Текст книги "Грибификация: Легенды Ледовласого (СИ)"
Автор книги: Альберт Беренцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)
Хрулеев: Лишний ствол
11 октября 1996 года
Балтикштадтская губерния
Хрулеев, Люба и Пашка Шуруповерт лежали в лесной противопожарной канаве.
Канава была древней, ее низкие поросшие мхом берега местами обвалились, дно было заполнено ледяной и пахнущей хвоей бурой водой. В воде плавали желтые листья и мелкие ветки. Ветер шумел в соснах над головами разведчиков.
День был ясным, но холодным, в воздухе пахло зимой. Ледяная вода на дне канавы жгла Хрулееву живот, а ног он уже вообще не чувствовал. Сухими у Хрулеева оставались только голова и руки, сжимавшие винтовку Симонова.
Хрулеев был уверен, что оружие, украсившее бы своим присутствием любой исторический музей воинской славы, развалится при первом же выстреле.
C другой стороны ему еще повезло. В группе «Центр» большинство бойцов были вообще вооружены топорами и ломами.
Никакого обмундирования или средств защиты Хрулееву не выдали. Зато Люба нарядилась в камуфляж, штурмовой бронежилет и общевойсковой бронешлем, за спиной у нее висела сложенная винтовка СВДС. Пашка Шуруповерт зачем-то оделся в жандармскую форму, хотя с точки зрения маскировки синий мундир был более чем сомнительным выбором. В руках Пашка держал калаш.
Бой еще не начался, они даже еще не подошли к картофельному полю, но Хрулеев уже носом чуял скорое и позорное поражение. Причинами этого недоброго ощущения были своеобразный стратегический гений Германа и не уступающее ему мудростью тактическое руководство Любы.
Люба, естественно, была назначена главнокомандующей, сам Герман предпочел остаться на элеваторе. Из своих телохранителей он отпустил для участия в операции только Шнайдера, возглавившего группу «Юг».
Ордынец приближался, Хрулеев ясно слышал, как фыркает его конь, и как под копытами хрустит уже подмерзшая палая листва. Вскоре Хрулеев даже разглядел мелькающую среди сосен тюбетейку. В фильмах и видеоиграх часовые обычно стоят на одном месте и при этом справляют нужду, курят, напевают песенку, или как минимум размышляют о глубинах бытия. К сожалению, ордынец не делал ничего подобного, наоборот, он мало того что был на коне, так еще и ехал прямо к противопожарной канаве, где спрятались разведчики, и при этом внимательно озирался по сторонам.
Вскоре Хрулеев даже смог разглядеть притороченную к седлу всадника казачью шашку. Увидев шашку, Хрулеев вздохнул с облегчением, и лишь потом заметил, что в руках ордынец держит Сайгу-410. Впрочем, для того чтобы поднять тревогу ордынцу даже не обязательно было стрелять, на шее у всадника болтался металлический свисток на шнурке.
Ордынец был уже в двадцати метрах от канавы, он ехал чуть левее того места, где лежали германцы, и не заметить диверсантов не мог. Хрулеев начинал паниковать, убить ордынца было нельзя, любой выстрел немедленно поднимет тревогу и сорвет весь тщательно проработанный Германом план нападения. Хрулеев не сомневался, что человека, сорвавшего его план, Герман швырнет в Молотилку даже в случае победы над врагом. Устранить ордынца тихо тоже не получится, поскольку никаких глушителей, даже самодельных, у разведчиков не было.
Люба достала нож.
Хрулеев понял, что теперь они приблизились к провалу еще больше. Что она собирается делать? Бросаться в штурмовом бронежилете с ножом в руке на человека, сидящего на коне, было не очень хорошей идеей. Шансы зарезать ордынца у Любы конечно есть, но перед этим он обязательно успеет выстрелить или свиснуть в проклятый свисток.
Бросать нож в сидящего на коне человека с пяти метров было, пожалуй, еще более плохой идеей. Хрулеев слабо разбирался в холодном оружии, но даже он знал, что броском ножа часового снимают только в фильмах. Конкретно в кинокартинах про северокорейский спецназ американских солдат и их марионеток часто убивали, метнув нож в лоб противнику. Сейчас Хрулеев вспомнил об этом и с ужасом предположил, что Люба возможно попытается проделать то же самое.
Хрулееву было известно, что на самом деле шансы тихо устранить человека брошенным ножом равны нулю. Метнуть нож в сердце невозможно, помешают ребра. Попасть ножом в шею нереально, поскольку столь точно нож не кидают даже мастера. В остальные же части организма часового метать нож не имеет смысла, поскольку часовой даже в случае попадания ножа в цель проживет достаточно, чтобы поднять тревогу.
Люба дождалась, когда ордынец подъедет поближе, привстала на колено и метнула нож. Нож вошел ордынцу в левый глаз по рукоять, часовой выронил Сайгу и тяжело пополз с седла. Через секунду он уже, зацепившись ногой за стремя, волочился по земле за перепуганным конем. Сам ордынец не успел издать ни звука, зато его лошадь заржала и заметалась.
Люба быстро поймала коня за уздцы, ласково потрепала по морде и стала привязывать к сосне. Хрулеев и Пашка Шуруповерт вылезли из канавы. Это оказалось непросто, ноги едва слушались после десяти минут лежания в ледяной воде. Люба перерезала стремя, и всадник, наконец закончив посмертную джигитовку, упал на землю.
– Я себе все яйца отморозил, – пожаловался Пашка.
– Твои яйца давно на колу у Германа сгнили, – ответила Люба, продолжавшая утешать коня, – Уберите труп, лошадка боится.
Люба наклонилась и вынула из глазницы ордынца нож. Она вытерла окровавленный нож о свитер мертвеца, и Хрулеев только сейчас разглядел выгравированную на лезвии надпись «Пусть же станет честью ее – любить всегда сильнее, чем любят ее»*. Цитата из Ницше, любимого философа Президента.
На черной рельефной рукояти ножа располагался серебряный оттиск подписи Президента, и Хрулеев узнал этот нож – наградное оружие, которое Президентский штурмовик получал спустя три года беспорочной службы. Надпись на Любином ноже предназначалась для оружия, вручавшегося девушкам. В мужском варианте ножа надпись была иной – «Мужчина должен быть воспитан для войны»*.
На противоположной стороне лезвия помещалась еще одна выгравированная надпись, общая для всех и уже не зависящая от пола награжденного – «Человек есть нечто, что должно преодолеть»*, девиз Президентских штурмовиков.
Хрулеев знал все это, потому что в своем оружейном магазине продавал из-под полы такие ножи, хотя эти и было незаконно. Ножи расходились хорошо, мужской вариант Хрулеев предлагал за пятьсот долларов, а женский, как более редкий, – за полторы тысячи.
Но Люба свой нож определенно не в магазине купила, способ, которым она убила ордынца, развеивал все возможные сомнения в правомочности Любы владеть этой высокой наградой.
Хрулеев потянулся к Сайге, но Люба остановила его:
– У тебя уже есть оружие, Хрулеев.
– Ага, есть. Только в нем уже черви копошатся.
Люба надулась:
– Ты забыл, что сказал Герман? Мы не собираемся подходить к ордынцам на расстояние выстрела из Сайги, так что она тебе не понадобится. А хабар мы соберем, когда перебьем всех врагов.
– Можно я все-таки возьму? – заклянчил Хрулеев, – Нам не помешает лишний ствол.
– Ладно, давай. И пошли быстрее.
Хрулеев взял в руки карабин, а винтовку Симонова закинул за спину. Против ордынцев, учитывая план Германа избегать близких контактов с противником, Сайга действительно была бесполезна, зато из нее в случае чего будет удобно пристрелить Любу с Пашкой Шуруповертом.
* Фридрих Ницше, «Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого».
Здесь и далее цитируется в переводе В.В.Рынкевича под редакцией И.В.Розовой, М.: «Интербук», 1990
Топтыгин: Нарушенная изоляция
10 мая 1986
Закрытое административно-территориальное образование
«Бухарин-11»
Профессор Топтыгин торопливо натягивал на себя костюм биологической защиты. Он одевался в холле второго этажа больницы, полностью изолированном и переоборудованном под блокпост, разделявший «чистую» и «грязную» зоны больницы.
Больше всего профессор опасался вторичной кукурузизации. Никто толком не знал, что конкретно представляет собой этот эффект. Явление было открыто случайно во время проведения опытов на пленных в Афганистане. Профессор естественно не присутствовал во время этих сомнительных экспериментов, но знал, что именно тогда военные химики впервые наблюдали вторичную кукурузизацию.
Суть эффекта состояла в том, что тела умерших от поражения ВТА-83 в некоторых случаях начинали активно выделять кукурузку в окружающую среду, отравляя все вокруг. Топтыгин знал, что в случае вторичной кукурузизации не помогут даже костюмы биологической защиты. В Афганистане в свое время от нее погибли двое исследователей, работавших с трупами подопытных. Топтыгин очень боялся, что подобное произойдет и здесь, в больнице, но с другой стороны вероятность вторичной кукурузизации он расценивал, как относительно невысокую. Профессор предпринял все возможные меры против этого таинственного эффекта заранее.
По указанию Топтыгина врачи проверяли каждого больного ежечасно, умерших немедленно под охраной увозили из города и хоронили в нескольких километрах от города, в скотомогильнике, где лет двадцать назад закапывали издохших от сибирской язвы коров.
Ни о каких официальных похоронах умерших в больнице сегодня не было и речи, Топтыгин даже сомневался, что родне погибших сообщат, что именно стало причиной смерти их близких.
Жечь трупы погибших от ВТА-83 было нельзя из-за опасности рассеивания кукурузки в атмосфере. Зато в скотомогильнике оставшаяся в трупах кукурузка неизбежно деактивируется через двое суток с момента поражения погибшего, навредить почвам и водам вещество за это время не успеет. Благодаря принятым мерам Топтыгин и полагал, что вторичной кукурузизации удастся избежать.
Надев наконец костюм биозащиты, войдя в «грязную» зону и поднявшись на третий этаж, Топтыгин несколько успокоился. Никаких признаков вторичной кукурузизации здесь не было. Синий туманчик не клубился в коридорах, и персонал в костюмах биологической зашиты был здоров. Значит, его вызвали не поэтому, дело было в чем-то ином.
К Топтыгину подошла медсестра в защитном костюме.
– Палата 389, профессор, – сообщила она по переговорному радиоустройству, встроенному в каждый костюм.
Топтыгин решил воздержаться от лишних расспросов и сразу же зашагал в указанную палату. Передвигаться было тяжело, мест в палатах не хватало, и коридоры были заставлены койками, а некоторые умирающие лежали даже на полу, на матрасах или носилках. Топтыгин заметил, что у большинства больных уже наступила третья стадия поражения, глаза у них вытекли, языки и губы разложились, а кожи на теле не осталось совсем. Кровь текла с коек и матрасов и хлюпала под ногами персонала.
Лишь к очень немногим койкам были прикреплены бумажки с указанием имени пораженного. Большинство умирающих добрались сюда сами или были препровождены военными без всяких документов, и сообщить свои имена уже не могли.
По пути Топтыгин заглянул в палату 104, где отдельно от остальных содержались пострадавшие бойцы химических войск, у них еще пока была вторая стадия поражения, но профессор знал, что это ненадолго. Профессор ничем ни мог помочь ни им, ни остальным пораженным. Он распорядился только по максимуму пичкать больных опиатами, и даже сказал персоналу, что будет не против, если некоторые пораженные погибнут от передозировки морфия.
Топтыгин мог лишь очень незначительно облегчить страдания пораженных, лекарства от кукурузки на второй и третьей стадиях поражения не было, даже вонючий состав 202 не мог здесь никого спасти. Новых больных не поступало уже больше часа, и Топтыгин понимал, что все идет к концу. Новых жертв кукурузки больше не привезут, все пораженные уже или были мертвы или умирали в этих коридорах. Разве что, какая-нибудь медсестра порвет костюм биозащиты и присоединиться к визжащим и бредящим от боли кускам мяса на койках. В том, чтобы предотвратить подобные инциденты, Топтыгин и видел сейчас свою задачу. Через два дня все закончится, все больные умрут, и Топтыгин поедет домой. Он считал, что в целом справился с поставленными задачами.
Двенадцать тысяч погибли или еще погибнут в этой больнице, и еще около десятка тысяч мертвецов сейчас лежали в зараженной оцепленной зоне. Но если бы Топтыгин не начал оперативно действовать, то трупов могло бы быть гораздо больше. Вот только он неверно рассчитал зону поражения и погубил бойцов химических войск. Профессору все еще было больно из-за этого, но сейчас нельзя раскисать, нельзя давать совести волю, нужно собраться и завершить работу. Тем более, что Топтыгин все таки спас одного человека – рядового Мао. Профессор был единственным в мире, кто сумел сохранить жизнь пораженному кукурузкой.
Профессор толкнул дверь палаты 389, вошел внутрь и не поверил своим глазам.
В дальнем конце заставленной койками с умирающими палаты суетились пятеро врачей в костюмах биозащиты. Они окружили маленького мальчика. Мальчик был без всякой защиты, в рубашке и брючках. Ему было лет шесть, волосы у мальчика были светлыми. Ребенок был перемазан кровью, но кровь была не его, а умиравших здесь людей. У мальчика не было никаких симптомов поражения ВТА-83. Мальчик стоял рядом с койкой, на которой лежал окровавленный, и уже определенно погибший кусок мяса, бывший когда-то человеком. Топтыгин подошел ближе и увидел, что к этой койке приколота бумага с именем – Застоева А.Н.
У профессора перехватило дыхание. Он бросился к мальчику:
– Дайте спектровик. Быстрее!
Топтыгин понятия не имел, откуда здесь взялся этот ребенок, но ему это сейчас было неинтересно. В голове у профессора стучала одна единственная мысль – мальчик обречен. У него пока нет никаких симптомов, но они неизбежно проявятся уже через полчаса. Первая стадия, вторая, третья, мучительная смерть без кожи и глаз. Мальчик заплакал:
– Зачем? Что тут у вас? Я хочу к маме.
Профессору протянули спектровик, он включил прибор и направил красный луч на руки мальчика. Руки заблестели ослепительно синим, ребенок был весь в ВТА-83.
Профессор нажал голосовой переключатель на рукаве собственного биокостюма, включил разговорную мембрану и торопливо заговорил:
– Как ты сюда попал? Как?
– Хочу к маме, – законючил мальчик, – Она обещала поиграть со мной, когда придет с работы. Обещала, а не пришла. Зачем вы обманываете? Вот тут на кроватке написано, что это моя мама. Но ведь это не она, это какое-то красное... Верните маму! У меня глазки болят. Зачем вы обманываете? Вот это красное на кроватке – не моя мама. А написано, что она. Застоева Анна Николаевна. Я умею читать, видите? Я хороший, а вы меня обижаете. И мама не пришла.
Голос у Топтыгина предательски задрожал:
– Хорошо. Ладно. Сейчас получите свою маму... молодой человек. Только скажи, как ты сюда попал?
– Я по лесенке залез. Там еще написано пожарный выход. А под лесенкой – милицейская машина. Я на нее залез, а потом по лесенке. Я маму искал. Мне сказали, что в нашем городе дул сильный ветерок, и все простудились, и мама тоже. Я пошел ее искать. Мне сказали, что тех, кто простудился, повезли в больницу. И я нашел вот эту бумажку с маминым именем! А самой мамы нет. Как так? Я прятался под кроватками, пока шел сюда, чтобы эти резиновые люди меня не поймали. А зачем вы все резиновые? Это игра, да? Я тоже хочу играть, я буду, когда найду маму.
– Так, – сказал Топтыгин, начиная задыхаться, – Так.
Профессор переключил голосовую панель костюма в режим радиосвязи:
– Пожарный выход закрыть. Спуститься вниз на улицу к этой сраной милицейской машине, достать оттуда милиционеров, одеть их в костюмы биозащиты и поставить сторожить пожарный выход. Изнутри. Все осмотреть, абсолютно все осмотреть на предмет посторонних лиц и дыр в режиме изоляции «грязной» зоны. Проверить все окна, двери и засовы. Анну Николаевну – в скотомогильник. Еще раз проверить всех больных, тех, кто уже умер – в скотомогильник. Бумажки с именами больных – все снять и выкинуть немедленно. Мальчика немедленно доставить в операционную на первом этаже. Изолировать. Тщательно вымыть. Всем, кто будет с ним работать – носить биозащиту, пока с ребенка не будет смыт верхний слой кукурузки. Наблюдать его постоянно. Рядового Мао из операционной и вообще из больницы выписать, он здоров.
Кто-то попытался что-то сказать, но Топтыгин не слушал:
– Делайте. Счет идет на минуты. Нам нужен состав 202. Я позвоню в компетентные органы.
Профессор быстро вышел из палаты 389, в коридоре он перешел на бег. На верхних этажах не было телефонов, и Топтыгину, чтобы позвонить, нужно было покинуть «грязную» зону. Процедура очистки и снятия костюма биозащиты показалась ему невыносимо, невозможно долгой.
Наконец профессор ворвался в располагавшийся на первом этаже и отданный сейчас в полное распоряжение Топтыгина кабинет главврача и судорожно схватился за телефон.
Гудки, никто не берет трубку.
Сердце у профессора бешено стучало, отдаваясь в висках. Топтыгин бросил трубку, набрал номер еще раз, и только тогда на том конце провода наконец ответили:
– Алло.
– Зоечка, Топтыгин. Квасодуба, срочно.
– Извините, профессор, его нет...
– Давайте того, кто есть.
– Сейчас никого нет, профессор...
– А где Квасодуб?
– Он не может, сейчас...
– Кто там, Зоя? – неожиданно вмешался в разговор незнакомый Топтыгину стальной голос, – Профессор? Да, давайте. Алло. Как там дела, профессор?
– Плохи дела. Мальчик подвергся воздействию. Первая стадия. Мне срочно необходимо девяносто, а лучше сто флаконов состава 202. Срочно, счет идет на минуты.
– Как же он подвергся воздействию, профессор? Вы ведь должны были полностью изолировать больницу. Или это произошло не в больнице?
– В больнице, я не справился, я допустил ошибку. Но это все сейчас не важно. Послушайте, мальчика еще можно спасти...
– Стоп. Как это не важно, профессор? Больница должна быть полностью изолирована.
– Да, да, я уже отдал все необходимые распоряжения. Послушайте, вы не о том говорите, мне нужен состав 202, сто флаконов...
– Я вас услышал, профессор.
– Вы пришлете? Спасибо! Я выезжаю на аэродром, буду через двадцать минут...
– Не спешите. Состава нет, – произнес стальной голос в трубке, на несколько секунд повисло молчание.
– С кем я говорю? – наконец осторожно спросил Топтыгин.
– Полковник КГБ Бидонов.
– А... Я бы хотел поговорить с полковником Квасодубом. Где он?
– Квасодуб снят за преступную халатность, два часа назад. Он несет прямую ответственность за инцидент.
– Но все равно... Как мне с ним связаться?
– Боюсь, что там, где сейчас находится Квасодуб, нет телефонов, профессор.
– Арестован?
– Застрелился. Не выдержал позора.
На несколько секунд вновь повисло молчание. Топтыгин вдруг почувствовал себя очень уставшим, слабым, старым и маленьким.
– Послушайте, полковник, мне нужно девяносто флаконов состава 202. В течение часа. Иначе мальчик умрет.
– Я уже ответил вам, профессор. Состава нет.
– Но... Я могу поговорить с кем-нибудь из руководства?
– Уже говорите. Я и есть руководство. Я отвечаю за ликвидацию последствий инцидента.
– Так дайте состав! Пожалуйста.
– Ваше психологическое состояние вызывает у меня опасения, профессор. Я же сообщил вам, что состава не будет.
– Я... Я буду звонить генералу Внутриеву...
– Звоните. Только он охотится в глухих карельских лесах. Вернется не раньше, чем через три дня.
– Я буду звонить Председателю КГБ.
– Зачем мелочиться, профессор? Звоните сразу Генеральному секретарю. Только это ничего не изменит.
– Но... Послушайте... Послушайте, у вас же целые ангары состава 202. Я сам их видел, своими глазами. Я лично участвовал в его производстве.
– Может быть, профессор. А может и нет. Это секретная информация. В любом случае, состав 202 представляет собой вещество, имеющее важное значение для обороноспособности страны. Он не выдается гражданским лицам, никогда. Инструкция есть инструкция.
– Но ведь полковник Квасодуб мне дал его, дал!
– Во-первых, он дал вам состав для излечения рядового ВВС. Это военное применение. Во-вторых, нет больше полковника Квасодуба.
– Постойте... Стойте. То есть рядового спасать нужно, а ребенка – нет? Вы сознаете, что сейчас говорите?
– Да.
– Но... Хорошо. Ладно. У меня здесь умирает рота солдат из химических войск. Мне нужен состав для них.
– Вы не слышите меня, профессор. Полковника Квасодуба больше нет. Я – не он. Я трактую инструкцию иначе. Я полагаю, что военное применение – это применение в условиях военного времени. На войне.
– А у нас здесь что по-вашему? Тут целая больница людей, они кричат от боли, зовут родных, женщины, дети, и я ничем не могу им помочь... Двадцать тысяч человек погибло... Я не сплю уже сутки... Послушайте... Приезжайте, посмотрите на это сами! Скажите в глаза этому мальчику, что он умрет, потому что вы так решили! Хорошо командовать, сидя в теплом кабинете...
– Лирика, профессор. Нервы и лирика. Мне не интересно.
– Так что мне делать? Мне-то что делать? Мне поехать в консульство США и дать в рожу американскому послу? Чтобы началась третья мировая война, и вы соизволили выдать мне мой состав, который я же и изобрел?
– Всего доброго, профессор. Я позвоню позже, когда вы успокоитесь.
Обладатель стального голоса повесил трубку. В дверях кабинета стояла женщина-врач, прилетевшая сегодня ночью вместе с Топтыгиным:
– Профессор, мы отмыли мальчика, как могли. Он изолирован в операционной. Мао мы передали военным. Я проверила мальчика спектровиком, обширное заражение. Он жалуется на боль в глазах, началось кровотечение из носа.
Топтыгин молчал.
– Профессор? Что нам делать дальше?
– Дайте ему морфия, заранее, пока боли еще терпимы, – слабым голосом ответил Топтыгин, а потом заорал:
– И себе вколите тоже, Катенька! И мне! Давайте все зальемся морфием и сдохнем, блядь!
Телефон полетел в стену и с громким треском развалился на куски.
