Текст книги "Плач домбры"

Автор книги: Ахияр Хакимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)

Ногаи уверены, что в делах веры Богара крепок, не пошатнешь. Оттого хоть род сарыш и не больно жалуют, но в своем постоянном жестком натиске на башкирские земли считают вроде как опорой. Где веру чтят, там и народ податлив: что ни есть, все, дескать, от аллаха, кряхтит да постанывает, но ясак – подати – платит. Так полагают в Орде.

Но Богара и силу религии себе на пользу обернуть хочет. Пусть бродячие муллы снуют в народе, пусть перетягивают его в мусульманскую веру. Но то у башкирского-то Тенгри и за грех не считается, когда разные роды поклоняются разным идолам – у каждого свой зверь и своя птица. А от этого только беспорядок. Хочешь, чтобы вся страна одной жизнью, одной душой жила, то и вера у нее должна быть одна.

Конечно, Богара и сам дитя своего Тенгри, чьей святой милостью из поколения в поколение растет мощь и слава рода. И гнев его тоже страшен и тоже над головой висит. Но у ислама слово весомей, уздечка, чтобы чернь удержать, крепче, да и силы, чтобы к порядку его приучить, побольше. Поэтому Богара, когда встречался с Абубакиром-муллой, в споры не лез, веру своих предков отстаивал не очень рьяно. Доводов-то маловато. А что до стариков, то их помыслы ясней ясного. Лишь бы чернь на постромки налегала, до остального дела нет. Впрочем, и тут надо с оглядкой. И их зря не теребить, и мулле угодить, и торги свои с Тенгри совсем уж не обрывать.

Сейчас Богара в самом расцвете сил. Как говорится, ногою пнет – железо разорвет. Только-только сорок минуло. Могущество его, влияние на другие роды в последние годы возросло несравнимо. Если и дальше так пойдет, если Аллах и Тенгри, двое с двух боков будут поддерживать его и прибавлять ему силы, то, похоже, Богара и есть тот человек, который всю кипчакскую степь заберет в свою охапку. А потом… Впрочем, далеко загадывать не будем. Великая цель должна и вызреть неспешно, как яйцо под птичьим крылом. Но и остужать нельзя. Из яйца, которому тепла не хватило, птенец не вылупится – тоже известно.

Из-за этих забот, что еще в грядущем, и отправил Богара сына Кылыса-кашки в Сыгнак. Божью ли грамоту постигнет или науку, говоря языком Абубакира-муллы, мира бренного – все на пользу будущей кипчакской державе. Если власть Богары раскинется на все окружающие земли, ему будут нужны верные образованные люди. Хорошо бы вслед за Хабрау послать еще несколько сметливых, ясных умом джигитов. Одно тревожно: год прошел, а от Хабрау никаких вестей нет. Может, в дороге что случилось? Или, уже когда Тохтамыш громил Сыгнак, стряслась с ним какая беда? А тут еще и отец его, Кылыс-батыр, тяжело заболел…

Хорошо бы сыновей, Аргына и Айсуака, хоть письму и чтению выучить, о большем образовании уж говорить не приходится. Тут не до большего. Старший Аргын до сих пор ходит губы надув, обижен, что женили на дочери Байгильде. Только и бурчит: «Толстая, что бурдюк, некрасивая». Это он про жену. Тут уж как от судьбы выпадет, сынок, приходится терпеть. Зато Байгильде теперь хвост поджал.

Только Аргын, словно боевой конь, все в поле смотрит. Одно на уме: сабля да сагайдак, баранта да потасовка. Может, и к лучшему, что он такой. Есть ли по нынешнему времени наука превыше воинской? Меж скалистых отрогов Аргун и Таймас-батыр скрыто обучают молодых парней военному ремеслу. Заветная палица – в этих руках. Жалко только, Кылыс-кашка вконец слег. Правое крыло Богары под корень подломилось. А вот Айсуаку, видать, больше бы книга на пользу пошла. На оружие и не оглянется, о ребячьих играх в войну, о конных скачках и не помыслит – все его дни возле йырау-певцов проходят. Вернулся бы Хабрау, сразу бы Айсуака в его руки отдал.

Молод Айсуак, совсем еще ребенок. Лет шесть пройдет, пока он женихом в объятия Карасэс, старшей своей снохи, вдовы погибшего брата, женихом войдет.

От этой мысли Богара и сам не заметил, как коротко простонал. Старший его сын Таргын был в войсках Орды. Ушли войной на берега далекой Сулман-реки^[16], там и погиб Таргын. Юная жена его Карасэс не то что ребеночка родить не успела, не зачала даже, в семнадцать лет осталась вдовой. Вот и сидит теперь в своей юрте одна-одинешенька, изнывая от тоски, и ждет, когда у деверя под носом подсохнет. Что делать, выше обычая не прыгнешь, сноха…

Богара, словно бы гостюя, проехал от кочевья к кочевью, сначала по Яику, потом к верховьям Демы, оттуда вдоль Сакмары. Где ласковым словом, где тихой угрозой, а где и золотые горы пообещав, склонял на свою сторону турэ и старейшин. Одно прошлогоднее событие укрепило его в решении, дало силы его помыслам. Темник по имени Мамай, захвативший ханский престол, собрал огромное войско и вышел походом против русского князя Дмитрия. К Богаре прибыл гонец от ногайского эмира с фарманом – приказом – немедля снарядить ратников в распоряжение Мамая.

Хитрый Богара отнекиваться не стал. При гонце развернул он приказ, при гонце вызвал к себе Кылыса-кашку с Аргыном и повелел весть о наборе срочно разнести по всем кочевьям многочисленного рода сарыш.

Но тайное слово было пущено и того прежде, когда сей фарман-приказ в Орде еще только писали да в свиток сворачивали, сговорились еще раньше. И войско кипчаков вместе с усергенскими итамаяновскими ратниками, как было сговорено, не пройдя и четверти пути, повернули обратно. Взвились было ногаи, бросились выяснять, что и как, но, пока выясняли, пока кипятились, дошли слухи, что войско Мамая разбито, сам он убит и теперь на ханский престол сел Тохтамыш. Тут уже стало не до выяснений. Теперь уже самим ногаям нужно стлаться перед новым ханом, подбирать к его нраву ключи, искать его милости.

После этих событий имя Богары в цене-достоинстве поднялось еще выше. Теперь и слово его не только в кипчаках, но и в других племенах ложилось плашмя и крепко. Только бурзянцы все так же были непримиримы и с прежним усердием ворошили угли былой вражды. Вот кого нужно скорей перетянуть на свою сторону.

Особенно порадовал Богару приезд Юлыша, главы Голубого Волка – рода из племени усергенов. Издавна уже не в ладах между собой усергены и кипчаки. То сопредельные кочевья из-за пастбищ набегом друг на друга идут, то кто-то у кого-то девушку умыкнет – и опять свара. Оба племени древние, могучие, с широкими корнями. И никто другому уступить не хочет, А теперь, похоже, Юлыш хочет замириться, положить конец старым раздорам, а это на руку сокровенным помыслам Богары. Если он с этого боку укрепится, тогда и Бурзян не шибко разгуляется.

Главу Голубого Волка устроили в белой юрте. Зарезали в честь гостя кобылу-двухлетку, раскинули большое застолье, созвали аксакалов. Обе стороны растрогались, размякли душой и во славу дружбы и родства подняли чаши, до краев полные кумыса.

Но разошлись гости, челядь убрала застолье, оставила их одних, и беседа двух турэ с плавного хода быстро перешла на тряскую рысцу.

Юлышу только тридцатый пошел, телом он велик, склада богатырского, нравом смелый, решительный, в речах прям и открыт. Поначалу он Богару похвалил за то, что печется о нуждах страны, за совет не давать Мамаю войска, но тут же горько посетовал на драчливость кипчаков, что не дают покоя усергенским родам.

– Попридержи малость своих воров! Твое слово в весе, тебя послушают. Чуть что – и уже готовы сабли скрестить, – прямо в лицо сказал он хозяину.

– Вора, значит… Твои тоже, брат Юлыш, не ягнята, что и листиком сыты. А свары да раздоры… не начинаются ли они с наскока, вроде твоего? У вас гордость, у вас обиды – а у нас их нет? Лишь из уважения к гостю, а не то… – Богара подавил гнев.

– Так ведь, почтенный, случись где свара какая, то кончик-то к вам ведет. Мало вам, что с бурзянами грызетесь. И они, и наши уже от злости выть готовы. От мести месть умножается.

Нет, слова свои медом подслащивать Юлыш не собирается, опуская увесистый кулак на колено, что молот на наковальню, словно все свои обиды в пол юрты вколачивает. Этот, видно, тоже, как Кылыс-кашка, за правду и справедливость душу отдать готов.

– Долго мы еще каждый сам по себе бродить будем, словно овечье стадо без барана? Вот ты, Богара-агай, по всему Уралу, по всем долинам Яика известный турэ. Скажи, неужто не суждено нам в один клубок сметаться, в один ком слепиться? Неужто не по силам башкирам собраться в единое свободное государство и жить с другими народами вровень?

С хозяина весь гнев сошел. Этот широкоплечий, богатырской стати усергенский турэ, мрачно полыхая глазами, говорил о том, о чем бессонными ночами думал он сам, словно подслушал его самые заветные мечты, и переломленные сомкнувшиеся брови кипчака разошлись и распрямились.

– Афарин, славный Юлыш! – Он поставил перед гостем чашу, полную кумыса, но решил до конца не открываться, самый потайной узел развязать при следующей встрече. – Мед да масло на твой язык! Ах, если бы все так думали, как ты говоришь!

– Уже мозг в костях наших сохнет. Только и богатства у бедняка – две-три головы скота. А сборщики ясака последнюю овцу у него уводят, последнюю корову – единственную кормилицу его детей. А податей сколько? Сидим дожидаемся, когда народ вконец вымрет? Скажи, как скинуть гнет Орды?

Богара постарался не выдать своего ликования.

– Плетью обуха не перешибешь, – вздохнул он. – Однако, Юлыш-батыр, надежды терять не будем. Еще придет день.

– Как бы не пронадеяться.

Они договорились время от времени встречаться, устраивать состязания борцов и наездников, а, перезимовав зиму, следующим летом, в самую прекрасную пору, собрать большой сход – праздник двух вот уже сотни лет соседствующих родов.

– Я много слышал про тебя, – сказал Богара, когда вышел проводить гостя, – отважен, говорили, и умен, хоть и молод. Увидел тебя и еще больше поверил. Дело делать нам нужно вместе, сообща, советуясь друг с другом. Асвару-баранту эту я пресеку. И ты своим накажи.

И они, обнявшись, попрощались.

«Вот кто, когда дело настанет, станет моей правой рукой», – подумал Богара.

Поэтому и в ответ на подарок Юлыша – шубу из выдры – одарил неслыханно: подвел к нему своего подменного скакуна-иноходца.

Байгильде замешкался по своим делам и усергенского гостя не застал, в кочевье Богары он явился лишь следующим утром.

– Ай-хай, сват, не с огнем ли играешь? – заговорил он, ворочая белками глаз. Изо рта его шел тяжелый до тошноты запах. Поговаривали, что, с тех пор как стал Байгильде ходить у Орды в сватах, пристрастился он к хмельному напитку под названием арак.

– Что за огонь, о чем ты? – прикинулся непонимающим хозяин.

– Ты мне не хитри! Юлыш усергенский был у тебя! Что, с бурзянами мириться зовет?

– К справедливости зовет. Бурзяны тоже племя для нас не чужеземное.

– Озеро крови между нами лежит. Забыл? А усерге-ны? Что, может, тоже родня? А ты Юлышу собственного иноходца подарил. – И без того красноватое лицо его от арака уже полыхало огнем. – Прознает эмир ногайский – по головке не погладит.

– Подарки, сват, в обычае, – ответил Богара. – Право соседа – право Тенгри.

– Знаем твой обычай! И против кого вы с Юлышем сговариваетесь – тоже тайна не великая.

– Ногайским своим зятем, сватами-упырями меня пугаешь? Коли наушничать собрался, то и про свои собачьи дела донести не забудь. Ладно? – Хоть и злость кипела, Богара держался, гнева своего не выдал, говорил тихо и не спеша.

– Это какие еще собачьи дела? Аллах знает, о чем ты…

– Ладно, ладно, я так просто… двоих ясачников вспомнил вдруг.

– Ты грех черного пса на белого пса не вали. Невесть чьих рук дело, а ты на меня… – враз скинув голос, забубнил Байгильде. На лбу его выступил крупный пот. Камча, которую он цепко, до ломоты в пальцах, сжимал в руке, перешибленной змеей вытянулась на войлоке.

Месяца три назад два ясачника, возвращаясь от мин-цев, заночевали в ауле у Байгильде. Поели они, попили с вечера и завалились спать – ну, это известно, а вот что сталось с ними дальше – темно и неведомо. Были два ордынца – и нет их, туманом развеялись, в небо улетели. Были у баскаков два пегих, навьюченных пушниной верблюда – исчезли, земля сглотнула. Приходили выведчики из ногайского тумена, вынюхивали, высматривали, но никаких следов не нашли. Только и узнали, только и выведали, что следы их в кочевье Байгильде обрываются, но, чтобы схватить, на аркане до самой Орды протащить да на самый высокий кол посадить, никаких улик не было. К тому же Байгильде с Ордой знается, свой у них человек. Свата ли в таком подозрении держать показалось неприличным, другая ли какая причина – на том дознание и закончилось.

Но у Богары глаз острый и в каждом кочевье свои уши есть. Как и куда исчезли двое ясачников и два навьюченных пушниной верблюда, донесли тут же. И не донесли бы – все равно узнал. Один из шуряков Аргына, расхваставшись перед зятем, рассказал Аргыну, как было дело, открыл секрет. Богара, словно бы шутя, сказал тогда Байгильде: «Мог бы с той добычи хоть шкурку дать, хотя бы на треух». А сват – и знать, дескать, не знаю, и ведать не ведаю – еще ходил и ныл: безвинно, мол, обвиняют. Но понимает Байгильде: Богара, который и то слышит, как змея в земле жвачку жует, знает все. Кончик-то от клубочка в его руке. Захочет извести свата – ему только слово сказать. Оттого лишь еще раз крутнул белками и тут же залебезил:

– Я ведь что говорю, сват, давно ты у нас не был. Я тут новую юрту обшил, дай, думаю, свата на новоселье позову, может, думаю, снизойдет.

– Загляну при случае. Пока времени нет, – сказал Богара.

– Воля твоя, сват… А все же бурзянов и усергенов остерегись. С ними всегда надо быть настороже. Совести у них нет.

– Совесть, говоришь? – не выдержал Богара. Голос его зазвенел: – Тебе ли чужую совесть вымеривать?! Я скажу, а ты слушай: перед разумом усергенского Юлыша и ты и я – всего лишь безусые мальчишки… А приезжал он вот зачем: хочет, чтобы пришел конец вражде между нами. Решили весною устроить вместе на берегу Сакмары байгу. Может, и бурзянские батыры надумают приехать. Тоже, по-твоему, грех и козни?

– Я что, разве против? Только скажи, сват! – поспешил согласиться Байгильде. Качнувшись в сторону Богары, положил руку ему на плечи.

– И чего ты этот поганый арак пьешь? Сроду его не знали… – отклонился хозяин от тяжелого духа. Хоть и пробурчал так, но втайне был рад, что на этот раз вроде кончилось миром. – Если зиму без напастей перезимуем, соберемся вместе, в борьбе и скачках посостязаемся, разгуляемся немного. А тебе – быть главой скачек, – усмехнулся он, протягивая свату-разбойнику чашу с кумысом.

– Хай, сват! Хай, Богара-хитрец! – сказал Байгильде. Хлопнув по ляжкам, он расхохотался. – Всем своим видом, всеми повадками – ну вылитый хан. Одним ведь словом своим – из огня вынешь да в воду окунешь.

Когда попрощались у дверей юрты, гость свистнул разбойничьим свистом, и в тот же миг из ближнего березняка, еле сдерживая ржущих коней, вынеслось человек пятнадцать всадников. Толстый, неповоротливый Байгильде вдруг легко, словно юноша, одним махом взлетел в седло. Подняв коня на дыбы, он лишь махнул камчой, и всадники разом, словно рванув из засады, понеслись с кликами прочь.

– Аб-ба! – только и сказал Богара.

Если в первой половине этого всклика было восхищение, то во второй – тревога. Из всех разбойников этот Байгильде был самым решительным и жестоким. И свора его – один другого здоровее, ударом кулака племенного быка свалят, и повадки своего хозяина усвоили хорошо. Плечами поигрывают, в глаза ему смотрят. Поговаривали, что Байгильде растил их, волчьей кровью вскармливая, да и сейчас, чтобы кости и мышцы силой и злостью налились, дважды в неделю кормит их полусырой, с кровью, медвежатиной. Посмотреть, так не пустые выдумки. А седла, сбруя, оружие? Словно воины из свирепой ханской стражи!

Из своей юрты вышла байбисе.

– Будь осторожен с этим висельником, отец. Как я посмотрю… – И покачала головой.

Да, в пути, на который решился Богара, за окаянным этим сватом нужен будет глаз да глаз. Так держать, чтобы лютый его жеребец с лохматой гривой шел только сзади, мордой в хвост коню Богары. Хоть на шаг обойдет – беды не оберешься. Все твои мечты-помыслы, все, что уже свершил ты и только еще надумал свершить, все дотла вытопчет.

* * *

Хоть головорез этот и уехал с виду довольный, Богара, разумеется, ему не поверил. Проводив гостя, он вызвал Аргына и наказал следить за каждым шагом тестя. Дня через три один из лазутчиков принес тревожную весть: Байгильде готовится идти барантой на усергенов.

Но Аргын только усмехнулся себе в усы и ничего отцу об этом не сказал. Может, подумал о том, что баранта – обычай древний, от дедов-прадедов оставшийся, так чего же, дескать, пусть побалуются джигиты, разгонят застоявшуюся кровь в жилах, разомнут суставы, или, может, решил, что разок усергенов потрепать-потрясти только во благо, – во всяком случае, донесение это он скрыл.

Но, похоже, и усергенский Юлыш не слеп и глух – и у него в кипчакской земле глаза и уши есть. Налетчиков он встретил как положено.

Богара хоть и с опозданием, но узнал о подлом замысле Байгильде, собрал человек пятьдесят воинов и помчался следом, надеясь упредить потасовку, отвратить новые раздоры. Доехав до Сакмары, они вдвоем с Таймасом поднялись на высокий холм и оглядели окрестности. Вдоль подножия холма ехал конный отряд. Байгильде приметен, этого можно узнать издалека.

Головы у налетчиков опущены, глаза смотрят в землю. Лихим взмахом камчи взбодрял своих джигитов глава сайканов, один его возглас, и они – хоть в огонь, хоть в воду, а теперь славный турэ едет понурый и от стыда и досады уже всю щеку изнутри изгрыз. Вот он придержал коня, повернулся в седле и оглядел свое войско. Едут вразброд, лошади по брюхо в грязи, еле плетутся. Где там прежняя спесь, где там, чтобы каждого встречного ожечь презрительным взглядом или с шумом-громом подскакать и над его головой поднять лошадь на дыбы.

Богара сразу смекнул: этих хорошо угостили. «По шее и кнут», – подумал он, но тут же и пожалел свата, как-никак свой, кипчакский, турэ. Но все же не удержался:

– Похоже, не велика добыча, сват, – съязвил он.

Байгильде слабо махнул рукой. Жестом приказал, чтобы джигиты ехали дальше и, повернув лошадь, поехал рядом с Богарой.

– Ну, если не проучу я этого Юлыша! Он у меня еще отведает! – процедил он сквозь зубы и выругался.

– А покуда он, кажись, тебя угостил, – усмехнулся молчавший до сих пор Таймас-батыр. – Что, петушок, опал гребешок? – Злой его взгляд впился в Байгильде. – Пятьдесят скоро, а носишься словно мальчишка безмозглый.

– Ты, рвань! У тебя, что ли, ума-то просить? Еще суется…

Не успел он договорить, Таймас, дотянувшись до него, схватил его за грудки:

– Голову размозжу!

Когда бы не Богара, разнявший их, вырвал бы дюжий Таймас сайканского турэ из седла и грохнул о землю.

– Ты еще попляшешь у меня! – Лошадь его отпрянула, и, качнувшись в седле, Байгильде, ворочая белками глаз, погрозил Таймасу камчой.

– Что, до сих пор не остынешь? – Богара расхохотался.

– Ладно, хоть ты не изводи. И так нутро огнем горит…

Наконец Богара дал волю своему гневу. Схватив лошадь Байгильде под уздцы, он притянул ее к себе и закричал в круглое, красное ненавистное лицо:

– Огнем, говоришь? Да чтоб тебя насквозь прожгло, дупло трухлявое! А кто тебя туда гнал? Оттого гнилые твои потроха огнем тлели, что Юлыш к нам с дружбой, с открытыми объятиями пришел. Остолоп! Пошел, так хоть битым не возвращайся. Так-то нашу кипчакскую честь бережешь?

Узкие под большими опухшими веками глаза Байгильде еще больше сузились, темная крутая жила на шее взбугрилась. Дернув уздечкой, он ожег коня камчой и поскакал вслед своему волчьему выводку.

Вражда между кипчаками и усергенами, которая то тлела, то разгоралась, теперь широко займется, подумал Богара, и его бросило в жар. Словно то пламя уже трепыхнулось возле самого лица. «Дурак!» – прошептал он вслед скакавшему во весь опор свату.

Теперь, если начать переговоры с усергенами, этот вояка для обеих сторон будет что кость в горле. По милости этого ротозея Аргына не остановил он эту волчью стаю, не отвратил злосчастную баранту. Только дело пошло на лад, теперь опять все запутается.

Мерно покачиваясь в седле, едет Богара. Взор его проходит по долине, чуть прикрытой первым снежком, через сквозящий редкий молодой березняк, и по склону печальных холмов поднимается к тусклому небу. Вокруг тишина. Словно во всей степи ни единой живой души. Но если вглядеться пристальней, то видно, что молодой снег уже вдоль и поперек прострочен стежками звериных и птичьих следов. Вот так-то… Байгильде побитый домой возвращается, его, Богару, мучают тревожные предчувствия, а природе ни до чего дела нет, сама своей жизнью живет, потому что и земля, и жизнь ее вечна. Только жизнь человеческая свой срок имеет. Чьи только следы ни ложились на эту широкую степь – и смыло их все; какие только славные мужи ни проходили по ней – и их кости лежат в красноватом ее прахе.

Речь не о древних турэ и воителях – их имена хоть в преданиях и песнях сэсэнов живут. Сегодняшних жалко. Вот Кылыс-кашка – какой верный, отважный был человек, страха не ведал. Скажи Богара: «Войди в огонь», – входил в огонь. И тоже ведь только-только сорок минуло, а уже готовится переселиться в чертоги Тенгри. Могуч был телом, как Алпамыша, а теперь болезнь к подушке прижала, куска проглотить не может, пожелтел, что шафран, усох, что курай, и жалко и тревожно.

Вспомнил Богара Кылыса, и встали перед глазами молодые годы. Всяко было. Огонь и воду – все прошел. Сегодняшние сила, власть и людское уважение так просто, сами собой, не дались.

Не сразу сумел Богара подчинить сарышей своей воле. Когда умер отец, ему и двадцати пяти не было, и старики, решив, что молод еще наследничек, не признали его главой рода, хотели поставить другого. Вот тогда-то Богара и собрал вокруг себя пять десятков отчаянных джигитов и с их помощью переломил сопротивление аксакалов. И конечно, самое трудное взял на свои плечи молодой батыр Кылыс. Что поделаешь, если время было такое. Глубокой ночью захватил Кылыс аул Якшыгула, которого прочили во главу, в старейшины рода, и привез его в кочевье Богары. Приставив кинжал к горлу, заставили его поклясться, что впредь не пойдет против Богары и на совете скажет слово в его пользу. Родня-свояки Богары зашумели было: «Змея и без хвоста все змея», советовали убить Якшыгула. Кылыс решительно встал против и не дал совершиться неправедному кровопролитию. Нищий простодушный батыр хотел, чтобы всегда все было по чести и справедливости. А потом сторонники Якшыгула пошли на мир с Богарой, а на Кылыса точили зубы. Что зубы – ножи. Закрой молодой глава рода на это глаза, не жить бы ему на свете. Но Богара ради худого мира не отдал его, хватило ума и сердца защитить батыра. И Кылыс, молча ждавший все эти дни своей участи, был потом верным ему слугой и, покуда не свалила его болезнь, не знал иных тревог и забот, чем заботы и тревоги своего турэ.

На другое утро неугомонный Байгильде уже опять прискакал к Богаре. Отдохнул, отоспался в теплой юрте и вроде поутих, успокоился немного. Копытом уже не бьет, как вчера. Сказал, словно о самом обычном деле:

– Ты, сват, сделай одолжение… Зятюшку моего или Таймаса пошли к Юлышу.

Богаре уже рассказали, как началась и чем кончилась баранта.

Юлыш, проведав каким-то образом, что Байгильде с сорока джигитами вышел в путь, выставил заставы, и, когда кипчаки вошли в усергенские земли, сто воинов Голубого Волка в укромном месте тихо, незаметно окружили барантовщиков. Так что дело даже до потасовки – до камчи, дубинки или ожога^[17] не дошло. Началось и кончилось взаимной перепалкой. Юлыш забрал троих джигитов Байгильде в заложники, а остальных, никакого вреда им не причинив, отпустил восвояси. Вслед без драки побитым, без добычи отступившим сайканским джигитам никто не улюлюкал и угроз и насмешек не выкрикивал. Юлыш даже позвал было Байгильде к себе в аул погостевать, да какое уж тут гостеванье! Байгильде, чуть не лопаясь от позора, повернул домой…

– А при чем тут Аргын и Таймас? Ты, выходит, под каждым кустом петушков сажай, а они, значит, подчищай за тобой?

– Так ведь, сват, три моих джигита у него в неволе томятся. Их отцы и матери уже с вечера явились ко мне. Опять я виноват…

– А кто же виноват? Ногайский эмир, что ли? Ходишь воду мутишь, всей стране от тебя покоя нет. Ступай, сам разбил горшок, сам и чини, – сказал Богара, но все же, высунувшись в дверь, велел позвать Таймаса-батыра.

Тем же днем Таймас и два джигита с тремя кобылами-трехлетками из табуна Байгильде отправились в кочевье Голубого рода.

Через два дня заложники вернулись домой. Но Юлыш вернул и выкуп – трех кобыл-трехлеток. А сами изнемогшие в неволе джигиты говорили, что хотя сидели они под крепким караулом, но угощали их так, что, внимая их рассказам, слушатели только шумно оттягивали слюну.

Как понял Богара, Юлыш по-прежнему не хотел доводить дело до ссоры с кипчаками и поэтому, отступив от суровых обычаев степи, спор решил без дубины.

Что это – великодушие? Или все та же простоватость? На это осторожный, подозрительный Богара, который даже малый себе ущерб взыскивал пятикратно и дела свои устраивал по-хитрому и исподтишка, ответить не мог. Однако в сердце сарышского турэ великодушие Юляша вызвало восхищение.

Но ни Богара, ни Юлыш не догадывались, какую новую подлость задумал Байгильде.

3

Хозяин Хабрау, настоятель медресе Камалетдин, был еще и прославленным хафизом – ученым, знающим Коран наизусть и умеющим толковать его. Обращались к нему только уважительным словом «мавляна» – как обращаются лишь к великим ученым. С Железным Владыкой он был знаком лично, оттого и сам был на виду, и медресе его переживало самый расцвет. Преподавали там знаменитые на весь Восток ученые, а учились будущие муллы, поэты, историки, зодчие, государственные деятели. Разумеется, нищий парень, явившийся неведомо из какой далекой страны, стать шакирдом в медресе, где учились только сыновья знатных и богатых, не мог. Он смотрел за лошадьми мавляны, бегал по его поручениям. Но хозяин скоро заметил, что паренек-то способный, смекалистый, восприимчивый, все время крутится возле шакирдов, всячески пытаясь им угодить, и с их помощью быстро набирается грамоты.

Мавляна был добрый человек, великие познания и толстые книги не иссушили его мягкой души. В один из дней он позвал Хабрау в богато убранную михманхану, то есть гостевую комнату, и долго расспрашивал юношу о его родных краях, о доме. Под конец старик даже прослезился: «Эх, бедный, бедный, страсть к знаниям погнала тебя из дома, в поисках истины пришел ты сюда с края света. Похвально, так похвально, что ничего похвальнее и на свете нет! Одна беда – не могу я тебя принять в медресе. Жаль, обидно… Сам диван утверждает каждого шакирда. – Потом подумал и добавил: – Не горюй, что-нибудь придумаем».

Но Хабрау об этом не помышлял. До Сыгнака он не добрался, здесь его никто не знает, значит, надо осмотреться немного и, пристав к какому-нибудь каравану, возвращаться домой. Но, видно, книжная хворь от дервишей перешла и на него. И сам не заметил, как сблизился с шакирдами и уже с интересом слушал их беседы.

Немного времени прошло, и один из любимых шакирдов мавляны Камалетдина вызвался давать ему уроки. Конечно, это только так говорится «давать уроки», они же не сидели, целыми днями уткнувшись в книгу. У ша-кирда своих дел выше головы. Однако Хабрау все силы напряг, все свое усердие приложил и в короткий срок довольно сносно выучил арабский и фарси. Книги, даже те, что полегче, поначалу он по слогам крушил, строчку за строчкой, но через четыре-пять месяцев уже любую читал, пробегая взглядом.

Шакирда звали Нормурад. Веселый, благодушный, он оказался, однако, весьма требовательным. Хотя объяснял только урывками, но задания день ото дня усложнял все больше. Настоял: между собой говорить только на арабском и персидском. Мало того, и книги стал приносить – одна другой мудреней. Иной раз и подбодрит полушутя-полусерьезно: «А ты упрям, башкирский джигит. Коли так пойдет, то скоро и кое-кого, из наших шакирдов обойдешь. А уж дома у себя или большим турэ станешь, или настоятелем медресе». И мавляна о том же говорит, хвалит его успехи.

Но от их слов на душе Хабрау только горечь. Не знают его учителя, что нет на земле башкир ни шумных городов, ни учебных заведений. Людей, которые ушли в чужие земли и, одолев тысячи преград и невзгод, вернулись хоть с каким-то образованием, можно перечесть по пальцам. Его народу не до наук и просвещения, одна забота – выжить. Ведь и Хабрау не своей волей отправился в эту страну, на стезю науки его, можно сказать, вытолкнули в спину. Но он верит: когда-нибудь и возле Уральских гор поднимутся города, будут воздвигнуты мечети, откроются медресе. Только бы скорей от гнета Орды освободиться.

Сердце Хабрау, изнывавшее от тоски и обиды, что уехал он и с матерью не простился, стало понемногу отходить. К чему только не притерпится душа человеческая, какие только страдания не оседают илом на дно ее памяти! Беды и горести, печали и грусть – все пройдет, все минет, лишь бы надежда не остыла – жар и свет жизни. А если ты к тому же еще юн, дух твой свеж, помыслы чисты – легко принимаешь начертания судьбы и идешь навстречу новым и новым испытаниям.

Самарканд оглушил его невообразимым шумом, бурным кипением, стремительным ходом жизни. Слышится ему в этом шуме жуткое дыхание великого моря, угроза неведомых, безжалостных к людским судьбам и не то что человеку, но и самому богу неподвластных могучих сил. Великая столица, властвовавшая над половиной мира, приводила Хабрау в смятение, нагоняла тревогу. Но в тревоге этой оставался маленький просвет – надежда на ясные дни впереди.

На первых порах Хабрау, стоило ему освободиться от работы и выполнить уроки, уходил в город и с удивлением глазел на богатые изукрашенные дворцы, на мечети, золотыми куполами уходящие в небо. Невольно зажмурив глаза, входил он в гудящие, как пчелиный рой, базары. Куда. ни пойдешь – деловая суета, оживленное строительство, поднимаются новые дома, дворцы, мосты, высокие, могучие стены. На улицах, возле рабатов^[18] и ханака^[19] – всюду снует народ. Рабы с серыми – в пепле потухших надежд – лицами обтесывают камни, месят глину, рычагами перекатывают огромные бревна. Нищие, калеки, грязные, в лохмотьях, обступают на каждом шагу, тянут за руки, просят милостыню. Посверкивая золотой и серебряной отделкой на оружии и сбруе, в шелках и бархате, ярких, как павлинье перо, проносятся вельможи на прекрасных скакунах. И здесь, как и на Урале, у богатого и у нищего, у сильного и у бессильного – свой путь, своя судьба. Но в Самарканде эта разница поражает сильней: не только рядом они, золото и рубище, сытый взгляд и гноящийся глаз, но золото ярче и рубище смрадней.