Текст книги "Аистов-цвет"
Автор книги: Агата Турчинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
XIII. В ЛЕСУ
Все притихло на миг. Задержало вздох, будто пораженное предстоящим великим свершением. Стальной просвет бледно задрожал, притих, потом вдруг разлился ясно-розовой струей…
Сосны заговорили, и лес, словно от взрыва, закачался от утреннего гомона птиц, от звонкой лесной тишины, что, казалось, говорила бархатистыми струнами трав, лохматыми верхушками деревьев, тайной лесных далей.
Первый смех восходящего солнца засиял на стволах, задрожал на венчиках гвоздик и рассыпался снопом лучей на верхушках сосен, стоявших вокруг поляны. Одна поляна, словно заплата, выделялась среди пронизанного лучами леса. Ее мягкие пахучие травы были изгрызены скотом, засыпаны соломой и навозом. Здесь беженцы остановились на ночь. Еще стояли возы, но в некоторые уже запрягали лошадей; коровы еще паслись, но их уже отрывали от сладкого завтрака, привязывали к возам.
Еще на поляне были следы костров, светившие среди травы, как черные лысины. Гасли последние огоньки и мигали предательски, как папоротниковый цвет.
– Ну как? – Павло Сметана уже запряг лошадей и спрашивал свою жену, которая только что пришла и влезла на воз.
– Кто знает, как получится. Лежит. Родился мальчик. И надо же было такому статься в дороге.
Говоря это, молодая невестка посмотрела многозначительно на деда, что лежал на возу без движения, с застывшей болью в глазах.
Проць недавно вернулся. Так и не нашел девчонку. Нагоревался, набегался вчера, пока отыскал своих. Еще счастье, что хоть последние отыскались. Как пришел, лицо у него осунулось, словно только что из криминала. Жена рожает, а он сидит, и как будто язык у него отняло. Люди ему то, люди ему се: «Вы, Проць, достаньте какое-нибудь тряпье из узла, чтобы ребенка завернуть, да и жене приготовьте чистую сорочку». А он, словно ничего не видит и не слышит. Сидел, сидел, а потом и говорит: «Пойду в Бузько просить фуру. Чтоб детей посадить». Наверно, уже ушел.
– А где же он достанет эту фуру?
– Да есть по городам люди, которые помогают беженцам. Комитет должен дать…
Павло Сметана поправил воз, посадил двух ребятишек, что прибежали из леса с ягодами – черникой и земляникой, и уже хотел погонять, как жена крикнула:
– Узел Породьков у нас на возу. Надо было бы отнести.
Но Павло чмокнул на лошадей.
– Нет времени возиться. Заберут. И своих хлопот хватит. Вернется с фурой – догонит.
Фуры отъезжали. Это были беженцы из разных сел. Куликовских ехало только четыре фуры. Остальные поехали другими дорогами.
Все жалели Проця, но никто не мог взять его к себе на воз.
Поляна пустела. Вскоре на ней осталась только больная Проциха с четырьмя малыми детьми, солнце, величественно плывшее по небу, сыпля самоцветами в траву, птицы и сосны.
Они стояли стройные, с позолоченными верхушками, пряча в зеленой чаще душистую прохладу.
Проциха лежала на разостланной дерюжке, бледная, с посиневшими губами. Рядом, завернутый в пеленки, лежал новорожденный, в головах сидели остальные дети. Время от времени наклонялись над матерью и говорили:
– Откройте глаза, а то мы боимся, чтоб вы не умерли!
Тогда мать еле-еле поднимала веки, и оттуда, как бледный просвет сквозь деревья, проглядывали глаза. Поволока боли и грусти переполняла их горечью, и, когда дети наклонялись и говорили, глаза стекленели, и в них дрожали слезы.
Мать двигала глазами, дети успокаивались и бежали в лес за ягодами. Собирали и бросали в рот, бежали и снова собирали. А потом высовывали синие языки, показывали зубы и говорили:
– Смотри, а у кого синее?
Лес шевелил листвой, и детям казалось, что это их бабушка рассказывает про разные дива, от которых становится на сердце жутко, а в глазах начинает щипать.
Лес шевелился, мягкий шелковый шум слетал с деревьев, словно тихие рассказы из груди бабы Оксены.
Воспоминание о бабе пробуждало на миг грусть. Но светло-зеленая трава, что касалась ног, острые сосновые шишки, заставлявшие детей вскрикивать, и весь лес, полный тайн, лес, какого дети никогда не видели, рождал в них радость, и она расцветала звонко на губах.
– Василина, ты бы хотела жить в лесу? – говорил старший Федорко и швырял шишками в птиц.
– Хотела бы.
– А что бы ты делала?
– Ела бы землянику. А ты?
– А я ловил бы зверей и птиц. Помнишь – бабушка говорила про страшных зверей, что живут в лесах.
– А если они тебя съедят, как нашу Маринцю?
– Глупая, тато говорили маме, что Маринця ушла с Курилами, а тато не хотели ее догонять. Где-нибудь на границе должны будем с нею встретиться.
– А Сметаниха говорила, что Маринця потерялась и потому тато пришли такие грустные.
Стефанко, который остался возле мамы и ребенка, позвал:
– Мама стонут и просят, чтоб вы пришли.
А когда дети прибежали, Стефанко сказал:
– Мама говорят, нарвать им листьев, чтоб приложить к голове, очень болит.
Василине высыпали на дерюжку недоеденные ягоды.
– Будешь класть маме на губы по одной земляничке, чтобы горячка меньше сушила. Так тато приказали, – говорил Федорко.
– А ребеночку тоже, если будет плакать?
Федорко замахнулся и хотел ударить Стефанко, но тот закричал, и мама открыла глаза.
– А почему он хочет давать ребеночку землянику, если у него еще зубов нету?
Ребенок проснулся и начал плакать. Мать хотела подняться, чтобы взять ребенка на руки, но не смогла.
– Ты, Федорко, не бей братика, он маленький и еще не знает, как за ребеночком ходить. А если ребеночек плачет, так возьми и посмотри на него, мама не может подняться. Может, надо сухие пеленочки подложить.
Федорко разматывал ребенка и подкладывал под него сухие тряпки, а потом спросил:
– Может, вытащить у вас из груди титьку и приложить ребенку, чтобы сосал?
Губы Процихи бледно и болезненно искривились в улыбке. Она покачала головой и тихо сказала:
– Сыно мой мудрый! Моя детка золотая! Если ребеночку дать что-нибудь есть, он сразу умрет, у него еще кишечки тоненькие и порвутся.
– Значит, он должен быть голодным?
Мать покачала головой и закрыла глаза. Федорко завернул ребенка, сложил губы нежно и причмокнул ему, как чмокают грудным детям.
– Спи и не плачь, а то ворона украдет!
Ребенок притих – собирался спать.
– Василина, глянь, какой он смешной.
Все трое наклонились и рассматривали ребенка.
– А что, если раскрыть рот и посмотреть, что там у него? – сказал Стефанко и приложил палец к губам младенца. Но Федорко посмотрел сурово, и Стефанко отнял палец.
– Не трогайте, пусть спит!
Мать нежно посмотрела на детей и опять закрыла глаза. Дети отправились собирать листья, но сейчас же прибежали назад.
В лесу был слышен топот конских ног.
– Мама, мама, ей-богу, тато едут! – Федорко радостно наклонился к матери.
– И теперь у нас будут кони и фура!
Василина радостно засмеялась.
– Глупая, это мои будут кони, потому что я мальчик, а девчонкам нужно корову.
Но Василина говорила, что это ее кони, а Стефанко и Федорко – что их.
– Ну так мой будет воз, а кони ваши, – уже соглашалась Василина.
– Ага! А как мы поедем без воза?
Дети ссорились и всматривались в лесную зелень. Потом сразу притихли и припали телом к траве, чтобы их не было видно. Глубоко в лесу ехали верховые. Детям видны были только конские ноги.
– Разбойники!..
Трава шелестела, а детям казалось, что это баба в темной хате рассказывает хриплым голосом про разбойников, которые ходят по темным лесам.
Сдерживали дыхание.
– Федорко, нарви маме веток и сделай холодок над головой, солнце печет.
Но дети не отвечали, сидели притихшие, а мама думала, что они опять убежали в лес. Но Федорко сказал:
– Мама, в лесу ходят разбойники, и нас побьют. Мы боимся!
Теперь дети подползли поближе к матери, припали к земле.
– А тато уже едут?
– То разбойники ехали, а тато еще нет.
Всадники скрылись в глубинах леса. Теперь дети боялись отбегать от мамы. Федорко платком прикрыл маме голову от солнца, а Василина клала ей на губы землянику. Скоро ягод не стало, но дети боялись побежать и набрать еще. Сидели и не сводили глаз с леса. Высились сосны – стройные, величественные, теперь спокойные. Лес притих. Солнце стояло над самой головой. Чтобы не жгло, дети подвернули кверху рубашки, как они делали это от дождя. Проць не возвращался.
Уже глаза заболели – так пристально разглядывали дети лесную глубь, уже все перед глазами делалось зеленым, а отца все не было.
XIV. ВСАДНИК
Верховые ехали. Их было трое.
Это было в то время, как Федорко и Василина побежали рвать листья и, увидев конские ноги и копья, припали к земле.
В зеленых солдатских мундирах верховые почти не выделялись из общего тона леса, только черные кони казались будто еще чернее от зеленой глубины.
У переднего на коне сидела Маринця. Одной рукой он ласково обхватил ее и время от времени наклонялся и спрашивал по-украински: «Тебе не плохо?» А Маринця качала головой: «Нет», и ясная улыбка отражалась в ее глазах. Была немного удивлена: «Русский, а умеет говорить по-здешнему», но подумала, что научился, когда был в Галичине. Она с большим интересом рассматривала лес, раскрывала рот, словно в ответ на гомон птиц, оборачивалась, когда падала ветка; сбитая копьем. А лес, словно пораженный таким интересом со стороны маленькой девочки, наливался запахами солнечного утра, звенел как оркестр.
– И-и-и! – Маринця засмеялась. – Хорошо!
– Хорошо? – Верховой наклонялся ласково к ее лицу, и Маринця видела глаза, они играли как радуга.
Она покраснела. «Пусть мама сошьет тебе новое платьице», – вынырнули из сердца слова молоденького жолнера Юрка Бочара. И Маринця подумала: «Этот верховой похож на того».
И вот они должны убивать друг друга. «А может, этот верховой уже убил того? И почему такое делается, и для чего люди людей должны убивать?»
– Так тебя, значит, зовут Маринця? – переспросил верховой, думая о чем-то своем.
– Маринця.
– И тебе не страшно с нами?
– Нет.
– А что бы ты делала, если бы мы на тебя не наткнулись, когда ты спала на краю дороги?
– Проснулась бы и пошла дальше.
– Куда?
– В Россию бы пошла. Туда ушли мои тато и мама.
– А почему ты не пошла за ними?
– А я вернулась, чтобы кота Гриця найти.
Маринця все рассказала, каково ей пришлось в дороге. Но не помнила, как заснула и сколько спала. Одно знает: так ей было грустно, хотелось даже умереть.
Когда верховые ее подобрали, она уже раскрыла глаза, но долго не могла опомниться, потом снова заснула, а когда проснулась совсем и увидела, где она, уже светало. Но ей казалось, что это все снится. Какой-то странный лес стоял вокруг как сказка. И ее везли. Тот, который прижимал ее к своей груди, спросил: «Как тебя звать?» – «Маринця», – ответила она. Она еще не могла совсем прийти в себя, потом вспомнила, что в руках у нее был платок с землей, а сейчас нет, что кот Гриць жалобно мяукал на завалинке и она вернулась, чтобы взять его, а потом отец вырвал его из рук и бросил на дорогу. Вспомнила, как пошла назад, а наступила ночь, как звала: «Грицю, Грицю!» – а потом ноги будто вросли в землю и она уж не могла ими двинуть. И вот теперь ехала на коне, и ей было хорошо и совсем не страшно. Только очень хотелось спросить, не встречал ли этот русский верховой такого австрийского жолнера Юрка Бочара и не убил ли его, И вот она не вытерпела и спросила:
– А вы убивали австрийских жолнеров?
Двое верховых ехали впереди, а тот, который вез ее, отстал.
Маринце сделалось страшно.
– А что, может, брат у тебя на войне?
Маринця не отвечала. А верховой продолжал:
– На войне не разбираешь, кто перед тобой. Царь приказывает – иди вперед и убивай. Да ваш цисарь не лучше. Но есть, девочка, есть такие люди, которые победят царей и сделают так, чтобы не было на земле войн. И все люди будут жить в согласии.
У Маринци отлегло от сердца. Почувствовала, что этот солдат не сделает ей ничего плохого.
Лес редел.
Уже вверху синели прогалины неба, а впереди пробивались золотые окна поспевшей ржи.
И то, что лес кончился, тоже отгоняло страх. И опять верховой напомнил ей того молодого жолнера, который с великой своей печалью пошел на войну.
– Вуечку, – спросила уже смелее Маринця у русского солдата, – а где же они, те люди, которые силу имеют бороть царей, которые могут сделать так, чтоб не было войн на свете?
– Они есть, девочка, – ответил ласково солдат. – А из них самый сильный – Ленин. Есть такой русский человек, запомни.
Услышав это, Маринця подумала, что не зря ее тато и дед тянули руку за Россию. И она, взглянув в лицо всадника, похвалилась:
– Мой тато и дед были за Россию. И я тоже.
– Вот мы с тобой проехали границу. Теперь ехали полем.
– Это уже Украина. Волынская губерния, – сказал верховой и задумался. А Маринця спросила:
– А где Россия? Мой тато, наверно, в Россию пошли.
– Это Украина и Россия. Украина и Россия.
Они перепутались в голове Маринци, как лес и поле, как небо и облака.
Следила за губами верхового. А оттуда вылетали слова про Киев, про горы, что отражаются в глубоких водах Днепра, про степи, где травы буйные, курганы высокие.
Ветер-шутник теребил ее волосы, бросал их ей в рот, в глаза, и она то и дело отмахивалась рукой.
Маринця слушала и слушала, и очень ей хотелось спросить у верхового про того русского человека, который самый сильный даже среди тех, кто борет царей. Какой же он из себя, где живет, что ест, что пьет. Он, наверно, из таких людей, что когда-то в старину могли побороть и Смока. И голос бабы Оксены будто близко-близко зазвучал возле нее. И все вокруг было похоже на сказку. И то, что произошло с нею, и то, что сейчас едет на коне с русским всадником, который рассказал ей столько интересного. Но больше расспрашивать о том необыкновенном человеке Маринця не отважилась.
XV. А БЕЖЕНЦЫ ЕХАЛИ ДАЛЬШЕ
Возы, у кого они были, словно бы храпели в глубоких лесных выбоинах, выхлюпывали колесами черную харкотину грязи в густых полесских лесах, ударялись темными ночами о стволы сосен, ища дороги, путались в густых кустарниках.
Воз, на котором ехала Ганка с детьми, отбился от своих.
Безглазая ночь повисла черными полотнищами вокруг деревьев, простелилась тягучей грязью по дорогам, свистела, кричала и плакала.
И монотонно шелестел дождь.
– Бабо, бабо, что будет с нами?
Человек, который погонял, обернулся:
– А куда я должен вас везти? До села, до города или как?
– Да разве мы знаем? Везите куда хотите. Только бы из этого леса, из этой темноты, что душу чернотой укрывает и смотрит, как смерть. Да человек, когда попадает в такую заваруху, как мы, смерти уже не боится. Только пусть сразу берет, а не так: подходит и отходит, словно насмехается.
На возу, завернутые в тряпье, мокрые, залитые грязью, засыпанные мокрыми ветками, сидели Ганка с детьми и старуха беженка, приставшая в пути. Дети притихли – черная лесная глубина, казалось, протянула к ним свои мохнатые руки, раскрывала глаза-ямы, из которых выглядывал страх. Дрожали и оглядывались – не тянутся ли руки, чтобы схватить их? Не вытягивает ли своего жала Смок, повисший на деревьях?
– Бабо, бабо, не плачьте, не тревожьте меня, у меня дети! – Ганка прижала Юльку к груди.
Старуха разминулась в дороге со своими сыновьями, дочерьми и невестками.
– Выедем из лесу – встретимся. А теперь спасибо, что люди добрые нашлись и везут нас, что давали нам поесть в дороге, да еще и слова красные нам говорили.
– Я сынам говорю: «Вы бабу оставьте, пусть хату стережет, пусть с землей говорит, чтоб не убивалась по своим людям, потому как чужие не будут с нею так разговаривать. Оставьте, чтобы там, где землю пулей изрыли, баба ходила и засыпала ямы». А они мне: «Мамо!» Пообпадали вокруг меня сыны и невестки, как малые дети: «Мамо, идите с нами, чтобы сердце наше не рвалось надвое, чтобы чужая земля веселее с нами говорила. А если худо вам будет, то понесем все по очереди. Только идите с нами». А я им: «Останьтесь, не идите, это ничего, что Австрия возвращается, ведь и там, наверное, есть люди с сердцем. Это царское войско нарочно пугает, что мадьяры всех нас хотят вырезать». – «Идите, идите, ведь все люди бегут, так, наверно, знают, от чего». Сами даже платок завязали на голове, и я пошла. А как ноги начали болеть, где-то там за Бузьком, когда отдыхали около села, то мои невестки и сыны говорят: «Пойдем, мамо, достанем вам чего-нибудь поужинать. А вы прилягте и поспите, чтоб ноги немножко отдохнули, потому как дороги большие и идти нам еще долго». И ушли!
Баба заплакала вслух, и этот плач был похож на шуршанье сухой осенней листвы. Ветер свистел и шумел громче, и казалось, что весь лес заполнен гадами, смоками, которые поблескивают на ветвях деревьев, заплетаются на колесах и тянут свои головы к людям.
– Ушли… Спала… А как проснулась, то только видела: свет горит, ночь вокруг, а люди бегут. Не люди, а тени, пани-матко. Со сна даже не знала – живу ли я еще или, может, уже на том свете? Кричала: «Дети, сыны мои!» Да разве кто слышал, когда все бежали, когда все кричали?.. И я побежала, а потом села и собралась умирать. А дальше, знаете, пани-матко, что сталось. Ехали вы и забрали меня.
Дальше рассказывала Ганка:
– Еще дома дали мне фуру. Как пошли слухи, что должны бежать, так наш староста мне и говорит: «Тебе, Ганка, мы записали фуру, как ты без мужика. Вернется Австрия – тебе будет хуже всех, мстить будут. Должна бежать». Много людей возвращалось из обоза в свой край, так нас на их фуры сажали и говорили везти. И люди добрые везут. Могли поскидать по дороге, и делай с детьми что хочешь. Да вот, спасибо им, везут.
Человек, который погонял лошадь, только покрикивал: «Вйо!» и, казалось, не слушал, что говорили женщины. Лес густел, и лошади шли медленнее.
– Ну и ночь. Однако же гляньте, еще не конец, а только начинается!
Человек щелкнул кнутом и смотрел в темноту.
– Хоть стань и конай под дождем. Куда ехать, ничего не видно! – Голос его звучал все раздраженнее, резче. Темно. Только лес стонал и трещали деревья, будто кости у осужденного во время пытки.
Ганка поясняла:
– Надо было ехать за всеми, так обминули бы лес. Да видите, сюда ближе дорога к ихнему селу. Говорят, что там за селом есть какой-то пункт для беженцев. А оттуда уже всех рассылают по России.
Лошади стали. Воз оседал во что-то мягкое и глубокое.
– Вйо! – но лошади не ехали.
Человек ругался, бил коней, а воз стоял.
– Наверно, трясина. Заехали! – Человек клал быстрые ритмические удары на спины лошадей, кричал, ругал слепую ночь, худых устаревших лошадей, измокших людей. Лошади рванули, и воз двинулся с места… но сразу перевалился набок, и все вскрикнули и попадали в грязь. Вместе с черным свистом ночи будто из глубины земли неслись стоны старухи, крик Ганки: «Дети, дети, где вы?» – и взмокший заляпанный грязью плач Петра, Юльки, Гандзуни и Иванка.
Только когда бледный свет утра задрожал на деревьях, смогли тронуться. Вымазанные в черную грязь волынских лесов, взбирались на воз, складывали мокрые, грязные вещи и ехали дальше.
XVI. КАК МАРИНЦЯ ВСТРЕТИЛАСЬ С МАРТУСЕЙ
Завтра полк должен был выступать на позицию. Солдаты чистили ружья, пулеметы и с великой завистью смотрели на спокойное солнце, которое пригоршнями тепла падало на их головы, добиралось до сердца и там будило острую боль.
Не сегодня-завтра они лягут горами искромсанного окровавленного мяса, станут добычей хищников. Время от времени солдаты подходили к ведрам, что стояли возле каждой палатки, набирали в кружку водки и пили.
Маринце страшно было здесь оставаться. А сначала, когда ее привезли, она даже заплакала, да верховой обещал, что отвезет ее на беженский пункт, как только позволит ему офицер отлучиться из лагеря. Где он, где сейчас этот верховой? Ожидая его, Маринця быстро проходила между палатками.
Вот и долина с высокой травой. Маринця присела под дикой грушей. И уже не видно ей ни палаток, ни глаз солдат, не слышно их пьяных голосов. Вокруг трещат кузнечики, поют птицы, а вверху такое голубое красивое небо. Маринця легла, и показалось ей, что она у себя на огороде, а над нею шелестят лапчатые подсолнухи и золотокосая кукуруза.
За долиной начиналось поле. С ветром до ушей Маринци долетал шорох ржи. И вот в эти звуки вплелся мужской голос. В первую минуту Маринця испугалась и притихла, будто сама земля доносила до ее ушей слова:
– Завтра наш полк выходит на передовые позиции. Биться и убивать таких людей, как мы, у которых жены, дети…
«Верховой, верховой!» Теперь уже Маринце не страшно было слышать этот голос.
Маринце вспомнился грустный жолнер Юрко Бочар, который выгреб для нее из карманов свои деньги.
А верховой говорил дальше:
– За что нам такая мука – эта война? Наши дети должны остаться сиротами, жены вдовами. А кто виноват? Цари и фабриканты – это им нужна война.
Голос солдата, полный печали и гнева, дрожал и терялся среди ржи. Не все слова доходили до Маринци, но она теперь хорошо понимала то, что казалось сначала неясным. Война нужна царям, чтобы расширять царства. Но бедным людям она не нужна. Ей припомнилась Ганка, Иванко, у которых забрали отца на войну. Что они получили?.. Будут сиротами.
– Мамо! – Ветер сдувал сухие листья с груши, и время от времени недозрелые, червивые дички падали на землю.
Теперь Маринце хотелось только к маме. Прижаться лицом к ее запаске, пахнущей картошкой, луком и мамой. Или положить свою руку в мамину и слушать, как от мамы переходит в сердце тепло и нежность.
А солдат все говорил и говорил кому-то. Уже опять ветер доносил до Маринци его слова, они разрывали ее сердце одним словом: «Мамо!»
Что ей делать? Подойти сейчас к нему и попросить, чтобы он ее вел поскорее на беженский пункт? Она, как и он, не хочет войны, ей бы только быть с мамой, в своей хате.
Об этом ей хочется закричать сейчас на весь мир. Но Маринця не закричала, а заплакала. Так в слезах и застал ее этот солдат, а когда спросил, почему она плачет, Маринця прошептала:
– Хочу к маме, не хочу войны.
– А кто ее, девочка, хочет?
В тот же день он посадил ее на коня и повез на беженский пункт.
Когда они уже увидели красные костры и возы с будками, он спустил ее осторожно на землю, соскочил и сам с коня, достал несколько рублей и, отдавая ей, ласково проговорил:
– На тебе, девочка, купишь себе что-нибудь. Иди, иди вон той тропкой. Не плачь, придет время, и не будет войны. Есть на свете такие люди, что борются за это.
– Дядечку, а где того человека искать, который может войну побороть? Я запомнила, как он называется. Ленин… Правда, так? – говорила Маринця, вытирая слезы.
Но солдат не ответил на это, а поцеловал ее в лоб и проговорил:
– Беги, беги, пока видно. А я постою, посмотрю, как ты дойдешь.
Маринця хотела поцеловать на прощанье его руку, но солдат не дал ей это сделать.
– Что ты, что ты, девочка. И поповы руки не надо целовать. Только мамины. Беги, беги на пункт, где-то она, наверно, плачет по тебе.
Маринця бежала той стежкой, что он показал, и все оглядывалась, а он стоял, будто рядом с солнцем, которое уже касалось земли, и махал ей рукой.
А когда она близко подошла к беженскому пункту, он махнул еще раз и поскакал назад навстречу солнцу. И скрылся за краем земли вместе с ним, а Маринця все стояла, смотрела в ту сторону и опять «Мамо, мамо!» кричало ее сердце.
А может, она здесь, ждет ее на беженском пункте? И Маринця побежала к выгону, где стояло много возов и вспыхивали костры там и тут, а вокруг них толпились люди. Переходила от одной группы к другой, всматривалась, нет ли среди них куликовских людей. Ни у кого ничего не спрашивала, боялась услышать: «Нет, таких не видели, таких здесь нет».
Люди сидели вокруг костра, как цыгане.
Кипятили молоко, жарили сало. Маринцю никто не спрашивал, почему она здесь, никто не обращал на нее внимания. Она могла даже подсесть к людям и слушать их разговор, и они не удивились бы, но Маринця отходила, шла дальше.
Люди были чужие. Не похожие ни на куликовских, ни на гуцулов, больше светловолосые. Маринця догадывалась: это были поляки, откуда-то из-за Равы.
Шла от группы к группе, от воза к возу и не находила своих.
– Ты, наверно, ищешь кого-нибудь, что так присматриваешься ко всем? – спросила ее молодая женщина, несшая котелок, от которого шел пар и запах пшенного супа.
Маринця видела: из одного барака, что стоял на краю выгона и был похож на конюшню, выходило много людей. Они несли котелки, горшки, банки.
Женщина подошла ближе к Маринце.
– Я потерялась и ищу своих.
– А откуда ты? – Женщина расспрашивала, а Маринця рассказывала о себе.
Она узнала, что здесь на беженском пункте съехались люди из разных местностей. Одни прибыли сегодня утром и должны уехать завтра на рассвете, другие приехали только что. Многие беженцы отправились сегодня утром в Киев, другие – в Сибирь. На одном беженском пункте можно стоять только один день. Кто хочет, тот может остаться навсегда, но ему уже не будут давать никакой помощи. Женщина спросила Маринцю, хочет ли девочка есть. Если хочет, надо пойти туда. И женщина показала в сторону барака, откуда выходили люди с котелками.
– Но ты лучше подожди меня. Отнесу поесть своим и пойду с тобой.
Через несколько минут женщина вернулась, и они пошли к бараку. Было уже совсем темно, а Маринця с женщиной все ходили среди возов от одной группы людей к другой и спрашивали:
– Вам не встречались случайно куликовские люди?
Или:
– Не останавливались здесь куликовские?
Прежде чем ответить, люди спрашивали:
– А чья бы это могла быть девочка?
– Да отстала от своих.
И Маринця каждый раз должна была рассказывать, как она потерялась.
Мужчины слушали, устремив глаза куда-то в ночь, время от времени восклицая:
– Вы только посмотрите, люди, что может статься!..
А женщины плакали, всхлипывали:
– Пораскидала нас, деточка, война, оторвала от своих, закинула в чужие края, пожгла нам хаты!
Так Маринця ходила и рассказывала свою историю не в одном лагере.
А уже в Чернобыле, когда Маринця, разыскивая своих, рассказывала ту свою историю, один парень весело воскликнул:
– Смотри-ка! Она из-за кота потерялась, а та другая девочка – Мартуська, которую вчера забрала к себе пани из Киева, – из-за цыплят.
И пошла по лагерю Маринцина история, как она потерялась из-за кота Гриця, а вот другая девочка, Мартуся, которой Маринця не видела, потерялась, выходит, из-за цыплят, которых тоже из жалости взяла с собой. И люди уже смеялись, слушая истории, так похожие одна на другую, пересказывали их друг другу: ведь человек всегда рад случаю повеселиться, отвести душу.
– Смотрите, смотрите, вон девочка пошла, та, что из-за кота Гриця потерялась, – показывали на нее детям пальцем.
А у Маринци сердце рвалось: ведь это над ее горем смеются. Но все-таки спросила у парня о той девочке, какая она и откуда. Узнала, что яворовская, только ростом немного поменьше, чем она, и что какая-то пани-художница будто взяла ее в дочки.
А где бы, где увидеть ту девочку и ту пани?
Когда уже люди повеселились над ее бедой, опять начали Маринцю жалеть.
– А ведь верно, может, и для тебя это будет счастье, если повидаешься с той девочкой и с той пани. Ведь как тебе без отца и матери плутать по дорогам. Собака укусит, батяр[15]15
Батяр – бродяга.
[Закрыть] какой встретит. Ведь ты же, детка, совсем еще мала.
И уже все в таборе заговорили, где искать ту пани-художницу, что приносила на пункт одежду для беженцев. И только утром тот самый парень, что первым посмеялся над нею, прибежал, запыхавшись, откуда-то и сказал, что, если хочет Маринця видеть ту девочку и пани, пусть сейчас же бежит с ним в город к реке. Он узнал, что пани сегодня садится на пароход с девочкой, и сам взялся отвести Маринцю на пристань.
Маринця так бежала с тем добрым хлопцем Михаськом, словно она вот-вот должна встретиться со своими. А когда прибежали на пристань, пароход уже пускал пар, уже гудел: сейчас, мол, отчаливаю.
Но парню все-таки удалось высмотреть среди людей на палубе ту девочку Мартусю.
– Вон она, вон, в розовом платьице. А как хорошо одета и в шляпе, а была в тряпье, худшем, чем у тебя. Кричи, кричи: «Мартуська!» А то машина сейчас отойдет и уже все будет кончено.
– Мартуся, Мартуся! Я так же потерялась, как и ты!
Девочка в розовом платьице стояла не одна, а с худенькой женщиной средних лет, светловолосой, в белой панаме. С другой стороны ее держала за руку молодая, очень красивая панна в широкой темно-красной шляпе. Услышав свое имя, девочка начала махать рукой, еще не зная кому. А Маринця уже подбежала, чтобы ее было видно, и спрашивала:
– Как тебя звать?
– Мартуня Борейко! – кричала девочка с парохода.
– А я называюсь Маринця Породько! Ты откуда?
– Из Яворова!
– А я из Куликова. И потерялась под Бузьком.
– А я за Бродами.
– Куликовских не встречала?
– Была, была одна фура с куликовскими, – кричала девочка в розовом платьице. – Еще, кажется, стоят в Чернобыле.
Так они перекликались, пока можно было, и махали друг дружке рукой. Ведь не знали, придется ли им еще когда-нибудь встретиться. А так бы хотелось. Пароход свистел, пыхтел, гудел. Волны Припяти несли его все дальше и дальше, а Маринця стояла с Михаськом и готова была заплакать оттого, что она не там, не на пароходе. Но все сделала, чтобы удержать слезы, потому что рядом парень. Потом из-за этих слез еще и смеяться над нею будет.
Сейчас же, как только пароход нырнул за горизонтом в небо, Маринця с Михаськом пошли по лагерю искать фуру с куликовскими людьми. Но фуры той не нашли, а наткнулись на старушку, которая тоже отстала от своих, а теперь вот нашлась.
Старушка сидела среди своих сыновей, невесток и дочек и, кто знает, в который уже раз, рассказывала свою историю.
– Как попадали мы в грязь, то уже думала, что конец света настал.
Когда Маринця с Михаськом подошли, старший усатый зять или сын старушки недовольно спросил:
– А вам что надо?
И остальные тоже были не рады, что в их теплый семейный кружок кто-то теперь заглядывает.
– Да тут девочка ищет своих людей, потерялась. А еще должна остаться какая-то старушка от тех людей, что отъехали вчера. Вот и хотим ее найти и расспросить, – пояснил парень.
– Так это буду я, – радостно отозвалась старушка. – Садитесь и спрашивайте, потому как я тоже чуть было не потерялась от своих. – И она начала свою историю. Маринця из ее рассказа поняла, что ехала она с какими-то куликовскими. И похоже, что это была Ганка с детьми.
– Здесь на пункте дали ей фуру, потому что тот, кто их вез, уехал в свое село. Как выезжали – сказали, что поедут или на Киев, или в Сибирь. Но это можно узнать завтра или послезавтра, как фура вернется, потому как здешняя. А теперь, деточка, оставайся возле нас жить.
Старушка отрезала хлеба, положила со сковородки, стоявшей на огне, сала и дала Маринце. Хоть Маринця сейчас есть не хотела, все же взяла, потому что старушка говорила с нею очень ласково и глаза ее смотрели с нежностью. И Маринця осталась возле этой семьи.
