Текст книги "Глухая рамень"
Автор книги: Александр Патреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
Глава XIII
Опять за старое…
В далеких Суреньских лесах, обозначенных на карте зеленой краской, лежали под снегом калеки-тракторы. К ним тянулась серая графитовая дорожка, которую прочертила волосатая, с круглыми, аккуратно обрезанными ногтями рука Бережнова.
Трое – Горбатов, Вершинин и Сотин – внимательно вглядывались в серую точку, где остановился карандаш директора. Беседа подходила к концу. Большая ладонь лесовода Сотина лежала на карте, в другой руке зажата путевка в Сурень. Его отъезд намечен на завтра.
Авдей давал последний наказ:
– В Верхокамье тебе пересадка, а там – до Сурени. Погрузишь тракторы на платформы – телеграфируй. Не задерживайся долго.
Сотин еще с минуту простоял над картой, придерживая скручивающиеся поля ее, потом поднялся, отнял от стола руки, и карта с шумом свернулась в рулон.
– Сделаю. – Он пожал на прощание руку Бережнову, Горбатову и после всех Вершинину. – Пойду собираться. Всего наилучшего…
Бережнов порылся в настольном календаре и, отыскав страничку с красной пометкой: «Курсы – Сорокин – 2», остановился.
– Алексей Иваныч, – обратился он к секретарю, – что же второй кандидат нейдет?
– Придет сейчас. Сорокин – парень аккуратный.
Вершинин взял из пачки Бережнова папироску и вышел. Через коридор, в двух соседних небольших комнатах, помещалась библиотека. Неторопливой походкой он добрался до новенькой двери и, заглянув в нее, ступил через порог.
На стуле стояла молодая женщина в сером халате. Протянув руки к полке, она переставляла книги, стоя к нему боком и не оглядываясь. Свежий матовый цвет щеки был ему хорошо знаком и по-прежнему приятен.
– Приводите в порядок? – негромко спросил он.
Ариша оглянулась, но на лице не пробежало улыбки, которой он ждал: глаза смотрели мимо него. Она склонила голову к полке и предостерегла незванно пришедшего гостя:
– Здесь курить нельзя.
В голосе ее не было прежней, волнующей музыки, какую он когда-то слушал, а только скупое и даже холодноватое предупреждение. Ариша словно указала черту, за которую он переступить уже не имеет права. Под ее руками послушно лежала стопка книг, а у ног – две связки только что полученных и еще не разобранных, положенных на разостланные газеты. В этом хранилище, отстроенном плотником Никодимом, был приметен порядок, говоривший не только о старании, но и любви ее к книгам: она теперь самостоятельно владела и распоряжалась ими… Увидев такую перемену, Вершинин невольно отступил назад.
– Я на одну минутку. – Он помедлил с уходом и смотрел с мольбою в ее глаза: – Ариш… мне хочется увидеться с тобой снова.
Она быстро прошла к столу и ответила вполголоса:
– Я раскаиваюсь и в том, что было.
– На вас так подействовал разговор с мужем?
– Нет. Он мне не говорил ничего.
– Значит, ничего и не скажет.
– Может быть.
В этом холодном «может быть» нельзя было не понять: его прогоняют. Вершинин попросил, чтобы она пришла хоть к Юльке:
– Сестра – одна, и ей скучно.
На это Ариша ответила:
– Если скучает, пусть придет ко мне.
Больше говорить стало не о чем.
«Побили», – подумал он про себя, уходя с горькой надсадкой в сердце.
Вернувшись в кабинет директора, лесовод сел рядом с Ванюшкой Сорокиным и, мельком пробежав глазами по лицу Горбатова, заметил острый, но пристальный взгляд, брошенный как-то мимо, через плечо Сорокина.
На парне новенькое просторное ватное пальтецо сидело неуклюже, сдвинутый на затылок шлем готов был свалиться за спину. Ванюшка не оглянулся, когда вошел Вершинин, и, слушая директора, о чем-то думал.
– Ну, так решай… окончательно… Ты, говорят, все собирался странствовать. Переключи-ка, брат, свою «лирику странствий» в учебу. Так будет лучше и для тебя и для дела. Через четыре месяца ты – тракторист. Гринька Дроздов уже был здесь – дал согласие. На пару с ним и начнете «пилить» науку. – Бережнов улыбнулся.
Жизнь Сорокина делала крутой поворот – от ковыльных степей к машине. Шум высокой травы, степное раздолье, о котором часто вспоминала Наталка, как о своем далеком детстве, надлежало ему поменять на металлический рокот. Звала сама жизнь, так почему же на этот зов не пойти комсомольцу?.. Что даст ему степь, незнакомая, чужая? Ничего. А тут – живое, бойкое дело: править рулем и вести за собой по ледяной колее с десяток комплектных саней с лесом. Тогда подивятся на него лесорубы, позавидуют, узнав, на что способен.
И он решительно поправил на затылке шлем:
– Еду!..
– Ну вот, – удовлетворенно вздохнул Бережнов, приподнимаясь. – Еще одна «проблемка» разрешена… что нам и требовалось…
А Вершинин думал об Арише: «Неужели конец… В самом начале? Не может быть, чтобы она так быстро, так решительно подавила в себе чувство… Под пеплом долго лежит жар… Огонь должен вспыхнуть снова… Пережитое имеет над человеком власть… Еще поговорю с ней… узнаю…»
Сорокин – курсант и Горбатов вышли из конторы вдвоем. Дорога вела их к щитковому дому мимо лесного склада. Высоко над головой простиралось голубое небо, блестя на западе позолотой заката. К югу тянулись мелкие пухлые облака, и на белых кромках их трепетали нежные розовые блики. Оттуда, из сизой дали, и послышался в этот миг металлический рокот. Он с каждой секундой рос, становился острее, оглушительнее, раскатываясь подобно грому. К нему навстречу они повернулись оба: на распластанных неподвижных крыльях летела живая машина-птица. Она пронеслась над ними с такой могучей силой и так гремела, что у Ванюшки Сорокина задребезжали в ушах перепонки. Должно быть, отважен человек, владеющий такой машиной!
– Ррррр! – вдруг зазвенел рядом с ними детский голос.
Заглянув за штабель досок, Алексей увидел Катю, в заячьей шапке и закутанную в шаль, – она нагуляла лицо докрасна. Бабушка, приехавшая вскоре после того, как Ариша поступила на работу, несколько раз стучала в окошко. Катя не хотела идти домой и, чтобы ей не мешали гулять, далеко убежала от дома, на лесной склад.
– Эй, гулена! – позвал Катю отец. – Ишь куда зашла… Давай-ка я домой прихвачу тебя. Ишь щеки-то горят.
Катя не слушала. Подняв лицо вверх, она провожала эту огромную, непонятную птицу и во весь голос кричала песенку:
Ероплан, ероплан,
Посади меня в карман.
А в кармане пусто,
Выросла капуста.
Провожал ее и Ванюшка Сорокин, и сам мыслью уносился вместе с нею в рокочущую даль, светлую, яркую, как позолота заката…
За конюхом точно гнались: он бежал спотыкаясь, расстилая по снегу полы своего чапана и сильно размахивая руками. Еще издали заметил его из окна Якуб, доедавший свой поздний обед. Якуб сначала подумал, что конюх торопится нагнать Горбатова и Сорокина, но конюх свернул к его окну и загрохал в наличник – резко, нетерпеливо. Значит, что-то случилось на конном дворе? Может быть, вырвался из стойла Орленок? Не убил ли кого?..
Якуб припал к стеклу, и в тот же момент ему в уши вонзился перепуганный крик:
– Скорее, беда!.. Самоквасов!..
– Чего? – переспросил было Якуб, не поняв, в чем дело, но конюх уже убегал прочь.
Якуб сорвал с вешалки шапку, пальто и, одеваясь на ходу, захлопнул ногой дверь.
– Алексей Ваныч, на конюшне беда! – крикнул он через дверь Горбатову и выскочил на волю.
Горбатов только было разделся и взял газету, как вдруг тревожно задрожали стены оттого, что хлопнули дверью, и тотчас же его позвали. Голос Якуба он узнал и заторопился: бросил газету, отстранил от себя Катю, которая еще не успела раздеться. Поспешно одеваясь, Горбатов не мог найти рукав.
Лицо обдавало холодным ветром. Впереди бежал Сорокин. Более легкий на ногу, он легко обогнал Горбатова, которого одолевала одышка. Алексей Иванович пошел крупным шагом.
У ворот конного двора стояли трое, а рядом – привязанная к столбу понурая лошадь, очевидно Динка. Эта старенькая, но выносливая кобыла работала еще безотказно; ее ставили иногда на лежневую ледянку, иногда на подвозку бревен к вагонам; прежний возчик возил средние воза и ни разу не жаловался на Динку. На обычные вопросы Якуба: «Ну, как?» – тот неизменно отвечал: «Ничего, ходит не хуже других. Уметь надо с ней… Кнута не любит. Ударишь, начинает артачиться… Я разузнал ее норов, без кнута езжу». Возчика премировали, потом дали ему лошадь получше, а Динку передали Самоквасову.
Подойдя к двору, Горбатов увидел Динку: болезненно обвислые бока вздрагивали, взъерошенная шерсть была мокрая, и по ней расползались темные пятна. Особенно много их было на крестце и ребрах. Приложив к одному пальцы, он увидел на пальцах кровь. Зашел спереди, – умные большие сливы глаз глядели на него мутно, словно у Динки кружилась голова и, боясь упасть, она боролась со своим страшным бессилием. Над правым глазом мокрое пятно кровоточило.
Самоквасов пошатывался на нетвердых ногах, царапая рыжую густую бороду, и отмалчивался на злые и негодующие замечания Якуба. Он все искал кого-то глазами, оборачиваясь по сторонам. Не Проньку ли искал, чтобы тот помог ему выпутаться? Но Проньки здесь не было.
Послали конюха за ветеринаром.
– Ты что? Пьян? – строго спросил Горбатов.
– Н-нет… Немножко тово…
– Ты за что ее? – наступал гневный Якуб. – За что избил?
– Стерва она, кнута просит… вожжой я ее, стерву, вожжой, – бормотал Самоквасов.
Подоспевший ветеринар осмотрел кровяные пятна: Динку били железным крюком от цепи, которой возчики увязывают на возу бревна. Низенький, тщедушный Якуб держал повод, уставясь на Динкино копыто; у него был такой болезненный, жалкий вид, словно его, а не Динку, истязали так жестоко.
Негромко почмокивая губами, Якуб тянул ее за повод, она не двигалась с места и поворачивала только голову. Якуб понял, что не меньше как на десять дней надо поставить ее на поправку, – а в лошадях была такая нужда!..
Якуб метнулся к пьяному и с силой плюнул ему в лицо:
– Подлец!..
И повел лошадь во двор.
Писать протокол пошли к Якубу на квартиру, так как контора уже была закрыта.
Глава XIV
Опасные встречи
Встреча состоялась поздним вечером…
Побродив по темным улицам, Вершинин пришел в клуб, надеясь на последнюю возможность. Тут было людно, светло и даже не без уюта: на столах, накрытых красным полотном, зеленели в плошках цветы – хороший почин Ариши; вразброску лежали газеты, журналы, а в переднем углу стоял массивный бюст Ленина на черном постаменте, а рядом – высокая пальма.
Посетители – молодежь и старики – сидели тихо, разместившись на лавках и стульях, занятые кто чем… На сосновом некрашеном диване Гринька Дроздов – безусый юнец – приглушенным голосом читал о корабле, зазимовавшем в Ледовитом океане; Якуб разглядывал в журнале породистых военных лошадок. Влюбленный в них, улыбался, щурился, восхищаясь «достижениями на этом фронте». Семен Коробов, нагнувшись над шахматной доской, с необычайным ожесточением вел атаку на кузнеца Полтанова. (С недавних пор эта трудная и увлекательная забава стала во Вьясе почти всеобщим недугом.)
– Ты думай, – возмущался старик, когда кузнец брал ходы обратно. – Это тебе не лошадей ковать…
Вершинин, стараясь не привлекать ничьего внимания, молча сел в дальний угол с газетой в руках. Так просидел он с час, чувствуя, как с каждой минутой растет нетерпение. То и дело входили и выходили люди, поскрипывала дверь, и он каждый раз вскидывал глаза. Наконец она появилась… Сквозь поредевшие, жухлые листья цветка он увидел ее лицо, немного бледное, озабоченное. Ариша отперла шкаф и, позвав Дроздова, стала выкладывать наушники.
– Мне некогда, – сказала она, – а в девять часов – доклад из Москвы, о строительстве метро… Наушники раздай, а после соберешь… Запри только, слышишь?..
Вершинин стал пробираться к двери. Проходя мимо, поклонился Арише легким коротким поклоном, тронув пальцами шапку. Она почти не заметила его полувоенного жеста и продолжала свое дело… Легкие наушники, соединенные стальными изогнутыми пластинками и перевитые зеленым шнуром, поблескивали в ее руках. Они лежали на столе грудой, и Гринька Дроздов тут же начал их раздавать по рукам.
– Меня не забудь, – напомнил Коробов, не меняя своей сосредоточенной позы. – Люблю послушать, как рабочая масса трудится… Там, слышь, плывун-то на двадцать метров вглубь.
– А как же, – ответил кузнец. – Земля…
– «Земля», – передразнил Коробов. – Чего короля-то за вершинку вертишь?.. Ставь куда-нибудь.
За столом игроков послышался смех и новое победное восклицание Семена. Ариша ушла, оставив клуб на попечение Дроздова, чего раньше не водилось за ней, но и домой не спешила она, медленно шагая тропой… Тут, на ровном расчищенном пустыре, и поджидал Вершинин, во тьме тлелся красный огонек его папироски.
– Ну вот… и встретились, – вырвалось у него, когда она остановилась рядом. – Ариш?..
– Ну, что вам? – и с мольбой взглянула в глаза. – Оставьте меня… Скажите себе, что всему… конец.
– Я не могу так. Пойми – не могу. Я не в силах поверить… Неужели всему конец? – Дорожа каждой минутой, он говорил быстро и почти шепотом, но это был вопль, полный горечи и жалоб. – Неужели ничего, кроме равнодушия, я не стою?
– Как вы не понимаете меня? – с удивлением спросила она и, поскользнувшись на льдистом бугорке, схватилась за его рукав.
Петр тут же взял ее под руку.
– Ну в чем, в чем ты раскаиваешься? Что надо забыть?.. Разве ты давала обет не любить?.. – Она боязливо оглянулась, хотя позади никого не было. – Разве ты нарушила клятву?..
– Да… нарушила и… нарушаю. – И почти вскрикнула с болью: – Ведь мы помирились с ним!.. Он простил… А теперь вот… Я не знаю, что делать… Даже из-за вазы поссорились…
– Я слышал.
– Я старалась не думать о тебе, не видеть… Муж, конечно, все понимает, все видит… Мне жалко его, мне стыдно перед всеми… я измучилась… Что же делать теперь?.. Ему кто-то наговорил опять… Я чувствую, что теперь не исправишь.
Несколько шагов прошли молча. Невдалеке виднелись темные бараки с рядами освещенных окон. За каждым окном текла своя жизнь.
Он сильнее прижал к себе ее руку.
– Я думал всяко: выход один, один, – повторил он, не осмеливаясь произнести последнего слова, сказать которое наступил срок.
– Я перестала спать… дома ничто не мило… одна Катя… Она ведь ни в чем не виновата!.. Что я скажу ей? – У ней заплетались ноги, прерывался голос, и, готовая заплакать, она кусала губы.
Они остановились. Вершинин понимал ее, и было жалко ему этого близкого, родного человека, с которым соединяла судьба. Наклонив голову, он поцеловал ее руки, затянутые в белые перчатки… Бывает, что и малый знак внимания остановит слезы… и вот она уже с улыбкой просветления смотрела ему в лицо…
– Ты что решил? – спросила она с покорностью и надеждой.
– Уехать… – ответил он. – Если отпустят.
– Один?
– Да… если ты не поедешь. – Она молчала. – Давай уедем, Ариш? Катю возьмешь с собой.
Кажется, они забылись оба, плененные одним и тем же чувством, и смотрели друг другу в глаза, – а между тем навстречу к ним шли двое, едва заметные во тьме. Ариша вздрогнула, спряталась за Петра, а он, сам растерявшись не на шутку и загородив ее собой, искал на темном пустыре другой тропы… Но ее пока не протоптали люди… Разобщенно, чуть не на три шага друг от друга, они пошли вперед, нисколько не веря в эту наивную свою предосторожность.
Наталка и Ванюшка Сорокин – это были они – посторонились, уступая дорогу, и, удивленные встречей, молча стояли в глубоком снегу, тесно прижавшись друг к другу.
– А-а, это вы? – будто обрадовалась Ариша, торопясь пройти.
– Мы, – отозвался Ванюшка. – Доклад слушать… Не поздно?
– Не-ет… Семь с половиной только. – Вершинин явно привирал на целый час, желая хоть немножко рассеять подозрение, вызываемое такими поздними прогулками. Слова нужны были и для того, чтобы заполнить эту долгую и неудобную минуту.
Через несколько шагов Ариша оглянулась. Наталка и Ванюшка оглянулись тоже.
– Как ты думаешь? – спросил он не без тревоги. – Передадут?
Она обреченно улыбнулась:
– Мне все равно теперь… – и сама взяла его под руку, как бы принимая всю ответственность на одну себя, готовая к неминуемой расплате.
Тихо надвигался поселок, глядевший на них сотнями глаз, удивленных, осуждающих и жадных до сплетен.
У первого барака, где следовало разойтись (затем лишь, чтобы прийти в щитковый дом в разное время), Ариша остановилась, молча подала ему руку и долго не отнимала. Не легко было ей уходить от Петра, когда привычный дом стал страшен и ко всему прежнему привязанности больше нет…
Именно так и понял Вершинин глубокое раздумье Ариши. И еще раз спросил ее о главном, что было уже почти решено в дороге:
– Так едем, Ариш?..
Она долго не отвечала.
– А все-таки это не приведет к добру, – тихим, колеблющимся голосом сказала она, растерянно глядя перед собой. – Счастье, пожалуй, не там, где ты… Не лучше ли нам кончить, а?..
Он отшатнулся. Освещенное лунным жидким светом лицо его казалось бледным, худым. В порыве чувств он схватил Аришу за руку:
– Ну как же быть?
– Не знаю… не знаю, – беспомощно шептали ее губы. – Я запуталась совсем, потерялась…
Удивительно не вовремя скрипнула дверь в ближнем бараке и послышались шаги по лестнице. Пришлось мгновенно разойтись, чтобы не дать повода для новых сплетен.
Глава XV
Рождество
У Бережнова было немало причин стать в эти дни беспокойным. Нынче утром из Ольховского участка пришла телефонограмма: вчерашнее собрание лесорубов сорвали четверо пьяных. В Красном Бору кто-то украдкой напоил лошадь вином и пьяную спустил со двора. Из Медо-Яровки звонили по телефону: продавец до того «расхворался», что третий день ларек на замке. О вербовщике, посланном недавно в Белую Холуницу для набора новой партии плотников, приполз слух: парень загулял, сорит деньгами и «славит по домам». По участкам начали расти прогулы. В седьмом бараке случилась кража: у Проньки Жигана пропала бутылка водки, произошла драка, – наступали «святые» праздники.
Из соседней деревни Варихи валили во Вьяс парни, горланили песни, шатаясь с гармонью по улицам. Пьяная волна уже катилась, потому Авдей и собрал своих подчиненных и долго не отпускал из кабинета.
Эта маленькая комната нынче походила на штаб более, чем в другие дни. Авдей сидел за столом в обычной позе, широко расставив локти по столу; волосы, стоявшие ершом, он то и дело приглаживал, немного хмурые, цепкие глаза его были строги. Вершинина, Якуба, Коробова и других, он спрашивал по очереди, но все его вопросы сводились к одному, главному:
– Готовы ли?..
Якуб здесь человек не новый, живет во Вьясе уже много лет. Он вместе с Наталкиным отцом пришел сюда с Украины и обжился. На постройке одноколейки сперва они рыли песок в карьерах, жили в землянках, спали на голой земле, на костре варили в котелке похлебку. Когда прямая одноколейка протянулась лесами, Наталкин отец поступил в Кудёму стрелочником, а Якуб ушел на лесную работу. Здесь во Вьясе в Ленинский призыв он первым подал заявление в партию, дав клятву идти вместе с нею всю жизнь. («Работу я люблю, и пока сила есть – буду помогать партии», – говорил он тогда на приеме.) Четыре года тому назад жена у него умерла, он стал жить одиноко, вдовцом, – новых корней почему-то не пустил он.
Якуб знает обычаи местного населения и каждый двунадесятый праздник встречает с тревогой. Он не любит вина и на пьяное буйство жителей глядит с отвращением. Не раз доводилось ему бывать свидетелем пьяных уличных свалок, происходивших в деревне Варихе, во Вьясе, и удивлялся тому, как на глазах люди теряли рассудок, переходя от буйной радости к слезам, от душевных разговоров – к драке, от слюнявых лобызаний – к звериной жестокости и кольям.
Почти всегда эти праздники вызывали в «зеленых цехах» заминку, а иногда и разрушения… Недаром, ожидая рождественских праздников, Якуб велел убрать солому от конных дворов, где стоят сто сорок лошадей обоза; поодаль от построек сложил копнами сено, сделал запас воды и кошмой укрыл от мороза; две пожарные машины привел в готовность, и сухие шланги со вчерашнего дня висят на столбах. Кажется, все было готово, чтобы какая-нибудь беда не застала врасплох.
Бережнов одобрительно кивал Якубу, поглаживая пальцами седоватый висок и мельком взглядывая на Вершинина. Недавно заметил он, что лесовод стал удивительно много курить. Нынче, пока совещались, он опорожнил портсигар, хмурился, морщил лоб и больше всех молчал, занятый своими мыслями… О чем он думал?
– Мне кажется, – молвил между прочим Вершинин, – Проньку Жигана надо стукнуть.
– Выгнать совсем? – переспросил Бережнов.
– Да… анархист он, буян. Выгнать сейчас же.
– Почему же именно сейчас, а не после праздников?
Очевидно, Бережнов, не раз вызывавший до этого к себе Жигана, решил применить ту же строгую меру. Речь шла теперь только о сроке, так как перевод в другую бригаду результатов не дал.
– Как сказать… лучше от него освободиться поскорее, – настаивал Вершинин, не договаривая чего-то. – Дело в том… у меня есть подозрение, что происшествие с Ванюшкой Сорокиным в делянке – не случайность.
– Едва ли… Не может быть, – не согласился Коробов. – На мой разум так: не гнать его пока – скандал наживем с этими пьянками. Вчера он с Самоквасовым на деревне шатался, и оба вернулись пьяные. Родня там у Самоквасова-то. За обоими следить надо.
Не получив поддержки, Вершинин больше не настаивал.
Бережнов положил руку на плечо бригадиру:
– Ну, Коробов, свое обязательство чтоб сдержать: ни одного прогула на праздниках!.. Вызов ваш почти во всех бригадах принят. Держитесь. А Жигана возьми пока в свою бригаду…
– Не сомневайся, Авдей Степаныч. Кроме Проньки, за всех головой ручаюсь.
На этом директор и закрыл совещание.
Выходя из конторы, они встретили Ванюшку Сорокина, Наталку и Гриньку Дроздова. Курсанты зашли проститься. За спиной Дроздова – бордовая сумка с пожитками и едой на дорогу, у Ванюшки – суковатая палка в руках, как у дальнего пешехода, а Наталка несла его белую сумочку, сшитую своими руками. В верхнем углу на холсте виднелся вензелек «И.С.», вышитый красными шелковыми нитками.
На обоих курсантах новые сапоги, короткие ватники, на Ванюшке неизменный шлем, на Гриньке – барашковый малахай… Так как местный пассажирский приходил в двенадцать ночи, к тому же в Кудёме им все равно пересадка на поезд вятской дороги, – они решили идти пешком, прямо на Кудёму. Здесь не так уж далеко, к вечеру будут на станции.
Вершинин первый протянул им руку:
– Ну-с, желаю успеха. – И повернул домой к щитковому.
Бережнов и Коробов вызвались проводить их дальше.
– Глядите, ребята, в оба, – наказывал бригадир. – Наука, слышь, больно капризная. С ней не шути, хватай за рога, не прохлаждайся… а то обернет вокруг пальца и кукиш покажет.
Ванюшка засмеялся:
– Откуда ты знаешь?
– Слыхал… и опять по газетам вижу. У меня, – по-отцовски погрозил он, наставляя их уму-разуму и сноровке, – у меня никоторый не забывай: в городу развлеченьев всяких наворочены горы, за ними не гонись, не теряй ни часа. Ежели устал, посиди, побегай и – опять за тетрадку. Пили ее, науку-то, и так и эдак, кряжуй, чтобы гоже вышло.
– Так, так, дядя Семен, – поддержала Наталка, – пробери хорошенько, пусть помнят.
– А как же?.. Нам ученых надо. Ну, прощайте. – Он приподнял шапку, кашлянул, вытер усы… Что-то еще хотел наказать старик и поэтому медлил. Потом сказал: – Вернетесь – Ефимку моего подучите. Молод он у меня, стервец, а то бы и его с вами. А Наталку, Ванюшка, не забывай… Хорошая она баба, крыло твердого содержания. Поискать такую.
И Коробов неохотно зашагал обратно.
Посреди поселка стояла ватага парней, загородив дорогу. Были тут все деревенские: пальто нараспашку, шапки набекрень, на шеях шарфы и кое-кто в чесанках с галошами.
Лузгала ватага семечки, курила дешевые папиросы, яростно плевала на стороны. На глаза Бережнову попался парень – гармонист из деревни Варихи; за воровство двух бревен заплатил он штраф, бревна вернул, а спьяна однажды грозил «искалечить» директора. Гармонист, свернув голову набок, ворочал плечами и до отказа растягивал гармонь. Наяривал он «Заграничное яблочко». В проулке, поджидая парней, стояли тихие девки, лузгая семечки.
Бездельную ватагу курсанты и Авдей обошли стороной молча, и каждый по-своему объяснил косые, недружелюбные взгляды, которыми провожала их ватага.
Пьяная гармонь плакала и заливалась, парни вразнобой старательно пели:
На-ас про-гна-али от девычонок
И-и-и побили на задах,
Проломили мне головку
В двадцати пяти местах.
Через два двора жаловалась другая гармонь, и с десяток охрипших голосов заунывно выли:
Изо-ры-ва-ли-и-и юбку нову-у-у
И под-би-ли правый глаз. Эх!..
Мотив сломался, а припев застукал деревянно, словно кулак в наличник:
Не ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз.
И снова тоскливый, угрожающий вой с кулачным стуком в припеве:
Сербиянка, сербиянка,
Сербиянка модная. Эх!
Бери ложку, жри картошку,
Не ходи голодная.
Слушая песню, Бережнов смотрел на Ванюшку и Гриньку, шагавших рядом, и думал вслух:
– Молодежь, а песни-то – дикие, стыдно слушать. И время свое транжирят во вред себе… А ведь если человек смолоду возьмется за разум да пойдет в ученье, сколько полезного может сделать за свою жизнь!.. Недавно прочитал я на досуге про Ломоносова, Ползунова, Кулибина… Ходу им не было, стена перед каждым стояла каменная, а все-таки – пробились… Среди народа русского сколько талантов было и есть – как звезд на небе! В жизни каждого из них много поучительного, вам, ребятки, надо их знать… Читайте побольше, вдумывайтесь, а к себе будьте построже, временем надо дорожить: оно уже не вернется. Самому мне не пришлось в молодости учиться: тоже стена стояла, – не прошиб ее, не перелез, а вам выпадает счастье, ценить это надо… Ну, давайте прощаться.
Он подал курсантам руку, остановившись у крайней избы в проулке, а взглянув в заплаканные Наталкины глаза, сказал:
– А ты не завидуй: по осени пошлю и тебя… Тогда уж пускай Ванюшка погрустит по тебе…
Авдей Степанович повернул обратно, а они – трое – пошли дальше, на взгорье. Несколько минут длилось молчание, а когда вступили в ближнюю к поселку делянку соснового леса, Гринька Дроздов воскликнул:
– Вот она, сорок вторая… Прощай, деляночка, до весны!..
Шагая рядом с Наталкой, Ванюшка прислушивался к лесному шепоту, и было ему в эту минуту и грустно, и весело, а будущее вставало перед ним, как туманная, покрытая лесом голубая гора… Ветер шумит вокруг, а ему кажется: где-то вдали звенят топоры лесорубов и женские голоса тихонько напевают там песню…
– Наталк… сумку-то давай… небось устала? Может, и тебе пора вернуться?
– Нет, пойдем еще немного.
Она задержала его, сняла с себя сумку, помогла ему повесить на плечи и с тихой печалью подумала: «Пора и мне».
Гринька Дроздов молча пошел один, не оглядываясь.
Наталка взяла Ванюшку за руку и не отрываясь глядела ему в лицо с тоскою, любовью и жалостью, словно хотела запомнить надольше любимые черты. Он шагнул к ней, положил на плечо руку и поцеловал во вздрагивающие губы. Наталка, почувствовав, что этого мало, – ведь расстаются на целых четыре месяца, а может, и больше, – обвила его шею и, не выпуская из рук, целовала долго, страстно, по-матерински нежно, и посторонний мир для нее исчез в этом прощальном поцелуе.
– Ну, Наталочка, жди весной, – проговорил Ванюшка, с сожалением освобождаясь из крепких ее объятий. – Не скучай…
– А ты не забывай меня, пиши, – напомнила она в сотый раз, – пиши обо всем, а то думать буду, беспокоиться. Прощай, Ванюшенька. К отцу-то моему зайди, зайди непременно. Скажи, что поженились, мол, окончательно. Чайку у него попьешь… на тебя поглядит. Теперь ты родной ему.
Ванюшка встряхнул сумку, поправил тесемочку, улыбнулся и хотел было идти, но Наталка держала его руку и тянула за собой:
– А то вернись… Не уходил бы… Идем назад, Ванюш?..
В глазах у ней стояли слезы.
– Нельзя, нельзя… сама понимаешь. Пусти, а то… и в самом деле останусь.
– Ну, ну иди, милый, иди. Я погляжу.
На горке Дроздов поджидал Ванюшку. Вдвоем зашагали они по дороге и звонко запели свою задушевную:
Наши ребята в поход пошли,
Сумки тяжелы с собой понесли.
Ай-да-да, ай-да-да, ай-да люли,
Наши ребята в поход пошли!..
А Наталка продолжала стоять, песню любимого слушая, и вместе с веселым припевом понемногу уходила от нее печаль. Зачем тосковать и плакать, ежели он вернется опять, вернется уже трактористом?.. И все глядела она на белую сумочку, становившуюся все меньше и меньше. Как маленький комок снега, виднелась она вдали, потом исчезла за косогором.
– Счастливый путь…
