Текст книги "Плач домбры"

Автор книги: Ахияр Хакимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)

И вот посредине встала Танхылыу. Будучи посторонним, Шамилов и от этой тяжбы должен бы остаться в стороне, так как фамилия его не Сыртланов и не Урманбаев (а Шамилов). Но, как мы знаем, у него свой расчет, свой интерес. Услыхав, что птица счастья вот-вот сядет на плечо его ученика, он чуть не подпрыгнул от радости. «Если у парня дела на лад пошли, – подумал он, – значит, девушка в наших руках. Чтобы согнуть иву, достаточно за тонкую ветку ухватиться. Теперь и самого старика к земле пригнем. Даст место для тополя, никуда не денется». Но пусть на такую расчетливость учителя Гата не обижается, Шамилов – человек общественный, для всего аула старается. Впрочем, и Гата мелочиться не будет. Он – победитель, а победителя, как уже говорилось, украшает великодушие.

Сыртлановы на майдан выставили Самата. Нет, не подумайте, что Гата и Самат, как на сабантуе, сняли рубашки, охватили друг друга за пояс и, кряхтя, начали бороться. Слово «майдан» здесь взято в переносном смысле – ристалище. И еще, если Гата бросился в схватку, словно морская птица, которая ищет бури, как будто в бурях есть покой, то Самат вышел поневоле, против своей охоты. Только за неимением лучшего он стал знаменем Сыртлановых. Зная, что теленок – теленок и сынок – тоже телок, Юламан взял дело в свои руки. Фаткулле Кудрявому он всю печенку проел, пытаясь склонить его на сторону Сыртлановых. Даже в вопросе тополя и бани поддержку всего рода обещал. Его протянутую руку Фаткулла пожал, но поддержки не принял.

Сколько Юламан ни бился, ни суетился, Самат все еще был пеший, Гата – на коне. Урманбаевы торжествовали, Сыртлановы отдались безутешному горю, а Шамилов еще энергичней потирал руки.

Но не только учитель рассчитывал обернуть победу Гаты на пользу обществу. Решив, что у парня с Танхылыу уже, как говорят в Куштиряке, каша варится, Алтынгужин тоже надумал извлечь из этого кое-какую выгоду.

– Слушай, друг Гата, – подкараулив председательского шофера возле правления, сказал зоотехник. – Так ведь и упрямится Танхылыу, не выходит на работу.

Сначала Гата смерил его взглядом снизу вверх, потом сверху вниз – и так и эдак вроде одинаково – и лишь тогда сказал:

– А я здесь при чем? С самой и поговори!

Так сказал Гата. Скромненько сказал. Однако по ленивой улыбке, по голосу чувствовалось, что без него этой проблемы никак не решить. Конечно, Танхылыу он не хозяин, но помимо его воли девушка и шагу не ступит. Нужно и то сказать, что сомнения у Гаты насчет Алтынгужина до конца не рассеялись, холодность объяснялась еще и ревностью.

– Пять раз уже говорил! Даже слушать не хочет. А не идет она – и остальные готовы разбежаться. – Алтынгужин взял его за локоть, отвел в сторону и, перейдя на шепот, начал уговаривать: – Как друга прошу, помоги, пожалуйста. Она не ослушается тебя.

Гата нахмурил брови, подумал, прикинул – отсюда, кажется, и впрямь опасности нет – и подмигнул:

– Уговорил, скажу.

Какое у него влияние на Танхылыу – это вопрос особый. Но ходившие по аулу слухи требуют некоторых уточнений. Гата действительно возил Танхылыу на машине, но, во-первых, не ночью, а вечером, во-вторых, в уазике кроме парня с девушкой были еще парторг с председателем. А в-третьих, поехали не в таинственное «куда-то», а после долгих уговоров парторг с председателем уломали упрямицу съездить на ферму к дояркам. Цель: восстановить мир и согласие, вернуть Танхылыу на ферму. И на самой встрече Гата не был, ждал начальство в машине.

По правде говоря, после возвращения из Ерекле Гата ни разу даже не поговорил с ней наедине. И когда лишь на следующий день после поездки на ферму Танхылыу сама остановила на улице и заговорила с ним, парень вновь воспрял духом.

– Говорят, Кутлыбаев в Каратау на совещание едет. Нас не возьмет ли? – с явным кокетством сказала она.

– Кого это «нас»?

Танхылыу улыбнулась ехидно и погрозила пальцем:

– Нет, ты только посмотри, еще прикидывается! Забыл, с кем вчера в клубе весь вечер танцевал?

Гата задумался. С кем же он танцевал? Смотри-ка, на чем подцепить хочет! Да, с Дилей танцевал, ну и что?

– Ну, все никак не вспомнишь?

– Не знаю… С Диляфруз раза два станцевали. Только что тут…

Танхылыу этого и хватило. С таинственным видом она посмотрела по сторонам и зашептала:

– Ладно, оправданиями не мучайся. Только и слышу от Диляфруз: «Гата, Гата, Гата!» Наверное, уже весь язык себе отбила: «Вот Гата, вот парень!» Она ко мне тайком раза два заходила. Сам знаешь, как с фермы ушла, девчата готовы изловить меня и съесть, потому Диля и ходит тайком. А как тебя хвалит! Так возносит, того и гляди, об небо шмякнет. А ты: «Не знаю… раза два станцевали…»

– Погоди-ка, Танхылыу, я ведь… ты ведь…

– Не погожу! Все вы, парни, такие, вскружите голову девушке, а потом хвост за спину и в кусты. Пойди поищи другую такую – сама красивая, сама работящая! Короче, вот что, Гата, коли меня за друга считаешь, скажи Кутлыбаеву! У меня и у Дили в Каратау дела есть.

– Так ведь автобус ходит, – упавшим голосом сказал Гата.

– Ну, как хочешь. Только смотри, как бы потом жалеть не пришлось. Диляфруз еще меня обидчивей.

И она повернулась уходить, Гата преградил ей путь.

– К половине второго к правлению приходите. Только ради тебя.

Что за напасть? Он ходит, по Танхылыу душой горит, и если не весь аул, то все Урманбаевы за него, а она ему свою подружку сватает. Треснуло зеркало его любви, светлые надежды разбиты, и планы, которые возводил он все эти дни, готовы рухнуть!.. Но если Танхылыу не любит, то зачем кокетничает, зачем завлекает его? Как над маленьким ребенком потешается. Где, с кем ее душа? И этот дом. Разве будет человек ни с того ни с сего строить дом? А свадебные подарки? Кому они? Хоть бы это узнать.

Потом мысли Гаты перешли на Диляфруз. Спокойная, сдержанная девушка, работящая. А красотой и Танхылыу не уступит. Нынче летом в Уфу ездила, поступила в сельскохозяйственный институт, на заочное отделение. Таких на весь Куштиряк – Танхылыу да она. Хоть с виду и мягкая, однако ловкая, хваткая и на язык острая. Но Диля – это Диля. Все же не Танхылыу…

Как только приехали в Каратау и машина встала во дворе дома, где обычно останавливались куштирякцы, Кутлыбаев сказал, что раньше чем через три часа не вернется, и отправился по своим делам. Следом за ним Танхылыу: «Я к тете, меня не ждите, завтра автобусом вернусь», – и тоже исчезла. Гата проводил ее взглядом, взял тряпку и начал протирать стекла и фары уазика.

Только у Дили, видно, дела не очень спешные. Крутится вокруг Гаты, все не уйдет никак. То короткое, подол сантиметров на десять выше колена, платье пригладит, то высоко, словно туркменская папаха, взбитые волосы поправит и трещит без умолку:

– А так идет? Гата-агай? Ты какие волосы любишь, длинные или короткие? Черные или светлые?

Ишь раскокетничалась. Всего-то на два года младше, а тоже – «агай», уважение показывает. То ли вправду, то ли понарошку.

Ответов Диля не ждет. Они ей не нужны. В том, что все ей к лицу, она и не сомневается. Наверное, перед тем как в дорогу выйти, полчаса перед зеркалом торчала, принаряживалась-прихорашивалась-причссывалась. А может, и целый час, кто знает. Когда в Одессе Гата заходил к одной знакомой девушке, всего-то в парк пригласить, и то, бывало, пока дождется, весь умается. А женская порода, в Одессе ли, в Куштиряке ли, везде одинакова.

Наконец терпение Дили иссякло:

– Ты что, на выставку свою машину готовишь? Корова так своего телка не вылизывает.

– Ступай, дела свои делай. Я-то тебе зачем?

– Зачем, говорит, и не постыдится ведь! Я же в культ-маг приехала, магнитофон присмотреть. А вдруг присмотрю – кто потащит? Что, у тебя руки оборвутся, если поможешь? Подумаешь, с председателем он ездит! – Сердито поджав губы, девушка зашагала к воротам.

– Нет чтобы сразу так сказать… – пробормотал Гата и поплелся за ней.

В культмаге подходящего для Дили магнитофона не оказалось. Но это ее не расстроило.

– Похоже, спешных дел у тебя нет, давай в кино сходим, – сказала она и взяла парня под руку.

Но и там больше получаса не высидела, шепнула Гате на ухо:

– Веди в столовую, проголодалась.

Выйдя на улицу, она опять принялась трещать о своем. На то, как нехотя идет спутник, никакого внимания.

Наконец, когда сели в столовой, дошла очередь и Гате вставить слово. Вспомнив просьбу Алтынгужина, он решил сначала поговорить с Дилей, – уж, наверное, знает, какие у подруги планы.

– Уж если ты не знаешь, мне-то откуда знать, – ответила Диляфруз. – О работе ли думать, когда замуж собираешься.

– Ых-хым! – сказал Гата, резко отодвинув стоявшую перед ним тарелку на середину стола, даже суп плеснулся.

– Не горячись, – улыбка у Дили вышла лукавой и в то же время робкой. Она погладила Гату по руке. Лицо пария потемнело еще больше. – Эх, Гата, Гата! О женихе ли сейчас думать Танхылыу.

Разговор этот, околицей да намеками, Гату не успокоил. Наоборот, еще новые сомнения зародил. Хоть как, а надо отделаться от девчонки и повидать тетку Танхылыу.

– Ладно, – сухо сказал он, – если других дел нет, ступай на квартиру. А мне тут с одним человеком встретиться нужно.

Он уже довольно далеко отошел от столовой, как вдруг – тук-тук-тук – его нагнала Диля. «Ну, прямо смола!» – ругнулся он про себя. Она же, пропустив мимо внимания, как поморщился Гата, поспешила сказать свое. Вернее – ужалить.

– Не будь дураком, Гата-агай, по-дружески говорю, Танхылыу забавляется только, о тебе и не думает…

– А о ком? – Гата и сам не заметил, как вцепился ей в руку.

– Точно не знаю. Слухи ходят, что Самат к ней сватается… Отпусти руку!

Да, Стахан, брат Гаты, говорил, что подвыпивший Юламан хвастал в гараже перед мужиками: «Наша теперь Танхылыу! Разве есть в Куштиряке парень моему Самату под стать!» Стахан, тоже плут из куштиряковских, покричал маленько и предложил брату: «Сыртлановы расшумелись, шкуру неубитого зверя делят, а мы что же? Ходим, как телята. Давай возьмем и украдем Танхылыу! Девушку умыкнуть – за грех не считается». Но Гата отважные помыслы брата отверг, потому что от Самата опасности он не ждал, здесь душа была спокойна. Теперь же, увидев, что дело запутывается еще больше, во все глаза уставился на Диляфруз:

– Как это – сватается?

– А как сватаются? По обычаю. Сам он не то что словом перемолвиться – даже близко к Танхылыу подойти боится. Потому переговоры с дедушкой Фаткуллой Ведут родители Самата. Точь-в-точь по старинке, как моя бабушка рассказывала.

Новость оглушила Гату. Порядком прошло времени, пока он осознал, что Диля ушла, а сам он сидит на скамейке возле чьих-то ворот. Вот она, жизнь, – мах колеса, то в грязь, то в небеса. Из-за Танхылыу он Одессу, а вместе с Одессой хорошую работу бросил, вернулся домой, старанием, прилежанием своим с уважаемыми людьми в один ряд встал, и в работе спор, и на язык скор… Впрочем, нет, на слова-то он не мастер. Ну и что? Из слов дворца не выстроишь. Сила Гаты в технике, в борьбе за новую культуру. А Самат? Кто он такой, Самат? Кроме того, что в армию сходил, где он еще был? Какие далекие от Куштиряка земли повидал? Может, статью-силой своей, мастерством или геройством прославился? Сидит день-деньской в сельсовете, лицо, как шафран, пожелтело, в глазах света живого нет, уже, наверное, все бумаги в сельсовете съел. Нет, если уж родители девушку уговаривать взялись, тут дело не выйдет, как день ясно. С какой стороны ни возьми, Танхылыу ему не пара. Да он, наверное, и сам видит. До чего не дотянешься – и тянуться нечего.

Значит, кто-то другой. Но кто же? Сколько ни перебирал Гата парней, но равного себе так и не нашел. «Пустое говорит Диля. Свой аркан на мою шею пытается накинуть, хочет, чтоб я к Танхылыу остыл. А Танхылыу оттого такая задиристая, оттого все эти подковырки, что любовь свою боится выказать», – успокоил он себя.

И Гата поспешил к универмагу. Там разгадка тайны. Тетка наверняка выведала, что у племянницы на душе. Гата вспомнил, как он растерялся в прошлый раз, когда приезжал за свадебными подарками, и пи о чем не спросил у Нисы. «Эх, абитуриент!» – вздохнул он.

Танхылыу в магазине не видать. Покончила, наверное, с делами и ушла. Тоже удача.

– A-а, здравствуй, земляк! – Завидев Гату, Ниса поспешила ему навстречу. – Как дома, отец с матерью как? А наши? Живы-здоровы?

– Здоровы, – буркнул Гата. «Та-ак!» – сказал он про себя, подобно своему учителю Шамилову, и навострил уши. Вот тебе и Танхылыу! Сама: «К тетке пойду», – а сама, значит, куда-то еще отправилась. Если бы она уже побывала здесь, разве стала Ниса об их здоровье расспрашивать?

– Все ты мельком, все по работе, даже в гости тебя пригласить не могу, – изобразив на широком довольном лице огорчение, сказала Ниса. – Ладно, придет еще день… Спасибо, что навестил, тут у меня посылочка для Танхылыу.

– Опять, наверное, свадебный подарок. – «Что-то слишком частыми стали эти посылки», – отметил он про себя, но ничем себя не выдал, поулыбался даже немного, глазки сощурил.

– А ну их! И свадьба-то все не как у людей! Что в ауле-то говорят?

– Говорят, Танхылыу за сына Юламана Быстрого сватают…

– За Самата, что ли? – Ниса так расхохоталась, что сновавшие по залу покупатели с удивлением посмотрели на нее. – Ой, насмешил!.. Да разве он Танхылыу пара? Ты ей скажи, лучше парня, который уже есть, днем с огнем искать будет – не найдет. Самат, говоришь, а? Если бы у меня спросили… – Но тут Ниса оглянулась на зов молоденькой продавщицы, бросила Гате: – Я сейчас! – и ушла в комнату позади прилавка. Слова, готовые сорваться с языка, так на языке и остались.

Убил бы Гата эту продавщицу! Другого времени нет, чтобы в самый интересный момент встрять в разговор? На пожар, что ли? Впрочем, долго ждать не пришлось, с узелком в руке показалась Ниса. Но прерванный разговор снова связать – все равно что мотор на морозе разогревать.

– Тоже чтоб люди не заметили? – сказал Гата, кивнув на узелок.

– Нет, не секрет. В прошлый приезд Танхылыу деньги оставила, сумку просила купить. Привет от меня передай, ладно?

– На свадьбу-то приедешь, наверное?

– Прилетела бы! И чего тянут. Хоть бы Танхылыу наведалась, знает ведь, что нет у меня времени туда-сюда ездить.

Все ясно, сомнений нет. Ниса другого парня имеет в виду. Не Самата и не Гату. Кого-то другого любит Танхылыу, а с Гатой как кошка с мышкой играет. Но выдавать себя нельзя. У Нисы глаз приметливый. Стиснуть зубы и терпеть.

– А парня-то… и не видела разве? – Лицо у самого безразличное, можно сказать, даже каменное. Дескать, так просто спрашиваю, тебе сочувствую, мне-то все равно.

Но у Нисы, кажется, зубы не из редких, собственный-то язык поприжать умеет. Женщина острая, хваткая: как змея под землей ползет, и то услышит. Улыбнувшись, она погрозила Гате пальцем:

– Ах-хай, парень, много знать хочешь! Может, говорю, Танхылыу и тебе голову вскружила?

– Эх, апай! – И Гата, оставив ее в изумлении, ударяясь о встречных, выбежал на улицу. Выбежал и встал как вкопанный. «Эх, абитуриент!» – с ненавистью сказал он себе. Так и не сумел сдержаться, секрет, готовый уже развязаться, не развязал, бежал, как мальчишка. Обратно в магазин вернуться? Стыдно. Он ведь куштирякский джигит. Гордость прежде ума ходит.

Возвращаясь на квартиру, Гата попытался все увиденное и услышанное смотать в один клубок. Кто же этот парень? Ниса его до небес возносит. И Диляфруз его знает. А вот Гата не знает. Самата из списка можно сразу вычеркнуть. Его с Танхылыу и рядом-то поставить нельзя. Смех один. Алтынгужин? Вот кто всерьез тревожил Гату. Но, по словам Шамилова, не тот он человек, чтобы в ауле остаться. Ну кто же, кто? Кажется, если узнал бы – так и меньше жалел обо всем этом…

Завидев его, Танхылыу и Диляфруз, о чем-то со смехом спорившие на крыльце, оборвали разговор и ушли в дом, то ли дело вспомнили, то ли просто так. Танхылыу-то, вы только посмотрите! Говорила, что «завтра поедет», а уже в дорогу уложилась. Тетю проведать и в мыслях нет. Где же она до этого часу ходила?

Гата забросил узелок в машину и начал разогревать мотор. Вскоре заскрипели ворота и послышался резкий голос Кутлыбаева:

– Опаздываем, выводи машину!

До самого аула никто из спутников не обронил ни слова. Только когда машина стала возле правления, Гата сказал:

– Тетка твоя передала, – и протянул Танхылыу узелок.

Вечером того же дня, уже в глубокие сумерки, когда опустели и затихли улицы, когда Кутлыбаев ушел домой, парторг Исмагилов вызвал Танхылыу в правление.

То, что вот уже больше месяца передовая доярка дурит и не выходит на работу, успело вызвать недовольство и в народе, и среди районного начальства. Кутльь баев неизвестно чего ждет, хоть и переживает про себя, но распутать или разрубить узел не спешит. Все сомневается, думает и парторга уговаривает, чтоб не спешил. Нет, слишком все это затянулось. На ферме Танхылыу и по шерстке гладили, и против шерстки, но пользы никакой. Теперь хотят вынести вопрос на комсомольское собрание. И вопрос этот, как чувствует парторг, может быть поставлен весьма остро. Девушки теперь на уговорах да на выговорах не остановятся. «Из комсомола, – говорят, – надо выгонять!» У молодых известно: где ухватили, там и ломают. Разумеется, если дело так далеко зайдет, Исмагилова тоже по головке не погладят. Райком ему самому выговор вынесет. Нет, эта справедливая мера, хоть и неприятная, его не пугает. Парторгом Исмагилов уже шесть лет подряд, к выговорам и благодарностям привык. Другое обидно. Во-первых, мечта превратить комсомольско-молодежное звено в бригаду и тем укрепить ферму была под угрозой, потому что некоторые из разочаровавшихся девушек тоже начали поглядывать на городскую дорогу. Во-вторых, из-за недостаточной воспитательной работы у передовой доярки собственная личная жизнь на глазах рушится. Да и личная жизнь вот-вот прахом пойдет! И в смысле общественном такой узел затягивается, что не сразу и развяжешь.

Третьего дня Исмагилов с Кутлыбаевым были в райкоме. В конце разговора Камалов вспомнил Танхылыу, подробно все расспросил. А потом сказал, что если в следующий раз придут, а дело с места не сдвинется, то пусть каждый принесет с собой по куску мыла, он им так шею намылит, что…

Хорошо еще, ни в райкоме, ни на ферме не знают, за кого Танхылыу замуж собирается. А если узнают? Вдруг у заветной подружки Диляфруз терпения не хватит, возьмет и выложит под горячую руку. Вот тогда увидишь, чего прежде не видел!

И уже который месяц нет на ферме заведующего, временно руководит Алтынгужин. Но ведь не может зоотехник сидеть и одну только куштирякскую ферму сторожить. И овцы в Яктыкуле, и свиноферма в Ерекле, и лошадиное поголовье всех семи аулов – все они на Алтынгужине, у него других забот – с головой. Была у колхозного начальства такая прикидка: поставить Танхылыу заведующей фермой. Теперь же об этом и думать не приходится, как бы само начальство вместе с Танхылыу на расправу не потащили…

Так сидел и думал Исмагилов в ожидании Танхылыу и, подстегнув свою злость, решил держаться построже, говорить суше. Он нахмурил брови, положил кулак перед собой на стол и покосился на свое отражение в застекленном шкафу. Что ж, вид внушительный. Распахнулась дверь, и в комнату вошла Танхылыу.

– Входи, входи, красавица, – сказал Исмагилов. – Добро пожаловать! – Кулак птицей взлетел с зеленого сукна, развернулся, словно крылья расправил, и теперь уже не кулак, а добрая мягкая ладонь в широком жесте обвела комнату. – Вот сюда, в красный угол садись!

Девушка поздоровалась кивком, потупилась смущенно и сказала:

– Вошла уже… – Потом, все так же опустив глаза, прошла к дивану, села на самый краешек. Посидев немного, расстегнула на пальто две пуговицы, спохватившись, бросила испуганный взгляд на парторга, от смущения голос сорвался, сказала шепотом: – Жарко…

– Сними пальто, – сказал Исмагилов.

Она послушно встала, сняла пальто, повесила на вешалку и снова села на краешек дивана.

Исмагилов посмотрел на ее легкую стройную фигуру, ладно обтянутую темно-зеленым с серебряными нитями платьем, и, усмехнувшись, покачал головой. «Да, уж коли есть, то есть, – подумал он, – бывают же красивые девушки!» Действительно, всем взяла Танхылыу. А сама-то – и не скажешь, что та самая упрямая девчонка, которая уже месяц как всех перебаламутила, – осторожно прошла, на краешек села, глаз от пола поднять не смеет – робка, послушна, целую комедию разыграла. И только смелые брови притворяться не хотят, подрагивают нетерпеливо, вот-вот и взлетят. Ну, как на такую кричать, как с пей быть строгим?

Исмагилов молчал. Все заготовленные заранее слова вдруг взяли и позабылись. Танхылыу смиренно посмотрела на него:

– Увещевать и наставлять вызвали, наверное, агай? Воспитательную работу проводить?

– В самую точку! – ответил парторг и, то ли на иронию в ее голосе обиделся, то ли на свою мягкотелость рассердился, сказал резко – Ты больно не заносись!

Танхылыу бросила взгляд исподлобья и села на диван поглубже. Обида пополам с насмешкой скривила ее губы. Вот сейчас повернется ключик – и замкнется в себе. Тогда из нее и слова не вытянешь. Хоть соловьем заливайся, хоть накричи – все на ветер. Исмагилов это уже знает, испытал. Подосадовав на свою несдержанность, он прошелся по комнате, опять на себя в застекленном шкафу покосился – н-да-а… – потом на Танхылыу бросил взгляд. Сидит обреченно, ресницы в пол уткнула, стесняется, дескать. Трепещет даже. Хоть ты медовыми словами ее уговаривай, хоть ругай, на совесть напирая, – все примет. А на самом деле словно ежик перед лисой, с какой стороны ни зайди, иголки выставила.

Исмагилов невольно рассмеялся. Танхылыу удивленно посмотрела на него, сжала плечи и, закрыв лицо ладонями, откинула голову на спинку дивана. Плачу, дескать. Но Исмагилов оставил это без внимания. Подошел к столу, взял в руки какую-то бумагу.

– Ну, что будем делать? – сказал он безучастным голосом. – Покуда мы старались, чтобы дело не зашло слишком далеко. И подруги терпеливо ждали…

– Челябинских коров верните-е…

– Об этом все. Коровы эти насчет молока хуже наших оказались. Оплошали мы. Придется, видно, на мясо сдать.

– Я сегодня в райкоме была, – всхлипнула она. – Камалов-агай сказал, что куштирякские руководители молодежь не ценят. «А что, – говорю, – если я в соседний совхоз перейду?» – еще раз всхлипнула. «Надо подумать», – говорит. А вы бы что посоветовали, Исмагилов-ага-ай? – короткое рыдание.

Беседу с Камаловым Танхылыу к своей выгоде несколько подправила. В райкоме она действительно была, по Камалов про совхоз вспомнил совсем по другому поводу, а Танхылыу сказал, чтобы попусту не дулась, не упрямилась, выходила на работу.

– За морем телушка – полушка… – сказал Исмагилов. – И потом… Ты слова Камалова на свой лад не выворачивай. Он мне по-другому рассказывал. Почему бы, говорит, куштирякцам совхозных доярок не вызвать на соревнование? Слышала про ихнюю Таню Журавлеву?

– Не только слышала, но и дома у нее была. На районных совещаниях всегда в президиуме рядом садимся. Уж она мне рассказывала! У них порядок совсем другой, если кто хорошо работает, с такого пылинки сдувают, не знают, куда посадить. А вы…

Да-а, занеслась Танхылыу, самомнение большое, особых для себя условий требует, славы, негаданно свалившейся на нее, не выдержала. Исмагилов с трудом подавил раздражение. Ведь что Камалов сказал? «Если такую девушку упустите, пеняйте на себя!» А когда он, Исмагилов, попытался про ее нрав рассказать, руками замахал. Все это, мол, оттого, что воспитательная работа поставлена плохо. С самого начала пошли неверным путем. Может, и так. Однако, когда в позапрошлом году девушек, окончивших десятый класс, уговаривали идти на ферму, вопрос стоял по-другому. И обещаний, наверное, лишних надавали. А без этого разве уговорили бы Танхылыу?

Танхылыу же, словно услышав мысли Исмагилова, подошла к столу:

– А вы семь коров для меня пожалели. Сами рекорд требуете, а сами подходящих условий не создаете. Где же ваши обещания?

– В чем смысл рекорда? – сказал Исмагилов, досадуя на то, что не может разом оборвать этот спор. – В том, что условия у всех равные, но один вырвался вперед!

– А поначалу так не говорили!

– Поначалу!.. Ты думаешь, остальные девушки ничего не понимают? По справедливости, говорят, нужно. Правильно говорят! Вот подружку свою Диляфруз возьми. За один последний месяц – когда тебя не было, учти! – среди доярок района на третье место вышла.

– А при мне на четвертое бы вышла.

– А ведь ей никаких уступок не делали!

– Я тоже уступок не просила, сами обещали.

– Эх, Танхылыу, Танхылыу, в том-то и забота, чтобы условия, которые созданы тебе, создать каждой доярке! Кто будет это делать? И колхоз, и ферма – ваши, молодежи. Вы – хозяева аула! Сами за все в ответе. Иди к своим товарищам, поговори, объясни это! А потом возьмите и вызовите на соревнование Журавлеву. За нами тоже дело не станет, поможем.

Танхылыу, покусывая попавшийся в руки карандаш, задумалась: говорить, дескать, или нет? И потом:

– Челябинских коров не продавайте. Дайте мне их обратно.

– Я уже тебе сказал…

– Таня говорит, что они тоже тридцать голов купили, в первый год намучились, зато теперь только доить поспевай.

– Правление уже решение вынесло. Кутлыбаев тоже, на них, говорит, корма не напасешься…

– Вы мне этого Кутлыбаева не поминайте! – вдруг вспылила Танхылыу. – Из-за него все! Если бы тогда на ферме не мямлил, и девушки бы так не разбушевались. Как мой отец говорит, где видано, чтобы корова из оглобель прыгала?

– Ошибаешься, красавица, ой как ошибаешься! Поговорку: «Сорок прямых – одна упрямая» – забыла.

Нет, похоже, не поладят они сегодня: как зарядила свое, так и не остановится. Может, и впрямь поговорить с Кутлыбаевым? И в совхоз съездить. О челябинских коровах разузнать – тоже вреда не будет. Можно завтра же Алтынгужина послать. Придя к такому решению, Исмагилов немного успокоился.

– Ни за девушками, ни за Кутлыбаевым вины нет. Что же касается коров, попробую поговорить. А ты завтра же иди на ферму. Тихо-мирно месяца два поработай, а там видно будет. Потом, глядишь, и свадьбу сыграем. – Погрозил пальцем: – Не то возьмет парень и передумает.

– Ох, испугалась! Не он, так другой найдется. Вон отец Самата каждый вечер ходит, за сына меня сватает. Гата ради меня в огонь и в воду пойдет, – сказала Танхылыу и, вспомнив что-то, рассмеялась.

– Да я ведь в шутку только, – сказал Исмагилов, посмотрев на часы. – Ладно, пора по домам, время уже позднее. Итак, завтра выходишь на работу.

– Сначала с челябинскими коровами решите, – сказала Танхылыу с порога. – Без этого и ноги моей там не будет.

Дверь закрылась. Парторг принялся обзванивать бригады, искать Алтынгужина.

7

Не знаем, где как, а в Куштиряке из четырех времен года самое красивое каждое. Вот и сейчас, только что была осень, и вдруг за одну ночь пришла зима. Выпал первый снег, и весь мир посветлел.

В ясном небе ни облачка. Солнце уже знает, что даже этого слабого, покуда еще младенческого холода разогнать ему уже не по силам, особенно и не старается, скромно льет неяркий свет, поигрывая тусклыми блестками в крупицах молодого снега. По всему аулу прямыми столбами поднимаются дымы, расходятся вкусные запахи. Осенние работы закончены, амбары полны, спокойная пора, когда аул от работы переходит к отдыху. И пора свадьбы играть, друг у друга гоститься – это тоже теперь ждать не заставит.

Еще и обед не подошел, а по улицам и во все стороны от аула уже стрельнули прямые и частые, как нити паутины, тропинки. Можно подумать, что люди сидели, того и ждали, и только упала последняя снежинка – бросились наперегонки прокладывать каждый свою дорогу. По тому, как много тропок протянулось к ферме и к берегу Казаяка, можно понять, какое важное значение имеют эти два направления. Если первое своими девушками-доярками тянет к себе парней, то второе блестящим, как зеркало, льдом – детвору.

И вдоль одной из этих тропок от фермы к аулу не спеша идет кто-то. Впрочем, сказать про него «кто-то» может только совсем чужой человек. Любой куштиряковец за версту посмотрит и скажет: «Гата». Потому что медный кочан на фуражке путника горит куда ярче присмиревшего зимнего солнышка.

И верно – Гата. Надеюсь, умудренный читатель понимает разницу между «идти вдоль тропы» и «идти по тропе»? Разница довольно большая. Такая же, как между «идти вдоль забора» и «идти по забору». Хоть сейчас у Гаты огонь полыхает в груди, но куштирякских обычаев он не нарушит. Вот и идет, скрипя молодым снегом, рядом с тропинкой, уже проложенной кем-то, свою тропу торит. Конечно, иной раз забудется, ступит в чужой след, но, заметив ошибку, пробормочет что-то под нос и снова зашагает по первопутку.

Эти ошибки Гате не в укор. Может человек порою забыться? Тем более что он с фермы идет. Сегодня Кутлыбаев уехал на уазике один, без шофера, и Гата, оставшийся без дела, в надежде увидеть Танхылыу отправился на ферму. Увидеть ее он увидел, но радости ему это не доставило.

Во-первых, Танхылыу была не в духе, на кого-то обиделась, на что-то разозлилась, даже на его «здравствуй» не ответила. Говорят, снова на работу выходить собралась, но пока не выходит, воюет все. Заявится вдруг на ферму, с девушками сцепится, Алтынгужина в пух и прах разнесет. А уж колхозному начальству весь костный мозг иссушила.

Во-вторых, Диляфруз зло ужалила: «Эх, Гата, нет, оказывается, в тебе джигитовской гордости!» Так и сказала.

И лишь Алтынгужин обрадовался ему.

– Вот, парень, очень ты кстати пришел, – закричал он и хлопнул Г ату по плечу. – Я тут на пять частей готов разорваться!

Вот и пойми ты этих с фермы! Одни на тебя страшней Капрала смотрят, другие на руках готовы носить.

– У Диляфруз одна корова мучается, не отелится никак, ни на минуту отойти нельзя. А сегодня литературный вечер. Писатели приезжают! Я их должен был встретить, – говорит зоотехник, а сам Гату в угол зажимает, наверное, чтобы не сбежал.

– Ых-хым! – сказал Гата, дескать, тоже не лыком шиты, о том, что в мире творится, наслышаны. Какое, однако, отношение к этому имеет он, Гата, и чему так радуется зоотехник, не понял.

Алтынгужин опять хлопнул его по плечу:

– Ты что, не видел? В четырех местах объявления развешаны. Сейчас писатели в Каратау, а с вечерним автобусом к нам приедут. Будь добр, встреть их, а?

Гата о приезде писателей знал. И объявления видел. Но как это он будет писателей встречать? Ведь это – писатели! В жизни он таким делом не занимался. Растерянно пожав плечами, Гата забормотал:

– Это… послушай-ка… а как это я их?..

Алтынгужин от просьбы перешел на приказ:

– Как хочешь! Аул покажи, в правление своди, к себе пригласи, чаем напои, но только чаем… до вечера нельзя! А там и председатель с парторгом вернутся, и я освобожусь. Ступай, ступай, друг Гата, возле правления будь!