Текст книги "Аистов-цвет"
Автор книги: Агата Турчинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)
В тот же день Иванко пошел на Юрковскую. Он теперь мог бы похвалиться перед Федорком, потому что уже знает в Киеве много дорог, куда больше, чем Федорко. Но на Юрковской никого из Породьков не было.
Иванко заглядывал в окно, пробитое Процихой. Еще валялись на полу разбросанные вещи, перевернутая миска, грязные ложки, но людей – ни души. Он осмотрел двор, взобрался на холм – детей не находил.
Когда уже спустился с холма и грустно смотрел на то место, где они с Федорком жгли глину, к нему подошла хозяйка и сказала, что детей забрала черная карета и отвезла в «Каплю молока». Иванко уже знал, что это такое.
На этот раз, возвращаясь с Юрковской, Иванко уже не думал о силе косматых глиняных гор.
В его мыслях вертелся мальчик, тот, что пускал мыльные пузыри. А в лицо заглядывала осень, за которой понуро шла зима.
XXIII. ВЕСЕЛЫЕ МАРШИ
В этот день Иванко собирался навестить маму.
После того как детей забрали в госпиталь, он пошел к маме в Александровскую больницу и просил, чтобы его пустили, но ему сказали, что посетителей пускают только по средам и воскресеньям, а был понедельник.
Сегодня Иванко продал беженцам за копейки кое-какие вещи и накупил яблок, винограда, конфет, – все это думал отнести маме и Маринце, если она еще не выписалась.
К детям он пойдет завтра, потому что в «Капле молока» посетителей пускают по четвергам. Навестит всех: и своих и Породьков.
Иванко вытащил Гандзунин платочек и завернул туда гостинцы, а вещи собрал и увязал в узлы, чтобы не растащили. Сам связать как следует не сумел – попросил деда, чтобы помог.
Дед похвалил Иванка за деловитость и обещал охранять вещи, если Иванко куда уйдет. За это Иванко достал из платочка яблоко и дал деду. Этот старый дед из-под Равы был одинок – зятья и дочери бросили его, когда уезжали из Киева в Ростов, и Иванку было его жаль. Сходил еще наверх, получил для деда похлебки – деду тяжело было подниматься наверх. Поел немного и сам, а потом взял узелок и отправился к маме.
По улицам ехало войско и играло марши. В прошлом году Иванко слушал их во Львове и под их трескучий гам плел свои светлые мечты. Сегодня эти веселые марши звучали для него похоронным звоном, и, глядя на солдатиков в зеленых запыленных мундирах, Иванко жалел их и думал:
«Почему это музыка играет, словно на свадьбе, когда солдаты идут на войну?»
А из глубины сознания появлялся жолнер с отрезанной ногой… Иванко раскрывал пошире рот, чтобы свежим осенним воздухом придавить слезы и не расплакаться на улице.
Не знал наверняка, но чувствовал, что тато умер. Ветры сдували листки с деревьев, махали в садах и на дорогах желто-зелеными кудрями деревьев.
По главной улице Киева войско все шло и шло, и пышно одетая публика встречала и провожала его глазами, полными восторга.
Иванко спешил… Хотелось поскорее увидеться с мамой, Маринцей. И еще – потому что марши звучали, как похоронный звон.
Когда вошел в ворота Александровской больницы, его встретили с криком стаи черных ворон, они слетались на тополя на совет, чтобы обсудить все про осень и про зиму.
Вороны опустили носы, словно задумались над судьбой Иванка. В другой раз Иванко не прошел бы, не швырнув в них камня, но теперь он спешил к больным.
Где лежали мама и Маринця, он знал. Еще в понедельник расспросил в канцелярии и тогда же заглянул в окна тифозного и холерного бараков, но ни мамы, ни Маринци не увидел – сторож отогнал.
По узкой заросшей травой тропке шел вверх – там, в стороне от других отделений больницы, стояли тифозные и холерные бараки.
Оттуда был виден почти весь город, киевские дома казались сверху игрушечными.
И хоть здесь в Киеве на долю Иванка и всех беженцев из Галичины выпало много печальных событий, и хоть теперь он был один, по-прежнему Киев притягивал его к себе. И, сам того не сознавая, Иванко по-детски чувствовал его скрытую силу.
Навстречу шли двое: санитар из того барака, где раньше лежал Иванко, и с ним какая-то женщина в халате. Тоже, наверно, санитарка или сестра.
Женщина размахивала руками и что-то весело рассказывала, а санитар заливался смехом, приговаривая: «Ну и козырь девка!»
Тропка сворачивала вниз, и они повернули было туда, но санитар увидел Иванка с узелком.
– Ты куда? Может, к своей Маринце?
Иван кивнул.
– И еще к маме!
– Э, браток, пропала твоя Маринця. Эта тетка говорит, что она сбежала ночью через окно. Ну и ловка же!
Санитар хохотал, а женщина спрашивала:
– Это что, брат?
– Кавалер!
– Придется тебе искать твою Маринцю с ветром в поле. Сбежала.
Женщина грустно, но с лукавинкой взглянула на Иванка и ушла. За нею, смеясь, ушел и санитар.
Иванко так был поражен этой новостью, что даже забыл спросить: как, почему, куда сбежала? Больная ли она или уже здорова?
С минуту постоял, провожая глазами облака на небе. Потом будто рассматривал воробьев, а они словно присматривались к его узелку. А когда прибежал к тифозному бараку, то там ему сказали то же самое: Маринци Породько нет, сбежала. И больше ни о чем не хотели говорить.
Опустив голову, Иванко пошел к холерному бараку, где лежала мама. За ним плелся пес, обнюхивая его узелок, но Иванко его не замечал.
Вечер ложится синими пятнами на тротуары. Уже пахнет увядшим листом. Город раскрыл красные глаза фонарей, ночных кафе, ресторанов. Пышно разодетая публика выходит на улицы.
Войско идет, едет, и марши не перестают греметь. Но для Иванка они по-прежнему звучат, как похоронный звон. Он сидит на тротуаре, где сейчас улица Ленина, словно широкая река, вливается в Крещатик. Ягоды винограда, словно слезы, рассыпаны около него, катятся по тротуару.
Пробежит собака, остановится, понюхает и побежит дальше. Худой голодный городской кот посмотрит жалостно на Иванка и сядет рядом. Он чувствует, что идет осень, а за нею зима. Кот тоскливо мяучит.
А люди идут, идут, их не остановить, как нельзя задержать движение ночи или шаги осени. Иногда наклоняются, грустные, веселые, равнодушные, бросают Иванку копейки, давят ногами виноград и бегут дальше.
Но Иванко денег не берет. И копейки катятся по тротуару.
Подошел вчера к холерному бараку, и сказали ему, что мама в морге. Упросил сторожа, чтобы пустил его посмотреть маму. И увидел: мама, его мама, лежала мертвая, синяя, с открытыми черными глазами. А у их соседа Проця глаза были закрыты. И Иванко не плакал, нет, только вышел и зашагал, словно во сне, к «Капле молока». Сел под воротами и ждал целую ночь.
А сегодня, как впустили, тут же показали ему Гандзуню, Петрика и Юльку, они лежали в синих гробиках, в белых чулочках. Они еще никогда не носили таких хороших белых чулочек.
– А как они полюбили кофе! – говорила женщина, показывавшая их Иванку. – Но им много нельзя было давать. – Женщина, плача, говорила, что они были такие хорошие детки и поумирали так быстро один за другим, словно сговорились. Но Иванко не плакал. Он сказал, что хочет еще увидеть детей Породько и дать им вот этот виноград. И ему ответили, что из Породьков тоже никто не выжил. Вчера их похоронили. Бедная, бедная Маринця. Иванко вышел и ходил по улицам…
А потом сел на одной и вот сидит. По движению человеческих ног, трамваев и всего глазастого Киева чувствует, что земля движется, движется в точности так, как рассказывал ему когда-то отец. А Иванко тогда не верил.
Он не мог понять, как это так: он стоит, а Земля вертится. А здесь, сидя на тротуаре, где сегодня улица Ленина сбегает, как полноводная река, в Крещатик, здесь он чувствует, что Земля вертится, а он вместе с нею.
Держался рукой за голову: болела. А круглые ягоды винограда, словно слезы Иванка, катились из белого бумажного мешочка по тротуару.
Вечер исчезал куда-то, и ночь вставала, словно черная яма, из которой красноватые фонари поблескивали, как кровавые глаза смоков.
Со стороны беженского пункта доносился тоскливый гудок и глубоко западал в грудь Иванка.
Ночь нависала, как туча. Только на черном небе, словно знак из других далеких миров, засветилась одна звезда.
XXIV. МАРИНЦЯ ИЩЕТ
В ту ночь Маринця совсем не спала. Но она лежала неподвижно, и, когда по тифозному бараку проходила санитарка, Маринця закрывала глаза и притворялась будто спит. А поздно ночью, когда убедилась, что все заснули, она тихонько поднялась с постели, надела туфли и больничный халат, подошла на цыпочках к окну, тихонько открыла, а потом перескочила через подоконник и побежала.
Небо заросло осенними тучами, и луна между ними выглядывала, как заблудившийся огонек. Вокруг громко шумели клены, и свежеопавшая сырая листва путалась в ногах. Это заставляло Маринцю бежать быстрее.
После того как узнала у Иванка, что родители ее здесь, в Киеве, не находила спокойного места. Просила доктора, санитаров, всех, кто заходил в тифозный барак, чтобы пустили ее, потому что она отстала от своих, а теперь вот родители ее здесь и она должна их повидать. Но доктора были суровые, и никто не понял ее тоски. Поэтому сегодня, когда все заснули, Маринця выбралась через окно наружу и побежала.
Сырые холодные листья прилипали к ногам, и по телу пробегала холодная дрожь, и от этого голова будто становилась горячее.
И чем горячее было в голове, тем неудержимее росло желание увидеть своих. Оно заполняло всю грудь, и дыхание Маринци захлебывалось в нем, но она не останавливалась отдохнуть.
Дороги сбегали вниз, поднимались вверх, дороги горные, низовые и поперечные, а Маринця бежала все по одной – прямо… Она не задумывалась над тем, какая дорога приведет ее к родителям. Только бежать. Внизу овраги, ямы, пропасти, сбоку роща больницы, а дальше, в седине рассвета, – город. Только нигде не видно ворот, через которые можно выйти за пределы больницы. И Маринця бежит, путается в дорогах и дорожках, и постепенно беспомощность сковывает движения ее ног. Уже идет медленно, даже хочет громко заплакать, но вокруг тишина, такая, что слышно движение каждого листка, а Маринце неловко нарушить ее своим голосом. Издали из-за деревьев выглядывают бараки, дома, в них тоже лежат больные, но Маринця туда не хочет. Стуча зубами от холода, плотнее запахивает халат и спускается по тропке вниз.
Там какой-то небольшой дом, но Маринця смотрит не туда. За домом ясно видны ворота. Они еще закрыты, но это ворота, а за ними Подол, а там – отец и мать. И Маринця опять пускается бежать.
– Стой!.. Что это?.. Куда?.. – Кто-то схватил ее за плечи и держит крепко, но Маринця даже не оглядывается, только рвется вперед.
Но чьи-то сильные руки больно впились в ее плечо, и Маринця видит высокого человека с черными маленькими усами, такими же, как у Иванкова отца. Возле него лежит веник, а он смотрит на ее халат, на голые ноги в туфлях, на растрепанные волосы, и в глазах у него испуг и удивление.
– Куда это, что это?..
– Я, вуйчику, к маме. Пустите!.. Они там!.. – И Маринця, захлебываясь, со слезами на глазах рассказывает всю свою историю, припадает к рукам сторожа и целует. – Пустите, вуйчику! Ей-богу, я вернусь. Вот только побегу и скажу, что я в тифозном.
Маринця так горячо просит, так жалостно рассказывает, как она потерялась, что у сторожа начинает что-то давить на горло, и он сердито говорит:
– Разве можно в такой одеже идти? Городовой сразу поймает.
Маринця стоит и не знает, что на это ответить. Тогда сторож берет ее за руку и ведет в тот маленький дом, который Маринця видела еще сверху.
Вскоре она выходит, одетая в какое-то старое платье, повязанная рваным платком. Маринця благодарит, клянется, что сегодня обязательно вернется назад, потому как это же платье его дочки. Она уже представляет себе, какая хорошая должна быть его дочка, раз у нее такой добрый отец, и улыбается сторожу ласково, как улыбалась когда-то солдату-кавалеристу.
– Никому, никому, вуйчику, не скажу.
Сторож просит, чтобы Маринця никому не говорила, что он ее видел, – если узнают, могут еще и со службы прогнать.
Он выводит Маринцю за ворота и рассказывает, как ей пройти на Подол.
Уже совсем рассвело, и город, просыпаясь, начинает шуметь на разные голоса и даже будто гогочет, а Маринце почему-то вспоминаются гуси на лугу, которые любили за нею бежать и щипали за ноги.
– Га-га-га!..
Вот будки, большой дом со стеклянной крышей, а дальше – широкая улица. Сторож говорил, чтобы повернула вправо и шла потом все прямо, прямо, и так можно дойти до самого Подола.
Как это просто!.. Маринця больше ни у кого ничего не спрашивает.
Людей на улице все больше, и Маринця от этого чувствует себя веселее – она теперь незаметна. Люди идут, идут, но никто не обращает на нее внимания. По мостовой рассыпаются первые лучи осеннего солнца.
Хоть Маринце казалось, что все так просто, но она долго бегала по городу, пока дошла до Дома контрактов.
А когда она под вечер вошла во двор и, чуть шевеля опаленными лихорадкой губами, спрашивала, где же улица, на которой живут Породьки, и не знают ли люди Породьков, все качали равнодушно головами и отвечали, что не знают, не слышали. А когда она расспрашивала про Курил, у которых есть мальчик Иванко, то старый дед, что стерег вещи Иванко, сказал:
– Иванко еще в полдень пошел в шпиталь проведать своих и после того еще не возвращался. – Дед смотрел на Маринцю с грустью и говорил: – У тебя, должно быть, горячка, вон как запеклись губы.
Разостлал для Маринци тряпье Иванка, сказал, чтоб легла, подождала.
– Иванко придет и расскажет, он, наверно, знает, где эта улица.
И Маринця ждала. Но Иванко не приходил. Уже все заснули, с нар доносились храп, стоны, вздохи. Она вышла на улицу. Тоскливые гудки паровоза прорезывали ночную тишину, и тело пронизывала осенняя свежесть. Где Иванко, где Иванко? Как ей найти эту улицу, где остановились ее родные? Маринце так хотелось поскорее прижаться к матери, сказать ей «мамо», почувствовать мамин запах, что сливался с запахами их хаты, сада, и цветущей картошки, и окрестных лугов, где ранней весной розовел аистов-цвет. И увидеть весельчака Федорка и добрую Василину. И рассказать отцу о всех своих приключениях. Отец, наверно, еще не знает о людях, которые когда-нибудь поборют царей. А среди них есть один самый сильный, отец очень обрадовался бы, что человек этот русский. Ведь он еще в Куликове тянул руку за Россию. «Тату, татуню! А я даже знаю, как он называется!» – похвалилась бы она.
И тато обрадовался бы, потому что она, его первое дитя, разумная Маринця, так похожа на него. Ой, не говорите, это была бы такая радость! Только бы скорее встретиться, только бы встретиться.
А гудки тоскливо гудели и гудели…
XXV. НА УЛИЦЕ
Город все еще будто вращался вокруг него, хоть людей на улице становилось все меньше и меньше. К Иванку подошел городовой и строго приказал уходить отсюда. Нищим на улице сидеть нельзя.
Иванко хотел оставить на тротуаре свой виноград, но городовой остановил его и приказал все собрать.
И вот он снова уже шел по широкой киевской улице. А виноград, который нес, – это были словно его застывшие слезы. И городовой приказал, чтобы они были при нем. Он не мог их ни выплакать, ни рассыпать. Такие были тяжелые, такие тяжелые, и он их нес.
Вдруг на темном небе Иванко увидел ту же самую звезду, что светилась и тогда, когда сидел на тротуаре. И он вспомнил про Маринцю. Она здесь, здесь, в Киеве, Маринця из Куликова, с их улицы Загороды. Маринця сбежала из больницы и, наверно, пошла в Дом контрактов искать своих – куликовских – людей. И ничего ему сейчас не надо, только бы встретиться с Маринцей.
Он встретил ее возле калитки Дома контрактов, которая вела на свежеогороженный двор.
– Иванко, Иванко, ты здесь, ты здесь! – бросилась она к нему, вся дрожа, и слезы посыпались из его глаз. Это были слезы от великого счастья, что он встретил ее. И еще горя, которое он не мог до конца постичь.
– Маринця, а моя мама лежит в морге. Померла в том шпитале, где и мы были. И Гандзуня, и Петрик, и Юлька – все, все поумирали.
Маринця, задержав дыхание, смотрела широко раскрытыми глазами на него, а потом запричитала, зачастила ласково:
– Пойдем на Юрковскую, будешь с нами. Моя мамо и тато будут и для тебя. Пойдем скорее, Иванко. Где эта Юрковская, где?
Она будто собиралась лететь.
– Маринця, и твой тато лежит возле моей мамы в морге. Глаза у него закрыты, а моя мама смотрит.
Предчувствуя что-то очень тяжелое, надвигающееся на нее, Маринця уже не говорила, не спрашивала ничего, а только смотрела на него, словно на какое-то страшное диво. Слезы уже перестали течь из глаз Иванка. Но он должен высказать все, словно после этого должно было вернуться все, что было раньше – там в Куликове, на их родной улице Загороде, когда еще все были живы и когда он с Маринцей играл возле своей хаты.
– Твоя мама, говорили люди, умерла на Юрковской, когда тато твой был еще жив. А Федорко и Василина и все твои тоже поумирали в «Капле молока».
Иванко будто даже легче стало, когда он все высказал.
– Маринця, хочешь винограду? На, ешь. Я маме нес, а она умерла.
Он протянул Маринце виноград, а она не брала его и словно ждала еще чего-то.
– А Даниляки уехали в Ростов. Твой тато тоже собирался туда и уехал бы, если бы не умер.
Маринця не плакала, не кричала и ничего больше не говорила. Стояла так, словно была уже не здесь, возле калитки Дома контрактов, где Иванко рассказал ей обо всем, что сталось, а где-то далеко, куда не каждому можно попасть.
Иванко взял ее руку, холодную, безвольную, и прошептал:
– Я тебе покажу, где здесь наше место. Будешь с нами.
Ему еще трудно было выговорить «со мной», и сам еще не верил, что он один, что все поумирали.
– Пойдем утром в морг. Еще сможешь увидеть своего тата… Я уже знаю, куда идти.
После этих слов Маринця словно сорвалась.
– Сейчас, сейчас пойдем, Иванко. Там тато, я увижу тато.
Она так говорила, словно могла застать отца в живых.
Но вокруг еще стояла ночь, и та звезда, что светилась вначале, тоже исчезла.
Из помещения вышел дед, возле которого в последнее время устроился Иванко.
– Идите-ка, ребятки, спать. Что это вы среди ночи здесь затеваете?..
– Деду, у нас все, все поумирали. И моя мама, и ее тато. Только мы с нею живые остались. А она нашлась и хочет сейчас идти в морг. Там тато ее еще лежат.
Дед перекрестился и взял детей за руки.
– Кто же тебя, моя сиротка, сейчас пустит туда. В трупарню ночью никто не ходит. А день настанет – иди, иди, моя деточка, к своему тато. Попрощайся с ним, легче ему будет в земле лежать. Что они думали, как умирали, что думали, когда оставляли малых детей?
Дед громко вздыхал, печалился, а Иванко и Маринця шли возле него притихшие, молчаливые, словно передали ему свое горе, чтобы выплакивал.
Он уложил их рядышком на полке. Закутывая ноги в тряпье, приговаривал:
– Сколько таких оставила война, сколько оставила!..
Маринця не заснула до утра. Как только стало светать, разбудила Иванка. Дед дал им по кусочку хлеба, но Маринця не хотела есть. Он приложил руку к ее голове.
– Детка моя, детка. Да ведь у тебя лихорадка. Как пойдешь?
Но Маринця ответила, что горячка уже ее трясла и теперь ей не страшно. Она пойдет к тату, что бы ни случилось. Скорее, скорее, пока лежит.
Вот уже Маринця с Иванком входят в подворье Александровской больницы. Осенняя листва слетает с деревьев. Сколько ее, этой листвы…
– А что, если тебя словят и опять положат в тифозный? – спрашивает Иванко у Маринци.
Но Маринця ничего не хочет слушать. Она должна, увидеть тато. Ей кажется, что от этого зависит, жить ему или нет.
Иванко возле морга застает человека, который уже водил его туда. Нашлась девочка, Маринця, а тато ее уже в морге. Нельзя ли ей посмотреть на отца? Человек такой добрый, такой ласковый.
– Боже мой, какое горе! Дети мои дорогие. Вот вам чесночок, потрите носы.
Человек тоже идет с ними внутрь.
– Я уже знаю, вуечку, где они лежат. Вы же меня водили к маме.
– Водил-то водил. А за день всякое могло статься. Холера и тиф косят народ. Могли ваших уже забрать, могли увезти.
Человек идет впереди, спускается по ступенькам, а Иванко и Маринця за ним. Входят в длинный, холодный коридор с узкими окнами. Сторож засветил свечку, чтобы виднее было идти.
– Еще лежит, еще лежит, моя мама. И твой тато лежит, Маринця, – говорит Иванко радостно. И он действительно рад, что застал их здесь, что Маринця может увидеть своего тато.
Иванко узнал мать только потому, что запомнил место, где она лежала. Лицо было не ее: синее, искаженное.
А Маринця не узнает отца. Только надпись на номерке, привязанном к его ноге, свидетельствует, что это Проць Породько, ее тато, и ему всего тридцать пять лет.
– Долго нельзя здесь стоять, сомлеете. Чуете, какой тяжкий дух. Пойдемте, дети, пойдемте от смерти, – говорит человек.
Маринця даже не знает, каково у нее на душе. Эти голые трупы, среди которых будто бы лежит и ее отец, отталкивают ее от себя. Скорее, скорее отсюда. Не здесь, а где-то в другом месте найдет она своего тато, свою мать. Может ли статься такое, чтобы их уже нигде не было?
– Это все, дети, натворила война. Она принесла кровь и холеру. Люди гибнут как мухи. Идите, идите скорее отсюда, чтоб не увидел никто, где вы были. Доктора запрещают сюда пускать.
Маринця и Иванко проходят поскорее через подворье больницы. Теперь только бы прошмыгнуть через ворота. Чтобы не словили ее, чтобы не словили. Маринця хочет обязательно пойти и в «Каплю молока» и на Юрковскую. Ее так и тянет вперед. Скорее и подальше от того места, где она только что была.
Она будет везде искать свою маму, своего отца, своих братиков и сестер.
Веет свежий ветер, и светит солнце, хоть осеннее, не теплое, но ясное.
Золотится листва под ногами в саду и за садом Александровской больницы.
Только бы пройти за ворота, только бы пройти… Чтобы не увидел ее сторож, не вернул.
Прошли.
И вот уже Маринця и Иванко на улице большого города.
Свежий ветер веет прямо в лицо. Маринце еще никогда не был так приятен ветер. Как хорошо, что возле нее он, а не тот длинный коридор с мертвыми людьми. И там где-то будто бы ее отец и добрая соседка Ганка Курило – мать Иванка. Нет! Разве такое может быть в жизни? Такое бывает только в страшных сказках и во сне. И вот она проснулась, тяжелого сна уже нет, а есть свежий ветер, есть Иванко из их местечка Куликова, с улицы Загороды. И как хорошо, что они сейчас вдвоем. Они пойдут вместе в «Каплю молока» и на Юрковскую улицу. Маринця обязательно расскажет Иванку, как встретила солдата-кавалериста, а он рассказывал ей про человека, который сможет побороть Смока. А Смок еще есть, это он дует войнами, несчастьями и болезнями. Но на него уже нашелся такой великий человек, который может его побороть. И он поборет его. Маринця знает его имя и пойдет его искать. И Иванко с нею пойдет! Как хорошо, что они с ним нашли друг друга!..
