не видеть, куда падало дерево… почему не предупредил?
– Ошибаетесь, Петр Николаич, – ответил Жиган, переступая с ноги на ногу. – Когда валили, я два раза предупреждал… Поблизости было двое – Поля вот да Ванюшка. И оба, конечно, крик мой слышали. И даже не могли не слышать, – я на всю делянку орал!.. Почему Ванюшка не отбежал, не знаю…
– Но ты ронял дерево?
– Так это ж не имеет значения: когда падает, так тут не зевай, а то самого комлем убьет до смерти.
Палашка вступилась за него рьяно:
– Верно, верно… я была тут и все самолично видела… Прокофий тут ни при чем, Ванюшка разиню пымал. За таких ответ держать – сроду не слыхано… И нечего вам под невинных людей яму копать…
Прямых улик действительно не было, а три свидетеля стояли за Проньку. Вершинин пожал плечами, пошел к санкам. Когда усаживались, Вершинин отдал Ванюшке тулуп, Семен Коробов взобрался на козлы, чтобы проводить их из делянки на дорогу. Остальные лесорубы, переговариваясь, разбрелись по своим местам.
Когда строптивый жеребчик Тибет выбрался из сугробов на твердую дорогу, Коробов слез с саней. Вершинин сказал ему, что в артели работают недружно, часто отдыхают, на перекур собираются кучками, тратят много времени зря.
– Так, пожалуй, вы долго не кончите, а кулису надо разделать срочно. – И, приубавив голос, дал совет: – За Пронькой надо послеживать… и сам-то остерегайся. Кто знает, что у него на уме…
Тут, на дороге, они расстались… В пути Ванюшка, закутанный в тулуп, сидел молча, ни слова не сказал о случившемся, а Вершинин не спрашивал, чтобы не тревожить больного… И больше всего думал о Проньке: «Что это значит?.. Или в самом деле случайность… или – злобный замысел, который не удалось осуществить?.. И ничуть не испуган… На глазах у него погиб было человек, а он… Но люди-то видели, подтверждают, что он ни при чем. А что, – вдруг токнулась догадка – не „бомба“ ли это, о которой Жиган однажды говорил мне?..»
