Текст книги "Глухая рамень"
Автор книги: Александр Патреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
Глава III
Холодное утро
Ариша проснулась, когда сквозь окно, оцинкованное морозом, густо сочился голубой рассвет. На сером кругу висячей лампы прояснялась аляповатая роза, медью отливала на подтопке отдушина. Голое плечо зябло, и Ариша, опять укрывшись одеялом, старалась не вспоминать вчерашней размолвки с мужем, когда ушли Бережнов и Коробов.
Рядом спал Алексей, – чуть приоткрытый рот, тонкие ноздри, узкие щеки и гладкий лоб казались в сумраке утра неестественно бледными.
«Как убитый», – неожиданно подумалось ей, и сама крайне поразилась этой странной схожести, никогда не приходившей в голову. Она не была суеверной, но сегодня в этом случайном сходстве с убитым почудилось вещее значение. Тронув мужа рукою, она побудила его, Алексей не шевельнулся. Тогда спросила, не называя его по имени:
– Неужели до сих пор ты можешь спать?
Он открыл глаза, по голосу ее понял, что вчерашнее продолжается, и ответил не сразу:
– Да… Что ж тут удивительного?.. Устал и сплю. Для этого ночь. И вставать еще рано. – Он повернулся к ней спиною, затих.
Пока светало, Ариша передумала о многом: о своей жизни, которая, очевидно, заходила в тупик, и не видать дороги в будущее, да и прежняя терялась где-то в тумане. Думала о Кате, о Юльке… Злая досада копилась в ней против мужа, хотя ни разу Ариша не задала себе вопрос: что же, собственно, происходит в ее душе? Ей всего больнее было, что муж все тяготы жизни, все хлопоты снял с себя, переложил на ее плечи, не интересуясь, посильно ли для нее это, а себе оставил только службу!.. И хуже всего, что такое положение установилось давно, как-то само собою, постепенно, с тех пор, как они поселились во Вьясе.
Другие живут не так, у них все иначе… Вон Сотины: у них двое детей, без Ефрема Герасимыча ничто в семье не происходит, он – всему хозяин, делит с женой работу пополам; он знает, чего не хватает в семье, как и что надо сделать, и ничто ему не безразлично. Алексей же даже не знает, что и где приобретается, даже в магазин никогда не сходит!.. И само будущее не беспокоит его…
В поездку будущим летом на юг ей не верилось: он только обещает, но ничего не предпримет заблаговременно, доведет до последнего дня, а сам забудет или сошлется на то, что уже поздно! И будет откладывать без конца… Не следует ли ей предпринять что-то самой, чтобы как-то переменить эту неясную дорогу?.. Она могла бы с Катей уехать на неделю, на две к матери… но зачем? что там делать? где жить?.. Отец умер три года тому назад. Мать, посидев во вдовах четырнадцать месяцев, вышла за другого… Там, в городе, живет брат – счетовод, с большой семьей, – и конечно, ему вовсе не до Ариши. Ехать к родителям мужа ей не хотелось…
– Ты чего вздыхаешь? – вдруг спросил Алексей негромко, чтобы не разбудить Катю. Ариша не ответила. – Давно не спишь? Всю ночь, что ли?..
– Давно не сплю, – ответила она холодно, с упреком. – Я удивляюсь: как ты спокойно спишь!.. Ни о чем не думать – странно.
Он повернулся к ней лицом и, убирая прядку ее темных волос, лежавшую над самой бровью, сказал так, чтобы избежать ссоры:
– Я спокоен потому, что не думаю… ни о курортах, ни о переводе… Мне хорошо и здесь: у меня интересная работа, интересная жена, есть дочка. Чего же мне надо еще? – Он привлек Аришу к себе, но она капризно и резко отстранилась: – Чем недовольна ты?
– А чем мне быть довольной? – придирчивый тон ее озадачил его. – У тебя есть право хлопотать о переводе в город… Техник вон уже уехал с семьей и ни дня не был в городе без работы. А чем он лучше?
– Какое право?.. Твое желание?
– А разве это не причина?
– Да, ничуть не причина. И как ты до сих пор не понимаешь: я не имею права хлопотать! Меня послали на прорыв. Бережнова и Вершинина – тоже. Строим бараки, два дома, еще не успели наладить хозяйства, а оно, вон какое: на восемьдесят километров в глубь Омутной – все наш лес! А людей сколько!.. Надо ставить две лесопильные рамы, переносить ставёж, строить новую лежневую дорогу, намечен переход на бригадный метод работы… Какая цена мне как партийному руководителю, если я в такое ответственное время приду в райком с заявлением?.. С какими глазами я войду туда?..
– С такими, как другие люди.
– За кого ты меня считаешь!.. Ведь прошлый раз обо всем, кажется, договорились, а теперь – опять за старое?.. И не надоест тебе ныть… Не успели встать, как началась «трудовая зарядка» на день. Не умеешь ты жить спокойно, без драм… Ну, скажи, чего тебе не хватает? Чего ты хочешь?
– Ничего не хочу, – ответила она, отворачиваясь, а голос был на редкость требователен и капризен до боли, до злобы.
Полог над Катиной кроваткой зашевелился, потом постепенно замер. Сквозь тишину угадывалось определенное намерение ребенка – подслушать.
– Не сидеть же мне около тебя, не отходя ни на шаг. Это было бы дико… Сама знаешь – у меня работа.
– И мне дико… Надоело все – и мыши, и стужа… Ты уткнулся головой в свои дела и ничего другого не хочешь знать. Сколько раз ни начинала говорить – ни к чему не приходим.
– Ну, устраивайся на работу, – я предлагал ведь?.. Для Кати найдем няньку. Или матери моей напишем… может быть, приедет… Ведь иного выхода нет?
– Няньку содержать очень дорого, а бабушка едва ли согласится. А самое главное – жить негде. Пойми, ведь в яме живем… даже днем крысы бегают!
– Потерпеть надо. Отстроим щитковый дом – туда переедем, и все устроится по-хорошему.
– Я жить хочу, а не терпеть! – вырвалось у ней. – Вы планируете все, креме личной жизни. На нее наплевать вам.
– Наталка вон не жалуется, а уж который год живет в этой хате.
– У нее другие запросы, мне она – не пример.
– Вон что!.. Договорилась до точки, до бессмыслицы. Ты сперва приглядись к ней хорошенько, тогда поймешь: к жизни она приспособленная, стоит на ногах прочно, ныть – не ноет, Ванюшку она любит, на работе песни поет… Научись жить, как она живет, не забывайся. Кабы ты у меня была такая же, как Наталка, и работа моя была бы легче…
– Ну что ж… разведись, – почти подстрекая, молвила Ариша с горечью, готовая уличить его почти в измене.
– И дождешься! – не стерпев, вскипел Алексей. – Говорить с тобой – как воду толочь.
Наталка принесла в избу охапку дров, легонько опустила у печки на пол, а увидав, что уже не спят, звонким голосом спросила, снимая шубу:
– Проснулись?.. На улице – день белый, а вы все еще лежите.
– День, да неудачный, – ответил Алексей. – Уже спорим.
– О чем это?
– Все о том же: что было и давно прошло. Одна и та же песня.
– Полноте-ка… Зачем себе жизнь портить? Живите дружнее.
Вдруг скрипнула кровать, радостно вздрогнул полог и оттуда высунулась повеселевшая Катина рожица.
– Катя, иди мири отца с матерью! – крикнула Наталка.
Катя словно ждала этого, заторопилась, скатилась с кровати и, съежившись от холода, протопала по полу босиком. Она стиснулась между отцом и матерью и затеялась, потом, припав ртом к самому уху отца, таинственно зашептала:
– Папка, не ругай мамулю.
– Я не ругаю.
– А почему же вы? – И тронула за подбородок мать. – А ты, мамуля, за что его?
– Так… тяжело мне, – призналась Ариша.
Катя недолго молчала, обдумывая, как быть дальше, и принялась поучать родителей, следуя советам «няни Наты»:
– А вы дружнее, а ты, мам, не плачь.
– Я не плачу.
– Папка уедет, я с тобой останусь, – продолжал мировой посредник. – Будем с тобой играть в «дочки-матери». А папка привезет нам еловых шишек. – И добиралась ясными глазами до самого сердца: – Привезешь, да?
– Привезу, – улыбнулся отец, покоренный ее трогательным вмешательством.
– Много? Полон карман?
– Полон.
Катя смекнула, что один уже сдался, и снова принялась за мать:
– Не сердись, он уж вон смеется, погляди.
А Наталка подбадривала:
– Так их, так… Ишь они два сапога пара – им надо вместе идти, а они врозь: один – туда, другой – сюда. В каждом деле добрый мир лучше…
Торжественное примирение состоялось.
Ариша долго расчесывала густую темную косу, – на розовом гребешке остался комок спутанных волос, и она с пристальным вниманием посмотрела на себя в зеркало: оттуда, из глубины отполированного стекла, приблизилось к ней молодое скучающее лицо с рассеянным, немного запавшим взглядом. Она подошла к окну, отдернула занавеску – и в старенькой, отсыревшей от морозов избе стало оттого немного посветлее: в морозном мглистом небе багрово разгоралось солнце.
Она спросила мужа: когда он едет на ставёж? надолго ли? И посоветовала взять с собой хлеба, чтобы там ни у кого не одолжаться… Во время завтрака и после, когда Алексей собирался в дорогу, она не испытывала раскаяния, не очень винила и мужа, считая, что он кое в чем, может, и прав, но ни на минуту не переставала чувствовать на дне сердца лед, не растаявший в тепле примирения.
Глава IV
Мужицкая душа
Директор Бережнов и главный лесовод Вершинин вышли в обход владений. На лесном складе – в три километра в окружности – сплошной затор: высокие бунты бревен, штабеля теса, свежеотесанных шпал, пиловочника, рудничной стойки, авиапонтона. Вся эта, присыпанная снегом, мерзлая древесина холмисто дыбилась вокруг главного здания конторы, на котором реял красный, полинявший, избитый дождями и ветром флаг. Искрилось ясное морозное утро. Цельсий за окном конторы показывал минус двадцать два, но всюду в этих открытых «зеленых цехах» работали люди – на нынешний день их было более трехсот: бригада омутнинских плотников разделывает бревна, варишане стругают пиленые доски для щиткового дома, зюздинцы тешут египетскую балку, три артели кудёмовских мастеров хлопочут над английской шпалой, французским столбом, бельгийской рудничной стойкой, – к заказам иностранных держав здесь особые требования и более краткие сроки. Белохолуницкие дранщики заготовляют сосновую заболонь, левее и дальше от них на синей декорации неба качаются пильщики. Сквозь редкие сосны проступает оснастка двухэтажного жилого дома и длинного барака-столовой, – там тоже видны люди.
А из глубинных делянок, по ледяной дороге вереницей ползут сюда тяжело нагруженные американские сани, таврические хода; пологим изгибом ледянка подходит к железнодорожным путям, где шумные артели вкатывают на платформы товарный, отработанный лес. У самого полотна дороги женщины ошкуривают двухметровую тюльку, – и среди них Наталка, румяная от мороза и ветра.
– Эй! Зайдите к нам! – зовет она издали, завидев начальников. – Вчера полторы нормы сделали… Вот взгляните… Не забракуете?..
Оба осмотрели тюльку, но браковать оказалось нечего. Бережнов и Вершинин продолжали свой путь.
– И все-таки у нас за полмесяца – шестьдесят процентов плана! – сказал Бережнов. – И дело не только в том, что мало людей, что вагоны подают нам с запозданием… Из девяти тысяч кубометров дров для электростанции мы отправили только шесть, бумажная фабрика торопит с отправкой баланса… Надо разворачиваться побыстрее, Петр Николаевич, – отстаем!.. А ведь к концу месяца мы должны закончить предварительную сортировку людей, переход на бригадный метод затягивается.
Он поручил Вершинину набрать из артелей одну новую бригаду для погрузки дров, вторую – для баланса, а потом – выехать в Большую Ольховку.
– Я не смогу, – ответил лесовод. – Иностранные заказы требуют постоянного наблюдения; кроме того, неудобно оставлять строительство без присмотра. Не лучше ли послать Ефрема Герасимыча Сотина? Он ведь у нас специалист по механизации и заготовкам. Он будет там на своем месте.
Бережков подумал и согласился, но прибавил к прежним еще одно задание:
– Тогда вот что: если остаетесь здесь, подстегните кузницу… Семь таврических ходов лежат неокованными, а их надо срочно пустить по лежневой.
Невыполненный наряд на авиапонтоны беспокоил Бережнова больше всего, и он настойчиво потребовал от своего помощника «зачистить долг». А Вершинин напомнил, что с краснораменской лесопилки, находящейся в двадцати километрах отсюда, совсем не поступает половой тес.
– Туда поедет Горбатов, – ответил Бережнов, – поставит новые рамы, а заодно уж завернет в Зюздино – устранит путаницу с договорами. Это займет у него недели полторы. За это время надо по всем участкам провести беседы, а когда Горбатов и Сотин вернутся, созовем общее собрание.
Поездки по лесоучасткам были обычным явлением, но этот отъезд Горбатова из дома, на полторы недели, приобретал особое значение, в чем не сознался бы Вершинин даже сам себе.
В воротах конного двора, к которому они приближались, показался низенький, тщедушный мужичок в засаленном коротком шубнячке, воротник и шапка были посыпаны сенной трухой. Это был Якуб – заведующий транспортом. Он повел их между пустых стойл.
Каждое утро, как только возчики разбирали рабочих лошадей, Якуб с двумя конюхами принимался за очистку. Сам выпросивший у директора эту должность, он обещал привести лошадей и конюшни в порядок… Во всех колодах было чисто, объедки убраны, навоз вывезен на указанное место, на земляном полу настлана солома, в проходах выметено, лишняя сбруя висела на столбах. И так было во всех трех конных дворах, вмещавших по сорок лошадей каждый… В конце ближней к поселку конюшни, ближе к тамбуру, стояли выездные жеребцы… Бережнов почмокал губами, на его зов из первого стойла потянулась небольшая морда с широко раздутыми ноздрями, с серой, точно замшевой, трепетной губой. В темных, дымчатых глазах Орленка светились красные злые огни. Серый, в яблоках, плотный и сильный конь, высоко поднимая переднюю ногу, бил в землю копытом, сгибая лоснящуюся шею.
– Люблю красивых коней, – произнес Бережнов и протянул руку, чтобы погладить.
– Осторожней, Авдей Степаныч… Укусит, – предупредил Якуб. – Он вчера такой номер выкинул, что я диву дался!.. В тамбуре починяю седелку и не слышу, а он стащил с себя уздечку, носом отодвинул засов, подкрался сзади – да цап с меня шапку! – и унес. Я – ловить, он не дается: по конюшне из конца в конец носился как бешеный… Насилу я перехитрил его, стервеца. Дьявол, а не лошадь! – И Якуб кулаком погрозил своему питомцу, которым явно гордился.
Мимо стойла проходил Вершинин боком, опасливо поглядывая на задние копыта Орленка, который полтора года назад насмерть убил молодого конюха Мишаньку, Наталкиного мужа. В соседних стойлах хрупали сено и зло отфыркивались Тибет, Звон и Беркут; – молодые породистые, разномастные жеребцы. Бережнов, правой рукой придерживал за недоуздок, а левой поглаживал, похлопывал по очереди каждого, – и под рукой его вздрагивала чуткая, упругая тонкая кожа, вычищенная до блеска.
Выходя из последней конюшни, Бережнов говорил лесоводу:
– С переходом на бригадный метод предстоит уйма дел. Соревнование с низов начинается… Петр Николаевич, читал «Письмо углежогов» в газете?..
– Филиппа с Кузьмой?.. Читал, как же. – И Вершинин повернулся спиной к Бережнову – должно быть, смотрел на срубы нового барака, куда плотники вкатывали тяжелое бревно, обструганное добела. – Горбатов был недавно на знойках?
– Кажется, был. А что?
– Так, к слову.
Они подходили к конторе, и Бережнов запросто подталкивал главного лесовода под локоть:
– А углежоги-то наши молодцы, право… Пример артелям. Да и молодым нос утерли!
Для него письмо старых углежогов – важный документ, знак новой эпохи; старики почувствовали себя молодыми, сильными, вызвали на соревнование углежогов всего края; хотят помочь делу и увеличить свой заработок. Следовало подхватить этот ценный почин, и Бережнов уже с вечера обдумывал статью в краевую газету, чтобы попутно поднять целый ряд вопросов лесного хозяйствования.
– Не особенно интересно писать, – ответил на это лесовод. – Дадут десять – пятнадцать строк, – что в них скажешь!..
– Что ты, Петр Николаевич… для нас дорога каждая строчка, а пропахать тему поглубже, рассказать поживее, – напечатают, и будет хороший резонанс.
В конторе их поджидал знакомый посетитель – пожилой коневозчик, с лохматой, рыжей, как глина, бородой. Он сидел на диване почти рядом с девушкой секретаршей и немилосердно дымил махоркой.
– А-а, Самоквасов!.. Ну как? Лошадь купил?
– Купил, Авдей Степанович, купил… да еще какую!.. Гнедая, молоденькая, – ну прямо красавица! Спасибо вам, что поддержали. Теперь я денежку зарабо-о-таю!..
Самоквасов – житель Малой Ольховки, с год ходил лесорубом в артели Семена Коробова (сынишка его и сейчас там), но, работая на казенной лошади, затосковал по своей; его выручили, дали ссуду.
– Баба – справная такая, бойкая – никак уступить не согласна, – продолжал Самоквасов, поглаживая бороду. – Я и так, и сяк – не дается тебе и шабаш. «Хошь, говорит, вот так – бери». Часа четыре торговался с ней, уламывал всяко. Нехотя скостила полчервонца. Под конец уломал ее все-таки, – и теперь не нарадуюсь.
Директор и лесовод незаметно переглядывались между собою.
– Ты вот что… – Бережнов заговорил уже серьезно, – ставь гнедуху-то к нам, в обоз.
– Это как то есть? – поперхнулся мужик от неожиданности, изумленно вытаращив глаза.
– А вот как: впишем твою «красавицу» в обоз, тебя переведем в штат, с месячным окладом, оговорим срок. Истечет он – забирай лошадь и ступай. А если понравится – оставайся дальше.
– А если я испорчу ее на работе – тогда как?
– Дадим казенную. На ней будешь возить.
Директора поддержал Вершинин, до того молча наблюдавший за мужиком, но не убедил и он. Самоквасов упирался, несмотря на явную выгодность предложения, и Вершинину со стороны казалось, будто загоняют они в хлев упрямого быка.
Или жаль было ему отдавать гнедуху, которой хотел бесконтрольно владеть, как собственностью, или подумал, что начальники хотят таким манером вернуть обратно деньги, или просто объял его слепой страх: затаскивают куда-то – значит не ходи, – мужик растерялся, а когда Бережнов, помедлив малость, пока тот раздумывал, тяжело переминаясь с ноги на ногу, принялся убеждать снова, подыскивая более убедительные слова, – Самоквасов рассвирепел, задергал головой, захлопал по бедрам. Обороняясь всяко, он перешел к нападению, не замечая этого сам. У него на висках вздулись синие жилы, из глотки вырывался хрип, точно его душил кашель. Наверно, таков же был он, когда грызся с соседом из-за отпаханной борозды в поле.
– Что тебе, Авдей Степаныч, никак не втолкуешь! – запальчиво кричал он и совал огромным кулаком чуть не в грудь Бережнову. – Нельзя в таком разе прижим мужику делать. Мужик без лошади – погибель всему миру!.. Чего смеешься? Верно говорю. Мужику свобода нужна и опять же лошадь. Уж на что лучше, ежели собственная животинка имеется. Она мужику – и хлеб, и одежа, и обужа, и удовольствие. Сам ты мужиком был, дол ж он сочувствовать… Эх, вы, человеки-люди! – Он уже пошел к двери, но остановился опять, чтобы сказать последнее: – Прошлой зимой тянули, тянули меня в колхоз, – не шел, никак не шел. А почему? Из-за лошади не шел… А когда продал, распростался – вошел тут же… То бишь, не самовольно я продал ее, а дозволили…
– Проговорился? – поймал его насторожившийся директор. – Лошадей не дозволяли продавать, врешь ты… Тайком, наверно, свел да продал, чтобы в колхоз не отдавать?
– Ну, все-таки жил-то я не помимо колхоза, – вильнул припертый к стене мужик. – Мне что – дело прошлое. Я, как было, говорю. Почуял себя безлошадником – и влился. Вот уж пять месяцев в колхозе состою, а выгоды себе не вижу. Впору хоть опять… – и осекся, сообразив, что наговорил лишнего.
– Ты же не работал в колхозе, – в упор глянул на него Бережнов. – Поработать надо, да хорошенько, тогда и выгода будет.
– Нет вот, – и Самоквасов развел руками. – Со стороны-то оно эдак… Ну, я не про то. Я насчет лошади. За ссуду тебе, Авдей Степаныч, спасибо, ну только гнедуху мою не тронь. На ней я работаю, как умею и как хочу. В обоз ее не пущу, на казенное жалованье не встану. Я поденно буду.
– Посмотрим, – заметил Вершинин не без угрозы. – Не знали мы, что ты такой. Если рвачом будешь – не уживемся с тобой. – И повернулся к Бережнову: – Не напрасно ли, Авдей Степанович, ссуду-то дали?..
– «Напрасно»! – передразнил его Самоквасов, скривив рот. – Молчал бы! Рабочему человеку помочь, по-твоему, не надо?.. Ученый ты, а чудак. Вот тебе что скажу по-приятельски: чудак ты, а ученый… Мужицкой души не знаешь, а хлебушко-то, небось, ешь кажинный день?.. То-то!
– Ты из-за чего раскричался? – мрачно спросил Бережнов. – Не хочешь идти в штат – работай сезонно. Насильно никто не тащит. Если будешь честно, плохого тебе не скажут… А «мужицкие души» разные: одна огоньком горит да светится, другая – как зола холодная, а третья – чернее сажи, а четвертая – дымит да чадит… Посмотрим, у тебя какая…
Только после этих слов, подействовавших как успокоительное средство, Самоквасов опомнился, присмирел.
– Ладно, – вздохнул он, желая кончить миром. – Семь раз, слышь, померяй, а один отрежь. Подумаю, с бабой посоветуюсь; может, и в штат войду. А уж если опять нужда пристигнет – не откажи, Авдей Степаныч. – И, сняв шапку, низко, неуклюже поклонился.
Когда он вышел, притворив за собой дверь, Бережнов покачал головой:
– Вот это номер! Урок нам на будущее: поближе узнавать людей…
Бережнов глянул в окно. Улицей, взрывая снег копытом, мчал молодой жеребчик Звон, впряженный в легкие сани. Алексей Горбатов, одетый в бурый чапан, сидел на сене, привалившись к спинке глубоких саней и загородив от ветра лицо.
Бережнов вышел на крыльцо и окликнул Горбатова. Извозчик завернул к конторе.
– Алексей Иваныч, – сказал Авдей. – На лесопилке подстегни ребят – чтобы при тебе же ставили раму. Опробуй сам, а то не пришлось бы опять туда ехать. А наладишь – загляни в Зюздино. – Он крепко пожал ему руку: – Ну, пожелаю. Проверь там все.
Нетерпеливый Звон рванулся с места, пошел ходкой рысью, вытянувшись могучим телом, – под копытами его взрывался снег.
