Текст книги "Грибификация: Легенды Ледовласого (СИ)"
Автор книги: Альберт Беренцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)
– А... Из КГБ? – выдохнул Цветметов, – Что же вы сразу не сказали? Это я всегда готов. Помочь органам государственной безопасности – мой долг, и как гражданина, и как человека. Раз органы сказали, что не было аварии – значит, не было. Какая авария, гражданин начальник? Нет никакой аварии, и не было никогда. Не дадим американской военщине ни единого шанса, выразим своим молчанием по поводу аварии глубочайшее презрение к капиталистическим акулам. Покажем президенту Рейгану наш большой советский...
– Подписывайте уже, – участковый протянул Цветметову ручку, и тот изобразил на документе невразумительную галочку, отдаленно напоминавшую букву Ц.
– Спасибо, – сказал участковый, пряча подписанную бумагу в сумку, – Подойдете через полтора часа к городской больнице. Найдете там лейтенанта Шпалову, она скажет вам, что делать.
– Ого! – Цветметов аж задохнулся от восторга, – Значит, вербуете, гражданин начальник? Я теперь буду работать на КГБ? Да-да, я знал с самого начала. Я знал, что эту бумажку о неразглашении вы мне сунули неспроста. Но, как вы видели, я ее подмахнул храбро и без колебаний. Заявляю, что я полностью готов сотрудничать. А ствол дадут? А доллары? А за границу пустят? А лейтенант Шпалова – моя связная? А она красивая?
– Лейтенант Шпалова очень красивая, – ответил участковый, – Только она работает совсем не в КГБ, а у нас в милиции. Она проследит, чтобы вы не отлынивали от работы, и примет меры, если врачи будут на вас жаловаться. Военные уходят из больницы, почти все пострадавшие уже... в общем выписаны. Больницу нужно привести в порядок перед тем, как она вернется к обычному режиму работу. Помыть полы, вынести специальное оборудование, мусор и лишние койки, убрать за военными, которые там стояли в оцеплении. Военные не смогут этим заниматься сами, потому что сейчас готовятся к работам непосредственно в пораженной зоне. Как мне сообщили, завтра туда уже будут пускать, пока что только военных для ликвидации последствий аварии. А мне приказано собрать весь асоциальный элемент и отправить сегодня же на работы в больницу. Начальство и врачи заверили меня, что никакой опасности для жизни или здоровья этого асоциального элемента там нет. Вы ведь асоциальный элемент, Цветметов?
– Да... А как же... – Цветметов весь завял и посерел, – А как же бумага о неразглашении?
– Ну, я же вам объяснил. Эту бумагу рекомендовано подписать всем жителям города. Не вам одному, Цветметов. И ее подпись не означает, что вы теперь будете работать в КГБ, увы.
– Не пойду на работы, гражданин начальник, – заныл Цветметов, – Я болен. Спина больная, нельзя койки таскать. И полы мыть нельзя, строжайше запрещено нагибаться по медицинским показаниям. И температура еще, и алкоголизм...
– Так что же вы молчали? Если у вас алкоголизм – могу выписать бесплатную путевку в соответствующее лечебное учреждение...
– Не пойду в дурку, не хочу. И в больницу не пойду койки таскать. Знаем мы это ваше «никакой опасности».
– Ну как хотите, – участковый пожал плечами, – Это дело добровольное.
– Добровольное? – удивился Цветметов.
– Ну конечно. Официально на эти работы я собираю не алкашей и хулиганов, а добровольцев. Так что, если не хотите идти на работы – воля ваша. Сидите дома, пейте самогон, ждите следователя.
– Это еще зачем? Почему следователя? – перепугался Цветметов.
– Ну как почему. Тунеядство, кража самогона из гаража, кража анисовой из гастронома, и возможно даже убийство гражданина Сурикатова в процессе дележки украденного...
– Что? Это типа я Коляна убил? Да вы что, гражданин начальник? Чтобы я лучшего друга, из-за водки...
– Да вы не переживайте, Цветметов. Суд и следствие разберутся. А за проникновение в оцепленную зону с вами еще побеседуют сотрудники КГБ. Может быть, даже завербуют вас, как вы мечтаете. Хотя вряд ли, скорее добавят еще лет пять.
– А если я пойду койки таскать, гражданин начальник?
– Идите, попробуйте. Сделайте хоть раз в жизни что-то полезное. А потом мы уже посмотрим, Цветметов.
Хрулеев: Сражение с чудовищем
11 октября 1996 года
Балтикштадтская губерния
– А, плевать, – сказал себе самому Хрулеев и выстрелил, целясь филину в крыло.
Сверху полетели перья, тварь громко зажужжала, как гигантский шмель, заглушив на несколько секунд даже звуки боя на картофельном поле. Филин, все еще сжимая в когтях Любу, завертелся на месте и начал медленно вертикально снижаться, как терпящий крушение вертолет.
Хрулеев подождал, пока птица окажется в десятке метров над землей, и выстрелил еще раз, в другое крыло. На этот раз сверху обрушился целый водопад окровавленных перьев, ветер, поднятый могучими крыльями твари, перемешал их с палой листвой и швырнул Хрулееву в лицо.
Хрулеев бросил на землю автомат, филин разжал когти, и Люба полетела вниз.
Хрулеев успел поймать девушку, Люба упала ему на руки. Хрулеев с Любой на руках повалился на колени, ощущение было таким, как будто он только что поймал железобетонный блок, сброшенная с десятиметровой высоты Любина туша впечатала его в землю. Хрулеев закричал, на глазах выступили слезы, кисть правой руки пронзила острая невыносимая боль, поясницу свело.
Хрулеев кое-как рывками вытащил руки из-под Любиного тела. Он несколько секунд тупо смотрел на собственные ладони. Никаких видимых повреждений на правой руке не было, но боль была едва терпимой. Хрулеев заматерился, заплакал. Наверняка вывих или перелом.
Впрочем, у противника повреждения были гораздо хуже. Филин мягко опустился на землю недалеко от Хрулеев, оба крыла у него были перебиты, из них торчал окровавленный пух. Птица продолжала жужжать и раздулась, увеличившись в объеме вдвое. Она, пошатываясь, как зомби из американских ужастиков, двинулась на Хрулеева.
Хрулеев бросился к автомату, но резкая боль в руке обожгла ему мозг. Он не мог держать автомат, правая кисть совсем не слушалась. Хрулеев наклонился к Любе, девушка была вся залита кровью и вероятно мертва. Хрулеев выдернул из Любиной кобуры макаров левой рукой.
Он умел стрелять из пистолета с левой руки, естественно, гораздо хуже, чем с правой, но умел. В свое время друзья потешались, когда он учился этому. Тогда это были просто понты, но теперь это умение спасет ему жизнь. Филин ковылял уже в пяти метрах от него, Хрулеев попытался выстрелить из пистолета, но ничего не вышло.
Вопреки обыкновению, Люба не дослала патрон в патронник, стрелять было нельзя. Хрулеев зарычал от ярости и отчаяния, передернуть затвор одной рукой было невозможно, а правая кисть у него совсем не работала, пистолет был бесполезен.
Хрулеев попытался дослать патрон, зажав затвор пистолета локтевым сгибом правой руки, но не смог, тело не слушалось, и сил не хватало. Можно еще было попробовать зажать затвор под коленом, но для этого Хрулееву пришлось бы присесть на другое колено. Боль в надорванной пояснице подсказывала Хрулееву, что если он попытается сделать это, то возможно потеряет от боли всякую способность двигаться на несколько секунд, и птица разорвет его, прежде чем он успеет выстрелить.
Филин тем временем приближался, он ковылял медленно, но упорно. Видимо, забыв, что она больше не в воздухе, тварь пыталась подходить к Хрулееву зигзагами. Она сейчас чем-то напоминала гигантского жуткого пингвина. Нужно было просто убежать, догнать Хрулеева филин не сможет. Но тогда птица дотерзает когтями Любино тело. Ну и плевать.
Но Хрулеев не побежал, вместо этого он ударил филина ногой в морду, целясь в огромный желтый глаз. Однако драться Хрулеев никогда не умел, а раненая птица проявила удивительную расторопность.
Филин вцепился клювом в сапог Хрулеева. Хрулеев упал, спину свело так сильно, что он чуть не потерял сознание, птица потащила Хрулеева по земле, зажав в клюве сапог. В сухой траве рядом что-то блеснуло, Хрулеев левой рукой схватил Любин наградной нож. Тварь начала мотать головой, терзая сапог, обувь сползла с ноги Хрулеева.
Освободившись, Хрулеев оперся на раненую правую руку, заорал от боли и вскочил на ноги.
Филин видимо не разобрался, где кончается сапог и начинается Хрулеев, он продолжал терзать зажатую в клюве обувь, полагая, что оторвал Хрулееву ногу.
Хрулеев бросился на птицу и левой рукой вонзил нож в раненое крыло филина. Тварь оглушительно зажужжала, сапог выпал из клюва. Хрулеев выдернул нож из крыла, колено вдруг пронзила боль, филин теперь терзал Хрулеева когтями.
– Дети – зло! – заорал Хрулеев первое, что пришло ему на ум, и воткнул Любин наградной нож с надписью " Пусть же станет честью ее – любить всегда сильнее, чем любят ее«* в глаз филину по рукоять.
Жужжание резко стихло, как будто кто-то выключил звук. Схватившая колено Хрулеева когтистая лапа разжалась. Хрулеев провернул нож в глазу филина и выдернул его. Лезвие было перепачкано кровью и частичками мозга птицы.
Филин тяжело, как спиленное дерево, повалился на спину. Тюбетейка слетела с головы твари и покатилась по земле. Филин был мертв, его единственный оставшийся глаз бессмысленно смотрел наверх, в недоступные теперь навсегда сосновые ветви, где птица так любила летать.
Дохлая тварь со скрюченными когтями была похожа на огромного забитого под суп петуха-переростка. Колено у Хрулеева было разорвано, поясницу ломило, кисть правой руки нестерпимо болела и распухала на глазах.
На картофельном поле тем временем все еще кипела битва, но зона боевых действий теперь была далеко отсюда, на противоположном конце поля.
Хрулеев, все еще в одном сапоге, бросился к лежавшей на земле Любе. Оказалось, что девушка еще дышит. Левой рукой Хрулеев стащил с Любы общевойсковой шлем. Пухленькие губы и носик девушки не пострадали, зато вся левая половина лица была залита кровью, из щеки, вспоротой острой веткой, торчало мясо. Левый глаз был весь залит кровью, так что нельзя было понять, цел ли он. Другой глаз был закрыт. Левое ухо было разорвано, но не сильно.
Однако Хрулеева волновали не повреждения на лице, а последствия ранения большой веткой, на которую филин насадил Любу грудью. Хрулеев левой рукой расстегнул пробитую веткой камуфляжную куртку Любы и увидел, что свитер под курткой весь пропитался кровью. Хрулеев беспомощно огляделся, он не знал, что делать, правая рука болела все сильнее, отдаваясь в плечо и голову. Хрулеев тупо посмотрел на валявшегося рядом командира по кличке Твою Мать, изрешеченного пулями, тот уже умер. Потом Хрулеев вспомнил, что на Любе был штурмовой бронежилет, который она сбросила недалеко в лесу, а в подсумках бронежилета должна была быть аптечка.
Хрулеев встал на ноги, кое-как натянул, помогая себе одной левой рукой, снятый филином собственный сапог и бросился на поиски аптечки. Он бежал через сосняк, дыхание сбилось окончательно, в голове стучал ледяной страх. На кисть собственной правой руки Хрулеев старался не смотреть, она увеличилась раза в три и вся посинела.
Бронежилет Хрулеев обнаружил за холмом, заваленным трупами ордынских часовых. Привязанные к сосне кони все еще ржали и метались в панике, над холмом разносился аппетитный аромат шашлыка, это горел в костре убитый ордынец. Хрулеев неуклюже обшарил одной рукой подсумки бронежилета, первой ему попалась Любина жандармская рация. Хрулеев щелкнул переключателем каналов:
– Я Хрулеев, разведчик группы «Север». Прием. Гребень убит, петух сильно ранена. Повторяю, петух сильно ранена. Срочно требуется помощь. Мы на северной стороне поля, в лесу. Прием!
Рация шипела, но никто не отвечал. Хрулеев заорал:
– Прием! Курица, скорлупа, перо, группы «Юг» и «Центр»! Прием!
Снова шипение, несколько секунд спустя рация, наконец, ответила:
– Ломов, группа «Юг». Прием. Я уебываю отсюда. Повторяю – уебываю. Герман со своими войнушками пусть идет нахуй. Повторяю – нахуй. Пусть сам кушает свою картошечку. Как поняли, Хрулеев?
– Вас понял, Ломов, – голос у Хрулеева задрожал, – Нам нужна помощь, Ломов, петух сильно ранена и умирает. Прием.
– Вас понял, Хрулеев. Предлагаю добить эту суку и уебывать. Группы «Юг» и «Север» разгромлены полностью. Скорлупа и перо убиты. Курица и остатки группы «Центр» ведут неравный бой на южном конце поля. Битва проиграна, Хрулеев. Мы с мужиками сваливаем. Как поняли, Хрулеев? Прием.
– Вас понял, Ломов. Почему нет связи с курицей?
– Я ебу что ли? Хрулеев, прием.
– Где вы?
– Углубились в лес в сторону Луги. Передавайте Герману наше искреннее сожаление по поводу этой проебанной битвы... Постойте, Хрулеев... Здесь что-то...
Рация зашипела.
– Ломов, стойте! Мы пойдем с вами, подождите нас. Прием. Прием.
– Дети...
– Что? Прием. Не понял вас.
– Здесь дети повсюду...
В рации что-то щелкнуло, Хрулеев понял, что у Ломова началась стрельба.
– Прием. Ломов, прием. Прием, кто-нибудь слышит?
Но рация только шипела, Хрулеева больше никто не слышал. Хрулеев отшвырнул рацию, и хотел продолжить поиски аптечки, но вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он поднял глаза и увидел, что на вершине заваленного трупами холма стоит человек, полностью одетый в черное.
* Фридрих Ницше, «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого».
Здесь и далее цитируется в переводе В.В.Рынкевича под редакцией И.В.Розовой, М.: «Интербук», 1990
Топтыгин: Отчаяние
11 мая 1986
Закрытое административно-территориальное образование
«Бухарин-11»
Корова разлагалась на глазах.
Сначала у нее вытекли глаза, потом отвалились рога, изо рта выпал длинный язык. Вымя отпало от живота вместе с пучком ярко алых кишок, мясная жижа упала на пол коровника и взбулькнула. Кожа сошла с коровы пластами, обнажив кровавое мясо. Но и мясо вдруг подернулось синей дымкой и начало кипеть, растворяться.
Топтыгин хотел убежать, он бросился к дверям коровника, наружу, где бушевала гроза, и шел ливень. Но двери и стена вдруг стали уезжать, отдаляться от Топтыгина. Коровник расширялся, стены разъехались, потолок утонул где-то наверху в темноте. Топтыгин бежал к двери, но та уходила вдаль все быстрее, скоро она стала едва различимой точкой, а потом утонула в темноте. Теперь не было ничего, только бесконечная тьма вокруг, корова и перепуганный Топтыгин.
Звуки грозы стихли, слышно было только, как шипит растворяющееся на глазах коровье мясо. Топтыгин вдруг понял, что корова рожает. Из нее появилась голова теленка, без кожи и глаз. Корова рожала кровоточащий кусок мяса, в пустых глазницах теленка клубился синеватый туман.
– Это игра, да? Я тоже хочу играть, я буду, когда найду маму, – сказал теленок.
Топтыгин бросился бежать от него в пустоту, но это было бесполезно. Рожавшая корова двигалась вместе с Топтыгиным, как будто была привязана к нему невидимой и нерасторжимой нитью.
Мясо сошло с коровы и ее страшного приплода. Теперь они стали перемазанными синей жижей скелетами. Их кости кипели, корова вдруг оглушительно замычала.
– В скотомогильник, – сказал Топтыгин тоненьким и детским голоском.
Коровник вдруг наполнился нестерпимой вонью, запах напомнил Топтыгину, что нужно делать.
– Глисты, – сказал Топтыгин, – Я выпишу состав 202. Сто флаконов. Принимайте ежедневно.
Но уже было поздно, корова с застрявшим в ней и так и не родившимся теленком превратилась в лужу бурого гноя на полу. Топтыгин подошел к луже гноя и встал перед ней на колени.
– Но как же так? Я же выписал лекарство. Нечестно, несправедливо.
Топтыгин закричал, заплакал. Сколько ему лет? В деревне ведь нет врачей, только совсем маленький Топтыгин.
Он не смог. Он не справился.
Из темноты вышел лесник. За спиной у него висело ружье.
– Вы не слышите меня, профессор, – произнес стальным голосом лесник, – Я трактую инструкцию иначе. Я полагаю, что военное применение – это применение в условиях военного времени. На войне. Как сейчас, например.
Топтыгин схватился за глаза, но не смог удержать их на месте. Глаза вытекли. Потом с Топтыгина сошла кожа, обнажив кровавое мясо. Странно, но он все еще видел, и боли совсем не чувствовал. Топтыгин вдруг осознал, что это от старости. Время в коровнике идет иначе, он уже не мальчик, он стал гниющим трупом. Он ничего не сделал за свою жизнь, ведь все время сидел в темном коровнике.
– Так нечестно, – снова произнес Топтыгин.
– Профессор, вы спите или сдохли? – спросил лесник неожиданно сиплым и прокуренным голосом.
Топтыгин вдруг увидел, что дверь и стены стремительно приближаются. Через мгновение он уже бежал к двери, к выходу. Но потолок тоже приближался, Топтыгин понял, что не успеет, потолок раздавит его. Потолок ударил Топтыгина по голове, корова замычала.
– Профессор, я к вам. Вы же тут главный? Я болен, мне нельзя койки таскать.
Потолок тяжело опустился на Топтыгина и вдавил ему голову в его собственные руки. Профессор инстинктивно поднял голову и к своему удивлению не встретил никакого препятствия. Мир вокруг был размыт и смазан, в дверях кабинета кто-то стоял.
Топтыгин нашарил на столе очки и надел. Мир обрел четкость, профессор понял, что уснул за столом в кабинете главврача, положив голову на руки. В результате руки у него затекли, а голова трещала.
В дверях кабинета стоял человек с картонной коробкой в руках. Топтыгин автоматически осмотрел человека, ища следы поражения кукурузкой. Он сделал это, даже не осознав до конца, что проснулся, взведенный мозг профессора потребовал сделать это. Но осмотр незнакомца, конечно, был глупостью. Никаких новых пораженных сейчас, к концу вторых суток после аварии, уже быть не могло.
Почти все пораженные ВТА-83 погибли сегодня, последние оставшиеся в живых – четырнадцать бойцов химических войск и залезший вчера в больницу мальчик сейчас были уже на последней стадии и мучительно умирали на третьем этаже больницы в отдельной изолированной палате.
Впрочем, стоявший в дверях человек с коробкой тоже определенно пострадал от ядов. Только не от кукурузки, а от тех ядов, которые продаются в магазине по 9 рублей 10 копеек. И вливал пострадавший в себя эти яды вероятно добровольно.
Человек с коробкой был низок, сутул и напоминал ощипанного цыпленка. Рожа у него была серая, а глазки – крысиными. Сейчас эти крысиные глазки шарили по кабинету, они смотрели то на профессора, то на стоявшую в одном из шкафов главврача подарочную бутылку армянского коньяка.
– Я вроде уснул. Простите, слушаю вас, – сказал Топтыгин. Он ощущал, что ему только что снилось нечто очень неприятное, но никаких подробностей сна припомнить уже не мог.
– Мне нельзя койки таскать. Не буду. Спина больная. Можете сами посмотреть, вы же профессор, – неуверенно сказал человек. Коробку он поставил на пол.
– Боюсь, что моя специализация лежит далеко от болезней опорно-двигательного, молодой человек, – ответил Топтыгин, – И о каких койках вы сейчас говорите?
– Так заставляют койки таскать, меня заставляют – заканючил незнакомец, – Лейтенант Шпалова сказала, что если буду плохо работать – оформят за тунеядство. Никакого гуманизма, никакой заботы о людях, не соблюдают генеральную линию партии.
Топтыгин зевнул:
– Мне вроде сказали, что уборкой больницы будут заниматься добровольцы. Так что если не хотите таскать койки – идите домой. В чем проблема, молодой человек?
– Ага, домой, – обиделся тунеядец, – Я домой пойду, а они мне туда следака пришлют и за убийство оформят. Мне участковый угрожал, падла. Слушайте, профессор, а тут безопасно? Я тут тронул пару коек, не таскал их, конечно, а просто тронул. Случайно. У меня теперь хуй не отвалится? А то говорят, что от этого протекшего ядохимиката хуи отваливаются.
– Не отвалится. Можете не беспокоится за ваш половой орган. И за все остальное тоже, – заверил мнительного «добровольца» Топтыгин, – Яд уже дезактивировался, и мы здесь все проверили. Койки чистые, в смысле они, конечно, запачканы кровью и фекалиями, но яд из этой мертвой крови и выделений тоже уже ушел. Опасные для окружающих больные у нас остались только в одной палате на третьем этаже. Еще нельзя ходить на лестницу, по которой мы выносим этих больных, когда они... когда они выписываются из больницы. Но ни в эту палату, ни на лестницу мы добровольцев не пускаем, там все изолировано и стоят часовые, вы наверное видели. Так что никакой опасности нет, молодой человек. Хотя работа конечно неприятная, согласен.
При слове «работа» собеседник профессора поморщился, судя по всему, для него неприятной была любая работа.
– Так я пойду домой, профессор? А то у меня дела.
– Идите уже, конечно.
– А менты как же? А вы скажете лейтенанту Шпаловой, чтобы она меня не оформляла за тунеядство, и за все остальное?
Разговор уже несколько наскучил Топтыгину:
– А вот тут ничем не могу помочь, молодой человек. Ваши проблемы с милицией решайте сами.
– А я... – тунеядец вдруг разволновался, – А я вам могу дать лекарство, профессор. Которое помогает от ядохимиката. Но только давайте устроим честный обмен. Я вам лекарство – а вы меня от ментов отмажете.
Топтыгину захотелось рассмеяться, или дать незнакомцу в морду. А еще ему захотелось потащить этого алкаша на третий этаж и ткнуть его серой рожей в окровавленного мальчика без глаз и кожи, чтобы он понял, что никакого лекарства тут быть уже не может. Но Топтыгин только сказал:
– Спасибо, не стоит. До свидания, молодой человек.
Но алкаш не ушел:
– Не верите, да? А я вам сейчас покажу, профессор. У меня вся доказательная экспериментальная база с собой, смотрите.
Серолицый извлек из коробки котенка и победоносно продемонстрировал его Топтыгину, держа животное за шкирку:
– Вот. Когда я его подобрал – у него не было ни рожи, ни кожи, и кровавая юшка из всех отверстий лилась. А сейчас вон какой жирный и лоснящийся. Поправился за один день. Еще и поумнел, я с ним в цирке выступать буду. Он команды знает, и зовут его Мухтаром, профессор.
– Замечательно, – сказал Топтыгин и потянулся к новому телефону, установленному взамен разбитого профессором аппарата, чтобы вызвать охрану.
– А вот это лекарство. Она правда не признается, что она лекарство. Она вообще со мной почему-то больше не разговаривает, – алкаш водрузил на стол перед профессором открытую банку с какой-то черной жижей внутри, на поверхности субстанции плавали мелкие фиолетовые глянцевые кусочки. К банке была приклеена этикетка с отпечатанным на машинке номером «389116».
Топтыгин взглянул на банку, и кусочки вдруг изменили свой цвет, они стали желтыми, а потом оранжевыми. Профессор передумал звать охрану.
– Хм... А что это такое? Какая-то гнилушка в собственном соку? И она с вами больше не разговаривает? – живо поинтересовался Топтыгин.
– Все так, профессор, – ответил алкаш, – Сначала все мультики показывала, в любви признавалась, а теперь чего-то заткнулась. Вот хуй их разберет, этих баб. Эта хоть и баночка, а туда же, все мозги мне ебет. А вот только котенка она вылечила. Вы не думайте, профессор, тут ничего жрать или внутричленно вводить не надо. Вы просто поставьте эту баночку к больным в палату, она сама их вылечит.
– Вы очень хорошо и понятно все объяснили, молодой человек, – добродушно сказал Топтыгин, – Пожалуйста, отнесите теперь вашу гнилушку и котенка доктору Андреевой. Она займется. Это здесь, на первом этаже, кабинет 38.
– А менты....
– Ну конечно, – воскликнул Топтыгин, – Сейчас же позвоню министру внутренних дел, и он лично даст вам гарантии безопасности. И ни в каком тунеядстве вас обвинять не будут.
– А вы можете...
– Разумеется, каждый день ему звоню.
– Ну вы скажите ему... Меня Цветметов зовут, и никакой гастроном я не грабил, это все грязные клеветнические поползновения ментов...
– Само собой, – живо закивал Топтыгин, – Идите уже, Цветметов, не беспокойтесь. Вы нам очень помогли. Кабинет 38, доктор Андреева.
Надоедливый посетитель сгреб в коробку открытую банку и котенка и вышел из кабинета, аккуратно держа свою ношу, видимо опасаясь пролить сок гнилушки на котенка по имени Мухтар.
Профессор поднял трубку и набрал номер больничного поста охраны:
– Алло. Товарищ капитан? Да, Топтыгин. Слушайте, тут по первому этажу бродит алкоголик с белой горячкой. У него коробка в руках, вы его сразу узнаете. Сейчас он в районе кабинета 38. Вышвырните его из больницы, пожалуйста. И лейтенанта Шпалову можете вышвырнуть вместе с ним. Я просил городское руководство прислать мне добровольцев для уборки, а они набрали сумасшедших алкоголиков из вытрезвителей. У нас тут режимный объект, между прочим.
Топтыгин раздраженно бросил трубку, в кабинет вошла женщина-врач.
– Ну? – устало спросил профессор.
– Еще шестеро умерло. Остальные вероятно в течении пары часов, – ответила женщина.
– Как мальчик?
– Пока жив. Кричит, зовет маму. Профессор, а может быть дать ему...
– Нельзя, Катенька, нельзя. Тут повсюду сотрудники органов. Теперь их тут в десять раз больше, чем пациентов. И они внимательно наблюдают, в том числе за расходом лекарств. Мы не можем облегчить страдания этого мальчика, если мы сделаем это – нас посадят, как убийц.
– Но, профессор...
Однако закончить фразу врач не успела, в кабинет ворвался разгневанный Цветметов, водрузил на стол Топтыгину коробку и заорал:
– Издеваетесь, профессор? Да как вы могли, я же к вам со всей душой, от чистого сердца... А вы... А еще профессор!
– Что не так? – удивился Топтыгин, – Вы сходили к доктору Андреевой?
– Сходил, – мрачно подтвердил Цветметов, – Только, во-первых, там закрыто. А во-вторых, доктор Андреева – психиатр, там на двери написано. Я что же, по-вашему, псих? Разве я похож на психа, а?
– Ну даже не знаю, – изобразил сомнение в голосе Топтыгин, – Посудите сами, у нас здесь режимный объект, больница. А вы приходите сюда с котенком и банкой чайного гриба в коробке, и несете какой-то шизофазический бред. Еще от вас перегаром несет за версту. Как вам самому кажется, похожи вы на психа? А вы, Катенька, как считаете?
– Похож. Очень, – кивнула не понимающая, что происходит, врач.
– Ах, так! – вознегодовал Цветметов, – А я вот сейчас возьму и...
Но что именно собирался взять Цветметов никто так никогда и не узнал. В кабинет ворвались двое бойцов внутренней охраны больницы.
– Ага, вот этот, – сказал Топтыгин.
Бойцы за пару секунд скрутили вяло сопротивлявшегося Цветметова:
– Куда его, профессор? Милиционерам сдать? Или сразу госбезопасности?
– Не надо, товарищи, – распорядился Топтыгин, – Просто вышвырните его отсюда, и больше не пускайте. А милиция пусть сама делает свою работу, у вас другие задачи. Вы лучше скажите своему капитану, что надо присмотреть за «добровольцами». А то военных у меня отобрали, а эти «добровольцы», как видите, довольно странный народ.
– Сделаем, профессор.
– Я этого так не оставлю! – завизжал Цветметов, – Я жалобу напишу в комитеты! Я пришел помочь родине, несмотря на болезни спины, сам лично пришел койки таскать, без всякого принуждения, рискуя жизнью, а вы...
Но Цветметова уже самого утащили, как койку. Его крики вскоре стихли.
– Через пару часов все закончится, Катенька, – произнес Топтыгин, обращаясь скорее к себе самому, чем к женщине-врачу, – Конечно, военные и госбезопасность еще будут ликвидировать последствия в оцепленной зоне. Но там они обойдутся без нас, врачи там уже никому не нужны. Потом еще будет долгое разбирательство, как обычно. Но завтра или даже сегодня мы полетим домой. Все закончится.
Топтыгин повернулся к столу и спохватился:
– Ой, а коробку то забыли!
Топтыгин подошел к коробке и осторожно вынул из нее котенка по имени Мухтар. Котенок мяукнул, и профессор посадил его на стол:
– Оставим тут, из него вырастет чудесный и жирный больничный кот. Я давно заметил, что у нас все коты при больницах всегда жирные. Любит наш брат-медик кошек, ничего не поделаешь. Вот помню, в семьдесят восьмом в Калинине я спас жизнь одной девочке. Там я тоже давал подписку, поэтому в подробности вдаваться не буду. Но там при больнице во внутреннем дворике жила кошка, и она как раз родила. И когда девочку выписывали я ей подарил котенка, на память о спасении... Девочку звали Наташей... А как она назвала котенка, я уже не помню... Не знаю, что сейчас с этой девочкой, наверное она уже большая, вышла замуж, родила детей, работает где-нибудь... А сейчас... Если бы этот мальчик... Я бы мог...
Топтыгин вдруг разрыдался, вцепившись руками в столешницу. Все его тело тряслось, во рту стало солоно от слез.
– Профессор, – в ужасе тихонько произнесла врач.
– Его можно было спасти! Можно! Одного из всех, этого мальчика можно было спасти... – Топтыгин бил кулаком в столешницу, пытаясь подавить рыдания, костяшки пальцев заныли. Испуганный котенок жался к коробке на столе.
Врач подошла к Топтыгину и осторожно положила ему руку на плечо. Профессор все рыдал. Он чувствовал себя старым, уставшим, изможденным, никчемным. Мерзкий сломанный плачущий старик. Что сейчас о нем думает эта молодая женщина-врач? Что она никогда такой не будет?
– Все, профессор. Все уже закончилось, вы же сами сказали, – попыталась успокоить Топтыгина врач.
– Да ничего не закончилось, Катенька! Мальчик же еще жив... – Топтыгин пытался подавить рыдания, – Но он умрет. Потому что я не справился. А потом будут еще такие же мальчики. Сотни, тысячи, миллионы. Это будет повторяться все время, и не закончиться никогда... Никогда! На каждого такого мальчика, который просто хотел узнать, почему мама не пришла с ним поиграть, найдется свой полковник Бидонов, который убьет этого мальчика своей инструкцией. А я ничего не смогу сделать! Я трус. Я бесполезен.
Врач молчала. Топтыгин проглотил последние слезы. Котенок смотрел своими синими глазенками прямо на профессора.
– Ладно, – сказал Топтыгин, – Хорошо. Вот что мы сделаем, Катенька. Возьмите эту банку и отнесите ее в палату, где лежат пораженные. Как там сказал этот сумасшедший? Просто оставить банку в палате, и она сама всех вылечит? Так и сделайте, отнесите...
– Профессор, что вы такое говорите? – произнесла, совсем перепугавшись, врач.
– Думаете, я обезумел? – спросил Топтыгин, – Очень может быть. Но пораженным ведь это не повредит, так? Им осталось жить не более двух часов, там третья стадия у всех. Им уже ничего не повредит. Так что, берите банку и тащите ее к ним в палату. И обязательно оформите ее официально по всем документам. Напишите, что это новое уникальное лекарство – Чайный Гриб Топтыгина... Как там звали этого психа? Напишите, что это Чайный Гриб Топтыгина-Цветметова, вот. И поставьте ее в палате на видное место. А полковник Бидонов и его песики пусть бегают по всему министерству здравоохранения и выясняют, чем это там лечит пациентов старый профессор Топтыгин. Уж не сошел ли этот профессор с ума? Что же, возможно сошел. Но я ведь изобрел состав 202, а госбезопасность у меня его отняла. И поэтому, я буду лечить пациентов не тем, чем нужно, а тем, что есть. А есть у меня только Гриб...
