Текст книги "Глухая рамень"

Автор книги: Александр Патреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Александр Патреев
Глухая рамень

От автора

Дорогой читатель…

После двадцати лет, на протяжении которых отгремели поистине великие события, оставившие в мире, в жизни людей всех возрастов и поколений неизгладимые следы, – я отваживаюсь предложить твоему благосклонному вниманию «Глухую рамень», в пятом ее издании.

Мысленно оглядываясь на прошлое, ушедшее вовсе не бесследно, и раздумывая над этой книгой, повествующей о дремучих, кондовых лесах Заволжья и Омутной, о людях – моих сверстниках эпохи первой пятилетки, – я чувствую себя не вправе менять в ней многое: не потому, что в ней заключен восьмилетний труд писателя, шедшего по свежим, горячим следам жизни, а потому, что события, характеры и нравы, общественные условия и быт, социальные отношения людей тех лет стали уже историей…

Бурная, почти вулканическая была эпоха. Громадным плодоносным пластом переворачивался целый мир. Масштабы новых, невиданных свершений не укладывались в привычные нормы и представления. Историческая емкость событий требовала от человека неимоверного напряжения умственных усилий, чтобы определить границы возможного и невозможного в первом социалистическом веке.

Именно с того срока начался стремительный поход Советской страны. В нем шли десятки миллионов людей – активных, сметливых и дружных, одаренных талантом и силой, дерзновенно смелых, с горячей верой в будущее, одетых в шапки солдатского образца, подчас в отцовских обносках, в бушлатах и телогрейках, распахнутых на ветру и на морозе, с топорами, лопатами и пилами в руках. Они шли по зову партии и собственного чувства. Идеи В. И. Ленина вели, окрыляли моих сверстников, как боевое знамя, ибо они были для нас священны, неоспоримы.

Мне выпало на долю счастье не только быть свидетелем той жизни, но и посильным участником ее, видеть каждодневно своеобразные, неповторимые черты эпохи, видеть радости и горе, орлиный взлет, распахнутое в дружбе русское сердце, первое становление новой семьи, способность на постоянный подвиг – бескорыстный и беззаветный – во имя родины и долга.

Одновременно с этим приходилось нередко наблюдать глубокие ошибки и падения, назревшую или уже совершившуюся драму в семье, ее распад, усугубленный условиями классовой борьбы, которая в то время полыхала.

В глухих таежных дебрях Заволжья, Омутной доводилось встречать лесоводов, инженеров, склонных к постоянному анализу событий, с философским складом ума. Иные из них, к несчастью своему и к общему ущербу для дела, не сумев разглядеть главной дороги в будущее, изобретали свои, особые гипотезы, теории эволюционного устроения мира, считая это своим открытием. (И случалось так, что слабый, отраженный свет открытой небольшой планетки заслонял им солнце и всю существующую издревле Галактику.) Творческие силы, свой недюжинный талант они исчерпали в идейных скитаниях, в напрасных поисках своей особой «истины», своей «объективной правды», не сумели разобраться в проблемах свободы личности, свободы творчества и, оказавшись в идейном тупике, кончали катастрофой.

Ложная вера в свою правоту: «постигли мир от корня до вершины» – постепенно делала их отщепенцами, а жизнь необоримо и властно, иногда помимо их воли и желания, вовлекала в свою орбиту. Потом, в ходе событий, так или иначе побеждала их.

Теперь, когда скорый поезд времени ушел от того рубежа вперед почти на целых тридцать годовых перегонов, когда выросли новые поколения людей, – легко судить о людях и событиях того исторического отрезка, отыскивать «родимые пятна», доставшиеся людям от старой, буржуазной идеологии, и дивиться тому, как причудливо, неправдоподобно переплетались в них черты новизны в идеях, в чувствах с пережитками капитализма в сознании.

Уже никого совсем не волнуют теперь, к примеру, вопросы коллективизации, формы ее осуществления, – даже школьники легко понимают характер обобществленного, механизированного хозяйства и явные его преимущества. А в то время коллективизация – в соединении с новым курсом на ускоренную индустриализацию страны – была острейшим, отнюдь не легким для осознания вопросом современности. Прибавим к тому же напряженность международной обстановки, ожидание вооруженного нападения капитализма, который, подобно океану, окружал одинокий в мире советский остров; нехватка хлеба, одежды, отчаянное сопротивление остатков враждебных классов. В лесных, далеких захолустьях, где на каждом шагу встречались религиозные предрассудки, – классовая борьба проходила в особенно тяжелых формах…

Жестокая война в идеологии продолжается и в наши дни: капиталистический лагерь ведет непрерывные атаки на твердыни социализма, но прежняя борьба приняла, однако, иные формы. И потому отнюдь не бесполезно оглянуться назад, на прошлое, где молодость Советской страны совпала с молодостью моего поколения… Нас озаряло тогда весеннее утро, юность родины, ощущение богатырской ее силищи. И это чувство накладывало особый, незабываемый, неповторимый отпечаток на раздумья и мечты моих ровесников, на их надежды и удачи, искания и ошибки, на их семью, любовь. Благородные дела и подвиги людей – во имя мира и свободы родины – тускнеть не могут, хотя длиннее с каждым годом становится пройденный путь. То поколение неплохо поработало в свои сроки, и, отдаляясь от нас во времени, оно не становится ни меньше, ни мельче, не теряет ничего из завоеванного в те годы.

Все это – и люди, и быт, весь уклад жизни и те отшумевшие события – стало уже историей. Она требует к себе от молодых поколений, пришедших в мир гораздо позднее нас, сугубого внимания, бережности и объективной оценки. И пусть ни одна подробность, ни одна крупица в событиях, в характерах и нравах, в быту и в языке народном не будут позабыты.

Март 1958 г.

Часть первая

Глава I
«Огни заката»

«„Я вчера замечталась, и ночью, как наяву, гуляла с тобой там, где шумели сосны и по-летнему пахло пьяной смолой“, – так начала ты письмо.

Родная, я очень стар. За прожитые мною годы, наверно, обмелело Каспийское море; речка Майдан, где желтой кувшинкой цвело мое детство, перестала быть плотогонной, а я… перестал чувствовать красоту, „стал рыбой“, как в шутку ты называла меня, когда гостила здесь летом. Во мне угасло эстетическое любование лесом, – потому твое полное лирики послание я читал с улыбкой. Ведь я – не мечтатель, не романтик, парить на крыльях чувств и воображения – не мой удел на земле. Я – инженер, лесовод, я произвожу товар, нужный стране, – чем больше его, тем быстрее идет строительство заводов и новых городов.

Зрелые сосны, цвета свежего ореха – как говорила ты – приводили тебя в умиление и восторг, – помнишь, в сто первой делянке?.. Мы срезали их. Позавчера объехал Ольховскую дачу – много зрелых, товарных сосен. Глядел на них… и высчитывал, что выйдет из них и сколько. Нам требуются: французский столб, английская шпала, египетская балка, авиапонтон, рудничная стойка для Донбасса, баланс для бумажных фабрик, бревно, тес и т. д., и т. д.

Все это вырабатываем мы в наших зеленых цехах. В твоем представлении лес – лирика. Так вот: из лирики мы делаем шпалу. В этом отношении здесь простор, работать можно, а это для меня самое главное: ведь я – производственник, а не лингвист и не служитель искусства. Сняв с земли кудрявую шевелюру лесов, не жалею, не плачу, но и не радуюсь.

Юлька, смотри не вздумай рассердиться на меня за иронический тон письма, ведь я хочу лишь одного, чтобы в сердце твоем росло здоровое чувство к природе и людям.

К нам, между прочим, пожаловал новый директор Авдей Степанович Бережнов – когда-то был пастухом в соседней деревне Варихе. Недавно окончил курсы красных директоров в Москве. Первое впечатление о нем: энергичный, к делу и людям подходит смело, решительно. Уже принят курс – быстро вытянуть леспромхоз из прорыва. А леспромхоз наш стал после укрупнения втрое больше, неповоротливее. Трудностей будет немало.

Нахожу, однако, время для научной работы, сейчас пишу книгу „Лес, как сообщество“. Живу степенно в этой тихой глухой рамени, кроме работы ничем не увлекаюсь – видно, отшумела моя весна и впереди видны огни заката. А у тебя еще только утро, потому и хочу повторить тебе несколько советов: судя по твоему письму, ты забыла их, моя дорогая Юлька…

Человеку в жизни нужно место под солнцем. Его никто не даст, его приходится отвоевывать. Например, тем, что я вырос, окреп, я обязан только себе и никому другому.

У кого крепки руки и ноги, тот сквозь лесную чащу людей продерется к своему стулу. Острые зубы найдут пищу, хорошая голова заставит руки работать разумно, работать честно, – в этом общественный долг. Ты понимаешь иначе, живешь чувством, а надо быть трезвым, рассудительным, с жизнью нельзя наивничать, – она отплатит за это.

Вот тебе одно место из моей рукописи – не плохое место, в твоем духе: „Сосна воевала с сосной, ель нападала на березы и сосны, – так в общей ожесточенной драке растет, умирает и снова поднимается лес, густой и плотный“.

Или еще: „На сосны наседала с севера ель“.

Если уйти от метафор (кажется, так называется у вас – лингвистов – подобный ассортимент фраз), если отбросить лирику, – то это и будет общественная жизнь и борьба в ее настоящем, неприкрашенном виде.

Участвуй в ней и не забывай совета: целься дальше. Помни, что недаром на египетских саркофагах высечено: „Жизнь – война. В этом – наука для всех“.

Все еще пребываю в холостяках. Вчера мне исполнилось тридцать два года. Начинает надоедать. Если будет и дальше такое же душевное безветрие – через полгода-год женюсь и, отдавшись в ласковые руки женского правосудия, начну… пить.

По временам вспоминаю Сузанну – на редкость милая, славная женщина. И какая нелепая смерть – утонуть в море! Ты продолжала дружить с ней до самых последних дней, и мне иногда казалось: от меня кое-что утаивают. Теперь это стало прошлым, но, если что-нибудь было еще, кроме того, что я знаю, – то скажи.

Твое подозрение наивно до крайности и обидно. Скажу больше: оно чудовищно! Среди умных женщин нет и не может быть таких, а Сузанна была умом богата. Ее глубочайшее бескорыстие и вера в людей меня волнуют по сие время.

Вспоминая Крым – этот блаженный уголок планеты, – я представляю ее, Сузанну, ощутительно ясно. Мне очень жаль ее: ведь она – самое лучшее, что было в моей жизни.

В шутку скажу: я одинок, как часовня в поле, но унынию не предаюсь, между делом продолжаю стукать зайчишек, учу Алексея Горбатова гонять и тропить русаков. Буран жив, сейчас лежит под столом у моих ног, отчего-то скулит, нервничает…

(– Буран, молчать!..)

Нынче у меня выходной, думаю сходить в лес поразмяться, в лесу так хорошо в начале зимы!..

Тебе – начинающему литератору – дарю фразу;

„В ноябре у реки белы берега, но черна бегущая суводь“. Это не просто деталь пейзажа, а одно из глубоких противоречий, какими богата природа и вся жизнь, если к ним приглядеться внимательно. Продумай и используй.

На каникулы приезжай. Буду очень рад. Ведь у нас, дорогая сестренка, больше нет родных. Крепко тебя целую.

Твой брат Вершинин Петр».

На столе, несмотря на ранний час, уже кипит самовар, сквозь решетку пролетают мелкие угольки, они раскалены и падают один за другим на квадратный кусок жести; жесть эта – чтобы не прогорела клеенка. Домовитая старушка Параня вынула из печки ржаные сдобные лепешки, наложила огурцов, нажарила картошки. Она уже спрашивала не один раз:

– Петр Николаич!.. Скоро будете чай пить?

Занятый делом, он не слышал, и только теперь, когда отодвинулся от письменного стола и немного рассеялось раздумье, он услышал, вернее, вспомнил это. Привалился к спинке кресла и глянул вбок, на стену, где сухо стукали ходики. Было восемь утра.

– Сейчас, сейчас, – неторопливо отвечал он, принимаясь перечитывать написанное. Потом, положив на затылок ладони, он вытянулся, запрокинув голову. В таком положении Вершинину была видна вся верхняя часть комнаты. Он недавно встал, есть еще не хотелось, и глаза непроизвольно остановились сперва на передней, потом на боковой стене: портрет его, пониже – портрет Юли, снятый анфас: свежее, с мягкими приятными чертами лицо, озаренное весенним теплом и лаской, гладкий лоб обрамлен густой и пышной шевелюрой; глаза, немного опущенные, смотрят перед собой, – они будто нашли что-то редкостное и разглядывают удивленно и восторженно. В них не видать боязни, в черной глубине зрачков переливаются огни ума, задора и девичьей удали. Рядом с ней – левитановская «Золотая осень», – это подарила Юля, сказав: «Моя душевная атмосфера. Дыши ею». Вершинин мысленно поднимает палец и шутливо грозит: «Смотри, Юлька, трезвой будь, а то тебе жизнь отплатит». – «Это еще посмотрим», – как бы отвечает она трезвому брату, не отрываясь от своей находки.

Налево на стене стая гончих отмахивает сажени; раскрыты страшные пасти, готовые проглотить целого волка. Но волка на картинке нет, а дальше – кулик. Кулик стоит на болоте и невозмутимо глядит в красные пасти. Стая гончих и кулик заняли самую середину стены, к иконам оттеснив численник с лубочной картинкой. В старом киоте – три святителя: тот, что справа, – бородатый с нахмуренной бровью, с постным узким лицом, слева – более молодой, с усмешкой бывалого, жуликоватого купца, а средний – совсем юноша, веселый и беспечный, – невесть за что причисленный к лику святых угодников.

Вершинин не однажды настаивал убрать эту троицу, но Параня не может без них жить, хотя давно у ней к богу нет прилежания… И осталось им одно – занимать сырой полутемный угол, глядеть на медную лампаду, из которой вынут стеклянный стаканчик, да липовыми спинами укрывать пузатых пауков.

Эти, будто неповоротливые, но ловкие мухоловы изредка заползают на книжные полки, занявшие почти половину стены, и тогда Вершинин сбрасывает их на пол, а Параня осторожно уносит в сени, – убивать пауков, говорит она, не полагается, – Вершинин с ней не спорит.

Он – высок ростом и чуть не задел головой полатей, когда подходил к вешалке. В желтой пыжиковой шапке, в суконном пальто с каракулевым воротником, он с минуту постоял у порога, потом мельком взглянул на приготовленный ему завтрак.

– Сейчас приду, – уходя, сказал он.

Параня смолчала, а заметив, что ее квартирант «не бережет тепло», развела руками, встала и притворила дверь:

– Ученый, а проку мало… Кажинный раз так. И от чаю опять убежал, а вернется, скажет: «Подогрей»… Угольки-то ведь нынче не дешевы.

В избе стало пусто, тихо. Пестроухий Буран лежал без движения, вытянув под столом толстые, с желтой подпалинкой лапы. Параня приглушила раскипевшийся самовар и, поджидая Вершинина, задремала на лавке. В полусне она слышала, как Буран перешел к ней ближе и со вздохом улегся у ее ног. Некоторое время спустя он поднял большую гладкую, с отвислыми губами морду и, уставясь на дверь, зарычал… К крыльцу подходил кто-то…

Вошла Ариша – жена Алексея Ивановича Горбатова, вошла такая румяная, свежая, что Параня невольно вспомнила свою незадачливую молодость и позавидовала счастливой молодке. Зависть брала и на ее серый, пушистый, наверное очень теплый, полушалок и на меховую доху, которая была к лицу Арише.

Молодая женщина начала с того, что ей хотелось бы сшить малахайчик для шестилетней девочки, и, развязав узелок, развернула на скамье заячий мех. Параня привычно помяла его жесткими потемневшими пальцами, нашла по краям желтоватую мездринку и подивилась плохой выделке. Но тут же обнадежила, что даже из этакой овчинки сумеет сшить хорошо. При этом назвала такую цену, что Ариша озадаченно умолкла, думая над тем, стоит ли вообще за мелкий заказ платить большие деньги.

«Скупая», – покосилась украдкой на нее Параня.

В эту минуту появился Вершинин. Он встретил нежданную гостью приветливым, немного удивленным взглядом, а она, ответив на его приветствие, смущенно улыбнулась. Он предложил ей стул, просил раздеться, но она отказалась.

– Петр Николаевич… я просила книгу у вас. Не забыли? – спросила она, словно вспомнив кстати.

– О нет, хорошо помню, припас. Читайте на здоровье. – И в тоне его чувствовалась некая забота, как показалось Арише.

Не торопясь, с заметной бережливостью, она завернула книгу в тот же белый платочек и, молвив спасибо, пошла, провожаемая его взглядом… Слышно было, как скрипнули половицы в сенцах, потом до его слуха донесся и скоро затих звонкий хруст снега под окнами, а в избе, где постоянно припахивало сыростью и гнильцой кое-где поистлевших досок, долго витал освежающий запах фиалок.

«Как похожа она на Сузанну, – подумал он, вспоминая Крым. – Живые, красивые глаза… и сама – тоже».

Что-то хотела сказать о ней и Параня, но не решилась, припрятав до поры свои грешные мысли.

Лесовод не заставил на этот раз подогревать самовар, сам налил себе стакан чаю, и Параня, довольная тем, что не понадобилось подбавлять «дорогих угольков», села за стол – немного поодаль от квартиранта.

Глава II
Ариша Горбатова

Неглубокие пушистые сугробы, надутые первым злым зазимком, лежали всюду, блестя нежнейшей белизною. Было больно глазам смотреть на это неиссякаемое сверканье, зато приятно было слушать похрустывание морозного, возбуждающего снега под ногами.

Над лесом, близко подступившим со всех сторон к Вьясу, обманчиво сияло солнце, не согревая мир, в котором искала Ариша тепла. Минуя посеребренные березы в проулке, поникшие в кроткой красе, она взглянула на них с грустью и почему-то подумала о весне, которую поджидают они покорно, терпеливо… Но весна настанет еще не скоро!.. Череда зимних дней, унылых вьюжных вечеров будет тянуться бесконечно, – так пройдет, пожалуй, и жизнь, если всему безвольно покориться…

Наталкина изба, где временно жили Горбатовы, стояла на самом краю поселка. Позади нее, за околицей, начинался лесной склад. Два года тому назад пролегла мимо поселка железная дорога, и теперь каждый день и каждую ночь – из одной неизмеримой дали в другую даль – с неистощимой силой бегут через глухую рамень поезда, но никогда, наверно, не превратиться поселку Вьяс в благоустроенный город, привычный Арише с детства!..

У крыльца она встретила лесоруба Ванюшку Сорокина, и хотя знала, что вышел от Наталки, все же спросила:

– У нас был, Ванюша?..

– Да, забежал на часок… Купил ей обновку, иди посмотри. Если понравится, скажи Алексею Иванычу – пусть талон выпишет. Только не мешкай, а то разберут: на складе их мало.

Идя полутемными сенцами, мимо своего сундука, окованного по старинке железом, она нечаянно задела за него ногой – и, словно о камень на дороге, споткнулась.

В избе играли в жмурки: Наталка – в белой кофточке, по-домашнему без платка, – сама увлеклась игрой не меньше ребенка. Катя, с завязанными полотенцем глазами, старалась, вытянув руки, поймать «няню Нату», а та, неслышно ступая, двигалась за нею следом. Когда отворилась дверь, Катя сразу почуяла, что вошла мать, и, сбросив с глаз повязку, подбежала.

Слегка отстранив дочь, Ариша начала раздеваться, а Наталку спросила, кушала ли Катя манную кашку… Бумажный платок с кистями – новый Ванюшкин подарок – лежал на столе, и хотя был он не так уж приманчив (Арише хотелось приобрести получше, подороже), однако посмотрела на него не без зависти: с тех пор, как они поселились во Вьясе, Алексей – муж – не принес ей ни одного, даже самого дешевого подарка!

…К обеду Алексей не пришел. Ариша сидела за столом одна, а после, убирая посуду, нервничала еще больше, но уже не ждала мужа. Ближе к сумеркам Наталка в своей обновке убежала к Ванюшке в барак. Должно быть, вернется только к ночи.

Катя залезла на колени к матери, возилась, листала книгу, не давая читать, одолевала всякими вопросами, – отвечать на них было трудно и утомительно. Мимо окон прошли праздной гурьбой парни и девчата, играла гармонь, пели вольные разудалые песни, – от них Арише стало нынче не по себе – будто уходила сама молодость…

А ведь было время – и, кажется, совсем недавно, – когда Ариша не знала, что такое тоска!.. Шумный большой город, просторный, полный света Дворец культуры, где по вечерам не затихали музыка и танцы, залитая золотистыми огнями ледяная дорожка катка, на которой встретились они и вскоре подружились с Алексеем – слесарем инструментального цеха… Незаметно подкралась пора замужества. И вот, в одно весеннее утро, когда загудели на реке пароходы, а ласковый голос рядом разбудил ее, – Ариша открыла глаза… Несколько удивленная и стыдливо-счастливая, она впервые проснулась не в девичьей своей постели в отцовском доме, а в доме Алеши Горбатова. Это произошло полгода спустя, как она закончила среднюю школу.

Однажды семья Горбатовых сидела за ужином. Свекор, вагранщик, очкастый и хмурый на вид, подал Арише деревянную ложку, большой ломоть хлеба и пробубнил, двигая косматой бровью:

– Трудись – не ленись, набивай желудок. У нас, Ариша, попросту, по-рабочему, не стесняйся. И знай: никогда тебя не обидим…

А недели через три, не сказав молодым ни слова, но пошептавшись со старухой, он сходил в сберкассу и принес из магазина доху. О такой шубке Ариша мечтала и несказанно обрадовалась подарку. А свекор щупал добротный мех и, глядя поверх очков, читал наставление сыну:

– Алешка… зимнюю сряду справляй по весне: дешевле и выбор есть. Соху зимой готовят… Понял?..

– А что ты нам не сказал? – спросил сын.

– Не надо, вот и не сказал. Ради сюрприза совет не нужен. – И осторожно тыкал крючковатым пальцем в воротник дохи: – Береги, Аришка, и нас со старухой слушайся. Не будешь, пойду к свахе, к свату – нажалуюсь… Ябедник я… Плохого от нас не ждите, и сами себе плохого не делайте. И то понимать надо: жизнь у вас длинная, ума копить надо, да не ошибаться, когда в самостоятельную жизнь без нас войдете…

И ласковые, и забавные, и строгие были старики, – жить с такими легко… Через год родилась Катя, переменила всю Аришину жизнь, заняла руки делами, сердце – заботами, но и тут не было ничего трудного: одного маленького человека пестовали четверо взрослых…

Так, в этой мирной семье, с заведенным порядком, почти незаметно протекло еще пять с половиной лет. В конце зимы 1930 года пришлось, однако, покинуть город и родных стариков: по воле крайкома партии Алексея Горбатова послали в Омутнинские леса, в самый крупный и самый отсталый леспромхоз, о существовании которого он даже не помышлял!.. Довольно дальний переезд по железной дороге оказался не очень хлопотным, а новизна жизни в незнакомых глухих местах подбадривала и подкупала.

За месяц до приезда Горбатовых сюда перевели лесовода Вершинина, – именно он посоветовал им поселиться пока у Наталки. Впервые встретив Вершинина, Ариша подумала: «Гордый, сильный… какой-то загадочный… Кто он, этот новый сослуживец мужа?..» В нем показалось ей все крупным: и наружность, и голос, и взгляд, и речь – отчетливая и чистая. Имелось у него немало книг, а местная библиотека оказалась на поверку бедноватой, и Ариша, давно пристрастившаяся к чтению, не раз просила Алексея сходить к Петру Николаевичу, принести ей «что-нибудь новенькое».

Летом к нему приезжала сестра-студентка, на редкость общительная, веселая; в ее облике, в характере, в привычке одеваться, держать себя с людьми, в походке – статной и вместе легкой – было что-то напоминающее о столичном городе… Юлия, так звали сестру Вершинина, любила бродить по лесу одна, не заходя далеко в глушь, и всякий раз возвращалась одной и той же дорогой – мимо Наталкиной хаты.

Лесная живописная речка Сява текла крутыми излучинами, близко подходила к огородам, а в двух километрах отсюда снова поворачивала к Вьясу, и тут, за густыми зарослями ольховника, лежали небольшим пляжем желтые рябоватые пески – великолепное место для купанья… Иногда Ариша видела Юлию с братом: они шли обычно рядом или под ручку, как молодые, и помахивала гостья зеленой веточкой… Даже постороннему глазу была заметна большая дружба между ними… Как-то однажды выпал необыкновенно душный, парной день, томились леса от зноя, нечем было дышать. Юля позвала Аришу купаться. Был с ними и Петр Николаевич. Пока обе, раздевшись под кустами ольховника, барахтались в неглубокой Сяве, он одиноко скитался по берегу, вдали от купальщиц.

Выходя из воды первая, Ариша, смеясь от полноты чувств, сказала:

– Хватит, пожалуй. Никогда я так долго, с таким блаженством не купалась. Нырнуть бы глубже, да глубоких мест тут нет.

Едва успели одеться, Вершинин уже подходил к ним. И было всем приятнее идти обратно не дорогой, а полянками, кустами – прямиком к Вьясу. Юля беззаботно пела, а он задумчиво нес высокую голову, держась прямо, о чем-то вспоминая, или какая-то мечта заполняла его всего, – всю дорогу он не проронил ни слова, и только, когда подошли к поселку, сказал с некоторым раздумьем:

– Где бы человек ни жил, он найдет свою радость.

– Если будет искать, – подхватила Ариша, взглянув на Вершинина мельком, сбоку, словно торопилась подсказать.

– Да, конечно…

Три дня спустя, по дороге из магазина, Ариша опять встретилась с Юлей. Та сидела на свежеошкуренных бревнах, беседуя с пильщиками и что-то записывая в толстый блокнот. По-видимому, интересовалась жизнью простых людей, событиями и нравами этой «глухой сторонки», хранящей любопытные черты.

Ариша села на бревна рядом с Юлей, но как-то не о чем было поговорить. Она безразлично слушала беседу москвички с двумя пильщиками и думала о том, что, пожалуй, прав Петр Николаевич: «Где бы человек ни жил, он может быть счастлив… А если тяжело складываются условия, тогда… нужно перешагнуть их?.. Но тогда все увидят и осудят?..» Какой-то неподвижный туман лежал вокруг нее, и разглядеть что-либо определенное было невозможно.

Со смутным чувством, словно находилась в преддверии новых событий, она прожила несколько дней – томительных и долгих, но так и не смогла додумать до конца, прийти к какому-то решению…

В августе Вершинин с сестрой уехали в Крым, а накануне отъезда, перед сумерками, зашли к Горбатовым проститься. Они отказались войти в избу, и тогда Горбатовы – сперва Ариша, потом Алексей – вышли на крыльцо. Был краток этот последний, памятный Арише, разговор:

– Едемте с нами, – в шутку приглашал обоих Вершинин. – В Крыму хорошо, а путевку Алексей Иванович достанет. Отдохнем вместе.

Юля же звала настойчиво, всерьез:

– Едемте, право… с нами не будет скучно. В лесной глуши вы засиделись, наверно.

– Нет, я уже привыкла, – отвечала Ариша.

А самой мучительно хотелось уехать, и, если бы Алексей сказал: «Поезжай, я с Катей один останусь пока», она бы не раздумывал ни минуты.

Но муж рассудил иначе:

– Мы – на следующее лето, а теперь нельзя мне, работы много, – сказал он, на прощание пожимая обоим руки.

Поезд уходил в полдень, у Ариши выдалось свободное время, чтобы проводить их, – но не решалась… зато мысленно провожала их до самого побережья Черного моря! И было в этот день серо, пасмурно, низко над землею плыли облака, а ближе к ночи начался дождь.

Ненастные, нудные дожди тянулись почти неделю, перемежаясь густыми туманами, – и было беспросветно небо, безлюдна улица, сыро в промокшей избе, и отчего-то тяжело на сердце… В самом деле: у других светлее и ярче жизнь, а вот Ариша по вине близкого человека – мужа – томится в тесном чужом углу, который день ото дня становится до безнадежности унылым.

Солнце проглянуло сквозь пелену облаков и тумана, умытые, посвежевшие леса манили к себе, летняя теплынь сменилась жаркой духотою. С рассвета дотемна гомозились противные мухи, липли к лицу, к глазам, к хлебу, который некуда от них деть. Даже в лесу, куда она стала уходить чаще, ей было невмочь…

Через месяц возвратился Вершинин – один (Юля осталась в Москве) и на третий день, в воскресенье под вечер, навестил Горбатовых. Он принес Кате две большие груши да янтарную гроздь винограда, а Юля прислала с ним Арише небольшую коробочку из морских перламутровых ракушек.

Наталка ради этого случая вынесла скамейку на луговину, и так, сидя на ней, слушали Вершинина… Он рассказывал долго – о море, о знойном и шумном пляже, о беззаботных людях, о морском прибое, о горе Аю-Даг, куда он несколько раз поднимался с вечера, чтобы видеть восход солнца в самые первые минуты… «А ночи!.. незабываемые лунные ночи, когда темные, будто задумчивые кипарисы, подобные таинственным виденьям, медленно спускаются тропою к морю»…

Он говорил, иногда улыбаясь, иногда становясь немного грустным; в его знакомом красивом лице – с завышенным лбом, с серыми выразительными глазами – отчетливее проступали сквозь ровный, глубокий загар, какие-то новые черты и довольство самим собою. Только в глазах приметна вдруг стала Арише некая тень тревоги.

– Не влюбились ли там, на юге? – спросила она, заглянув мельком ему в лицо.

– Гм… нет. Это с некоторыми случалось, но прошло мимо меня. Я – уцелел, – едва ли искренне ответил Вершинин. И увидел: статные ноги Ариши покусаны комарами. Она быстро прикрыла их.

– Одним хоть крылышком, наверное, зацепило? – не совсем поверил ему Алексей. – Ну, а теперь ты отдохнул, поправился, надо впрягаться в работу. Сотин – приятель твой – весь месяц два воза вез: и за себя, и за тебя работал. Ему досталось… А зима у нас труднее лета во много раз.

– Да, эта зима будет решающая, – в тон ему сказал Вершинин общей фразой.

Когда уходил он, Арише стало немножко жаль, что не побыл у них подольше…

С того дня минуло ровно три месяца, кругом лежала зима, – но до сих пор помнит Ариша вершининский рассказ о Крыме…

Шаги, раздавшиеся в сенях, отвлекли ее от нахлынувших дум. Отложив книгу в сторону, Ариша привстала с дивана. Вошел Алексей, чем-то озабоченный и даже мрачный, за ним – директор Бережнов. Оба принялись отряхивать снег у порога.

Минуты две спустя заявился лесоруб Семен Коробов – в новом дубленом полушубке, – кислый запах овчины сразу заполнил избу; тут же возобновился, очевидно, незаконченный разговор в конторе или по пути – о конном обозе, о планах вывозки древесины из глубинных делянок, о кузнице, о дровах, – и почему-то горячился больше всех Алексей, хотя особой причины к тому Ариша не находила. Она стала украдкой наблюдать за ним: он сидел на стуле, облокотившись на стол, неловко подавшись вперед, и когда слушал Бережнова, то поднимал брови, морщил лоб, отчего лицо его казалось усталым, постаревшим… Перебив речь Семена Коробова как-то не вовремя, он повернулся к Арише и сказал, что пора Катю уложить спать: будто мать не знает или забыла, когда укладывать ребенка… Затянувшаяся беседа раздражала ее и вызывала утомление.

Она задернула ситцевую занавеску, которой была отгорожена их кровать от Наталкиной, и, чтобы не слушать больше и без того надоевших речей, прилегла на постель, закрыв голову пуховым платком.