Плач домбры

Текст добавлен: 1 июля 2025, 14:55

Текст книги "Плач домбры"

Автор книги: Ахияр Хакимов

Жанр:

Классическая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Назад к карточке книги

Annotation

В книгу войдут три произведения писателя, разные по стилистике и материалу. «Плач домбры» – это исторический роман, в котором повествуется о жизни и судьбе башкирского поэта, музыканта и воина Хабрала. Это конец XIV века, время распада Золотой Орды. Роман «Куштиряк» – сатирическое произведение о жизни современного башкирского села, это как бы пародия на производственную деревенскую прозу с ее конфликтами хорошего с отличным, с заорганизованностыо, с созданием так называемых маяков. И, наконец, повесть «Свадьба» – рассказ о трагической судьбе башкирской женщины. Время действия – Великая Отечественная война. Место действия – глубокий тыл, башкирская деревня.

ПЛАЧ ДОМБРЫ

СВАДЬБА

КУШТИРЯК

INFO

notes

АХИЯР ХАКИМОВ

ПЛАЧ ДОМБРЫ

_{РОМАНЫ. ПОВЕСТЬ}

Перевод с башкирского И. Каримова

Художник И. БРОННИКОВ

РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ

БИБЛИОТЕКИ «ДРУЖБЫ НАРОДОВ»

Председатель редакционного совета

Сергей Баруздин

Первый заместитель председателя

Леонид Теракопян

Заместитель председателя

Александр Руденко-Десняк

Ответственный секретарь

Елена Мовчан

Члены совета:

Акрам Айлисли, Ануар Алимжанов,

Лев Аннинский, Альгимантас Бучис,

Василь Быков, Юрий Ефремов,

Игорь Захорошко, Наталья Иванова,

Анатолий Иващенко, Наталья Игрунова,

Юрий Калещук, Николай Карпов,

Алим Кешоков, Юрий Киршин,

Григорий Корабельников, Георгий Ломидзе,

Рафаэль Мустафин, Леонид Новиченко,

Борис Панкин, Вардгес Петросян,

Тимур Пулатов, Юрий Суровцев,

Бронислав Холопов, Константин Щербаков

ПЛАЧ ДОМБРЫ

© «Плач домбры» —

Издательство «Советский писатель», 1988

Кто-то осторожно подергал подложенный под голову дорожный мешок. Путник, молодой джигит лет двадцати, еще и не проснулся, но рука забегала, заискала.

– Крепко же спишь, агай^[1], – озорно сверкнув глазами, сказал худенький, одетый в лохмотья мальчик лет двенадцати.

– А? Что? Где они? – Путник вскинулся и сел. – Где?

– Ты о ком? Больше здесь никого нет. У меня телка потерялась. Залез я вон на тот осокорь: дай, думаю, оттуда высмотрю – а высмотрел тебя, – принялся рассказывать мальчик. – Все лежишь и лежишь. Подхожу, а ты бредишь, во сне заговариваешь.

У путника уже весь сон вышел.

– Ты чего за чужой мешок хватаешься, а? – Он глянул на круглое, крапчатое, как воробьиное яйцо, с маленьким вздернутым носиком лицо и с трудом удержал улыбку. – Телку-то нашел?

– Найти-то нашел… Да только есть хочется, – хмыкнул тот. – Мешок-то, похоже, у тебя не пустой.

– Ха! Можно подумать, он мне на сохранение давал! – И, тут же отбросив нарочитый свой гнев, обнял мальчика – ведь то была первая живая душа, которую он после затянувшихся на три года чужедальних странствий увидел в родных краях.

Даже не отерев навернувшихся слез, он принялся расспрашивать мальчика. Оказывается, на здешних травах нынче летует род сарыш – сильная ветвь племени кара-кипчаков. Мальчик живет у родственника в кочевье Богары – отец с матерью умерли, когда ему было три года. Зовут его Ильтуганом, пасет коров Богары.

¹ Агай – обращение к старшему.

Путник поделился с ним остатками дорожной пищи, дал четвертушку лепешки, твердой, как обломок точила, и отсыпал в его черную заскорузлую, как птичья лапка, руку горстку изюма и пять-шесть орехов, что берег на гостинец.

– Кто же ты такой, агай, а? – Ильтуган глаз не отрывал от него. Щедрость и приветливость незнакомца вконец покорили его.

– Странник я, браток, прохожий. Зовут меня Хабрау. Из тех стран возвращаюсь, куда и птицы наши не долетают. Что не ешь? Сам же говорил: проголодался.

Пока мальчик яростно крушил лепешку, Хабрау оглядывал родную степь, и привядшая было тоска-печаль долгих, проведенных на чужбине дней снова потянулась к душе.

Да и было ли все это?

Неужели с чего-то началось? Может, сон это и мальчик разбудил, вывел его из долгого сумрачного сна?

Нет, не сон обманчивый – ясная явь. Все это Хабрау видел, все изведал и пережил. И все началось в то весеннее утро, когда милая его мать все повторяла мягким встревоженным голосом, пытаясь согнать с него сон…

– Вставай, сынок, проснись, бредишь ведь, – говорит мать.

А Хабрау стонет, руками машет, испугался чего-то.

Во сне он попал в черный непроглядный ураган, сбился с дороги и, не видя пути, метался, бросался из стороны в сторону.

Ветер, закрутившись в смерч, бил его, отрывал от земли, а Хабрау пытался удержаться, хватался за слабые кустики и, словно сцепившись в обхват с самим ураганом, изнемогал в борьбе.

А внутри смерча, еще чернее его черных струй, но-, сятся какие-то всадники в черных личинах на вертких черных конях.

Но дошел сквозь тьму, пробился голос матери, он вскочил и сел. Моргая глазами, в которых еще не разошелся сумрак сна, огляделся по сторонам.

– Что вы там мешкаете? Хабрау, тебе говорю! Ждешь, когда за полдень перевалит? – донеслось снаружи ворчание отца.

Еще толком не проснувшись, Хабрау вылетел из юрты – где там за полдень, солнце еще и через дальние-то отроги не перетянулось. Берега Сайылмыша, широкую пойму и ложбины затянуло сизым туманом. Ни звука. Долгий миг, когда аул еще выходит из рассветного сна.

Хабрау – с широкими дугами бровей, с орлиным носом, стройный, хорошего роста джигит – зябко поежился от сырого воздуха и повел плечами. А отец уж ждет верхом на высоком длиннотулом вороном жеребце. Сыну, еще не очнувшемуся ото сна, он показался могучим богатырем, о которых в детстве мать и бабушка рассказывали ему в сказках.

– Крепко спишь. Носит тебя где-то до полуночи, утром не добудишься, – проворчал отец.

Брови насуплены. Однако, судя по тому, как мягко погладил вислые усы, как подбоченился в седле, как важно прокашлялся, прочистил горло, – не сердится. Хочет, по обыкновению, показать себя мужем решительным, ухватистым, потому и говорит сурово:

– Лошадь твоя под седлом, одевайся и – в дорогу.

Вчера был праздник науруз.

Весь день Хабрау играл, дул в курай и бренчал на домбре, веселил молодежь и сам плясал вместе с ними, пел кубаиры^[2].

Однако молодой поросли дня не хватило. Хабрау вернулся домой, когда уже на востоке прочертилась алая заря. Потому и вчерашний наказ отца вылетел из головы.

О том, что предстоит дорога, отец предупредил, а вот куда – не сказал. Наверное, мать тоже ничего не знает. Если бы знала, то уже была в хлопотах, собирала в дорогу. Но путь, видать, недалек, и Хабрау оделся легко, только чекмень накинул. К тому же к его седлу ничего не приторочено. Впрочем, отец, кажется, позаботился: куржин^[3], что на вороном, набит по обе завязки.

На слова жены: «Хотя бы подождал, пока поест», – Кылыс-кашка^[4] и бровью не повел.

– Полон куржин еды. Проголодается, в дороге пожует, – сказал он. Велел сыну взять домбру. Больше ни слова.

Прислушиваясь к резвой иноходи, Хабрау ломал голову: что же вынесло их в столь раннее путешествие?

Часа через два впереди показалось большое становье.

– На яйляу Богары едем? – спросил Хабрау, нарушив долгое молчание.

Кылыс молчал. Он остановился возле серой березы, усеянной набухшими уже почками, слез с коня. Достал из куржина небольшой бурдюк, развязал его и налил в деревянную чашку кумыса. Выпил сам, потом налил сыну. Они сели рядом на большой валун, закусили вяленым мясом и курутом. Когда поели, Кылыс положил руку на плечи сына и сказал:

– Через три месяца семнадцать тебе будет, на восемнадцатый пойдет. Человек в этом возрасте, если умом не ущербен и телом не калека, о своей жизни наперед должен думать. К воинскому ремеслу, воинской потехе, к щиту и сабле ты равнодушен. С малых лет курай и домбра в руках. – Кылыс, уткнув взгляд в землю, некоторое время сидел молча, и по тому, как переложил из руки в руку камчу, вдруг неожиданно похлопал сына по спине, было ясно, что сейчас он потянет нитку непростых для него, непривычных мыслей, начнет распутывать вылежавший в груди клубок. Покашляет, слегка прочистит горло, совсем уже соберется сказать – и опять упрячется слово, будто птенец в гнездо.

– Слушаю, отец, – сказал Хабрау. Во взгляде – удивление и легкая тревога.

– Вот и слушай. Так что… Надумали мы тебя отправить учиться.

– Надумали? И мама тоже? А мне – ни слова…

– Погоди-ка, ты тоже не это… – странно осипшим голосом сказал Кылыс, враз помягчел, от смущения взял камчу за концы и дернул, словно испытал, насколько она крепка. Сыромять лишь сухо щелкнула. – Сказать ведь ей – слезами озеро нальет. Так тебе и самому вроде учение по сердцу. Богара, он жизнь знает, дурного не посоветует. – Кашка влез на коня и, не оглядываясь, на легкой рысце поехал к становью.

Хабрау вконец растерялся. Что за учение? Какое? С чего вдруг? Куда хотят послать? В те немногие книги, которые удалось выменять у проходящих караванов на скотину, он, хоть и с трудом, но вгрызается, постигает науку. Сколько добра отец за них отдал, а сколько он, Хабрау, труда в эту грамоту вложил – неужто этого мало? К тому же, сказать по совести, в книгах этих ничего такого, чтобы разумом зайтись, и нет. Или про влюбленных, в долгой разлуке тоской исходящих, или про какого-нибудь батыра, который все с разными драконами, чертями, упырями и прочей нечистью тягается, будто мужчине другого дела нет. Таких сказок он и от покойницы бабушки чуть ли не с колыбели наслушался. У Хабрау на уме другое. Чувства, мелодии, которые рождаются в его душе, родниковой струей пробиваются в его домбре, звенят в ее струнах и тянут за собою слова, и рождаются песни.

Как полюбились вчера на празднике друзьям-ровесникам его песни – и протяжные, и быстрые, озорные!

Кто знает, может, и он станет известным йырау^[5] и слава его догонит славу знаменитого усергеневского певца и сказителя Йылкыбая. Он еще и собственные кубаиры будет сочинять.

Хабрау, растерянный, ехал чуть позади отца. Мерно покачивался он под легкую рысь коня, – а мысли его метались…

Повернул бы коня да помчался домой – отца стыдно. «Через три месяца семнадцать тебе исполнится…» Сказал так отец, и Хабрау сразу почувствовал себя взрослым. Выдержка нужна, солидность.

Словно услышав мысли сына, Кылыс-кашка придержал коня.

– В юрте Богары человек гостит. Очень, говорят, ученый мулла. Из Орды, правда, но худого от него пока не видели. Не то что другие муллы – те на каждом шагу криком заходятся: безбожники, дескать, эти башкиры, язычники. Он же говорит, что люди в мусульманство своей охотой, своим чередом переходить должны. И против, значит, всяких угроз и запугиваний.

– Ты чего это муллу принялся расхваливать? – Хабрау поднял удивленный взгляд на отца.

– Ладно, ладно… не рвись, не торопись. Покуда от пего мы только пользу видим. В прошлый раз, как встретились, он все говорил: «Эх, Кылыс-батыр, мир-то этими степями да Уральскими горами не кончается. Есть на свете и большие города, где собраны знания всей земли, мудрость и ремесла. Слышал, сын у тебя сметливый. Учиться бы надо ему. Выучится и станет светочем науки, своим знанием будет освещать эти степи». И Богара его слова подхватил. Если, говорит, вышли бы из наших кочевий ученые люди, у всего народа глаза бы раскрылись.

– Подожди-ка, отец. Я-то при чем? Они там говорили, я здесь сижу. Ты же сам слушал мои песни, задорил все: «Быть тебе сэсэном!»

– И сейчас то же самое скажу, – перебил сына Кылыс-батыр. – Всю дорогу о том твержу. У ученого человека и язык другой. Короче – решили отправить тебя на учение, в город Сыгнак. Не думай, я это не впопыхах надумал. Решился не сразу. У меня тоже лишнего сына нет.

– Где же он, этот Сыгнак?

От дрогнувшего голоса сына Кылыс смутился.

– Далеко, говорят. – Он прокашлялся. – Верблюжий караван два месяца идет. Да ты не робей. На этой лошади, с полным куржином и тронешься.

В белой юрте Богары было застолье. Сам хозяин и пятеро гостей.

Хабрау знал их – все свои, люди почтенные, отцы рода. А тот, в белоснежной чалме, меднолицый, с рыжеватыми усами и бородой, не иначе как тот самый мулла, о котором говорил отец.

– Очень хорошо, очень кстати, кашка, что привел сына, – зачиная беседу, сказал Богара Кылысу. – Оказывается, караван, что на том берегу Янка встал на отдых, с рассветом уходит.

У Хабрау сердце замерло. Выходит, и домой съездить не успеет, с матерью не попрощается? И, даже в лучистые ее глаза не взглянув, отправится в дальнее странствие?

– Караванбаши мой верный друг, чистой души-человек. Даст бог, от бурь и напастей спасет, живым-здоровым довезет Хабрау до назначенного места, – улыбнулся мулла. Вынул из-за пазухи свиток. – Эта бумага, Хабрау, мое послание настоятелю и учителю самого большого, самого славного медресе в Сыгнаке. Клянусь верой, если скажешь, что послал тебя Абубакир-мулла, с распростертыми объятиями тебя примет.

– Так ведь… Как же я, отцы, в такое лихое время доберусь до этого Сыгнака? Никто и слыхом о нем не слыхивал и в глаза его не видел… Только за Янк перейдешь, как ногаи словят! – Хабрау покраснел от собственной смелости – заговорить при стариках! – и взгляд его перебежал с отца на Богару и обратно.

– Пусть это тебя не тревожит, – сказал мулла и положил рядом с лежавшим на кошме письмом медную пайцзу^[6]. – Если в пути встретится ханское войско, во время досмотра покажешь вот эту пайцзу. И что еще хочу сказать, Хабрау. Говорят, в книжной речи ты малость разумен. А в медресе еще и письму выучишься, от плодов мудрости великих умов вкусишь. Сам видишь, земля ваша коснеет в невежестве, от наук и просвещения в стороне прозябает. Муллы вам нужны, и такие муллы, чтобы из вашего же народа вышли, одной с вами крови.

– Да, да, – в четыре бороды покивали аксакалы.

– Афарин, почтенный, – сказал Богара. И, словно в подтверждение слов благочинного, притянул к себе Хабрау и похлопал его по спине. – Мир повидаешь, ума наберешься. И не заметим, как год пройдет.

– Ну, в час добрый! – Мулла прошептал в сложенные горсти молитву и провел ладонями по лицу. После полуденного намаза – в путь. Я тебя караванбаши сам представлю, – кивнул он Хабрау.

Хабрау, не зная, что делать и как молвить, только и пробормотал потерянно:

– Одежонка вот у меня… я и не успел…

– Не горюй, байбисе^[7] обо всем подумала: и одежду приготовила, и еды на дорогу припасла, – сказал Богара и взмахом руки показал, чтобы шел в юрту к Татлыбике.

– Без увечий и бед ходи, жив и здоров возвращайся, дитятко, вместо матери благословляю тебя, – прошептала байбисе и накинула ему на плечи красивый мелкостеганый зилян^[8], дала в руки увесистый сверток.

Так весной 1379 года с наказом постичь учение дин-ислама^[9] отправили его в далекое путешествие.

Без особой охоты, без особого рвения вышел Хабрау в путь. Особенно скребло на душе оттого, что строгий и суровый отец ни словом не обмолвился заранее. Хоть бы намек скользнул – он бы догадался, он бы попрощался с друзьями-ровесниками, с кем с малых лет пас стадо, гонял на лошадях, с кем играл-ватажничал, но прежде всех попрощался бы с милой родимой матерью. В мыслях он видел ее плачущей, согбенной горем, и темней становилась тоска. Как выдали сестру замуж, остался Хабрау единственным ребенком на родительских руках, последним в гнезде птенцом.

Остальные братья и сестры еще в младенчестве умерли от разных болезней. У отца, Кылыс-батыра, вся жизнь на службе у Богары проходит. Чем, какими радостями, какими заботами-печалями будет жить осиротевшая мать?

* * *

Первый раз в жизни вышел Хабрау в такой далекий путь, впервые увидел чужие земли.

Мерно, величественно, лишь постанывая порою, вышагивают верблюды, верховая охрана то вперед уносится, дорогу выведывает, то, гарцуя, ходит вокруг каравана. Только встанут на привал, сразу завязывается оживленная беседа. Караванщики, бывалые путешественники, рассказывают об удивительных приключениях, случавшихся с ними в их дальних странствиях. Быль и небыль, правда и вымысел – все идет вперемешку.

Однако на первых порах вид у Хабрау был пасмурный. Все было будто во сне. И как уехал, и сейчас – словно несет его по бескрайнему, неоглядному морю и он отдался течению и не знает, не ведает, к какому берегу его вынесет.

Одно удивительно: отчего это отцу, который и мулл, и дин-ислам до этого не очень-то жаловал, вздумалось вдруг послать его учиться на муллу? В чем смысл? Или умысел? И зачем таился? Почему открыто, начистоту не поговорил с ним и с матерью?

– Что приуныл, юный истяк?^[10] Зря печалишься. Величие и богатство Сыгнака достойно семи чудес света. Попадешь туда, и Яик свой и Сакмару, все забудешь, – посмеиваясь, успокаивал его караванбаши. То ли шутит, то ли всерьез.

А сам он из каких краев? И забыл ли в бесконечных дорогах, долгих годах свой родной дом? И вечерами, когда разжигают костер на привале, в заметавшемся над казаном дыме ловит ли он сквозь верблюжий запах ту горечь, какая была в дымке родного очага, как ловит ее Хабрау?

И все запахи расцветающей степи перебивал этот дымок, и оттого не затихало в душе Хабрау чувство обиды и несогласия. Ладно еще, отец – о чем он подумал? – велел взять с собой домбру. Порою не выдержит Хабрау и возьмет в руки домбру, и словно тот дымок, тот горький вечерний ветерок коснется струн – и зазвенят долгие печальные мелодии родной стороны. А уж когда путники примутся упрашивать, он и споет что-нибудь. Конечно, о том, чтобы муллой стать, он и мысли не допускал. Страсть одна, мечта одна. Возьмет в руки домбру – в домбре душа просыпается, а запоет – звучный и сильный голос его тоскливому сердцу в исцеление. А сколько песен он сам придумал! Но Богара и Кылыс-батыр его страсть не уважили, с мечтами его не посчитались, всю его жизнь круто на свой лад завернули, К добру ли это? К недобру ли?

И время было тревожное. Весь мир в неурядицах. Нет покоя в Великой Орде. Только один хан усядется на престол, как, глядишь, он уже убит и на его место другого посадили. Оттого и на дорогах, что ведут в Сыгнак, столицу Белой Орды, разбойничает всякий сброд. К тому же, после того как два года назад владыка Белой Орды Урусхан убил Тайгужу-углана, правителя Мангышлака, сын Тайгужи, Тохтамыш, бежал под покровительство Хромого Тимура и теперь там собирает войско. Куда ни пойди, а все равно на берегах Сырдарьи наткнешься на заставы Тохтамыша.

Через месяц пути караван, с которым шел Хабрау, тоже остановили. Разъезд в пятьдесят всадников окружил путников и погнал в ставку Тохтамыша.

Тохтамыш, тщившийся выказать себя властителем просвещенным и великодушным, полководцем суровым, но справедливым, большого вреда купцам чинить не стал и, удовольствовавшись богатыми подношениями, караван пропустил. Но в Сыгнак, к которому уже два года примеривался и теперь собирался разнести вдребезги, идти не разрешил, велел поворачивать верблюдов на Хорезм.

Как и всегда, в поисках безопасности к каравану прибилось много всякого бродячего люда. Ясно, что были здесь и дервиши-каландары, что бродили в поисках истины небесной, и юноши, что вышли в путь в поисках мудрости земной, были и рабы, бежавшие от своих колодок, о лазутчиках и соглядатаях и говорить нечего, эти всегда возле караванов крутятся.

Таковых – человек двадцать – отделили от каравана и посадили в яму. Сказывали, что допрашивать их будет сам Тохтамыш.

Через три дня началось дознание. Тех, кто показался подозрительным, забили в колодки, а тех, кто шел без злого умысла и божьим промыслом, отпустили на все четыре стороны, вернее – на три, на Сыгнак дорога была закрыта и им. «Слышал, слышал о башкирах, – с важностью проговорил Тохтамыш, когда узнал, из каких земель идет Хабрау, – у нас их истяками называют. Народ храбрый и злой, вот несчастливый только. Правда, нет? Знаю, знаю, пьет вашу кровь Голубая Орда, батманами пьет. Недолго ждать осталось, вот соберу Дом Джучи воедино и вас под свое крыло возьму». И еще: «Божью, значит, истину постигать идешь? Одобряю. Не то в ваших краях от языческих обычаев все никак не отойдут». Повелел Хабрау пристать к дервишам и идти в Самарканд. «Повели уж и коня моего вернуть, сардар», – сказал джигит. «Зачем тебе лошадь? – усмехнулся Тохтамыш. – Она же сбилась… В обузу только. К тому же в святой город пешком войти прилично». Приказал нукеру, стоявшему рядом на часах, выдать стоимость лошади деньгами. В руки Хабрау тут же сунули три серебряные монетки. Как ни жаль было любимой лошади, но тут не поспоришь, он это уже понял.

Скуластый, с серым, словно приконченным лицом, с острыми, как у ястреба, глазами, Тохтамыш не понравился ему сразу. Высокомерие его, важный ли разговор и повадки уязвили, или намерения его – еще один на башкирские земли, и без того страдающие от вражьих набегов, зарится! – разозлили, – от этой встречи в душе осталась какая-то тоскливая оскомина. Откуда им было знать, что через восемь лет они встретятся снова. Тохтамыш уже будет сидеть на ордынском престоле, а прославленный уже сэсэн Хабрау опять пленником предстанет перед ханом, чтобы держать ответ за свои кубаиры, направленные против Орды. А пока и сардар, который хотел с помощью могучего Тимура добраться до престола Белой Орды, и молодой джигит с домброй в руке и с печалью в душе были словно две подхваченные стремниной щепки.

Теперь, когда нукеры из Тохтамышевой своры отобрали и пайцзу, и письмо муллы, ему оставалось полагаться лишь на свои силы и сметку. Одно-единственное утешение – старая домбра. Ладно, хоть на нее никто не позарился, отдали обратно.

Сославшись на то, что его разлучили с караваном, Хабрау мог бы и повернуть домой. Он было и собрался, но все же сообразил, насколько это будет опрометчиво. Разве такая эта дорога, чтобы одолеть ее в одиночку?

Без лошади, без пайцзы. И еды ни кусочка. Так он поневоле пристал к дервишам и, слушая их удивительные рассказы, зашагал в славную столицу Хромого Владыки. Где тьма застанет, там и ночевка, что бог пошлет, тем и сыты.

Стояла самая жаркая в этих краях пора, называемая саратан. Солнце вставало в дымке, потом светлело, разгоралось, огнем палило, Хабрау иссох, почернел, как головешка. Случалось, что и падал на землю без сил. Спасибо, спутники не бросали его. Дервиши, которые бренную свою жизнь посвятили поискам истины и справедливости, силы свои клали, чтобы обучить детей человеческих благочестию, на такой грех пойти не могли. Оно конечно, при случае и эти благочестивые души о своей праведности забывали и пропитания ради мелким воровством не брезговали. Заблудшую ли козу или овечку прирезать и съесть, хлеба ли, плодов ли с дерева прихватить, когда хозяин не видит, – это для них ничего не стоило. Впрочем, у здешнего мусульманского люда и так уже голова кругом шла от благочестия, дервишей они почитали за святых и охотно поили-кормили их.

Среди попутчиков Хабрау были и арабы, и персы, и тюрки. Дервиши, исходившие весь Восток вдоль и поперек, свободно говорили на многих языках. Были среди них и такие, что учились в самых прославленных медресе, постигая учение великих философов. Когда Хабрау немного разобрался в сути споров, освоился с их языком, он стал с жадностью слушать беседы. Чуткий, жаждущий познаний ум его каждую новость, каждый дастан из уст своих спутников, удивительные случаи поглощал, как иссохший песок поглощает воду.

Только с одним не соглашался джигит-полуязычник. О чем бы ни говорили дервиши, все дела они откладывали на потом, на «мир иной». Все радости, все горести бренного мира – сон обманчивый, ветер мимолетный. Что бог послал, тому и радуйся, тем и живи. Богатство, роскошь ли, разор или нищета – все преходяще, все минет. С сильным не борись, с обидчиком не судись.

Нет, таких посылов Хабрау принять не может!

Немного он прожил на свете, но что видел и слышал, что успел понять, все говорило против того, во что веровали дервиши. Отчего же тогда ордынцам, которые считают себя правоверными мусульманами, не довольствоваться тем, что аллах послал? Радуйся и живи! Нет же, не довольствуются и раздирают башкирские земли. И войны, и кровавые усобицы, измена и коварство – не ради ли того богатства, обманчивого и мимолетного, как толкуют дервиши?

И что особенно удивляло Хабрау – это как они относятся друг к другу. Еда и питье всем поровну, заболеет кто – все вместе выхаживают. А как станут на отдых, на ночевку, то такой заведут спор – сущие враги, словно для рукопашной сошлись, ни с одним словом противника не соглашаются, так бы взяли и языки друг другу оттоптали. Из диких этих перепалок Хабрау узнал, что одни из них – сунниты, другие – шииты. К тому же шестеро из дервишей-шиитов относятся к секте накешбенди, самой фанатичной, с самыми суровыми, порой даже изуверскими обычаями. Эти в самый разгар спора примутся вопить: «Ты – истинный боже, аллах! Только ты!» Повстречав кого-нибудь из местных, они становятся особенно усердными: сверкая глазами, кричат в речитатив, до хрипоты, до изнеможения славят аллаха. Лохмотья одежды, ниспадающие из-под остроконечной шляпы волосы развеваются на ветру, пронзительные голоса наводят ужас. Если кто, дескать, не будет поклоняться святому Али, грянет тому на голову божье проклятье, а на том свете будут варить его в кипящей смоле и на раскаленной сковороде жарить.

Хабрау и это в диво. Думает он, думает, вспоминает тех бакши^[11], которые нет-нет да и попадаются еще в его родных краях. Те тоже извергают проклятия, но только уже на ислам, и с такой же яростью, с какой эти дервиши восхваляют его. Что мусульманская вера, что языческое суеверие – сразу и не отличишь. Однако со своими спутниками, и особенно с ретивыми шиитами, вступать в спор не рисковал. Только все, что видел и слышал, низал на нить. Но если вдруг на привале кто-то из дервишей вынимал из заплечной сумы книгу и садился читать, джигит не находил себе места.

Вот, оказывается, тоска, что горящим углем жгла ему сердце, – страсть к познанию, к книжному слову! Одна теперь тяга – скорее добраться до Самарканда, скорее избавиться от этой своей ущербности. Если он, как и его спутники, сподобится такому счастью и сможет прочитать книги великих ученых и мыслителей, он свои знания впустую, как эти дервиши, горлом не истратит, а все силы отдаст, чтобы просветить темное, не пробужденное еще сознание своего народа, вывести его на путь к истине.

Но все же к этим дервишам, которые в трудной дороге были ему верными спутниками, от бед и невзгод оберегали и, более всего, заронили в его душу первую жаркую искру мысли, раздразнили жажду к знаниям, он сохранил благодарность на всю жизнь.

Когда Хабрау вошел в Самарканд, деньги, что хранил он завернутыми в кушак, были уже истрачены все до последнего медяка. Он не знал, как быть, куда податься. Но тут помог один из спутников. Был это суфий^[12], нрава тихого и лет уже преклонных. Он-то и устроил парня к знакомому мударрису в услужение.

Дом старого ученого и его медресе занимали целую махаллю^[13] и расположены были в густом, как лес, саду неподалеку от площади Регистан. И хотя пришел Хабрау на чужбину, но ступил он на эту прекрасную землю и почувствовал, что тело его, измаявшееся за четыре месяца тяжкого странствия, нашло отдых и облегчение.

Сарыш, сильный род кипчакских башкир, владел широкими степями, раскинувшимися от Яика на север до берегов Тока.

Не было в этих краях человека богаче, человека знатнее, чем Богара, глава рода. Табуны его лошадей, словно черные тучи, овечьи стада его, словно белые облака, растекаясь, застилали долины. На сотни верст разбрелись десятки его кочевых аулов.

Почтенные богатые мужи, доблестные богатыри, мудрые, много изведавшие аксакалы только и смотрят на Богару, каждое его слово на лету ловят. Бой-баранта^[14] ли завяжется, сватовство, свадьба ли, большая байга затеется, или распря из-за наследства вспыхнет – все только его слова ждут.

Куда ни приедет – его место всех выше, всех почетнее, каждый ему угодить старается. Даже погаи и те вынуждены считаться с Богарой.

Понимает Богара: хочешь жить в мире – крепи свои мышцы, то есть оружие держи наготове. И, понимая это, раздал он четыремстам джигитам каждому по сагайдаку – а в нем лук с налучником и колчан со стрелами, по сабле и по седлу с полной сбруей. О том, что они учатся военному ремеслу, ратной сноровки набираются, никто ногаев в известность не ставит. Посмотреть, так у Богары, кроме сорока – пятидесяти человек охраны, другого войска и нет. Однако войско-то есть. Старшине рода только подбородком повести – глазом моргнуть не успеешь, уже все четыреста в седлах и в полном вооружении. Вот какая палица охраняет его вольную жизнь. Оттого и другие роды косятся на эту палицу и стараются ладить с Богарой.

Уж на что Байгильде, старейшина рода сайкан, человек злой и безоглядный, выдал дочь за ногайского сотника и решился потягаться с Богарой, но почуял, что против сарыша слабоват, задавил в себе ярость, склонил голову вслед за другими и повинился. «Ты и я – оба мы черные кипчаки. Жить нужно мирно и по чести», – сказал он и отдал свою младшую пятнадцатилетнюю дочь за Аргына, сына Богары.

Однако дело вышло не совсем по чести. Вернув калым прежнему жениху, с которым дочь была обручена с детства, ненасытный Байгильде нарушил обычай. Но семья Богары на это закрыла глаза, и аксакалы вдоль шерстки погладили: в делах саясат – политики, дескать, и слегка в сторону вильнуть не возбраняется. Аргын было заупрямился – только где уж с отцом-то тягаться, где сила, чтобы от дела, коли он его надумал, отворотить?

Сыграли свадьбу – вся округа сотрясалась. Богара размахнулся широко. «Отведает человек от моего угощения, – полагал он, – и станет мне другом, в дороге спутником будет, в бою – соратником, верным воином». Потому не только знатных и богатых турэ созвал и потчевал он, но и батыров победней и даже совсем неимущую молодь, которая, однако, оружие в руках держать могла. И не жалел об этом. С одной стороны, Байгильде, породнившись с сарышами, сам, своей охотой в капкан влез, впредь уже так зарываться не будет, с другой стороны – народу по душе пришлось.

Ясно, что эти свадебные хлопоты в стороне от настороженного внимания ногаев не остались. Но Богара и тут предусмотрел: зная, что те попытаются сунуться, не оставил им для этого никакого повода. Не любят в Орде, когда на берегах Яика играют большую свадьбу или затевают большую байгу. У башкира, известно, где гульба – там и бунт. Хитрый Богара первым делом, чтобы молодым честь по чести, по мусульманскому обычаю прочитать никах^[15], привез из ногайской ставки Абубакира-муллу, накормил-напоил его до отрыжки, по самое темя завалил подарками и проводил с почетом. А потом, когда гульба на убыль пошла, и игры отыграли, и байга отшумела, и молодежь по своим становьям разошлась, собрал всех старейшин и тут уже принял гостем сына ногайского эмира Кутлыяра-мирзу.

Назад к карточке книги "Плач домбры"