Текст книги "Грибификация: Легенды Ледовласого (СИ)"
Автор книги: Альберт Беренцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)
На трибуну тем временем вслед за Любой влез самый стремный человек, которого Хрулееву приходилось видеть в своей жизни.
– Блинкрошев, – тихонько пояснил Хрулееву стоявший рядом с ним начальник сортиров Нелапкин, – Не пялься на него, он этого не любит.
Но не пялиться было сложно. В отличии от Любиных головорезов начальник личной бухгалтерии Германа Блинкрошев был совсем не похож на обычного уголовника. На что именно он был похож, сказать было тяжело, Хрулеев видел подобных людей разве что в американских фильмах ужасов.
Ростом Блинкрошев был определенно выше двух метров, Люба рядом с ним казалась пятилетней девочкой, пожалуй, он был самым высоким человеком, которого Хрулееву приходилось видеть в своей жизни. Объемное пузо Блинкрошева занимало четверть трибуны, вероятно, Блинкрошев весил килограмм триста, не меньше. Массивное китовое тело Блинкрошева украшала странно вытянутая, огромная, жирная и совершенно безволосая голова.
В Блинкрошеве явно просматривалось нечто неправильное, нечеловеческое. Все его движения, жесты и внешность создавали впечатление чего-то неестественного и жуткого. Огромные и непропорционально длинные волосатые ручищи безвольно болтались где-то ниже колен начальника бухгалтерии, это придавало ему сходство с орангутангом. Даже манера ходьбы Блинкрошева выглядела какой-то не такой, люди так не ходят. Его одежда тоже была странной, несмотря на холодный октябрьский день, Блинкрошев был одет в шлепки на босу ногу, треники и гигантскую футболку с логотипом американской бейсбольной лиги 1994 года.
Но самым стремным в Блинкрошеве был его взгляд, абсолютно нечеловеческий взгляд шизофреника, лишенный любых эмоций или признаков здравого рассудка. Сейчас огромные, серые и никогда не моргавшие глаза стоявшего на трибуне начальника бухгалтерии шарили по толпе собравшихся, как прожектора на караульных вышках по зоне.
Взгляд Блинкрошева на секунду остановился на Хрулееве, и внутри у Хрулеева все похолодело. Хрулеев поспешно уставился в землю, а когда вновь взглянул на трибуну, понял, что Блинкрошев к счастью потерял к нему интерес.
Еще Хрулеев неожиданно понял, что Блинкрошев пьян. За алкоголь в лагере германцев полагалась отправка в Молотилку, но никаких сомнений быть не могло – рожа у Блинкрошева была красной, его пошатывало, начальник бухгалтерии определенно выпил, причем много. Впрочем, никакое пьянство не могло бы объяснить нечеловеческих жестов и движений Блинкрошева, здесь дело было не в выпитом, а в чем-то другом.
Хрулеев ничего не знал про Блинкрошева, кроме того, что тот возглавлял личную бухгалтерию Германа и, как и Люба, имел первый градус в иерархии элеватора. Тема Блинкрошева была в лагере под абсолютным табу, обитатели элеватора иногда шепотом осмеливались обсуждать даже самого Германа, но о Блинкрошеве никто не говорил никогда.
Люба тем временем подняла вверх руку и громко провозгласила:
– На колени перед Германом!
Хрулеев: Не кот в мешке
10 октября 1996 года
Балтикштадтская губерния
Все собравшиеся на площади поспешно опустились на колени, даже Любины головорезы с калашами. На ногах остались только Люба, Блинкрошев и вцепившийся пальцами в рабицу мальчик в клетке. Хрулеев бросил на него взгляд и понял, что мальчик все также смотрит прямо на него.
Нет, не может быть, это иллюзия, обман зрения. Хрулеев поспешно отвел глаза от мальчика и, как и все остальные коленопреклоненные германцы, уставился на трибуну, где стояли Люба и Блинкрошев. Хрулеев уже насмотрелся на надписи Германа в Оредеже, наслушался рассказов о Германе от ненавидящего его мэра Автогеновича и от ордынцев. Герман изувечил Хрулеева, провел его через Обряд Очищения. Пора наконец Хрулееву увидеть Германа.
Тем более, что интерес Хрулеева к Герману не был простым праздным любопытством. Проведя здесь на элеваторе уже несколько дней, Хрулеев убедился в том, что если в мире и есть человек, который может указать ему, где искать дочку, то этим человеком является Герман.
Герман не только убивал и мучил детей, он еще и изучал их. Хрулееву рассказали, что у Германа есть огромный архив информации по местным детям, с фотографиями, описаниями и подробной картотекой. Герман фиксировал все – повадки и привычки детей, особенности их поведения, перемещения масс детей в Оредежском районе.
Все последние дни Хрулеев показывал каждому встреченному им германцу фотографию дочери, но никто не узнал ее. Герман был последней надеждой. Хрулееву больше всего на свете хотелось сейчас влезть на трибуну и объявить всем собравшимся, что он ищет свою дочь, показать ее фото каждому из присутствующих – от первого градуса Блинкрошева до шестнадцатого градуса начальника сортиров Нелапкина. Но этого делать было конечно же нельзя, надо действовать тоньше, аккуратнее.
Здесь на элеваторе любое неверное слово или действие могло стать поводом для отправки в Молотилку. Хрулееву нужно было добиться личной аудиенции у Германа любой ценой. Основная же проблема состояла в том, что единственный человек, который может помочь Хрулееву найти его дочь, больше всего на свете ненавидит детей.
На трибуну тем временем залез человек, и Хрулеев не поверил своим глазам. Человек был молод, тощ, его длинное лицо украшала небольшая аккуратная бородка, он был похож на дядюшку Сэма с американских плакатов в юности. На человеке была поддевка, вырванная из дешевого китайского пуховика. Но удивило Хрулеева совсем не это, а то, что на голове у парня была самая настоящая расшитая бисером тюбетейка. Герман – ордынец? Это выглядело как бессмыслица, Хрулеев ничего не понимал.
– Блядь. Это не Герман, – яростно зашептал стоявший рядом на коленях Нелапкин, – Я не знаю, кто это. В первый раз его вижу. Может быть ордынский посол? Может мы заключим, наконец, мир с ордынцами?
Стоявшие на коленях германцы испуганно и тревожно переглядывались, некоторые что-то шептали своим соседям. Судя по всему, этого ордынца никто из германцев не знал.
Сам похожий на молодого дядюшку Сэма ордынец тоже нервничал и определенно был здесь впервые. Его руки дрожали, глаза у ордынца были круглыми от страха, он с ужасом смотрел то на кол с насаженными органами, то на клетку с детьми, то на Блинкрошева. Хрулеев понимал его, именно эти три вещи и были здесь самыми пугающими.
Блинкрошев не обратил на ордынца никакого внимания, как будто тот был пустым местом. Люба же подошла к ордынцу и быстро и раздраженно зашептала ему что-то на ухо. Хрулеев только сейчас заметил, что ордынец пришел не с пустыми руками, он держал холщовый мешок. В мешке что-то яростно шевелилось. Начальник вод и сортиров Нелапкин тоже обратил на это внимание.
– Че это у него в мешке, а? – зашептал он Хрулееву, – А что, если это филин? Может ордынцы решили подарить нам ученого филина, в знак дружбы народов, так сказать?
Нелапкин, в отличие от Хрулеева, никогда своими глазами не видел ордынских филинов, зато Хрулееву хватило одной встречи с ними, чтобы запомнить этих тварей на всю жизнь.
– Нет, точно не филин, – прошептал он в ответ Нелапкину, – Ордынский филин больше раз в двадцать. Там в мешке что-то типа кошки по размеру.
Но Хрулеев не был уверен, что это кошка. То, что было в мешке у ордынца, агрессивно шевелилось и рвалось на волю, Хрулеев подумал, что засунутая в мешок кошка так активно действовать не способна.
Тем временем на площади стали происходить еще более странные и непонятные вещи. Герман не появлялся, зато стоявшая на коленях ближе к середине толпы девушка вдруг подняла вверх руку и приветственно, но робко помахала в сторону трибуны.
Все уставились на нарушительницу порядка, на площади воцарилась тишина. Хрулеев взглянул на девушку, и сердце у него сжалось. Конечно, эта молодая девушка не могла быть его дочерью, она взрослая, она блондинка, волосы у нее коротко стрижены и на ней розовая толстовка, а не фиолетовая, как на Юле. Но Хрулеев вздрогнул, увидев цифры на толстовке девушки. 26/93 – те же самые цифры, что были в тот страшный день на одежде у его дочери.
Еще год назад эти цифры были самыми популярными в стране, их рисовали на куртках, на автомобилях, на значках и даже на бутылках водки и коробках с видеоиграми про Президента. Расшифровывались цифры очень просто, 26 – это инициалы Президента, а 93 – указание на 1993 год, когда Президент подавил Грибной Мятеж и начал грибификацию мира. Когда-то в таких толстовках, как у этой девушки, ходила половина всех женщин страны.
Сейчас все смотрели на помахавшую рукой блондинку. Ордынец весь трясся, Блинкрошев выжигал девушку своим шизоидным взглядом, в мешке у ордынца продолжало что-то шевелиться. Хрулеев понимал все меньше.
А потом он испугался по-настоящему. Пока все были отвлечены странным поступком блондинки, Хрулеев вновь взглянул на клетку и осознал совершенно ясно, что единственным, кто совсем не заинтересовался девушкой, был пленный мальчик.
Мальчик все так же стоял, вцепившись руками в рабицу, и смотрел он не на девушку в розовом, а прямо на Хрулеева. Хрулеев вдруг понял, что это не иллюзия и не оптический обман, этот проклятый мальчик действительно смотрит не него, не отрываясь, уже минут десять, с тех пор как Хрулеев пришел на площадь.
Хрулеев запаниковал, чтобы отвлечься, он вновь взглянул на трибуну. Там все еще происходило нечто непонятное, сейчас Люба помогала блондинке в розовой толстовке залезть на трибуну. Теперь на трибуне уже было пятеро – Люба, Блинкрошев, ордынец, блондинка и какая-то тварь в мешке у ордынца.
Блондинка подошла к ордынцу и они поцеловались, а потом оба покраснели, как школьники на первом свидании. Люба ухмыльнулась, Блинкрошев почесал пузо, стоявшие на коленях германцы ахнули и зашептались. Происходило что-то немыслимое, прикасаться к представителям противоположного пола на элеваторе было строжайше запрещено, а за поцелуй вообще можно было отправиться в Молотилку.
– Это что еще? То есть ордынцам наших баб лапать можно, а нам – нельзя? – возмутился шепотом начальник водоснабжения и сортиров Нелапкин.
Хрулеев хотел ответить, но в этот момент на трибуне появился еще один человек.
Хрулеев: Простить вождя
10 октября 1996 года
Балтикштадтская губерния
Все разговоры сразу же смолкли, а Хрулеев понял, что он ошибался все это время, что на флагах и эмблемах германцев изображен совсем не Достоевский.
Но эта ошибка была простительна, Герман действительно был похож на Федора Михайловича, хотя это сходство и было чисто косметическим и поверхностным. По крайней мере, борода у Германа была такая же, как у Достоевского, неаккуратная и курчавая, но густая, типичная русская борода консерватора и почвенника. Прическа тоже была похожей, как и цвет волос, разве что Достоевский был несколько плешивее Германа.
Но в лице настоящего, а не нарисованного на флагах и эмблемах, Германа никакого сходства с Достоевским не было. У Достоевского, как всегда казалось Хрулееву при взгляде на его портреты, в лице было что-то монгольское, уголовное и дикое. Физиономия Германа была полной противоположностью, в ней не было ни капли чувственности или дикости. У Германа было лицо английского лорда или профессора Оксфорда, умные глаза стального цвета смотрели через овальные очки холодно и спокойно.
Роста и телосложения Герман был самого обычного, зато примечательным был его наряд. На Германе был очень старый и потертый макинтош цвета мочи почечного больного, и как раз этот макинтош действительно делал его похожим на Достоевского со знаменитого портрета кисти Перова. Еще на Германе были серые штаны, подпоясанные куском бечевки и стоптанные в хлам ботинки. Под макинтошем у Германа не было ничего, только исключительно волосатая впалая грудь и тощий живот. Но густой черный волос, которым заросла грудь Германа, все же позволял прочесть набитую на всей площади груди татуировку, извещавшую, что ДЕТИ – ЗЛО.
Герман кивнул ордынцу и пожал руку Блинкрошеву, стоявших на трибуне блондинку и Любу он проигнорировал. Хрулеев заметил, что пожимая руку Блинкрошеву, Герман чуть поморщился, вероятно, от начальника бухгалтерии несло алкоголем. Потом Герман решительно прошел к самому краю железной трибуны, и Люба подала ему маленькую черную коробочку, на которой горела красная лампочка.
Хрулеев знал, что это за коробочка, она называлась УДП. Проще говоря, Утреннее Дыхание Президента. Устройство встраивалось в шлемы Президентских штурмовиков и усиливало голос штурмовика в десятки раз, таким образом штурмовик мог одним своим оглушительным криком разгонять демонстрации коммунистов, фашистов и прочих врагов Президента. При этом сам штурмовик не страдал от громкого звука, поскольку шлем в форме маски Дарта Вейдера автоматически звукоизолировал уши штурмовика во время активации боевого режима УДП.
Действие устройства по своему эффекту, оказываемому на окружающих, напоминало Утреннее Дыхание Президента после хорошо проведенного вечером накануне совещания, поэтому прибор и получил такое название. Герман наверняка выковырял эту штуковину из трофейного шлема штурмовика. У устройства был и второй режим работы, предназначавшийся не для разгона демонстраций, а для отдачи команд своим.
В этом режиме голос усиливался не десятикратно, а всего лишь в два-три раза, и он не рвал окружающим барабанные перепонки, как в основном режиме работы УДП.
Сейчас Герман нажал на УДП кнопку и активировал именно этот второй режим. На приборе загорелась зеленая лампочка, сообщавшая, что можно говорить, не опасаясь за уши окружающих. И Герман действительно заговорил:
– Встаньте, братья и сестры!
Хрулеев почему-то полагал, что голос у Германа должен быть истеричным и визгливым, или с атипичными интонациями, как это обычно бывает у шизофреников. Но ничего подобного не было. Герман говорил твердо, быстро и спокойно очень красивым густым баритоном. Это был голос профессионала, голос директора крупной и уважаемой корпорации. Слова Германа, усиленные УДП, экранировали от металлических силосных баков элеватора, и это придавало им стальные нотки.
Все наконец встали, за время стояния на коленях ноги у Хрулеева совсем затекли. Блинкрошев и Люба стояли теперь по краям трибуны и по бокам от Германа, как почетный караул. Ордынец и блондинка забились в самый угол трибуны, одной рукой ордынец обнимал девушку за плечи, как будто хотел защитить от опасности, возможно в этом был смысл, блондинка действительно выглядела испуганной. В другой руке ордынец все еще сжимал мешок, из которого пыталось вырваться наружу нечто.
Любины головорезы из личной охраны Германа рассредоточились вокруг трибуны, недвусмысленно направив дула калашей в сторону окружающих трибуну обитателей элеватора.
– Сегодня наша встреча будет не совсем обычной, – продолжал тем временем Герман, – Дело в том, что я хочу попросить у каждого из вас, у всех, прощения. Обычно вы встаете передо мною на колени, но сегодня все будет иначе. Я попрошу у вас прощения, на коленях.
И Герман действительно опустился на колени, собравшиеся ахнули, но шептаться на этот раз никто не рискнул. Люба стыдливо потупила взор, Блинкрошев внимательно рассматривал толпу, заглядывая своим немигающими глазами каждому в душу.
Герман выждал несколько секунд и только затем, стоя на коленях, спокойно, но искренне продолжил:
– Простите меня, пожалуйста, если сможете. Я считал вас глупыми и маленькими, я считал вас неготовыми. Но это все неправда, многие из вас лучше меня, каждый из вас хоть в чем-то превосходит меня. Вы все очень разные на самом деле, мы все очень разные. Но у каждого есть свои таланты и достоинства, в каждом есть что-то хорошее. Я скрывал от вас истину, полагая вас недостойными. Я многое скрывал от вас, многое, что я знаю про детей, про Гриб, многое о себе самом. Но вы все мне братья и сестры, и скрывать что-то от близких нельзя. Это подлость, я был подлецом. И я прошу вас – простите меня.
Герман замолчал, и на несколько секунд повисло напряженное молчание.
Затем Блинкрошев подошел к стоявшему на коленях Герману и потрепал его огромной ручищей по плечу:
– Без проблем, Герман.
У Хрулеева возникло то самое ощущение, которое чувствуешь, когда скребут вилкой по стеклу. Дело было не в смысле слов, а в самом голосе Блинкрошева. Столь омерзительных и нечеловеческих голосов Хрулееву еще слышать не приходилось. Глотка Блинкрошева издавала совершенно невозможные звуки, напоминавшие бульканье, лай и чавканье одновременно. То, что эти ужасные звуки складывались в осмысленные слова, казалось издевательством над человеческой природой.
Люба тем временем заплакала. Хрулеев не знал, спектакль это или нет, но глаза у Любы увлажнились по-настоящему. Она смотрела на Германа, как смотрит мама на любимого ребенка.
– Да, да, мы прощаем тебя, Герман. Я... Мы тебя очень любим. Как можно не простить любимого человека... – всхлипнув, произнесла Люба.
– Ты наше все, Герман. Мы прощаем тебя, прощаем, – заорала из первых рядов Шаваточева, четвертый градус и начальник Центральной зоны элеватора.
– Не ты подлец, Герман. Тот, кто не простит тебя, вот кто настоящий подлец. Но я лично тебя всегда готов простить, – поддержал ее Зибура, десятый градус и начальник псарни.
Через несколько секунд вокруг началось безумие. Все разом заорали о своем желании простить Германа, люди пытались перекричать друг друга. Кто-то воздел руки, какой-то пятнадцатый градус даже запрыгал на месте от возбуждения.
– Я прощаю тебя, Герман, – закричал шестнадцатый градус начальник сортиров Нелапкин.
– Мы все прощаем тебя и любим, – заорал шестнадцатый градус помощник мастера-оружейника Хрулеев.
Герман поднялся на ноги и все крики немедленно стихли.
– Спасибо. Я знал, что вы сможете простить, я ведь тоже люблю вас. Но прощение без исправления это ничто. Тот, кто был прощен, должен исправиться и впредь не повторять своих ошибок. Поэтому больше никаких секретов, отныне я больше не буду скрывать истину от низших градусов. Никаких больше тайн.
Я раскрою вам все, и не завтра, а прямо здесь и сейчас. Мне известно, что вас волнует больше всего, с этого и начну. Все вы хотите знать, что же такое Гриб, зачем и как он контролирует детей, откуда он взялся, чего он хочет. И самое главное – что делать, как выжить, как продолжить человеческий род, когда Гриб забрал всех наших детей. Я знаю ответы, и я расскажу вам, ведь истина открылась мне.
Но вы должны понять для себя совершенно ясно, что катастрофа началась не вчера, даже не в мае этого года, когда дети стали убивать взрослых. И не в марте, когда возникли первые проблемы с детьми. И не в 1993, когда старый алкаш расстрелял из танков Грибных Мятежников и начал проект «Грибификация». И не в 1986 году, когда Гриб был впервые то ли случайно обнаружен, то ли выведен в лабораториях КГБ. Все началось не тогда, а гораздо раньше, намного раньше.
Кстати, мы ведь до сих пор достоверно не знаем, откуда взялся Гриб. Некоторые утверждают, что его сделали спецслужбы. Другие говорят, что Гриб вылез из банки с солеными огурцами. Просто задумайтесь, какой бред несут люди, в какую чушь они готовы поверить. Не будьте такими, верьте только истине, сердце подскажет вам верный путь.
Нам врали все это время. Старый алкаш, пропивший нашу страну, отдавший наших детей Грибу, врал нам. Журналисты и спецслужбы врали нам. Всюду ложь, это не вчера началось, нет. Раньше, гораздо раньше.
Просто задумайтесь: откуда берутся дети? Дети убивают нас, да. Дети несут смерть, да. Дети продались Грибу, но откуда они берутся, откуда появляются дети? Каждый из вас знает ответ, я уверен. Детей рожают женщины. А дети убивают нас взрослых, и женщин и мужчин. Но как же человечество жило раньше, если женщины рожают детей, а дети убивают женщин? Как же человечество могло жить в таких условиях?
Это явное логическое противоречие, и никто, ни один ученый-колдун не может на него ответить. Вам ведь известно, что все ученые – колдуны, давно вступившие в сговор с Грибом? Это ученые вывели Гриб, все ученые – агенты и эмиссары Гриба, колдуны. Президенты и спецслужбы – лишь марионетки в лапах ученых, они жертвы.
Ученые – вот настоящие агрессоры. Я сам не убил ни одного ученого, дети опередили меня, это моя ошибка, и за это я тоже прошу у вас всех прощения. Но прошлого теперь не вернешь, что сделано, то сделано. Итак, колдуны-ученые вывели Гриб, но это был уже последний, крайний этап их спецоперации. До этого они вывели детей, а еще раньше женщин, которые этих детей рожают. Я уже рассказал вам, что женщины рожают детей, а дети убивают нас, вы и сами это отлично знаете. И никто не может объяснить мне, как же человечество жило все эти тысячелетия, как оно не вымерло в такой ситуации?
Только сейчас я открою вам эту тайну. Ответ очевиден, но принять его будет нелегко.
Слушайте.
