Текст книги "Глухая рамень"
Автор книги: Александр Патреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
Он ответил глубоким вздохом.
Глава II
Дружба остыла
Тоскливые думы об Игоре не затихали с месяц. Потом постепенно стали спадать, приходить реже… Только забвенье излечивает такие раны, и скорее заживают они, если меньше думать о них…
Ефрем Герасимыч, закончив дела в Ольховке, возвращался во Вьяс – не проезжей проселочной дорогой, а прямо по лежневой ледянке, чтобы проверить ее состояние. На всей ее длине – в двенадцать километров – он только в двух местах нашел выбоины… Надо сказать, подумал он, чтобы исправили…
Породистый золотисто-рыжий Зазор – жеребец-пятилеток, не чувствуя тяжести, нес кошевые санки, строптиво подогнув могучую шею. Пушистые снега на лесных полянах блестели, искрились, утомляя глаза, но Сотин пристально смотрел на ту кулису, где зимовали под сугробами молоденькие сосны, посаженные его руками семь лет назад…
Практического склада человек, он, любя лес и веря в силу человеческих деяний, отчетливо представлял себе, что будет здесь через сорок, пятьдесят лет… Шумят уже высокие сосны – с прямыми стволами, с шелушащейся кожицею вверху. Незаметно от людей заселила их всякая лесная живность… Появились ушастые, трусливые зайчишки, шустрые и сметливые белки с черными, как пуговки, глазами; прошагает иногда топтыгин, оглядываясь по сторонам, прорыщет серый в поисках добычи; осторожно пройдет сквозь чащу к реке на водопой умный, благородный лось с послушной самкой, с маленьким неуклюжим лосенком, показывая обоим только ему приметную тропу. И даже кукушка, сидя над чужим гнездом, кому-то отсчитывает сроки… Год за годом продолжается лесная жизнь, как и во всяком другом лесу, что не сажали человеческие руки…
У каждого деревца свой нрав и сила, свои желания, своя судьба, своя способность устоять в борьбе, – и надо потрудиться много, чтобы уберечь каждое от бесчисленного множества больших и малых невзгод.
Богатые сокровища зеленых дворцов очень легко расхитить, исчерпать до конца, – и Сотин, при поддержке Бережнова, немало отдал усилий, чтоб ежегодный план порубок возмещался размером новых насаждений… Уже растут саженцы в Ольховке, в Зюздине, на полянах в Красном Бору…
Было бы неплохо, подумал он, написать книжку об этом опыте. Новое катище, где вяжут плоты, эстакады, лежневые и ледяные дороги, расширение производства лучших сортов древесины, углежжение, американские разводки для пил, по-своему переиначенные Сотиным… Полезно на ее страницах рассказать о людях, дать фотографии достойных умельцев лесного дела, и в придачу ко всему – картины хвойного леса… И почему бы эту книгу не написать им вдвоем с Вершининым, у которого есть искусство точной и даже красивой речи?.. По осени его статья была помещена в краевой газете, и Сотин, прочтя ее с приятным удивлением, поздравил удачливого друга с «талантом и успехом»… Наверно, с тех пор и зародилась у Вершинина мысль расширить тему – только слишком долго затянул он сроки. Быть может, нуждается в практических советах, в характеристиках людей?.. У Сотина найдется чем восполнить эти пробелы…
Он сдал Зазора конюху, а сам, не заходя домой, пошел к Петру Николаевичу. Тот встретил его у двери, сам подал стул. Параня, сидя на корточках перед подтопком, разжигала сосновую щепу берестой, и когда принялось гореть, огонь осветил сухое, почти без кровинки, лицо старухи.
– Если хотите, Ефрем Герасимыч, самоварчик поставлю, – предложила она.
Сотин мягко отклонил услугу.
– Ну, как живем? – спросил он Вершинина, усаживаясь ближе к столу.
На его высоченных валенках видны мелкие комки оттаивающего снега, волосы прилипли ко лбу, мороз и движение разрумянили его свежее лицо с родинкой над левой бровью. Выражение глаз энергичное, настойчивое и чуть-чуть возбужденное.
«Вот он, карьерист, идущий в гору», – подумал с неприязнью Вершинин. И сказал:
– Живем по-прежнему, потихоньку, без шума. Столовую выстроил, в щитковом сложил печи, в бараках докончил отделку дверей и рам. Видал, наверное? – Петр Николаевич сделал небольшую паузу. – Я говорил с Бережновым: ты можешь переезжать на новую квартиру, Якуб – тоже.
– Хорошо… отлично. – И Сотин погладил себе колено. – А ты? А Горбатов?
– Мы после вас. Героев в первую очередь.
Последнюю фразу Вершинин произнес не то с завистью, не то с иронией.
Сотин умолк, несколько озадаченный: не иначе что-то произошло здесь в его отсутствие, но не решился спросить, полагая, что Вершинин расскажет сам. Ефрем Герасимович попросил папироску, Вершинин молча придвинул портсигар.
– Да… ты кончил книжку для лесорубов? – спросил Сотин, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Нет… И не буду.
– Напрасно. Ты, должно быть, просто не учитываешь, насколько важна и необходима нам такая книжка.
– «Нам»? – Вершинин неопределенно намекал на что-то.
– Да, нам… всему производству. Между прочим, опять был в Ольховке – там все благополучно пока… Так вот, я с лесорубами везде разговаривал. Все жалуются: нет для них книг по производству, нечего читать. Огромная была бы польза. Я сам собирался написать брошюрку, но нет литературной фантазии. У тебя бы вышло. Не держи капитал на запоре, отдай, у кого взял, – народу… Или – давай вместе?
Вершинин молчал, доставая с этажерки толстую книгу, не выказывая никакого внимания ни Сотину, ни тому, о чем говорил он.
А Сотин продолжал:
– Горбатов поделился своими соображениями насчет твоих записей. Меня, признаться, это крайне удивило: ты ведь никогда ничего не говорил мне… Какой-нибудь краснобай на моем месте сказал бы тебе вот что: «Я не приемлю твоих заветов…» А я просто: брось ты свою философию и пиши то, что будет иметь общественную, производственную пользу… Помнишь, я советовал тебе?.. Ведь какая нужда в такой брошюрке!.. У тебя дар есть, пиши… а я помогу: цифирь всякую дам, материалов у меня много, и если хочешь, соберу еще.
– Ты что ко мне пристал?.. Возьмись и напиши. Ты же нашумел своей статьей об изобретении?.. Так продолжай.
Вершинин говорил, прищурив глаза, и потом, после длинной паузы, спросил значительно:
– Ты почему-то стал очень старательным?.. А?
– Я?.. Я всегда такой. И вот тебе лишнее доказательство.
Сотин, примирительно улыбаясь, полез в карман и, к новому удивлению Вершинина, вынул маленькую блестящую машинку. Любуясь своей находкой – это была американская разводка для пил, – Сотин вертел ее перед лампой: разводка поблескивала сталью.
Лесорубы обычно разводят пилы железными, приготовленными в кузнице, разводками, иногда портят, ломают зубья. У некоторых артелей по сие время имеются даже деревянные разводки, кустарные, уродливые. Американская разводка сохранит сотни пил, увеличит выработку.
– Где нашел? – спросил Вершинин.
– Случайно… Услыхал я в Медо-Яровке: приказчик в кооперативе продал ее одному гражданину как принудительный ассортимент. Я пошел к нему. «Верно, говорит, было такое нехорошее дело. Всучили. А на что мне железка эта?» – «Где она?» – спрашиваю. «Все там же». Иду в кооператив. Говорят, продали в Киселиху (четыре километра от Медо-Яровки). Я – туда. Зашел к Модесту Иванычу. Оказывается, она у него.
– Кто это – Модест Иваныч?
– Секретарь Киселихинского сельсовета… Денег у меня оказалась трешница, а тот просит пятнадцать. У Ивана Перкова занял я… Перков кто? Перков – лесоруб… знакомый… ха-ха-ха! Я ведь там многих знаю. И вот американка в наших руках. Надо завтра хоть почтой отослать ему деньги… Разводка дешево нам пришлась: восемь километров отмахал я в оба конца – и баста. Все бы ничего, только холодно и пурга была. В ухо малость надуло, звон слышу. – Сотин приложил ладонь к уху, свалил голову набок, словно хотел вылить из уха воду, и потряс рукой. – А самый буран я переждал в Киселихе. Одним словом, гладко вышло.
Вершинин легко представил себе Сотина: в барашковом малахае, в высоких сапогах он идет пустынным, безлюдным полем, в пургу, чтобы перехватить эту разводку, идет восемь километров… Ночевка в избе у какого-то мужика в Киселихе… И рядом с Сотиным он поставил себя: в ту бурную ночь Вершинин сидел дома, было уютно, тепло, и гостила у него Ариша… Вершинин радовался тому, что испытал тогда он, и вместе с тем завидовал Сотину.
– Да, – молвил он раздумчиво, продолжая разглядывать стальную машинку, – ты, Ефрем Герасимыч, родился под счастливой звездой. С тобой повенчана удача. Разводка – ценная вещь. Мы можем дать заказ омутнинской мастерской, и по этому образцу изготовят для всех артелей.
– Действуй. Я свое дело сделал, черед за тобой, Петр Николаич…
– Я привык работать без понуканий…
Сотин недоуменно пожал плечами: на что он сердится? чем недоволен? И почему он прямо не скажет, не откроется ему, другу? Ведь он понял бы его с полуслова. Странный человек этот Вершинин! Если бы подобная удача пришла к нему, то Сотин первый приветствовал бы его и обо всем расспросил бы. А Вершинин… почему он так недоброжелательно настроен?..
Сотин поднялся и, пригладив ладонью волосы, не торопясь надевал шапку. Вершинин не удерживал его.
– Послезавтра суд Староверову. Придешь? – спросил Вершинин между прочим.
– Конечно, конечно. Тем более что со мной в Ольховке случилась небольшая историйка. Если хочешь, расскажу… только по секрету, – предупредил Сотин и, получив от Петра Николаевича заверение, начал рассказывать о встрече у полыньи, не упуская ни одной подробности.
Вершинин слушал сначала лениво и неохотно, но потом – уже с большим вниманием.
– Черт возьми, ведь это же настоящее покушение! – молвил он, изумленно глядя в лицо Сотину, который стоял у порога и улыбался. – Почему же «по секрету»? – недоумевал Вершинин.
– Потому что… я не хочу усугублять наказание. У них у обоих дети.
– Это что, игра в великодушие?
– Никакой игры. Я дал им обещание серьезно.
– …В опасный для тебя момент?
– Нет, как раз после.
– Не понимаю, – развел руками Петр Николаевич.
К станции подходил пассажирский: сильно задребезжали окна и дрогнули стены избы. Сотин уходил от Вершинина с чувством большой досады и отчуждения.
В щель непритворенной двери лезло кудрявое облако стужи. Параня, сразу заметив это, стукнула себя по бедрам:
– Вот люди-то! Не жалеют чужого тепла, да и только. – Она уцепилась одной рукой за скобу, другою уперлась в косяк и прихлопнула дверь изо всей силы. Потом обратилась к Вершинину: – Петр Николаич…
– Что?..
– А разве дети суду помеха?.. На мой разум так: дети детям рознь. Ежели такие, как у нас вон по лесному складу шатаются, басурманят всяко, добрым людям проходу не дают – такие не помеха. Нет им прощенья, нет никакой жалости! А Ефрем Герасимыч, ба-атюшки, какой… на него двое с палкой, а он – «по секрету». – И старуха, перекосив рот и сощурившись, тоненько захихикала. – Зуб за зуб, око за око – святой закон, вот она, правда-матушка человеченская… А он… экой чудак, экой мякиш!.. Так ведь его и укокошить могут. Правду ли я говорю?.. Жить на вольном свете надо, ой-ой, умеючи.
– Конечно, правда. Жизнь – как палка о двух концах: за один поймаешь, а другим она тебя по голове стукнет. Брать ее – так уж брать за оба конца… Ты все-таки насчет этого не болтай.
– Да мне что… Моя хата с краю… Не меня палкой-то, а его… Как хочет.
Старуха принесла из сеней новый березовый веничек, смочила водой и принялась подметать пол:
– У стола-то твоего дай подмету хорошенько.
– Ведь мела нынче?
– Ну-к что. Почище – получше…
С особым старанием вымела она под ногами Вершинина, под столом, смахнула тряпочкой с книг пыль, сдула со стола рассыпанный табачный пепел, в углах сняла паутину.
Покоренный таким усердием, лесовод невольно подумал: «Все-таки она заботливая».
Выгоняя пса из-под лавки, чтобы подмести и там, Параня ласково обозвала его теленком, потом сполоснула чашку, из которой лакал он, и даже вытерла ее своим фартуком. И думала: может быть, Петр Николаевич не покинет ее, хотя и переедет в щитковый дом: пригласит пол помыть, белье постирать, воды принести, постряпать чего доведется, а то и в прислуги возьмет, если Арише будет нужда в ней; а нужда в простом человеке у образованных людей всегда есть.
Ей почему-то верилось, что Ариша скоро уйдет от мужа.
Буран вытянулся, зевнул и, заурчав, сунулся носом в притвор двери. Параня хотела выпустить его на волю, но дверь отворилась сама, и Параня изумленно ахнула, – перед ней стояла молодая, в белом полушалке, девушка с чемоданом в руках. Прямо на брови лезли курчавые локоны.
Вершинин оглянулся, вскочил с кресла и с радостным криком рванулся навстречу:
– Юлька!.. Гостья долгожданная!.. Москвичка!..
Они крепко обнялись у порога.
Глава III
Брат с сестрою
Параня и сама, пожалуй, не знала, почему с первого же дня Юлька начала мешать, как лишний и даже опасный для нее человек. Конечно, не потому, что к молодой и свежей девушке старуха инстинктивно чувствует неприязнь и зависть, не потому, что она вмешивается в домашние дела и, сама заботясь о сытном обеде для брата, отстраняет Параню от печки; все делает быстро и с шумом, а старуха уже давно привыкла к тишине и домашнему покою.
И была еще другая причина: с появлением Юльки стало Паране думаться, что именно теперь и наступит в жизни ее перемена к худшему, чего смертельно боялась. Недаром же к ее теплому, уютному гнездышку, которое она устраивала много лет, не жалея сил, комсомолка питает явное пренебрежение и ненависть. Эти чувства прорываются в молчаливом Юлькином взгляде, в звонких, почти крикливых словах, сказанных будто бы с добродушной простотой и сердечностью. В каждом ее движении Паране чудится, что Юлька торопит брата уйти отсюда скорее и навсегда, чтобы никогда не вспомнить об этом.
Вечером, в день приезда, заглянула Лукерья посмотреть на московскую гостью, но не застала… Паранино горе она поняла вполне и по-дружески строго принялась утешать ее:
– Счастью не верь, голубушка, а беды не пужайся. Все будет, как скажет царица небесная. Пускай квартирант уезжает, по миру с сумой не пойдешь: своя у тебя избушка, хлебца земля уродит, а в остальные дни, пока он не уехал от тебя в щитовидный дом – не зевай. Учись у курочки: шаркай да подбирай что можно. – И Лукерья, засмеявшись, стукнула ее по сухой коленке. – Не тужи, родимушка, поскрипим еще во славу божию. На миру живем, не в пустыне.
Эта житейская мудрость окрылила сердце, и минуту спустя Параня поведала своей подружке по секрету, что было у Ариши с Вершининым, кстати вспомнила и Наталку с Ванюшкой, которые живут не венчаны, «не стыдясь людей». Потом уж обе взялись за сборщицу сучьев Палашку и Проньку Жигана, – было о чем поговорить им нынче…
Какими-то неисповедимыми путями слух быстро дошел до старух: будто бы Пронька в день своих именин проспал у Палашки до свету, а утром, когда протрезвившийся Никодим увидал парня в постели и полез на него, полусонного, с кулаками, Пронька чуть не избил его.
Полотном железной дороги брат с сестрой ушли далеко от Вьяса. Падал крупный и редкий снег, во тьме маячила одинокая будка. После шумных, громыхающих улиц Москвы, залитой по ночам электрическим светом, Юле казались эти места необыкновенно тихими, безлюдными и глухими. Петр вел сестру под руку и выспрашивал: как живет она, какие планы «сочиняет на будущее»?.. Они говорили, как близкие друзья, как родные, рано оставшиеся вдвоем после смерти родителей и нашедшие свою дорогу в жизни…
– А как у вас, милый друг, с сердцем? – улыбаясь, заглянула Юля ему в лицо. – Все спокойно?
– Не совсем… скажу тебе откровенно. – Он прижал ее руку к себе и со вздохом ответил: – Только, пожалуй, не на радость ни мне, ни ей.
– Замужняя? – спросила озабоченно сестра.
– Скажу потом.
– Она с детьми?
– Узнаешь после… Пока мне трудно говорить об этом. – И хотя огорчала такая скрытность, но Юля не стала расспрашивать.
Навстречу громыхал пассажирский поезд: три красных глаза светили во тьме, озирая прямые скользкие рельсы. Грохочущая масса ураганно пронеслась мимо, сотрясая землю и обдав обоих ветром.
Вершинин схватился за шапку, чтобы не сорвало ее. На снегу под колесами стремительно бежало розовое большое дрожащее пятно. Юля невольно повернулась в ту сторону, куда уходил поезд, и слушала, как уже вдали умолкал металлический речитатив колес.
Опять наступила тишина; падал снег и мельтешил перед глазами.
– Недавно я была на машиностроительном заводе, – заговорила Юля. – Испытывали паровоз новой серии. Это был настоящий праздник… Трибуна – на паровозе, кругом плакаты из красной материи. Тысячная толпа… И вот заиграл духовой оркестр, паровоз загудел, тронулся… аплодисменты, крики… Какую радость переживали люди, которые сделали эту машину!
И Юля повернулась лицом к брату:
– Я не выдержала… заплакала даже…
Петр сделал несколько шагов молча и потом сказал:
– Ну, слезы – это чисто женское… А как с зачетами?
– Вполне благополучно… А у тебя?
– По службе? – переспросил он.
– Да… и вообще в жизни?
– По-обычному…
– А с научной работой?.. Ты писал мне о рукописи…
Вершинин ответил не сразу и, кажется, не совсем откровенно:
– Получилось некоторое осложнение… скажу потом.
– Ты все такой же скрытный, а я думала…
– Что делать… время заставляет иногда быть таким… Вообще в жизни больше неудач и разочарований, нежели побед и радостей… Поживешь подольше – узнаешь и ты.
Стало не о чем говорить больше, и они, молча побродив с полчаса, пошли к Параниной избе, где светил тусклый, точно неживой огонь.
Юля спускалась с невысокой насыпи железнодорожного полотна, и ей казалось, что спускается в какую-то яму, наполненную холодом и тьмой.
Глава IV
Соперники
По глянцевой дороге в делянку мчал трехлеток Тибет, увлекая за собой глубокие кошевые санки с двумя седоками. Не в меру пугливый и резвый, он не доверял лесному обманчивому безмолвию и настораживал уши. Заслышав дятла, косился, перебирал ногами, а в том месте, где елка неожиданно сбросила с себя шапку снега, шарахнулся в сторону, и его сердито ругал, резко осаживал, изо всех сил натянув вожжи, Горбатов, в тоне которого звучало плохо спрятанное раздражение.
Вершинин молчал, сидя рядом с Горбатовым, и когда раскатывались санки, сильнее наклонялся влево, чтобы ненароком не толкнуть соседа. Они ехали долго, каждому было тяжело по-своему, но ни один не решался заговорить о том, что тревожило с недавних пор обоих.
Неимоверную обиду и горечь обмана чувствовал в душе Горбатов, и мог ли он теперь радоваться тому, что леспромхоз шел на подъем, что труды и заботы многих людей – и его личные усилия – не пропали даром: для рабочих выстроены два новых барака, столовая, баня; в Ольховке проложена ледяная дорога, плотовщики работают уже на новом ольховском катище; леспромхоз – первый в крае – стал вязать плоты не елками, а сучками, что дает большую экономию в расходе леса; зюздинская лесопилка, которую налаживал Горбатов, отгружает ежедневно по три вагона тесу; на курсах бригадиров учится тридцать лесорубов и коневозчиков – и через месяц они вернутся, сдав экзамены. Вчера Бережной подсчитал заготовку и вывозку, – цифры по всем шести участкам подтверждали право Раменского леспромхоза занять среди других лесопромышленных хозяйств не только своего края, но и республики почетное место.
Прошла неделя с того дня, как Горбатов воротился из дальней зюздинской поездки – а уж сколько раз чужие люди давали ему разные намеки: он нередко заставал сотрудников конторы, умолкавших при его появлении, замечал их затаенные, косые взгляды. На лесном складе девчата и женщины смотрели на него то участливо и жалливо, то с усмешкой, а Параня, найдя часок и место среди лесного склада, порассказала всего довольно, – и где тут быль, где тут небылица – не разобрать!..
– Ежели я сама всему самовидец, тому, родной, верь, – кивала она, оглядываясь по сторонам. – Для твоей же пользы хлопочу… Что она, Аришка-то, али совести нету? С дитем ведь, замужняя. Неужто с Палашки-баловницы пример берет?!
А однажды вечером, войдя в барак, когда лесорубы, теснясь над плитой, толковали о разном, он услышал, очевидно, конец разговора. Пронька Жиган крикнул кому-то в ответ:
– С жиру, от безделья почему ей в разгул не пойти?.. Святых-преподобных среди баб и раньше не видано, а теперь тем паче… Все люди из одного теста сляпаны…
Было оскорбительно и больно слышать такую молву, уже растекшуюся по поселку… Даже по ночам, просыпаясь на постели, которая стала ему жесткой и холодной, Алексей не забывал ни Пронькиных, ни Параниных слов, – они преследовали его всюду…
Его сердце, обманутое Аришей, саднит, кровоточит, душевный мир потрясен, разрушен, и нечем восстановить его… Как тут быть? Что делать? Как относиться к жене, которая в семье стала ему чужою?.. Быть может, он и сам виноват в чем-то?.. Да, виноват в том, что мало интересовался, чем жила она. Предоставленная самой себе в дни частых и долгих его разъездов, она не сберегла себя, оказавшись слабовольной, – и ее жестоко обманули… На минуту становилось жаль ее, хотелось выручить семью из беды, как-то помочь и Арише исправить ее ошибку… А ошибка ли это?.. Нет!.. Скорее всего беда получилась потому, что Арина, избалованная свободой, которой пользовалась неразборчиво и своевольно, пошла по избитой, самой легкой тропе… А может, не любя мужа, она полюбила Вершинина?.. Стало быть, рушится семья?.. Да полно, – любовь ли это? Кто такой Вершинин, чтобы из-за него пожертвовать семьей?.. Но ведь с любовью, если она сильна, бороться трудно. Может, Ариша страдает сама больше всех?.. Нет и нет!..
«Нечего тут выискивать особых тонкостей, когда и без того все ясно!» – Он спорил сам с собой, доказывал, все больше воспламеняясь горючей ненавистью к жене и к тому – другому, что сидел в санях рядом.
Смертельная отрава текла волнами по жилам, окутывая тьмою его мысли:
«К чему оправдывать то, чего оправдать нельзя?.. Ей двадцать шесть лет, ведь она знала, что последует за этим… Ну, как мне дальше жить, работать, если всякий теперь может ткнуть пальцем и крикнуть при всех: „Чего нас учишь?! Чего требуешь?.. Ты сперва жену поучи да в семье своей наведи порядок…“»
В самом деле: какое тут безволие с ее стороны? Наоборот, не безволие, а собственная воля: Арина пришла к нему сама?.. «Ведь ее не тащили насильно… Пришла ночью, бросив дочь на чужие руки, пришла в чужую избу, не стыдясь посторонних глаз, не боясь людской молвы, пренебрегая моей честью!.. Пришла к нему в тот поздний вечер, когда пурга заносила меня снегом… А что, если бы я не вернулся живым?.. Наверно, не только плакать обо мне не стала бы, а даже обрадовалась бы такому исходу! Мол, слава богу, развязал руки!.. Теперь я совершенно свободна…»
Горбатов и сейчас видел ее перед собой – такою же, какой была нынче утром дома: немного бледная, она сидела на кровати, положив ногу на ногу в белых чесанках. Взгляд – грустный, пугливый, затаенный и ждущий – был устремлен мимо шитья в пространство; казалось, она готова заплакать… И опять становилось жаль ее, особенно жаль Катю, которая, не подозревая ничего, играла утром в куклы…
Ретиво бежал Тибет, мелькали сосны по сторонам дороги. Молчание длилось. Первый заговорил Вершинин:
– В лесу, в сугробах, умирает артель, и мы с вами, Алексей Иваныч, заняты похоронами, – раздумчиво обронил он.
– Ну и что же? – спросил Горбатов, ухватившись за это. – Вы жалеете, что ли?
– Нет, не жалею. То, что старо, что отжило свои исторические сроки, не годится для нашего времени. Я спокойно встречаю молодое и без жалости и стеснений провожаю уходящую старину… Нам нужна бригада и механизация.
– А чужих жен… – рванулся к нему Горбатов, выпалив прямо в упор, – чужих жен вы тоже спокойно провожаете после свиданий?
Лесовод побледнел, откинув назад голову, и в тревожном ожидании слышал беспокойное биение своего сердца. Опять легло молчание, глубокое и темное, как овраг.
– Вы знаете всё? – спросил Вершинин, явно нервничая, но стараясь держаться спокойно.
– Знаю, только не все. А мне нужно знать все. У меня есть это право… Так вот: вы можете быть откровенным?
– Пожалуйста.
– С женой я не говорил еще, сперва – с вами… Вы… – Нужное слово выговорилось с трудом: – Вы любите ее?.. Или только так, мимоходом?.. (Вершинин молчал.) Что? Неужели нечего сказать? Или стыдно сказать правду?.. Когда мужчина любит искренне и глубоко и у него честные намерения, он отмалчиваться не будет: он знает, что его поймут. Большую любовь люди не осудят… Ну, говорите же прямо, всю правду, какая есть. Молчите? Тогда я кое-что скажу… Да, человек она во многом наивный, неопытный, слабовольный. Вы поняли это, учли – и вот… захотели себя потешить. – Горбатов повысил голос: – Вы же должны знать, что делаете! За последствия-то надо отвечать! Зачем вы ломаете чужую семью? Неужели – от скуки? из баловства? соблазнила легкость добычи?
– Любовь и семья – не вечная цепь, а свободный выбор. Каждый человек имеет право не связывать себя навек… У вас отсталые взгляды в этом вопросе.
– Во-он что!.. Где это вычитали вы, – может, из Мальтуса?.. Где речь идет о прочности, о здоровье семьи, о семье нормальной, там ваши взгляды – плесень. Прочная семья – это норма, а не отсталость.
– Нормы и право в человеческом обществе…
– Подождите, – остановил его Горбатов. – Не пускайтесь в свою философию и не кормите меня мякиной… Мякина эта легковесна, летит по ветру и засоряет глаза… Тут ей не место.
– Казалось бы, – не уступал лесовод, – что и ревности здесь не место. Вы человек высокого сознания, член партии и потому… должны бы учесть реальный факт, а вы – злитесь, мечетесь, кричите… и, наверное, будете мстить, заставите меня уйти отсюда?
– И ее увезете с собой?
– Не знаю… Там будет видно.
– Да вы… не любите ее! – гневно и запальчиво произнес Горбатов. – Вы должны отойти в сторону, оставить мою семью в покое: у нас есть дочь… А уж уезжать вам отсюда или нет – это ваше дело… Теперь мне совершенно ясно: вам от нее было нужно только одно…
Вершинин ждал оскорбительного слова, но не услышал его: Горбатов умолк, очевидно спохватившись вовремя… Так они сидели рядом, и когда Горбатов дергал вожжой, лесовод боком чуял нервно двигающийся его локоть.
Прошло несколько долгих, тягостных минут. Свежий бор тонул в тишине, и только изредка в вершинах сосен посвистывал ветер. По сторонам дороги поднимался частокол деревьев. Вдруг Тибет, сорвавшись с иноходи, метнулся с дороги и вырвал вожжи из рук. Несколько сажен они волочились под санями, Горбатов не скоро поймал их. Отогнув воротник бурого чапана, он оглядывался по сторонам, отыскивая, что испугало гнедого… Поодаль от дороги, на небольшой поляне, разветвилась кряжистая, с густою кроной сосна. В ее зелено-матовой хвое царапалось что-то и ожесточенно пищало. Горбатов нащупал глазами серые прыгающие комки в ветках. Услышав повторившиеся необычайные звуки, Тибет рванул сани и понес, стреляя в седоков жесткими комьями снега из-под копыт.
– Видал? – нетвердо спросил Вершинин, когда Тибет успокоился и снова перешел на иноходь. – Белки дрались… дрались за место на сучке… или из-за сосновой шишки, а может…
– Что же не договариваете? Ну, смелее… Из-за самки? Так что ли?..
– Да.
– И что вы хотите этим сказать?
– Хочу сказать, что я… меня мучает то, что произошло между нами, но я удовлетворен одним обстоятельством: сегодня в мою систему вошел еще один человек, как новый экземпляр рыбы в аквариум.
– О, теперь на вас снизошла откровенность… Кто он?
– Вы. – И Вершинин, помолчав, досказал: – Вы – белка, как и все, а не исключение…
– Носитесь вы с своей «теорией», как с писаной торбой, и то и дело заглядываете – кстати и не кстати: не прибавилось ли в этой котомке? У вас в голове одни сплошные схемы. Хаос!.. Мрак… Вы болеете им!.. Полечитесь.
– А вы не мстите.
– Я не мщу, а говорю о жизни. И мстить не собираюсь. Не мести учит меня партия. – Горбатов отвернулся от лесовода, чтобы на этом и кончить разговор.
Черная большая птица перелетела над дорогой впереди них, крылья свистели от напряжения, и скоро канула в лесную тишину. Устало бежал Тибет, отфыркиваясь, прядая трепетно ушами. Вдали, слева от дороги, стучали топоры лесорубов и раздавалось короткое, отрывистое эхо…
