Текст книги "Глухая рамень"
Автор книги: Александр Патреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
Глава XII
Голоса двух станов
Утром этого дня, принесшего столько тревог и волнений, Вьяс просыпался медленно: как обычно, дымили избы, на подводах везли к баракам воду в бочках; медленно кланялся, скрипя от мороза, колодезный журавель, лесорубы спозаранку ушагали в лес, а еще раньше – вереница порожних подвод потянулась по лежневой дороге…
Ровно в восемь прогромыхал мимо полустанка товарный поезд, – жизнь в стране шла своим чередом, да и здесь, во Вьясе, ничто не предвещало беды.
Бережнов по дороге в контору зашел на лесной склад. Плотники, пильщики, шпалотесы уже приступили к работе, две артели грузчиков, напирая плечами, толкали пустые вагоны в тупик для погрузки авиапонтона.
Бережнову сегодня нездоровилось: мучил застарелый бронхит, открылся кашель, в обоих висках стучало. К постоянному недомоганию он привык, на работе оно почти не отражалось, но сегодня с самого утра чувствовал головную боль. К ощущению этой боли примешивалось некоторое беспокойство: как быть с Вершининым?..
Он знал: Петр Николаевич – самолюбив, горд, замкнут, обидчив, и нужна в подходе к нему осторожность. Внимательно прочтя вершининскую рукопись (тот дал ее с великой неохотой и боязнью), Бережнов понял: довольно старые пороки живут в сознании лесовода. Требовалось как-то лечить их, потому что они были отнюдь не безопасны. То, что придумал Горбатов, взявший инициативу в этом деле, Бережнову не нравилось, но пришлось уступить: Горбатов настаивал.
Раньше директора заявился в контору плотник Никодим – отец Палашки. Поджидая, он надумал позвонить в Красный Бор:
– Лесопилку мне… Это кто со мной разговаривает? Заведующий?.. А вот тебя мне и надо… Раму поставили вам, теперь дело за тобой: давай тесу, нечем нам полы настилать… Я – кто?.. А не все ли тебе равно? Ну, плотник, Никодим. Чего смеешься?.. Нет, мне до всего дело: я ведь не у Тихона Суркова работаю, а в леспромхозе… Коль не видишь человека, зря лишнего не болтай, – ничего я не с похмелья… И ты меня не поил… Отвечай: когда дашь тесу?.. Самого директора надо?.. Сейчас придет.
В этот момент и подоспел Бережнов, а увидав за столом плотника, улыбнулся:
– Здорово, «директор».
– Эй, погоди! – закричал Никодим. – Пришел он, вручаю трубку…
Но и настоящий директор подкрепил «распоряжение» Никодима – немедленно отгрузить половой тес.
– Ты их, Авдей Степаныч, почаще подстегивай, – дал совет плотник, – они тогда повеселее забегают… А нам, как мы есть настоящие ударники, – он прищурил глаз и подмигнул, – выставь винца: барак скоро кончаем… Работа наша – вольная, на ветру все время, – сугрева требует. Без него нам никак невозможно… Погода, видишь, какая: то мороз, то ветер… А ныне даже суставы ломит…
– Насчет водки – не заикайся… Выпил в Ольховке, полежал под бревном, мало тебе этого?
– Бывало, Тихон Сурков ссужал. – Плотник стоял на своем, переминаясь у порога.
Следовало припугнуть его, чтобы покончить, однако, миром:
– Если будешь просить водки, старшим над артелью поставлю другого. Приучил тебя Сурков попрошайничать… Купец давно помер, а ты все еще по-прежнему «на чаек» клянчишь. Как не стыдно!..
– Да я ведь не всурьез, а так, к слову. Не велишь – не стану… А с тесом-то их поторопи… Ну, я пошел, прощай пока, Авдей Степаныч.
– До свидания…
Во второй половине дня пришел Горбатов. Бережнов сидел, расставив на столе локти, широкоплечий, с чисто выбритым лицом; на нем был серый поношенный костюм и черная сатиновая рубаха, темные густые стриженые волосы торчали ежиком. Он то и дело подносил ко рту ладонь, откидывался к спинке стула и кашлял.
– Ты у нас – кашлюн, как углежог Кузьма, – сказал ему Горбатов. – Тот сорок годов в лесу живет – и сорок годов кашляет… Он хоть водкой с травами лечится, а ты чем?
– Ничем. Некогда заняться путешествием по врачам. Погода вон нехорошая, – кивнул Авдей в сторону окна.
Потом шла речь об Ольховке, о Староверове, о кормах, о красноборской лесопилке, о новых заказах на пиловочник, полученных от заводов, выбирали день, когда двинуть рабочую силу на ольховский ставеж; о кузнецах, приходивших к Вершинину за прибавкой.
– Позовите Вершинина! – крикнул Бережнов в соседнюю комнату. Через минуту лесовод явился. – Послезавтра получим деньги – зарплата и прочее. Планируйте точнее, и без моего разрешения никому никаких прибавок не обещать. Прибавка – не выход из положения… Никодим вон даже водки требует!..
– Я знаю. Это случилось по моей оплошности, – ответил лесовод, потупив взгляд. Нелегко далось ему даже это признание, как приметил Бережнов.
Некоторое время все трое молчали.
Угадывая, что позвали сюда не ради напоминания о деньгах, Вершинин опустился на диван, выжидая. Неприятное чувство досады и какой-то раздвоенности он носил в себе с того дня, как были на охоте, а невозможность устраниться от дальнейших объяснений усугубляла тревогу. Метнув взгляд на Горбатова, он понял, что именно сейчас начнется неминуемый разговор. И начал сам:
– Авдей Степанович… вы что-то хотите сказать мне?
Но вместо Бережнова ответил Горбатов:
– Нынче надо поговорить… о ваших теориях. Рукопись читали мы оба. – Он сел на место, соседнее с директором, и Вершинин очутился напротив них. – У вас там перечислены «киты», на которых держится мир. Моя хата с краю. Не упускай, что в руки плывет. Падающего толкни и займи его место, если оно понадобится. Каждый американец может сделаться Фордом, и так далее.
– Этого у меня нет, – не совсем понял Вершинин. – А во-вторых, все это слишком элементарно.
– Ну как нет? Есть. Они самые. И еще много такого же. Это всё очень старые киты. Им плавать только в капиталистическом море…
Дверь в кабинет отворилась, на пороге остановился бухгалтер с папкой бумаг.
– Подождите, нельзя, – запретил директор, и дверь плотно закрылась. Вершинин оторопел.
– Суть не в том, что старая это теория или нет, – сказал он, – а в том, что она… имеет многовековую живучесть – по ней жили и живут миллионы… Она вовсе не является моим открытием.
– Возможно, – согласился Горбатов лишь затем, чтобы тут же досказать свою мысль. – Но вы там позабыли еще одного кита, знакомого нам: Параню Подсосову!.. Она – живое воплощение вашей системы; она практик, а вы ее философ, теоретик.
Наступила большая пауза. Вершинин долго катал папиросу между пальцами, потом закурил. Густые клубы дыма обволакивали его крупное белое лицо с залышенным лбом, серые глаза казались воспаленными.
– Ну, ну, кромсай живое тело, – только и нашелся сказать лесовод.
– В том-то и суть, что не живое, – вмешался Бережнов. – Что ж тут неверного в оценке?.. Ваша теория в своем логическом развитии действительно ведет и к Паране. Подкладывает под ее практику теоретическую базу… Но дело вовсе не в этом…
– Нельзя упрощать, нельзя доходить до примитивов, – мирным тоном возразил Вершинин.
– И не надо, – поддержал Бережнов, посмотрев лесоводу в лицо. – Я тоже против примитивов… Да и что мы будем тут ссылаться на старую безграмотную женщину?.. Подумайте только: она всю жизнь прожила в нужде – голод, бесправие, одиночество… Ведь ее сшибли с ног, отняли всё, а саму затоптали в грязь!.. Исковеркали душу!.. А кто?.. Много их было: то были «киты» настоящие – сильные, жестокие, жадные, лицемерные и вооруженные до зубов: самодержавие, капитализм, церковь, полиция, быт – наконец, вся система сверху донизу!.. Вот чьи когти вылезают из вашей, Петр Николаевич, теории!..
Вершинину стало не по себе, но было невозможно пока возражать директору, который прервал речь лишь потому, что его душил кашель:
– И были у них (и теперь есть, и немало!) свои «апостолы», идеологи, философы, адвокаты – все эти штирнеры, канты, мальтусы, бертсоны, максы нордау, продажные богословы в рясах разного покроя. Все они – человеконенавистники по своей сущности!.. Петр Николаевич, они давно жили, давно умерли, но до сих пор отравляют сознание многим… Извините меня за откровенность, но я скажу: их теории гораздо глубже вашей, глубже, потому что вы лишь доморощенный философ, отщепенец, сторонник вульгарного материализма, ревизионист-подражатель. Недостроенное здание мира вы потихоньку, тайком подгоняете под чужие образцы. Вам было бы полезно побывать… Впрочем, вот что, – по-видимому, передумал Бережнов, – лучше всего загляните в себя трезво, критически… Я понимаю цену умственных затрат, но все-таки советую: выкиньте из головы эту «теорию», иначе совсем запутаетесь… Нехорошо получится, прежде всего для вас… Что, вы обижены? оскорблены? – спросил Бережнов с удивлением, но и сам сердился на себя за горячность и на этот одолевающий его кашель. – Напрасно обижаетесь, напрасно… Тогда я скажу попросту: я – директор, вы инженер-лесовод, беспартийный, но оба обязаны для родины делать одно, общее дело… Давайте подойдем к вопросу с другой стороны – практически, подсчитаем, взвесим, подведем итоги… Начнем с самых главных, известных величин: народ и партия… Сколько трудов, сил положили они, сколько пролили собственной крови, чтобы опрокинуть самодержавие, вырвать с корнем капитализм, разбить интервентов?.. Сколько лет, в каких битвах рождался новый мир!.. Четырнадцать государств – одновременно – ходило в поход против молодой республики!.. А у нас хлеба мало, оружия мало, армия-то только-только нарождалась… Ну какой воин из пастуха?.. А я всю гражданскую прошел – и на коне, и в пешем строю… Вот эта рука – видите?.. – саблю держала, винтовку – четыре года… И сабля была иной раз в крови!.. Со мной вместе и жена была, два года воевали рядом… в конце февраля, во время одной атаки убили ее. На Дону под Белым Хутором похоронил я ее… А сам еще два года пробыл в огненном пекле, но уцелел… а Тани в живых-то нет!..
Бережнов говорил с горечью и гневом. Не осмеливаясь больше молчать в такую минуту, лесовод проговорил стесненно:
– Революция разумна, необходима, неизбежна. Я – за нее…
– Да… в рукописи у вас это сказано, – кивнул Бережнов, сверяясь опять взглядом с Горбатовым. – Только вы там, кажется, забыли… о диктатуре пролетариата и о партии. Забыли? – и теперь он смотрел на лесовода, предоставляя возможность высказаться. Вершинин не воспользовался ею. – А ведь жизнь-то теперь мы строим! Мир вертится на новой оси… Страна поднялась из развалин, мечтая о будущем, и это будущее становится настоящим… Прикиньте на весах еще одно обстоятельство: вокруг нас, за рубежом, клокочет ненависть империалистов: Ватикан с весны зовет весь мир еще раз пойти против нас крестовым походом… уже две буллы к католическому миру написал папа римский!.. Мы и они – два противоположных стана.
В дверь опять постучались, Бережнов резко крикнул:
– Нельзя! Все это реальные факты, – продолжал Бережнов. – Капиталистическое окружение – это не соседство добрых, бескорыстных друзей, а огненное кольцо!.. Вам это хорошо известно… Пока никакая чужая армия не перешла наших границ, и дай бог, чтобы этого не случилось! Но в идеологии война идет большая!.. Это вы тоже знаете… Вот и скажите: помогает ли ваша теория народу укрепить социалистическое государство? Укрепляет ли она веру наших людей в собственные силы, веру в будущее?.. Тогда я за вас отвечу: нет, не помогает!.. Она уводит в бездорожье, в тупик, затуманивает сознание. А ведь надо поднимать массы, чтобы народ продолжал вершить великие дела! Поэтому и теория должна быть прогрессивной, ленинской! Вот в чем вопрос! Уж кто-кто, а вы-то, Петр Николаевич, должны бы знать дорогу… Определите же твердо, куда вам идти? Вперед, вместе с народом, с партией, или назад к прошлому? Выбирайте! – И, переменив тон, закончил более мягко: – А мой совет попомните: спокойно разберитесь – пока не поздно.
Близился конец занятий. За окном гудела, выла разыгравшаяся метель, которую Бережнов только теперь заметил, глянув в окно. Ветер со снегом хлестал ожесточенно в стекла, шумел, ударяясь в стену, царапался, крутил по железной кровле. Помолчав, Бережнов значительно переглянулся с Горбатовым – и Вершинин понял: решается главный вопрос – о нем лично, и зябкая дрожь проскочила по его спине.
– Я думаю, что мы, – заключил Бережнов, – на этом поставим пока точку? Хорошо, если не придется возвращаться опять к тому же… Возьмите вашу рукопись.
– Я могу быть свободным? – спросил Вершинин изменившимся голосом, тяжело приподнимаясь.
Но ему не успели ответить: зазвенел телефонный звонок, заглушивший трескотню машинок в соседней комнате. Бережнов взял трубку – оттуда слышался очень встревоженный крик продавца. Горбатов увидел: стало вдруг хмурым, почти злым лицо директора – и спросил, не дожидаясь:
– Что случилось?
– Толпа у ларька, толпа у магазина, кто-то взбудоражил людей… Алексей Иванович, сходи узнай, в чем дело. – Бережнов медленно, в раздумье положил трубку: – Тут что-то есть… какая-то пробежала по Вьясу черная кошка… Петр Николаевич, а вы что предполагаете?
– Трудно сказать, – пожал плечами лесовод. – Не знаю.
И подошел к окну. С возрастающей непонятной тревогой Вершинин смотрел на улицу, дивясь переменчивой стихии: в кипящей суводи дымились повети и крыши соседних изб, под окнами навивало высокие сугробы, в проулке бурлило, как в котле. А вскоре он уже не мог различить даже ближнего барака – все исчезло в тумане снежного неистового шторма. Железная крыша конторы сотрясалась, громыхала над головой… Циклон шел с запада, и, наверно, утихнет не скоро.
Впервые в жизни закрадывался в душу Вершинина страх перед завтрашним днем, который грозил ему из этой буранной приближающейся ночи. И он сказал:
– Что касается меня лично, я верю в силу партии, верю в людей. Работаю честно и, насколько могу, выполняю свои обязанности.
– Нет! – возразил Бережнов. – Это только слова, декларация. В наших условиях мало одного выполнения приказов, нужна глубокая, идейная убежденность, ясно видимая цель. Сомнения, неверие сводят на нет работу… Вы понимаете, что я имею в виду?
– Да, понимаю… Но я бы хотел подчеркнуть одно обстоятельство: теория, о которой шла речь, она, собственно, аполитична…
– Ложь! – решительно отверг Бережнов. – Пересмотри внимательно – и ты убедишься сам.
Перед глазами Вершинина, на выцветших обоях, вьюжила метель цветов. Он слышал, как из конторы, торопясь домой, уходили последние сотрудники, вошла уборщица с вязанкой дров и, положив их у печки, быстро ушла опять. В эту минуту снова рассыпалась металлическая дробь телефона, – на конце провода находились уже двое: Горбатов и заведующий магазином. Слушая, Бережнов впился глазами в пространство за окном и вдруг вне себя закричал:
– Какая там к черту «война»?! Кто-то взбаламутил баб… Немедленно прекратите торговлю, заприте помещение, надо разобраться… Идите оба ко мне, я жду. – И, с силой бросив трубку, взглянул на Вершинина: – Вот доказательства, которых вам недоставало!..
Лесовод с мучнисто-серым лицом, с потухшим окурком в тонких, плотно сжатых губах, стоял неподвижно у двери…
Глава XIII
У гроба Игоря…
– По обычаю надо сказать «добрый вечер», – войдя к Сотиным, произнес Бережнов стеснённым голосом, – а у тебя, Ефрем Герасимыч… горе.
В тягостном настроении застал он Сотина, сидевшего у стола, подперев рукой голову… Посреди комнаты, на двух табуретках, гробик, а в нем – Игорь, любимый первенец Сотина: непокрытая курчавая головка, в белой скорбной холстинке застывшее детское лицо цвета чистого воска: опущенные веки с длинными ресницами, от которых лежали тонкими полукружиями тени в глазницах; под красной дорожкой сатина угадывались тоненькие кисти рук, сложенных одна на другую. В углу избы прислонилась крышка гроба с венком искусственных цветов. На кровати, лицом к стене, лежала жена Сотина, свалившаяся от долгих бессонных ночей и невозвратимой утраты. В зыбке, у кухонной перегородки, спал ребенок под закрытым пологом.
– И ты, Ефрем Герасимыч, сильно опал с лица, – продолжал Авдей, подсев к Сотину. – Так убиваться не следует, держи голову повыше: в жизни бывает всяко… Мне вот сорок третий год идет – гораздо тебя постарше, и знаешь, сколько я пил горькой полыни!.. Отца схоронили, когда мне и двенадцати не было, а через год и мать на погост ушла… Как сейчас помню: осень, дождь, холод, а мы с братом да с дедом Антипом зарываем мать в могилу… Рассказать невозможно, что было на душе!.. Идем домой с кладбища, в лапотках, без шапок, – дед Антип плачет, а нас утешает: «Ничего, ничего, робятки, не пропадем: вы уже большие, мужиками скоро станете. Втроем-то нам – ничто нипочем!.. Три мужика – ого, брат, сила!.. Полем пройдем – хлеб вырастет, в лес шагнем – дрова будут. Так что нам и плакать-то не положено… Уладится как-нибудь…»
И остался нам дед Антип заместо отца и матери, – спасибо старику, крепкий был человек… С ним и жили, коров по летам пасли. Не померли с голоду. Однажды приходим по осени к Тихону Суркову за расчетом; две коровы держал он – хорошие коровы: рога калачиком, головки маленькие, обе породистые, черные, вымя чуть не до земли… Порядились пасти их за трешницу в лето и за два каравая хлеба… Пришли по осени за расчетом, а он нам и «отвалил» – серебряный целковый: «Хватит, говорит, не больно заслужили. И то сказать: не медными даю, а чистым серебром – оно дороже…» Дед просит хлеба: «Сделай милость, Тихон Иваныч, не откажи. Робятки мои сироты, взять больше негде, а поесть и им охота, тем паче что заработано»… «То-то и оно, что сироты. Пущай брюхо-то пояском подтянут потуже, а на чужой каравай рот разевать не приучаются. Избаловать ребятишек больно просто – подачками… Нищих полна Рассея, – что я, один буду кормить всех!.. И рад бы помочь, да у самого забот полон рот. Идите с богом»…
Дед покорился, а я рассерчал, обозвал Тихона кровопивцем. Он меня – за волосы. А я его за руку-то – зубами!.. так укусил, он даже ойкнул… Схватил кирпич да в спину мне хотел, а я увернулся, успел за дерево стать, – кирпич-то мимо… Если бы не этот вяз, что у тебя под окошком стоит, убил бы он меня, право… После, бывало, мимо дома его пройти опасно: подкарауливал меня… И дед Антип за меня боялся… После того пришлось ему с нами в Вариху в пастухи наниматься. Туда и ходили втроем каждый день, только в сильные дожди ночевали в Варихе, где кто пустит… Вот как, Ефрем Герасимыч, доставалось! А у тебя детство другое было: семья-то ваша под крылышком матери была да под рукой отца… А в общем-то и у меня плохое забылось, а хорошее, доброе помнится – ведь и хорошего было немало: деда Антипа есть чем вспомянуть, женщин-соседок, стариков, – бывало, нет-нет да и помогут… не отказывали, не шпыняли…
Сотин впервые от него слышал такую откровенную исповедь и был благодарен ему, что пришел вовремя.
– А в нашем положении теперь, – продолжал Бережнов, – голову вешать никак нельзя… как раз топором оттяпнут. Ударили уж… слыхал?
– Да слышал…
– Ты знаешь людей лучше, чем я… как ты думаешь? Откуда эти слухи?.. Кто-то сработал хитро. Чувствуется опытная рука.
– А что за человек приезжал из города? – спросил Сотин. – О нем болтают.
– Никого не было, – припоминая, ответил Бережнов. – Решительно никого не было.
Они долго говорили о беде, нахлынувшей нежданно в дни, когда все было тихо, – словно прорвалась плотина… Теперь зальет тревогой бараки, избы, перекинется на участки с воем: «Нет спичек, нет керосина, – теперь уж война! Война…» Как это отразится на производстве? За последнее время, в связи с перестройкой всей работы на новый лад, они – работники крупнейшего в крае леспромхоза – были заняты самым важным, а эта вот «мелочь» ускользнула от их внимания; запасли необходимых товаров, успокоились, полагая, что сделано все, – и вот не стало никаких запасов.
– На днях еду в город, – сказал Бережнов, – придется просить. А нынче пойдем по баракам: надо успокоить людей.
– А Вершинин? – задумчиво спросил Сотин.
– Перекинулся на ту сторону.
– Не понимаю. – Сотин изумленно взглянул на директора. – На чью сторону?
– Не наш он… не наш. Сегодня спорили… Да разве его словами проймешь! – Видя, что Сотин не понимает, о чем идет речь, Бережнов добавил: – В то, что делает партия, он не верит. И в людей не верит. Для него жизнь одинаково плоха при любом социальном строе.
– Я ему подал недавно идею, – припомнил Сотин, – написать книжку для лесорубов.
– Пишет, но не для лесорубов…
Сотину все еще не верилось. Они были друзьями, весной более месяца прожили вместе в Белой Холунице, строили там лежневую дорогу, такую же дорогу оба строили в Красном Бору и вместе вернулись. Живя во Вьясе, хаживали друг к другу запросто, подолгу иногда беседовали откровенно. Но никогда не слыхал Сотин ни одного осуждающего слова… Неужели Вершинин настолько скрытен?.. Напрягая память, Сотин искал подтверждений, признаков, даже намеков, – и вдруг откуда-то из глубины сознания всплыло, вспомнились разговоры о письме углежогов, о газете, о соревновании. Идею Сотина – найти замену молодым елкам для вязки плотов – Вершинин назвал однажды «химерой»… Соединяя эти разрозненные факты, Ефрем Герасимыч начал яснее видеть идейный облик Вершинина.
– Стало быть, мы его плохо знали, – молвил он с чувством разочарования.
– Подействует ли на него наш разговор, но… вопрос поставлен перед ним прямо… Решиться на оргвыводы, рубануть с плеча – рука на него не поднимается… Сам-то он жестко относится к людям, с черствинкой: даже тебя не выручил в самое трудное время, не поехал в Ольховку…
– Все же с оргвыводами я советовал бы подождать. – Сотин, по-видимому, жалел своего приятеля и был явно встревожен неожиданным известием о нем. – Ведь бывает же: одного товарищи покритикуют, другого подтолкнет сама жизнь – и смотришь: выправился человек, пошел по верной дороге…
– Предвидеть нелегко, как тут повернется дело: обстоятельства довольно сложные.
Провожая Бережнова до калитки и прикрывая глаза от жесткой, колючей пурги, Сотин сказал тоном извиняющегося человека, что сегодня не может с ним вместе идти по баракам.
– И не надо, побудь дома. А жену поддержи: ты – мужчина. На похороны завтра приду.
Вернувшись в избу, Сотин долго, неподвижно стоял у гроба, уронив на грудь сына теплый, немигающий взгляд. Игорь спал непробудным сном. От курчавых темненьких волос, к которым бережно притронулась рука отца, веяло холодом… Угасла жизнь – безвременно, в самом начале, оставив на белом воске детского лица невинную улыбку сожаления и робкой покорности… И Сотин в последний раз, под шум неумолкающей метели, пропел родному сыну свою песню, рожденную однажды ночью, в часы глубокой, неутешной скорби:
По осеннему лужку
Пробежали кони,
Отшумели под окном
Зеленые клены…
Низко опустив голову, он приник губами к желтой холодной щеке и тихо отошел к окну, чтобы не зарыдать…
