Текст книги "Глухая рамень"
Автор книги: Александр Патреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
Глава IV
Самоквасов грозит
Мужик плакал… Высокий, широкоплечий, зажав в узловатых пальцах войлочную шапку и переминаясь в лаптях возле стола в кабинете Вершинина, он всхлипывал, захлебывался, и, кажется, не уймется долго: сильнее стыда перед людьми было его нечаянное горе.
Тяжело видеть пожилого, с густой рыжей бородой, здоровенного деревенского человека таким несчастным и слабым. Петр Николаевич приглашал его присесть, успокаивал, но и сам был встревожен этим коневозчиком.
– Самоквасов, ты же не женщина… Успокойся и расскажи, как случилось…
Было это, как обычно бывает в несчастных случаях: крайне неожиданно и до удивления просто. А после, как беда уже стряслась и больше нечем было помочь, он жестоко ругался, бил себя кулаком по лбу, озверев от горя, выл, чувствуя в груди острое, обжигающее пламя. Коневозчики выпрягли в делянке его гнедуху с переломленной ногой и положили на сани. Тихонько тронулись к Вьясу.
Лес дымился, словно после пожара; закрытое морозной хмарью солнце светило тускло и холодно; под полозьями снег потрескивал, как догорающие головешки. Он шел за санями следом, а перед ним, почти у самых ног, волочился хвост гнедухи. Глаза ему застилало туманом, и шел, шатаясь, не видя дороги. Когда-то шел он за гробом отца, и то не переживал такого горя!..
Сегодня утром выехал Самоквасов в сто девятую дачу. Артель Коробова только валила деревья, а прибирать сучья не успевала. Вершинин дал распоряжение возить древесину, не дожидаясь уборки сучьев, так как срочно требовалось доставить баланс к складу. Отсылая коневозчиков, он говорил:
– А сучья уберите сами, за это заплатим особо.
…И вот Самоквасов в лесу. Неприбранная хвоя как постелью выстилала делянку, по ней осторожно ступала его недавно купленная гнедуха. Впереди и позади самоквасовского воза двигались другие подводы.
– Э-гей! – кричал на гнедуху Самоквасов. – Лодырь. Так с тобой не ахти много заработаешь… Растуривайся, ну-ну!..
А когда возчики принялись в одном месте раскидывать сучья, очищая место, чтобы проехать, он назвал их дураками, которых работа любит. Кнутом он заставил свою лошадь лезть прямиком через колючую груду хвои, на которую лесорубы накатали тюльки. Лошадь оступилась в какую-то яму, метнулась в сторону и угодила прямо на обледенелые катыши… Самоквасов слышал, как хрустнула кость, слышал: хрустнула! – и белый мосол выскочил наружу. Растерянно, дико закричал он, подзывая коневозчиков на помощь. С кнутом в руках он стоял – немой и растерянный, глядя, как распрягали лошадь чужие люди: он сам настолько ослаб, что даже не мог развязать супонь.
Теперь его гнедуха лежит у конного двора на разостланной соломе, стонет, порывается встать, бессильно падает и от костной боли хватает зубами снег…
– Давай, Петр Николаич, помоги чем ни то. Беда ведь, почти полтыщи за нее отдал. Недолго и поработал на ней. Эх, беда-лиходейка! – стонал Самоквасов. – Не ногу лошади, а руки мне переломило. Ссуду на лошадь дали, так – поверишь ли? – ссуду-то еще не всю отдал… Как же быть, а? Опять помогайте…
Но что можно теперь сделать?.. Вершинин может только одно: принять Самоквасова в обоз штатным рабочим – пусть возит на казенной лошади… Но то ли от горя, помрачившего разум, то ли своенравный каприз упрямца был тому причиной, – не понял разнутрившийся мужик предложения главного лесовода, обозлился только и закричал:
– Эге! Вот так поспособствовал! Такое способие я везде получу. Вот они руки-то, вот… Нечего сказать, «помог», а еще ученый челэк, высокого полету. Ты должон душу мою наскрозь понять: слышишь, она как нарыв стала? А ты что, а?.. Может, ты мне за старое мстишь: тогда я тебя бестолковым чудаком назвал?..
– Нет, не мщу. Но помочь не могу ничем.
– Отказываешь, значит?
– Отказываю.
– Категорически и сполна?
– Сполна и категорически.
Самоквасов стал к нему боком и войлочную шапку, как камень, заложил за спину, словно намеревался ударить лесовода. Он с болью и злобой выжимал слова и, сцепив зубы, хрипел:
– Жестокий ты человек. Чужое горе тебе как снег на лапте: стряхнул, забыл и – ничего больше. Жалости в тебе нету. Ну где, где у тебя жалость?!
– Я не благотворитель, я – на государственной службе.
– Та-ак!.. А кто делянку захламить велел? Не ты ли? Почему не убрал сучки, а нас погнал возить?
– У других возчиков беды не случилось. Вина не моя, я всех предупреждал, чтобы сучки убирали сами.
– Х-м… не ваша? А моя лошадь, может, с норовом? Тоже, значит, не моя вина? Постой! К прокурору пойду: за вредительство ответишь… Почему не приказал очистить делянку? Из-за тебя я искалечил коня!..
Вершинин поднялся – высокий и гневный, лицо побелело, словно кто присыпал пудрой. Он держал в карманах сжатые кулаки, но старался говорить спокойно:
– Когда приедут Бережнов и Горбатов… Я знаю, что они скажут… они скажут: лошадь тебе покупать не будем, денег не дадим. И первый-то раз незаконно дали. – И он не пожалел, что сказал так резко.
– Эх вы, господа-директора, секретари-товарищи! Себя ублажаете только. Управы на вас нету. Себе дома строите, а тут человеку обе руки оторвало – помочь не хотите… «Незаконно»… Ну что ж, ладно! Поживем-увидим. – Самоквасов уходил из комнаты с шумом, с негодованием, и все в конторе слышали его злобно-решительный, угрожающий стон: – Эх, жалости у людей нету! Нету жалости!..
Его провожали серые, полыхающие гневом глаза лесовода… С этой минуты желание работать исчезло… В самом деле, можно ли спокойно снести эти нелепые оскорбления: «За вредительство ответишь»? Такой человек пойдет и к прокурору, и всюду, не постыдится даже клеветы… Тут лопнет всякое терпение, даже заобручеванное железом воли. Лопнет, как полый чугунный шар, в котором налитая вода замерзла. Кипя гневом, Вершинин позвонил на станцию:
– Алло! Станция… да, Раменский леспромхоз. Я – заместитель директора… Товарищ дежурный, почему паровоз № 0799 вчера пришел резервом? Сообщите, какой головотяп задержал в Котласе наши платформы под экспорт?.. Что?.. А распоряжение начальника узла для вас обязательно или нет?.. Слушайте: если к вечеру не подадите вагоны, я буду жаловаться! – И, не желая ждать ответа, раздраженно бросил трубку.
Вошел техник-строитель и, мельком взглянув в лицо Вершинина, понял, что разговор с Самоквасовым обошелся Вершинину недешево: он был бледен. Техник придвинулся к столу и спросил учтиво:
– Что нахохлился, Петр Николаич?
– Пять раз нынче принимался сердиться и сейчас чувствую себя прескверно.
– Вы отослали кирпич на знойки?
– Да, отослал.
– Тогда не хватит для печей в бараке.
– И не надо. Кладите печи в щитковом доме, а когда привезут следующую партию кирпича, сложим печи в бараке.
– Ловко ли получится? – слабо запротестовал техник. – Не поругал бы Авдей Степаныч…
Вершинин зажигал папиросу, она долго не принимала огня – очевидно, отсырел табак.
– За что ругать?.. Квартиры уже распределены, люди ждут, надо торопиться. А лесорубов переселять в барак – не так уж срочно, могут немножко и потерпеть.
Разговор на этом кончился, и больше вплоть до конца занятий у Вершинина не случилось никаких щекотливых, затруднительных дел…
Глава V
Тайное свидание
Чистый, какой-то целебный воздух повеял на него, когда Вершинин вышел из дому. Голубые, прозрачные сумерки, с далекой видимостью предметных очертаний, обступили Вьяс. Отчетливо видны крашеные, расписанные наличники изб и бараков, а у конюха, идущего с конным ведром к колодцу, далее видны варежки, заткнутые за пояс… Нет и ветра – лишь слабое дыхание природы, от которого едва приметно шевелятся тонкие, опущенные ветви берез. Ничто не напоминало о том, что происходило здесь в буран, бушевавший трое суток.
Густели сумерки. Избы тонули в сугробах, надутых поперек поселка, и Вершинин, идя улицей, не без труда взбирался на эти застывшие голубые валы… В тихом, дремотном полусне лежал среди них поселок с лесным складом, с полустанком…
Хотелось ни о чем не думать, забыться… забыть Самоквасова, ссора с которым – неожиданная, удручающая – оставила в нем тревожные следы; и Проньку Жигана, которого стал ненавидеть и опасаться; забыть тесный, затхлый Паранин угол, где обворовывают его постоянно… Вчера пропали деньги, оставленные в столе… Пропадают все мелочи, не стоящие большого сожаления, – но когда донимают человека изо дня в день, становится невмоготу!..
События последних недель шли так густо, что он, не будучи суеверным, начинал остерегаться их грозного нарастания, однако посторониться или предупредить их не имел возможности. И получилось так, что, даже помимо воли, он становился их участником, хотя вмешиваться в жизнь, как Бережнов или Горбатов, он не умел, да, пожалуй, и не желал… Лишь одно утешало его нынче: через две-три недели у него будет своя, удобная квартира в новом доме, где как-то по-иному потечет и сама жизнь… Стараясь приблизить этот срок, он, как инженер, вложил немало усилий и сноровки, чтобы ускорить окончание отделочных работ… Они проходили без перебоев…
Кто-то окликнул его сзади. Оглянувшись, Вершинин увидел Ванюшку Сорокина с перевязанной рукой, висевшей на полотенце, но бодрого, неунывающего. Они поздоровались, и само собой определилось, что они после происшествия в делянке стали как-то ближе друг другу.
В легко завязавшемся разговоре Вершинин спросил, снисходительно улыбаясь:
– Ты что же, прозевал ружье-то? Зачем уступил Проньке?
Оказалось, Жиган обманул их обоих: Ванюшку убедил в том, что лесовод никому не продаст ружье, поскольку оно досталось от отца, а Вершинину сказал, что Ванюшка жаден на деньги и ружье покупать не будет… Только потемки помешали Ванюшке приметить, каким настороженным стало лицо лесовода.
– Напрасно я продал ему: ружье-то ведь действительно отцовское, – сказал Вершинин. – Я прошу тебя: перекупи его у Проньки обратно. Пусть вдвойне запросит – возьми…
Ванюшка не понял и сослался на то, что теперь оно не нужно ему вовсе: рука-то, видите, какая? Висит, как мертвая. Вершинину пришлось сказать пояснее:
– Это мне нужно, мне. Я верну тебе деньги… Он – капризный, упрямый, может заартачиться, но ты… как-нибудь сумей уговорить его. И не откладывай, поскорее сделай.
Сорокин обещал, вполне надеясь на успех, а на вопрос Вершинина, куда идет он, ответил запросто:
– По семейным обстоятельствам, к Наталке… В читальне сегодня выходной, собрания никакого… А у нас с ней жизнь семейная, лучшего я и не ищу.
И Ванюшка пошел улицей, на самый конец поселка, туда, где ждут его… Вершинин, миновав еще несколько изб, остановился на дороге… Никто, никто его не ждет, и некуда было идти ему, а возвращаться на квартиру – тошно…
Дойдя до проулка, посредине которого достраивали двухэтажный дом, в потемках видневшийся отсюда, он повернул к нему.
Дверь в сени оказалась открытой… Он вспомнил, зачем сюда пришел, и внимательно огляделся. Техник-строитель сделал всё, как велено: кирпичи уже привезены, и завтра начнут класть печи.
По лестнице он поднялся на второй этаж, дернул за скобу. Новая дверь с первого раза не поддалась, потребовалось усилие… В пустых комнатах – их было две – зашуршала у него под ногами разбросанная стружка… Вот здесь будет он жить. Сюда поставит оба книжных шкафа, сюда – кровать и стол… Дом почти готов, немногое осталось в нем доделать. Потом – новоселье… Въедут и Горбатовы, будут жить по соседству с ним – только внизу… Вспомнилась ночная встреча с Аришей в сенцах Наталкиной хаты, – и новое волнение охватило его.
Немного спустя послышались внизу чьи-то шаги. Он прислушался: там, где будут жить Горбатовы, отворилась дверь, и опять стало тихо. Он подождал минуты две и, ступая в темноте осторожно, спустился по ступеням, отворил дверь. В этот миг тихо, с испугом вскрикнула женщина.
– Не бойтесь, это я, Вершинин.
Посреди пустой комнаты, напротив простенка, стояла Ариша и в темноте едва была заметна. Но он узнал ее, вернее, догадался, и, подходя к ней, уже ликовал душой… Нечаянная встреча в новом, еще пустом доме показалась Арише чрезвычайно странной, а Вершинин угадывал в ней какое-то вещее значение… Он молча взял Аришины руки в свои, крепко стиснул, и она не отняла их…
Уже несколько раз – обычно в середине дня – приходила сюда Ариша – то одна, то с Катей – посмотреть на свою будущую квартиру, а нынче в сумерки Наталка поджидала Ванюшку, Катя уснула рано, Алексей же не вернется домой с неделю, и ей захотелось сходить к Елене Сотиной, у которой не была давно… И вот – очутилась в новом доме…
– И сама не знаю, почему я пришла сюда, – как бы оправдываясь, молвила она, немало дивясь происшедшему с ней.
– А я знаю, – улыбнулся он и остановился в нерешительности.
– Почему?
– Вас привела та же причина, что и меня.
Она, подумав, согласилась:
– Возможно. – И уже сама, заметно осмелев, спросила шутя: – А почему не постучались?
Вершинин с мягкой и осторожной фамильярностью ответил:
– Пожалуй, я знал, что это вы. Я спешил, забылся…
– Тем более, – настаивала она таким же тоном, и впотьмах было видно ему, что она улыбается: – Вы способны ломиться в дверь?.. Давно это с вами, Петр Николаевич?
– Вообще – нет… но если надо войти, тогда…
– А что станет, когда будем жить по соседству? – В ее шутливых словах он услышал некоторое беспокойство и робость. Стало обоим уже не до шуток.
– Не знаю, – в раздумье сказал он. – Знаю одно: будем жить рядом. И как бы там ни было, я не могу не радоваться этой перемене.
– А я… боюсь, – призналась она.
– Вы об этом уже думали?
– Да, и не один раз… Мне кажется, вы обязаны дать слово – не искать встреч со мною.
Он не отвечал ей долго. Наконец произнес:
– Я не смогу так, мне очень трудно… Да и нужна ли эта жертва?
– А по-моему, это все-таки не жертва, – возразила она, видя, что он заходит слишком далеко. – Нет, не жертва, а просто… мы не должны мешать друг другу жить. – И, словно напоминая ему о главном, о чем забыл он, промолвила как бы через силу: – Ведь я… замужем… и у меня дочь.
Оба умолкли, натолкнувшись на преграду, которая показалась неодолимой… В проеме синего окна, наполовину запушенного морозным инеем, на них глядело безучастно небо. Ярко и холодно горели звезды… Вон одна, падая с высоты, пролетела небыстро по наклонной, оставив после себя золотую черту. Метеор сразу сгорел, исчез во тьме, и, проследив за ним, Ариша сказала с грустью:
– Упадет звезда, а люди… гадают по ней о счастье… Правда, наивно? А без этого – иногда скучно… хочется верить только в хорошее. Не грех погадать по звездам. – И, не утерпев, тихонько над собой посмеялась. – Иначе для чего же тогда они?..
Он понял тревожную грусть ее и эту неясную мечту, которая, подобно падающей звезде, проходит стороной, мимо ее семьи. Этими словами Ариша многое сказала ему о себе.
– Да, пожалуй, наивно… если юность осталась позади, – сказал он. – Но ведь и взрослый, поживший человек молодеет от счастья. Тем более каждому хочется заглянуть в завтрашний день, в конец года, в грядущее десятилетие. А границы возможного так узки… Почему же и не спросить «кудесника», как спрашивал когда-то Вещий Олег… помните? Наверно, у каждого человека свой «кудесник»… Был и у меня, и не один, но я с ними не в ладу и давно расстался…
Ариша притихла и чего-то ждала, чувствуя необъяснимую к нему жалость. А он, приподняв лицо, стоял перед ней и, глядя в окно, на небо, произнес почти печально:
– Я был все время очень несчастлив.
– Почему? Скажите, я пойму, – горячо и торопливо она подалась к нему.
Он начал издалека:
– Если человек счастлив, он не думает о счастье, не ищет: счастье – в нем, оно с ним. Человек не чувствует и сердца, если оно здоровое. Он не думает о хлебе, когда сыт, – так и счастье… А я – все думаю, и все ищу… Когда я один, без вас, то иногда кажется: устал я от этих исканий, состарился, никому стал не нужен. Огни мои погашены, время подходит к полуночи, звезды упали, а их предсказанья не сбылись… А вот теперь вы рядом со мной, близко – и я больше не думаю о счастье: оно со мной и во мне… Я только радуюсь, что мы – вместе. – И, наклонившись к ее лицу, спросил тихо: – А тебе?..
– Мне хорошо сейчас, – прошептала она.
Было уже поздно, плыла густая темная ночь и ярко светились горние огни, когда Вершинин и Ариша вышли на крыльцо нового пустого дома. Потом, не замеченные никем, осторожно озираясь, разошлись в разные стороны…
Млечный Путь, как белесое накатанное шоссе, тянулся через всю пустыню неба, а в том месте, где неисчислимые россыпи золотистого песка выдавались на восток длинным неровным мысом, чуть виднелась какая-то туманность, похожая на двух путников, идущих рядом в какой-то дальний неизведанный путь.
По железной дороге, громыхая на стыках, полз товарный состав с прицепленными в хвосте порожними платформами, о которых Вершинин говорил утром по телефону. Замедляя движение, они катились мимо, не возбуждая в нем ни чувств, ни мыслей.
Глава VI
Надежды не сбылись
Несколько дней спустя после памятного разговора о ружье Сорокин пришел к Вершинину в контору и, улучив время, когда остались вдвоем, сказал негромко:
– Не продает. И слышать не хочет… «Что, говорит, у меня в руках, то – мое. Хоть сам Вершинин приди, не отдам ни за какие деньги… Продавалось одно ружье в Ольховке, другое в Кудёме, а я за семь верст киселя хлебать не желаю… А стрелять я изо всякого ружья могу – никто не проскочит, не увернется»…
Прошла минута, другая, а Петр Николаевич продолжал молчать, перебирая бумаги с непонятной медлительностью. Не поднимая головы, он спросил, ходит ли Жиган на охоту.
– Ходит… каждый раз приносит по зайцу, а позавчера – двух. Стреляет он здорово, без промаху.
В мало ношенном полушубке, подпоясанном широким ремнем, Ванюшка скорее походил на красноармейца, нежели на лесоруба: молодо светились его голубые глаза. Сидя на стуле немного поодаль от вершининского стола, он неловко повернулся – и от боли в плече поморщился.
– Что, болит еще? – взглянув, спросил Вершинин.
– Да, тревожит… но гораздо полегче – можно терпеть… Наталка лечит – то припарками, то массажем, помогает, – улыбнулся он. – Только надоело дома сидеть, в лес тянет…
– Как ты думаешь? – осторожно начал Вершинин. – Неужели то была случайность? (Ванюшка молчал, соображая.) Может, чей умысел?.. А на Проньку это непохоже?..
– Едва ли, – также гадателыю произнес Ванюшка. – Было бы уж очень… по-вражески.
– Вот именно. Но остерегаться его надо.
Они помолчали.
Название маленькой книжки, которую вынул из стола Вершинин, было искусно выведено дымчатой краской, как номер на улье, а затейливый рисунок на корке чем-то напоминал пчелиные соты. Сорокин подался вперед и несколько разочарованно прочел название вслух:
– «Идэн»… А у вас, Петр Николаевич, по пчеловодству ничего нет?
В библиотеке Вершинина такой книжки не имелось.
До Вьяса Ванюшка с отцом жил в лесу на собственной пасеке, и первыми в волости стали они сеять гречку, которая, словно повинуясь местному поверью, никогда не родилась здесь раньше, да и сами пчелы, как толковали старики, водиться в этом краю не станут. А у Сорокиных привились пчелы и гречка стала родиться добрая – пчеле приволье. А ведь ничего особенного и не предпринимали, а просто хорошенько вспахали землю, в лесной подзол положили перегоревшего навоза, сеяли в срок, по погоде глядя, а траву пропололи…
Ванюшка на пасеке красил и нумеровал ульи (их было двенадцать штук), ставил в гнезда вощину, сахарный сироп, следил, как и с чем садится рабочая пчела на полочку летка, возвращаясь из поля; проверял магазины, отраивал семьи, подсаживал маток, а когда наступал срок – качали с отцом мед, густой, янтарный, душистый.
Незаметно проходили недели, месяцы, пчела полюбилась Ванюшке, и, кажется, никакой приманкой было не отвлечь его от пасеки. На досуге он часто уединялся в тени ольховника с книжкой в руках, и больше всего нравились ему путешествия… безотчетно манила просторная даль нехоженых степей, подернутая дымкой испарины, какою дышат здесь, в лесной стороне, вспаханные по весне поля; чудились иной раз непроходимые тропические дебри, где только самый отважный и сильный следопыт мог проложить себе дорогу… О том, куда и когда уйти самому, Ванюшка, за неимением товарища, советовался лишь с лесом… А пасека все-таки оставалась милей.
Но вот однажды по осени, когда закурлыкали длинные косяки журавлей над пасекой, а ульи перевезли в деревню, товарищ к Ванюшке пришел: то был Гринька Дроздов, недальний родственник из соседней деревни, и шел он на строительство в Омутную.
А Ванюшкин отец, рассудив иначе, сказал:
– И ты, Гринька, на журавлей в небе заришься, как мой Ванюшка?.. Не гонитесь за журавлями в небе, а берите синицу в руки: руби дерево по себе. Идите в Рамень, порядки ныне повелись новые, притесненья нету, вы люди простые, вам не звезды в небе хватать… Ступайте с богом, рубите лес, как я рубил когда-то.
И ребята пошли в Рамень… А на второй день были уже в артели Семена Коробова. Не замечая того сам, Ванюшка скоро стал среди погодков-лесорубов первым. Оттуда, из делянки, добрая молва о нем пришла в кабинет директора, в комитет комсомола – ценили его за старание, сноровку, цепкость в работе и неунывные веселые песни, которые он сочинял сам.
Когда впервые появился здесь лесовод Вершинин, Ванюшку Сорокина уже знали во Вьясе… Но история разлада Наталки с мужем как-то не уронила Ванюшкиного имени, а смерть незадачливого Мишаньки, убитого Орленком, приглушила и последние разговоры о них…
Теперь Вершинин мог воспользоваться Ванюшкиной услугой, поскольку тот бывал у Наталки ежедневно, и хоть кое-что передать с ним туда… Что произошло с Аришей? Уже неделю он не мог встретить ее нигде, сама же она не подавала никаких о себе известий… Вершинин предполагал даже самое худшее: уж не видел ли их кто-нибудь в ту ночь, когда выходили из нового дома? Может, дошли до Алексея слухи – и теперь в семье у них полыхает пожар, все трещит, все рушится?..
Но Ванюшка между прочим упомянул о том, как недавно, перед отъездом Горбатова в Ольховку, они вчетвером обсуждали: где справлять новый год? Из этого Вершинин понял: там не произошло пожара. Стало быть, Ариша сама, обдумав наедине с собою, решила за лучшее на том и кончить?.. Следовало проверить: прав ли он в своем предположении?
Еще раз обдумав, пока тут был Ванюшка, Вершинин написал записку и – украдкой от него – положил в книгу, которую он просил передать Арише. В записке содержалось несколько намеков, понятных только ей одной:
«Я знаю вашу любовь к книгам. Из моего закрома я выбрал наилучшую… Прочтите, обдумайте. Я знаю одного человека, которого однажды, в трудное время, поддержала эта книга, во многом помогла ему. Обратно верните поскорее. Она мне нужна»… Предпоследнюю фразу рука пыталась написать так: «Обратно вернитесь поскорее…»
Ванюшка Сорокин положил книжку в карман, не догадываясь о значении этой передачи.
Они вместе вышли из конторы. Навстречу им шагал спорой развалистой походкой Якуб – заведующий конным обозом. Подойдя, он обратился к Вершинину с жалобой:
– Что-то надо делать с Самоквасовым, – сказал он. – Вы распорядились дать ему лошадь – я дал, записал в обоз… Говорю ему: «Надо подковать Динку, а потом ехать в делянку», – а он не повел в кузницу. Вечером вижу: у лошади нет ни задних, ни передних подков. И как он ехал с возом такую даль – понять невозможно. Лошадь пришла вся мокрая, одни кости, и дрожит… А вчера он работал только до обеда, привез один воз, после обеда не поехал: «устал»… а вечером попадается мне в дымину пьяный. Готов за горло меня взять – требует, чтобы я выписал ему за полный рабочий день: мол, прогул не по его вине, а по слабости лошади… Что за дикий человек! Шлея под хвост попала, что ли? Директора нет – вот и чует слабину. Я завтра не дам ему лошадь. Как ваше распоряжение, Петр Николаевич? Не давать?
Застигнутый врасплох, Вершинин озадаченно и торопливо обдумывал: как быть? Он ясно представил себе коренастого, с рыжей, как брага, бородой Самоквасова – жадного стяжателя, скандального мужика, с дикой гримасой кричавшего на всю контору: «К прокурору пойду! За вредительство ответишь!..»
То, что предлагал Якуб, не являлось надежным средством, а, кроме того, могло еще больше озлобить мужика.
– Заставьте его подковать лошадь, – уклончиво ответил Якубу Вершинин. – А по вечерам проверяйте сами. Скоро вернутся Бережнов и Горбатов, тогда решим и все остальное.
Якуб неохотно подчинился. Откуда-то из-за пазухи он достал и отдал Вершинину измятый листок бумаги, исписанный крупными неразборчивыми каракулями.
Углежоги писали:
«Из лесу тебе, Петр Николаич, превеликое от нас спасибо за печку, ее сложили нам. С лампой светло, с печкой тепло и вовсе даже не холодно. Прежнему не в пример хорошо стало. Мы с Кузьмой пишем тебе, которые знойки обещали, те заложены все сполна. Вроде как это первый опыт с нашим примером, то мы опасаемся – сладим ли. Вот и приходится нам всю декаду напролет дежурить, значит домой мы с Кузьмой не придем вскоре, а посему этой бумажкой о делах своих извещаем кого следует – технический персонал.
И еще у нас с Кузьмой за тобой должок, попомни. К чему и подписуемся.
Филипп с Кузьмой».
Сорокин подивился «на поворот жизни старых людей» и добавил более для себя:
– Ишь расписались: статью для газеты сочинили, и тут опять… Интересно. Молодцы. А что за должок такой? – спросил он, когда Якуб пошагал обратно к конюшне.
Вершинин молча уклонился от ответа: ему напоминали старики о Шейкине и о том, что Вершинин не выполнил своего обещания, которое дал на знойке.
Ясный морозный день клонился к закату. По дороге скрипели подводы – с мешками муки, фуража, с ящиками спичек и махорки, которые шли в расход всегда бойко. Серый, в темных яблоках Орленок легко тащил огромный воз сена, взрывая снег мохнатым копытом, а поотстав от него, натужно тянул буланый мерин окованные железом сани с бочками керосина с базы.
За четыре года, пока живет здесь Ванюшка, разросся поселок Вьяс значительно… Еще вчера Никодим с плотниками одевал тесовой крышей столовую, а нынче уже струится из трубы сиреневый жидкий дымок; достраивают двухэтажное щитковое здание, большой барак для лесорубов, кончают баню, начали ставить срубы для клуба… Но поди разбери, угадай в этих «ульях», какие ячейки в «сотах» вылеплены его – Ванюшкиными – руками? Да и надо ли разбирать, когда все зовется общественным!.. Широко раздвинулся лесной склад вдоль железной дороги, а бараки на расчищенном пустырьке вольготно дышали свежими, желтыми, как воск, стенами.
У высоких козел сидели на досках пильщики. Когда Вершинин и Сорокин поравнялись с ними, один из пильщиков – сын углежога Филиппа – пригласил:
– Петр Николаич, присядь с нами. И ты, Ванюшка.
Пильщики – их было шестеро – ломали сухой, крошившийся на морозе хлеб и ели. Филиппыч указал на увязшую в бревне пилу с длинными изогнутыми и обращенными вниз зубьями и устало молвил, как бы оправдываясь:
– Выматывает здорово. Видишь, Петр Николаич, всухомятку жуем. Теперь посередь работы мясца бы хлебнуть в столовой. Мы – пильщики – народ прогонистый. И, конечно, столовая попадает в самую что ни на есть точку. Скоро попробуем, что за обеды!..
Один из пильщиков поднялся, скинул с плеч шубу и крикнул по-командирски:
– А ну, по местам!.. Филиппыч, полезай на качели… я уж наигрался.
Пильщики приступили к работе. Дрогнув, качнулись прямые пилы. Через минуту по мягкой крупе переступали три пары лаптей, приминая прежние следы, а сверху свистела пурга опилок.
