Текст книги "Плач домбры"

Автор книги: Ахияр Хакимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

Выше мы уже говорили о двух родах, занимающих видное место в общественной жизни аула, – о Сыртлановых и Урманбаевых. Но детального внимания Урманбаевым было уделено больше, а Сыртлановым – меньше. Это – одно. Во-вторых, и сам председатель колхоза Кут-лыбаев упоминался мельком, по ходу рассказа. Такая ограниченность в охвате действительности не может не сказаться на художественных достоинствах произведения. К тому же и Кутлыбаев, и Сыртлановы могут иметь на проблему Танхылыу собственный взгляд. Это лишь куштирякским нейтралам (ругательство Шамилова) все равно: смотрят на зрелище, потешаются, а кто победит, им все равно.

Самый славный представитель Сыртлановых – Юламан Нашадавит. Если даже сказать вот так, с нажимом: «О, Юламан!» – и то не будет слишком. Передовой тракторист, награжден знаком «Победитель социалистического соревнования». Уже двадцать пять лет, срезая углы, он прокладывает достижениям технического прогресса дорогу в Куштиряк. Юламан – человек нетерпеливый, неуемный, из одной своей жизни две, а получится, и все три жизни выкроить пытается. Самое ценное для него – время; кумир, которому он молится, – быстрота, техника, движение. Не потому ли прозвище у него – Быстрый? Если так, то, видно, прозвище Куштиряк дает не только из чувства противоречия, иной раз пользуется и самой обыкновенной логикой.

Так как же он смотрит на проблему Танхылыу?

Разумеется, степенный отец семейства, у которого есть взрослый сын на выданье… то есть которого пора женить, и дочка тоже почти взрослая, еще один сын подрастает, не то что на красавицу, которая в ауле – что глазок в перстне, – он вообще на посторонних женщин заглядываться не должен. Нет, все его думы и помыслы о Самате, за него душой болеет. Одной мечтой живет – взять Танхылыу снохой. Гату и других парней, которые возле Танхылыу крутятся, зоркий глаз Юламана уже давно приметил. Окажись среди них хоть один Сыртланов – Юламан помогал бы ему, для него старался. Но там лишь Урманбаев, да Абдразаков, да Исхаков, да два Байгильдина из двух фамилий, которые друг другу не родня. Отдать Танхылыу кому-то из них – это ж прямо топором под сыртлановский престиж! Допустит Юламан это – авторитет его, который в последнее время и без того пошатнулся, совсем рухнет.

Всех выгод женитьбы Самата на Танхылыу и не перечислишь. Во-первых, девушка, которая не только на весь район, но вот-вот и на всю республику станет известна, принесет в дом жениха счастье и удачу, – это ясно как день. И не угадаешь, вполне возможно, что на ближайших выборах ее в депутаты выберут. Вот уж тогда попробуйте укусите Юламана! Во-вторых, если к зарплате Самата, на которую и овцу не купишь, да еще двести – двести пятьдесят невесткиных – ничего, мы не надорвемся. К тому же в приданое за девушкой корова с теленком пойдет и две-три головы мелкого скота. В-третьих, в конце аула, чтобы жених и невеста в любви и радости, в труде и согласии, как соловьи распевая, как горлинки воркуя, жили-поживали и добра наживали, стоит дом. Юламан уже давно в своем воображении расставил там румынский гарнитур «Мария». Можно бы и японский, под названием «Микадо», но тот, пожалуй, не влезет.

Так думал Юламан. И о житейской стороне заботился, и о политической. То есть как придет к ним Танхылыу снохой, то, во-первых, житье-бытье старшего наследника на крепкий фундамент сядет, во-вторых, тогда и отцу от разной напраслины отбиться будет легче. Он тогда всяким извергам, любителям критиковать живо рот заткнет. И с кличем «Наша давит», который теперь стал родовым, снова ринется вперед. Вот почему в тот вечер, когда решили, что поэма будет о Танхылыу, он дальше спорить не стал. У Юламана так: задумал – сделал. Потому и Танхылыу он уже считал членом своей семьи.

Как мы уже говорили, Юламан из тех, кого отец с матерью родили, а технический прогресс поставил на ноги. С тех пор как он первый раз сел за руль трактора, какие только машины не прошли через его руки! Старые «ХТЗ» и «ДТ», две-три марки «Беларуси», «Т-40», мощный новый «К-700» – ни один его не миновал. Другие трактористы от закрепленных за ними тракторов по семь-восемь лет избавиться не могут, а Юламан что ни год, хоть с криком и руганью, садится на новый. Запчасти ли, грамота ли, премия ли – ему первому. Не дали бы, да нельзя.

Юламан – маяк Куштиряка. И на весеннем севе, и на вспашке зяби нет тракториста, который обогнал бы его. Потому он и первый, что все делает первым. В этом весь секрет.

Правда, бригадир и главный агроном порою цепляются к нему: «За рекордом гонишься, мелко пашешь, огрехи оставляешь». Но колхозное начальство старается дело до скандала не доводить, потому что сводки наверх давно отправлены, и Юламана в ряду с другими районными маяками уже с похвалой упоминают в газете «Красный плуг», на различных собраниях. Так что шуметь уже поздно. Огрехи Юламана, углы, срезанные им, латает другой тракторист. Разбор тоже откладывается на «после сева». А там, как говорится, был грех, да покрыл снег.

Тем временем подходит районный актив по итогам весеннего сева. На активе и Куштиряку теплые слова говорятся, и Юламана ласковое крыло славы мимоходом касается.

Передовому механизатору над такими мелочами, как расход горючего, поломка и ремонт машины, голову ломать не надо. Об этом начальство само расстарается, само похлопочет. Главная обязанность Юламана – рекорд, он славу Куштиряка перед всем районом должен отстаивать.

Так и шли дела. Но этой осенью во время вспашки зяби механизаторы поставили вопрос ребром, и в правление пошла жалоба на Юламана.

Однажды на рассвете Юламан, как обычно поставив трактор на скорость идущего в атаку танка, несся по полю, вдруг заметил в утреннем тумане трех-четырех человек. Один из них требовательно поднял руку. Юламан нажал на тормоз и, остановив трактор, спрыгнул на землю.

– Добро пожаловать! – сказал он. – Наша давит! Новый рекорд ночной пахоты может случиться, товарищ агроном.

Однако обычных поздравлений не услышал. Среди остановивших его людей Юламан увидел своего сменщика, молодого паренька.

– Что, не спится? Еще два часа до твоей смены? – удивленно сказал он. – Наша давит!

Парень промолчал. В свете фары встал Исмагилов.

– Вот так, товарищ Сыртланов. Комиссия качества, – парторг показал на стоявших позади товарищей. – Люди тебе знакомые. Главный агроном, Фатхутдин Фатхутдинович, от комсомольской организации – твой сменщик, от ветеранов колхоза – Зариф-агай.

– Дня вам не хватает, ночью ходите, – проворчал Юламан. И прошептал на ухо сменщику: – Салага! Забыл, благодаря кому сытым ходишь!

Комиссия тут же принялась за работу, а паренек влез в кабину вместо Юламана. Исмагилов, махнув рукой, велел ему пахать дальше.

– Мне что, отдых дается? – Юламан с равнодушным видом достал папиросы, закурил и пустил дым в сторону главного агронома.

– Хочешь, пойдем с нами, посмотришь на свою работу. А не хочешь, домой иди, – сказал агроном, стараясь быть спокойным. Но не выдержал, заговорил быстро, дрожащим голосом: – Стыда, оказывается, у тебя нет, Юламан-агай! Разве может человек, коли в нем душа есть, так над землей измываться? Что же здесь, кроме сорняков, вырастет?

– Да, ласточка моя, сто раз уже предупреждали – никак человек не поймет. Колхоз тебя до небес вознес, а ты ему с неба в лицо плюешь, – не выдержал, тоже высказал свое мнение Фатхутдин Фатхутдинович.

Юламан было растерялся, но тут же перешел в наступление:

– Вы тут на меня напраслину не возводите! Как бы потом каяться не пришлось, прощения просить! Сыртланов вам не тот вон мокроносый, а медалью награжденный механизатор. Наша давит! Райком тоже по головке не погладит!

Но, сколько он ни шумел, ни кипятился, выводы комиссии правление утвердило единогласно. Вспаханные на недостаточную глубину десять гектаров и четыре гектара с огрехами перепахали за счет Юламана. И вдобавок ко всему его на год сослали на подсобные работы – перевели на трактор «Беларусь».

Он поехал с жалобой в райком. Камалов выслушал его и со словами: «Работай честно – слава сама тебя снова найдет. Не ходи и людей не смеши, товарищ Сыртланов», – выпроводил его из кабинета.

«Нынешних так просто не проведешь, тут с головой действовать надо, подумав», – решил Юламан. Видать, придется выправлять положение по-иному. И он с особенным рвением принялся обхаживать Фаткуллу Кудрявого. Ничего, зима долгая, что-нибудь да придумает Юламан. Он – Наша давит, он – не пропащий человек, он еще себя покажет. Наша давит!

…Вот он и давит на газ своего «Москвича», жмет по шоссе из Каратау в Куштиряк. Он давит, а жена Бибиса-ра молчит, поглядывает искоса, настроение мужа пытается угадать.

Съездили, на взгляд Бибисары, удачно. Директор магазина об опале Юламана, кажется, еще не слышал.

– Проходи, проходи, для передовых механизаторов импортная мебель поступила, плати деньги! – и ту «Марию» без звука выписал. Обещал завтра на своей же машине отправить в Куштиряк.

Но не угадаешь этого Юламана. То хмурится, кряхтит сердито, то чему-то улыбается. Лучше выждать, пусть сам первым заговорит. Вот уж тогда и Бибисара найдет что сказать.

«Москвич» Юламана, как и упомянутый мотоцикл, машина с хитростью. Хозяин усовершенствовал его, то ли радиатор поменял, то ли карбюратор, или, может, магнето, автор точно не знает, и там, где другие на семидесяти едут, он сто двадцать выжимает, а дорога позволит – и все сто пятьдесят. Машину не жалко, эта поломается, так передовой механизатор и новую купит.

Как говорится, по кадушке и крышка. Жена Бибисара, хоть телом солидна, движения, как и положено толстым людям, неторопливы, под стать мужу, спокойной езды не любит. Самая что ни на есть современная жена. Даже сквозь сон, если заснет ненароком, чувствует, когда «Москвич» сбавляет скорость, и тычет Юламана в правый бок.

Но в этот раз Бибисара быстрой ездой мужа была недовольна. Теперь бы осторожнее нужно ездить, беречь «Москвич», теперь, когда сняли из передовых, новые «Жигули», которых ждал Юламан, не скоро достанутся.

К тому же обдумать бы надо кое-что, обсудить, а на такой скорости даже Бибисара думать не решается. Конечно, если у мужа готов какой-то план, расторопная Бибисара все его доводы двумя-тремя словами разобьет и свой план выставит, но семейный совет есть семейный совет!

Словно услышав мысли жены, Юламан съехал с дороги, остановился на краю заснеженного поля. Выйдя из машины, пнул колесо, заглянул в мотор, что-то повернул, Бибисару, которая задом выбиралась из машины, шлепнул по положенному месту.

– Уйди, негодник, машин на дороге полно… – Бибисара, как бы, дескать, люди не видели, посмотрела по сторонам.

– Наша давит! – сказал Юламан, закинув голову, как добрая лошадь в галопе. – Со свадьбой надо бы поторопиться, девушка-то раскапризничалась, с начальством воюет. Значит, чувства вразброд. Лису ловят, когда в шальной горячке ходят.

– Ну и?..

– Вернемся, возьму Самата и пойду к Фаткулле.

– Нет, на этот раз я сама пойду. Потоптал ты дорогу к воротам Фаткуллы, и все впустую. Надо с самой Танхылыу поговорить. Не животина же она, чтоб ходить и приторговываться к ней! У сватовства свои обычаи, свой порядок. Ты лучше насчет сына побеспокойся. Не то, говорят, вчера дочку твоей Хатиры, коротышку Галиму, провожал. Дескать, назло Танхылыу, что не смотрит на него.

– Ноги ему переломаю, псу блудливому! – Сделав вид, что слова «твоей Хатиры» не слышал, Юламан схватил жену за богатый воротник.

– Уйди, упырь! Я-то чем виновата? – смахнула Би-бисара руку мужа, но, поняв, что в таком важном разговоре мелкие обиды неуместны, начала мягко наставлять его: – Говори спокойно, ладно? Не горячись. Самат не мальчик, а человек при должности. Хоть и в голове блажь, да место уважь.

– Наша давит! – сказал Юламан, садясь в машину. – Надо Фатки с дочкой в гости позвать. Барана зарежу.

– Не придут ведь. Пришли бы – так я бы уж знала, как угостить. И с бараном подожди, коли свадебные хлопоты начнутся, ему тоже место найдется…

Но, как слышал автор, Фаткулла, сославшись на разболевшуюся старую рану, от приглашения Юламана отказался. Бибисара в тот же вечер встретилась и поговорила с Танхылыу. И вот что удивительно: девчонка-то, оказывается, на медовые слова тетушки Бибисары, изнывающей от желания быть ей свекровью, так сказала: «Эх, енге, стать бы твоей килен^[75], никаких бы печалей не осталось! Только ведь Самат другую любит. Уж, видно, насильно мил не будешь…» – чем и оставила тетушку в пустом соблазне.

Отец с матерью, узнав, что все дело в Самате, вдвоем навалились на него. «Блудливый пес» долго упирался и только после слез Бибисары дрогнул и согласился поцарапаться в окошко души Танхылыу.

Читатель, уже разглядевший нрав Танхылыу, конечно, спешит узнать, где они встретились, о чем говорили и какой на его «царапанье» она дала ответ. Но у автора свой порядок, свой расчет. Вот он опять ушел от основной линии в сторону, свел Танхылыу еще с одним женихом, чем обрек Гату на новые страдания. Значит, и про Самата, которого в четыре руки вытолкнули на майдан, он должен рассказать подробнее. Может, и не стал бы особенно задерживаться, лишь коснулся бы слегка, как едва касается и отскакивает пущенный по воде плоский камень, но боится друга-критика. «А где тут психологическая мотивировка? Где история развития характера?» – вот какие плоские каменные вопросы пустит он, да не по воде, а прямо в голову автора.

Впрочем, что касается истории, автор и сам, как видно из того, что читатель уже прочитал, только и норовит, забыв о сегодняшнем, нырнуть в прошлое. Причина все та же: любовь к родному аулу. На самом деле, эти благородные черты, этот своеобразный характер, не с неба же они свалились, не за одну ночь расцвели. Оттачиваясь, обогащаясь, вбирая в себя черты времени, из поколения в поколение, от отца к сыну переходят они. И если не выявить их истоки, то как узнаешь, почему Фаткулла Кудрявый так поступает, а Юламан Нашадавит эдак? И почему, скажем, остальные не похожи на этих двух?

Нет, без истории нам и шагу ступить нельзя.

Вы уже, наверное, заметили, что Юламан печатное слово уважает. Конечно, это не значит, что он день и ночь не отрывает от книги глаз. Любимое его чтение – газета «Красный плуг», потому что там иной раз можно прочитать о трудовых достижениях Юламана Сыртланова.

Образование у него семь классов. Вполне достаточно, полагает Юламан. Разве дело в грамоте? Вон отец его, проучился после революции два года по новому алфавиту, и на том – вассалям! Когда же начались колхозы, он еще и усов не брил, а его сразу бригадиром выбрали. Такую подводит Юламан базу под свою точку зрения на образование. Еще и древнюю мудрость вспомнит: «Ты мулла, и я мулла, а кто же лошадям сено заложит?»

Отец его и впрямь работал на совесть, о своем личном хозяйстве думал поменьше, о колхозном – побольше. Уважаемый человек был в Куштиряке, на виду и в почете. И был он среди тех ратников, которые первыми ушли на войну и полегли в первых же схватках.

Похлебал тогда маленький Юламан пустой военной похлебки, узнал, какие они, сиротские невзгоды. Чуть в дело стал годиться, все заботы по семье, по хозяйству принял на свои плечи, потому что мать все время болела, а братишка и две сестренки были совсем малы. Понятно, и после войны было не до учебы. С трудом закончив семь классов, прошел курсы трактористов, и еще в косяк парней не вышел, стригунком бегал, а уже стал трактористом. Юламан, как и отец-покойник, был старательным, его хвалили. Но и намучился он: трактор самому маленькому самый старый подсунули, запчастей нет, все время на ремонте, а на ремонте и зарплата – копейки, но и копейка – в семью. Одежда худая – холодно, а впроголодь – и того холодней. Вспомнит Юламан те годы, и от одного воспоминания озноб берет. Вот почему, когда женился и появились дети, он все силы положил на то, чтобы никакая непогода не коснулась семьи. Выучить старшего сына, дать ему образование, увидеть среди руководителей колхоза – стало его мечтой. Каждый ведь так: вместе со всем нажитым оставляет детям в наследство и ненажитое – несбывшиеся свои мечты.

Вот и спросишь поневоле: откуда же у Юламана упомянутые выше недостатки? Дед его, отец век свой пот лили, землю пахали, хлеб выращивали, по чести-совести жили. Да и сам он в молодости был механизатором работящим и добросовестным. Если по происхождению, по анкете судить – хоть сейчас же бери и направь куда-нибудь послом.

Сегодняшние повадки Юламана берут начало из тех лет, когда в сельском хозяйстве не центнер или тонна, а гектар шел впереди. Количество было, а качества – нет. К тому же, когда такие трактористы, как Карам Журавль, разочаровавшись в крестьянском труде, подались в сторону, Юламан никуда не уехал. Может, и уехал бы, да вся семья на нем. Стиснув зубы, терпел, почернел весь, щеки себе изнутри изгрыз, но работы не бросил. Вот тогда и начали его выдвигать вперед. Кто норму вспашки выполнил? Юламан Сыртланов. На чьем прицепе комбайн «Коммунар» хлеб со стольких-то гектаров вместо трех дней за два дня убрал? Юламана Сыртланова. Как уже говорилось, к центнеру внимания нет, лишь бы поле скорее опорожнить.

Но настал день, в сельском хозяйстве начался резкий поворот. Вперед начало выходить качество. Колхозы год от года крепнут, у хлебороба жизнь улучшается, механизаторы тоже поднимаются в цене. Юламан на виду, прославленный ветеран колхозного труда. Благодарности на него так и сыплются. Глядишь, и уступку то в одном сделают, то в другом. Вот тогда-то он, как разгулявшийся необъезженный жеребец, и проржал впервые: «Наша давит!»

Человек, с детства увидевший много нужды, наголодавшийся и нахолодавшийся, начал изо всех сил сгребать к себе добро, сколачивать хозяйство. Сначала разобрал старую, простоявшую добрых полвека избенку, поставил новый дом, надворные постройки подправил, мотоцикл купил. Налаживалась жизнь, прибывало и желаний, увеличивались расходы. Оттого и жадность проснулась, потянулась, расправила грудь. А проснулась – ей только подавай! Так просто не поспеешь, теперь и в работе, и в быту новые скорости нужны, быстрота и проворство! Объезды не признавать, рвать напрямую, срезать углы! И там успеть, и здесь поспеть.

Кажется, мы уже говорили, что Куштиряк придерживается того хорошего правила, что «муж – голова, жена – шея». В семейной конституции Юламана эта заповедь записана первой статьей. Впрочем, шее тоже частенько самой думать приходится. Жернова ежедневного быта вертит она, жена. Покупать, доставать и – «чем мы, дескать, хуже других» – такую вещь выискать, какой ни у кого нет, – все на Бибисаре.

Если вы увидите, как она, стремительно неся свой полный стан и, как пишет Зайнаб-апай, ягодицами вспархивая, спешит в сторону магазина, так знайте, туда что-нибудь завезли. Бибисара не то что другие, времени на вопросы и восклицания: «А вон то почем?» или «Ай-хай, больно уж дорого!» – не теряет, с хрустом отсчитывает деньги, и все. Если же на прибывший товар набегает много покупателей, посылает мужа: «Ступай, ты передовой механизатор, имеешь право без очереди взять».

Только не подумайте, что, кроме магазина, у нее других забот нет. Наоборот. На ее плечах тысячи всяких дел, хлопот, забот, долгов, обязанностей. Во-первых, она каждый год выращивает для колхоза гектар сахарной свеклы, во-вторых, все работы по дому выполняет одна. А им счета нет. Кроме всего, что делает каждая хозяйка, Бибисара еще пять-шесть ульев держит, каждый год, с расчетом на базар, выращивает телку, откармливает двух-трех поросят. Подросшую уже дочку к этим хлопотам и близко не подпускает, от тяжелой работы, от грязи бережет.

Наряжается Бибисара, только когда с мужем на «Москвиче» в гости или по делу куда едет, в повседневных же хлопотах как оденется в утренние сумерки в старую одежду, в резиновые сапоги, так и до позднего вечера веретеном вертится, без устали по хозяйству носится. В сарайчике, булькая, пойло скоту варится, в хлеву свиньи визжат, гуси, куры, индюки раскричались, корма просят. С ними не успеешь развязаться, наступает полдень. Сначала обедать приходит Юламан, следом Самат. Теперь уже Бибисара превращается в кухарку.

И вот что удивительно: при такой-то беспокойной, хлопотливой жизни – никак не скажешь, что ей уже за сорок. Цвет свой держит, и все дела, как молодая сношка, не пешком, а на рысце делает. Удивляются некоторые: «Что ты так бьешься, что так хлопочешь? Тысячу лет собираешься жить?» Она отвечает: «Э, брось, сидеть без дела не могу, душа не принимает. Известно, каково матери, которая детей растит. Словно птица перелетная – и гнездо свей, и птенцов накорми». За «птенцов» она считает не только двенадцатилетнего сына и дочку, которой семнадцатый пошел, но и двадцатидвухлетнего Самата. В заботе о них день-деньской бьется, то, что уже нажито, удвоить, утроить, упятерить хочет, ни зернышка, ни лучинки впустую не потратит.

К счастью ли, к несчастью ли, над тем, что жизни человеческой есть предел, Бибисара не задумывалась. На это у нее и времени нет. От темна и до темна в работе, ноги по земле бегут, руки делают, глаза высматривают, за что еще приняться. Потому она, хоть с виду и сдобная, и здоровьем пышет, иной раз застонет тихонько от боли в груди и приляжет среди белого дня. О том, что у нее сердце болит, она не то что мужу и детям сказать – самой себе признаваться не хочет. Понимает Бибисара: если она сляжет, мир остановится, семья без присмотра останется, счастье, достаток, по крупицам добытые, рассыплются. Подумает об этом хозяйка, встает упрямо и снова в сорок своих хлопот бросается. После этого рвение еще больше возрастает, любовь и ласка к детям еще шире – половодьем – разливаются.

И вот под крылом такой матери в ласке и в холе вырос Самат. Отец в воспитание сына почти не вмешивался.

Не было у него на это ни времени, ни умения. Его дело – техника, рекорд. А добытое в надежных руках, под хозяйским глазом, дети сыты, обуты, одеты. Потому семейные вожжи Юламан со спокойной душой вручил Бибисаре.

Читателю уже известно, что Самат работает в сельсовете секретарем. Обязанности свои, хоть и без особой охоты, исполняет он добросовестно. Скромный, услужливый, мягкий. И ехидным, сказанным вгорячах словам Гаты верить нельзя. Чего только человек от ревности не наговорит! Самат крепкий, здоровый парень, пнет – железо разорвет. И лицо не желтое, как шафран. В общем, вполне может перепоясаться потуже, выйти на ристалище и вступить в схватку за Танхылыу. Но вот только…

Написал автор эти три слова «но вот только» и глубоко вздохнул. «Эх, доброта, доброта, – сказал он с горечью, – даже ты можешь стать тяжким бременем, гнущим человека к земле». – «Тоже выдумал! – скажет на это читатель. – Когда это доброта бременем была? Добрей доброты и нет ничего!»

Автор же в ответ еще раз вздохнет и покажет на Самата. Вот он, перед нами. Не будь его, автор над тем, что иной раз доброта становится тяжелой ношей, и не задумался бы. Теперь же остается только удивляться, как под бременем материнской доброты Самат и впрямь не пожелтел, как шафран.

Будучи у матери любимым сыном, он вырос, как уже было сказано, в ласке. Только и слышал на каждом шагу: «Деточка, ласточка моя, свет моих очей, на, скушай вот это!» или «Самат, жеребеночек мой, посиди дома, не играй с непослушными мальчиками!» Если же сын, на товарищей глядя, на дерево вскарабкается или на крышу сарая залезет, Бибисара, словно курица, у которой ветер понес цыпленка, бежит с кудахтаньем: «Уф, деточка, птенчик мой, упадешь, покалечишься!» Захочет Самат весной, в пору, когда солнце уже печет нещадно и земля просыхает на глазах, вместе с другими мальчишками босиком побегать, Бибисара уже на карауле: «Ой, сынок, простудишься, и так на тебе лица нет». Не слушая охов и вздохов сына, заталкивает его в сапоги, шею обматывает шарфом.

Но, как ни оберегала мать сына, как ни лелеяла, пылинке сесть не давала, однажды все же не углядела. Было это лет пятнадцать назад.

…Кормившая грудью ребенка Бибисара не заметила, как шестилетний Самат тихо вышел из дому. Она спокойна, думает, что сын под столом играет, как вдруг с улицы донеслись чьи-то крики, плач детворы. Бибисара под стол – пусто! Белый свет почернел, выбежала за ворота, смотрит, пять-шесть мальчишек, вопя от ужаса, несутся по улице, за ними гонится колхозный бык-бугай, отец нынешнего Капрала.

Самата Бибисара увидела сразу. Да и как не увидеть – на сыне только что выстиранная красная рубашка, на всю улицу горит. Бык на других детей не смотрит, Самата настигает. Еще два-три прыжка – и подцепит рубашку на рога. Подцепит, крутнет и ударит оземь!

Закричала что-то Бибисара, бросилась быку наперерез. Но не успела. Бык подхватил Самата на рога, мотнул головой и бросил через плетень.

Тут, когда уже все случилось, набежали мужики. Один изверга ремнем полосует, другой дубьем охаживает, с криками и матом теснят быка к ферме. Бибисара перекинулась через плетень. Подняла сына, лежавшего среди лебеды, прижала к сердцу, ни слова сказать, ни заплакать даже не может.

Покалечиться Самат нигде не покалечился, но от испуга молчал три дня.

После этой беды чуткости и бдительности у Бибисары удвоилось и утроилось. «Сыночек, головка не болит?», «Деточка, повернись на другой бок, во сне заговариваешь», «Куда ты опять, посиди дома…» Крутится она вокруг него, уберечь, спасти, заслонить хочет – от сквознячка, от мелкой градины, от жизни самой.

Самат подрастал, уже вытягиваться начал, но чтобы, как его сверстники, в колхозе по. сильную работу делал или по домашним хлопотам бегал – такого и представить себе нельзя. Кашель, чих, насморк или вдруг надулся как мышь на крупу – мать в ужасе. Юламан иной раз покачает головой: «Ай-хай, женушка, изнежила ты парня. Уже вой какой вымахал, а ни к какому делу не способен». Бибисара ему: «У него здоровье слабое». А начнет муж спорить, отрежет: «Сами росли, мучились, пусть хоть дети в радости поживут».

Редко выпадало Самату досыта набегаться, вдоволь наиграться, на зеленой траве наваляться и накувыркаться. Если же и выпадало, так не в отцовском доме, а когда он вместе с бабушкой гостил у ее сестры в Яктыкуле. Сколько раз был этот праздник? Два раза? Три? Помнит Самат: яркий солнечный день, пышные валки сена, холодящий зубы вкус крепкого айрана^[76], запах мяты. Еще в памяти зов кукушки в лесу, низки смородины, и того больше – как идет он босиком, а стерня колет и щекочет ступни.

Нельзя сказать, что Самат не сопротивлялся педагогическим принципам матери, давал отпор. Или подожмет губы и молчит, или, закусив воротник рубашки или бешмета, жует со злостью, нитку за ниткой размачивает и выдергивает зубами.

Понемногу привычка жевать воротник стала постоянной. Если же мать или учитель Шамилов вытянут осторожно воротник из зубов, он тут же тайком отправит в рот какую-нибудь тряпочку или лоскут бумаги и жует дальше. Бибисара ему и подсолнух, и жевательную серу давала, и словами выговаривала, но от дурной привычки не отвадила. Самат пожует серу, пока мать смотрит, а как отвернется она, тут же выплюнет. На семечки же и смотреть не хотел, щелкать их лень. Однако рот пустовать не должен. Самат натянет ниток из тряпки или из тетрадного листа уголок оторвет – и в рот. Со жвачкой и урок легче усваивается. Тогда Бибисара махнула рукой: «От бумаги какой вред? Пусть жует, коли душа просит». Не знала мать, что сама своими руками толкала сына к пропасти.

В этом месте своего повествования автор, будучи не в силах одолеть соблазна, решил рассказать о некоторых случаях из собственного детства. Быть может, они покажут, какими возможностями располагает деревенская педагогика.

На таких мерах воспитания, как ивовый прут, ремень или кручение уха, задерживаться не будем – при одном только воспоминании о них у автора мурашки бегут по телу. Расскажем подробней о том, как его избавили от одной вредной привычки.

Дело в том, что автор в детстве был левшой. Не знаем, где как, а в Куштиряке это грех, и весьма постыдный. Почему это, когда все люди (во всяком случае, многие) больше пользуются правой рукой, этот мальчик предпочитает левую?

Нельзя!

Сначала просили: «Сынок, возьми ложку в хорошую руку», потом: «Возьми карандаш в правую!» Пользы никакой. И тогда к мальчику (будущему автору) применили меру покруче: левую руку, чтоб она наперед правой не лезла, привязали к худенькому телу. Походил маленький автор недельку, дней десять одноруким, – что вы думаете? – правая уже в коренники вышла, а левая пристяжной пошла.

Поначалу автор (до того, как стать автором) только радовался: было у него прозвище – Навыворот, – слава богу, избавился! Однако потом очень жалел. И вот почему. По словам друга-критика, самые выдающиеся писатели вышли из левшей. «Кто?» – вырвалось у автора. «Изволь: А. Ибрагим, И. Фарит, К. Марат…» – пошел загибать пальцы друг-критик. Сам тоже правую руку в кармане держит, а пальцы загибает на левой, дает понять, что он тоже левша. (Узнать бы, однофамилец автора или С. Рашит – они какой рукой пишут?)

Но для Самата средства не нашли. А в результате? Привычка, которую Бибисара посчитала безвредной, чуть не испортила ему, как говорится, всей биографии.

Дело было так. Закончив в Яктыкуле восемь классов, Самат решил поступать в каратауский сельскохозяйственный техникум. Отец поддержал его и, несмотря на причитания жены: «Бессердечный ты, каменное у тебя сердце», – решил: пусть сын учится на агронома. Расчет у Юламана верный: если агроном свой, то и тех, которые всякой проверкой изводят тракториста, ровно на одного человека станет меньше. Возможно, сын на этом не успокоится, дальше пойдет, выше поднимется. И Юламан, который всегда соглашался с женой, в этот раз, когда вопрос встал о судьбе Самата, настоял на своем. Бибисара поплакала и согласилась.

Самат и два его товарища отправились в Каратау пешком. Автобус в те годы не ходил, и «Москвича» Юламан тогда еще не купил. Мотоцикл-то уже был, но Бибисара сына к нему и близко не подпускала, а у отца отвезти его времени нет: самая страда. От Куштиряка до Каратау, как уже было сказано, двенадцать километров. Мальчики вышли в путь спозаранок. Придут, сдадут документы, глядишь, к полудню уже и дома. Время дорого, товарищи Самата – народ занятой, их работа ждет. У Самата причины так дорожить временем не было, но с попутчиками и дорога короче, потому его тоже разбудили пораньше.

Идет себе Самат, чуть отстав от своих товарищей, шагает, песенку веселую под нос напевает. И не знает, бедолага, что еще один попутчик объявился у него – Зульпикей, бес-баламут. День ясный, тихий. Утренний воздух – дыши не надышишься. Вот уже скоро Самат освободится от надоедливых маминых забот и выйдет в самостоятельную жизнь. Если его в техникум примут, он будет жить в общежитии. А там, известно, пришел с уроков, иди куда хочешь, говори с кем нравится, кино смотри – досыта.