Текст книги "Аистов-цвет"

Автор книги: Агата Турчинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

И в ту минуту, как шептала она эти слова, подошел к ней какой-то толстый низенький пан и начал что-то говорить. Сначала Текля не расслышала, о чем, – вся была в себе. Только глаза доносили до ее сознания, что этот пан чего-то хочет от нее. Может, нельзя здесь стоять под костелом? Так она перейдет в другое место. Вот высится неподалеку какая-то часовня. А сколько фигур вылеплено вокруг нее. Не тот ли это памятник, о котором она слышала? Была здесь в Вене когда-то чума, а ее святым словом будто бы побороли и часовню поставили. Но почему этот пан не отстает? Текля вдруг поняла, что он ей говорит постыдные слова и показывает на кошелек: мол, хорошо заплатит. Стало страшно, а пан все стоит перед нею и хватает ее за грудь. Боже мой! Что ей делать? И теперь она уже чувствует, каким страшным холодом тянет от земли и пронизывает все ее тело.

– Пане! Я бедная девушка, у меня брата убили на войне. Мать утопилась в Дунае…

Но тот грубый пан, наверно, не понимает ее слов и говорит и показывает свое, чего он хочет.

Великая тоска вдруг пронизывает ее, и слезы выносят наверх всю боль, что была до этого как бы под камнем ее сердца. Она знает, что плачет в чужом городе и никто ее не защитит. Хотя кое-где все еще проходят люди. Закричать? Слезы льются из ее глаз такие большие, что крик, который она хочет послать всей Вене, захлебывается в них. Но спасает рыдание, внезапно вырвавшееся из груди. Услышал ее какой-то военный. Может быть, офицер? Он подходит, взглянул на пана и что-то говорит по-немецки – ему, а потом ей. Но она не понимает и повторяет то, что уже говорила толстому, который все еще стоит, не отходит:

– Пане! Я бедная девушка. У меня брата убили на войне. Мать утопилась в Дунае…

И тогда высокий офицер заговорил по-польски. Как же стало радостно ей, что понимает его. Дома они были злы на поляков за их гонор, за то, что хотели, чтоб все принадлежало им. И школы, и университет, и весь Львов. Но здесь в Вене польская речь перенесла ее в родные места, где и на ее убогую молодую жизнь светило что-то чистоте и красивое. И она умеет сказать по-польски и радостно рассказывает высокому офицеру в австрийской военной форме, почему она оказалась ночью на венской улице. И оглянуться не успела, как исчез с ее глаз тот толстый пан, что говорил ей паскудные слова.

Такое горе у нее, такое горе. Два брата в украинских легионах, и одного уже нет, а мать в Дунае, дети с отцом под голым небом, а ее выгнали со службы. Что делать, что делать? А ей нужно найти госпиталь, где лежит ее нареченный.

Там, дома, Текля еще не посмела бы произнести вслух это слово «нареченный», но здесь смело выговаривает. Оно, это слово, бережет ее от смерти, дает силу ждать в чужом городе восхода солнца, чтобы найти любимого. И ее нареченный тоже из украинского легиона. Может, пану офицеру неприятно это слышать, но почему бы ей не сказать того, что есть. Поляки имеют свое, и украинцы должны иметь.

Текля уже видит над собой звезды. Месяц тоже ясно светит в небе. Потому ли заметила их, что выговорила всю свою боль, или, правда, только сейчас взошли? Пусть светят, пусть светят…

Пан офицер говорит, что поможет ей найти госпиталь, только пусть развиднеется. А уже и недалеко до восхода солнца. И как это нежданно приходит к людям радость! Он просит ее отойти с ним в такое место, где они могут сесть. Здесь неподалеку есть такой сад. Мог бы панну пригласить с собой к хорошим людям, где он остановился. Здесь в Вене он проездом, а едет в Краков, там у него служба.

– Но, может быть, панна побоится с военным куда-то идти? И то есть рация. Девушка должна беречь себя от липкого мужского глаза. Я с панной могу подождать утра и здесь, в саду.

Этого слова – «панна» – ей еще никто не говорил. И оно сейчас согревает Теклю вниманием к ней, и уже, пожалуй, доверилась бы этому военному, пошла бы с ним к тем хорошим людям. И он говорит, что, пожалуй, сведет ее с ними, а уж они найдут, как помочь ее родным. Потому что эти люди видят далеко и знают, что надо сделать, чтобы избавиться людям от беды. И от войны, от войны… Как опечалился пан офицер, произнося эти слова.

– Но ведь с этой войны наши легионы должны принести Украину, а ваши Польшу? – говорит Текля.

Откуда и взялась у нее смелость. Она говорит с ним, как ученая, как равная. Уже и слезы подсохли, только еще несколько капелек держатся на ее щеках. Какая радость, что встретила она здесь в Вене этого пана офицера. Но он ей говорит очень тяжелые слова. Свежей болью ранят они ее сердце.

– Хлопцы пошли ни за что класть свои головы, и ваши и наши. Ни за что. Ни Австрия, ни Германия и никто не даст им того, за что умирать пошли.

– Ой! – Текля уже готова кричать. Но пан офицер берет ее за руки.

– Есть на свете люди, которые знают, как надо жить, что делать, чтобы все это получить. Есть!

– Где же, где эти люди? – спрашивает, дрожа, Текля. И почему Мирослав об этом не знал? Он же стольких наук наслушался. Ой, ой! Встретился бы с такими людьми, – может, и не пошел бы на свою смерть. – Сень про тех людей должен знать, пане офицер. Потому как если залечит свои раны, то, наверно, снова захочет идти на войну. Скорее, скорее найти бы его, повидать.

Текля говорила, как в горячке. Уже бледнели звезды и спрятался месяц. И ей так хотелось, чтобы поскорее взошло солнце, словно оно могло вернуть к жизни мать, Мирослава и все, что они потеряли. А тот добрый поляк в австрийской форме поддерживал своими словами ее веру:

– Есть такие люди, есть. Одного очень мудрого русского человека я перед войной встретил под Краковом в горах. Сперва он меня про деревья да цветы, что растут в Татрах, расспрашивал. А я не один раз прошел там все горные тропы, все знал, и озера – «морские очи» – повидал, и на вершины забирался, и песни горцев слушал. По душам разговорились мы с ним, и так было не раз. О чем только не говорили! И тот человек раскрыл мне глаза, как на свет смотреть надо, и многим еще людям раскроет.

– Вот бы Сеню с ним встретиться, пане офицер.

– Я уверен: это может быть с каждым, кто ищет правды.

– А удастся ли найти госпиталь, где лежит Сень?

– Ну, это мы найдем, что бы там ни было. Вашего парня, наверно, положили в госпиталь номер шестнадцать. Мне говорили, что туда кладут главным образом раненых сечевых стрельцов. А потом, как выздоровеет, могут перевести на сборный пункт по Гольдшлягштрассе. Найдем. До восхода солнца уже недалеко.

И эти слова надеждой засветились в ее душе.

До восхода солнца уже недалеко…

ЗВЕЗДА МОЯ…

I

Была на Украине девушка Уля, которую я любил, которую и до сих пор люблю. А история моя с этой девушкой началась году примерно в тысяча девятьсот шестнадцатом. Был я тогда в плену в России.

Стоял наш лагерь в селе Никитовке в Донбассе, недалеко от шахты. А там случилась забастовка. Не идут работать забастовщики, – значит, гонят пленных. Забросали нас камнями рабочие и кричат:

– Не идите работать, жолнеры!

А среди нас всякий народ был: мадьяры, словенцы, румыны, кто хотите.

Вечером приходит к нам директор. Так и так, уговаривает. Почему-то меня облюбовал.

– Как я узнал, ты на всяких языках можешь говорить. Наставляй своих, чтобы не слушали этих горлохватов. Они бунтуют, лодыри. Я наплюю на них, на шахте будут работать пленные, заработок им не помешает.

Директор – рыжий, длинный и противный, как глиста. Фамилия была у него немецкая – Эльнер.

А вечером тихонько приходит к нам в казарму девушка. Красивая такая, глаза – цвет голубой, лицо – розы красные, стройная, как сосенка молодая. Улей зовут.

Тому улыбнется, с тем пошутит и такие беседы заводит:

– Директор – буржуазия, его слушать не надо. Буржуазию надо бить.

– Как это бить? – горячусь. – Я работал в Бельгии у Зингера, он мне работу давал. А кто ее даст бедняку, если не будет буржуазии?

Вот какой я был тогда – темный лес. Так и не вышло ничего у Ули из той первой агитации.

Гонят нас опять работать на шахту – идем, а рабочие нас камнями забрасывают, не пускают.

Подстерегла меня Уля, когда один шел, и словно смеется надо мной:

– И парень ведь ты красивый, как сокол с Карпат. Говорят, что и на всяких языках можешь говорить. А затуманенный. На, бери эту книжечку, прочитай, может, прояснеешь.

– Что правда, то правда, – отвечаю ей. – По-всякому могу разговаривать, потому как на заработки везде ходил и разным языкам научился. Только ни по-своему, ни по-чужому читать не могу, нигде я, ласточка моя, не учился.

– Эх ты, Европа, культурная темнота! – усмехнулась Уля, а потом погрустнела, вздохнула и этой своей грустью и вздохом сердце мне зацепила.

Вот уже мы с нею и погулять вместе пошли – раз и другой. Я хочу поцеловать Улю, а она мне:

– Я полюблю только нашего, большевика, а ты кто такой?

– Я стану большевиком, – отвечаю ей, хоть не знаю еще, что это значит – быть большевиком.

– Сначала докажи, что станешь.

– Как доказать?

– Директора не слушай. Он – буржуазия. Подговори своих пленных, чтобы не шли на шахту работать. Не подрывай нашей борьбы.

– Уленька моя! Да чтобы я тебе вредил! Куда это годится!..

Переговорил я с одним, с другим. Особенно чехи, болгары и словенцы были за то, чтобы не идти в шахту. Приходит директор.

– Почему не пошли работать, господа?

– Рабочие нас туда не пускают, бьют, – отвечаем хором.

– А вы что, не вояки? – напыжился директор.

– А какое нам дело до того, работают ваши или не работают. Не хотим лезть туда. Мы пленные.

Не пошли.

Уля мне в глаза заглядывает, милым называет. Улыбнется и поцелует так, что всякие муки снес бы для нее. Чувствую, будто счастье прикоснулось к моей судьбе. Говорит мне Уля:

– Я тебя читать и писать научу. Только не сорвите нам забастовку, как бы директор ни бесился. Даже если бы жандармы стали вас загонять в шахту.

– Не пойдем, Уля, не пойдем. Моего слова все наши послушаются.

А тут: бах, бах, и притих директор. Разъясняет мне Уля:

– Революция! Царя уже русского скинули. Еще надо вашего императора скинуть, всех королей на свете и всю буржуазию.

– Как же это можно без цисаря? Мы про него говорили: светлейший, золотейший.

– Какой ты красивый, Юрко, а из того, что я тебе говорила, ничего не понял. И царь, и цисарь, и буржуазия без нас не могут жить, а мы без них обойдемся. Вот на тебе на память обо мне ленточку цвета нашей революции. Как закраснеется она в твоем сердце, прицепишь ее на грудь. Дарю тебе, чтобы понял, к чему она зовет, и чтобы боролся за это…

Взял я эту ленточку из ее рук, спрятал так, чтобы не потерять. Ведь это же той девушки подарок, которую я полюбил. Но сказал:

– А что я получу от того, что буду держаться твоей правды?

Сломать бы мне язык на этом слове.

Ушла Уля и не попрощалась со мной. А я не остановил, не бросился за нею, хотя любовь моя уже ломит мне сердце. И что мне мешает идти поскорее к Уле, задобрить ее нежными словами? Гонор. Из дурной головы ветер в сердце веет.

А тут митинг в казарме. Просят от нас одного делегата в Петроград.

– Юрка Бочара! Юрка Бочара! Этого, что с Карпат, – кричат пленные. – Он всякие языки знает и про все расскажет каждому.

– Как это меня? Я неграмотный.

– Там не писать, а слушать надо.

Вот и выбрали меня. Еду в Петроград. А в вагоне со мной – народу всякого. И все такими словами объясняются, какими Уля говорила. А я молчу, голоса не подаю. Стыдно мне. Вижу, что правду Уля обо мне говорила: «Культурная темнота».

Одна женщина из Харькова нас сопровождала. Такими яркими словами говорила. Про Ленина рассказывала. Видела его не раз, вместе с ним в тюрьме сидела. И песни научила нас петь. Поют все, и я подпеваю:

 
Пароход идет возле пристани,
Едет, едет батько Ленин с коммунистами.
Пароход идет, вода кольцами,
Едет, едет батько Ленин с добровольцами.
 

«Ленин! Ленин! Мы увидим Ленина!» – говорят все, ждут. «Раз Ленин вот так на устах у народа, значит, не простой он человек», – думаю, и уже интересно мне, хочется поскорее увидеть Ленина.

Вот приехали в Петроград. А там на улицах листовки летят, солдаты поют, народ речи говорит, с красными знаменами ходят. «А тебя видишь как присосало к этой буржуазии!» – уже грызу себя.

– К чертям буржуазию, долой ее! – уже и я кричу.

– Товарищ, здесь не кричи. Видишь, куда подходим. В другом месте кричать будешь, – останавливает меня эта сопровождающая из Харькова.

– Что это за палаты такие? – спрашиваю и оглядываюсь, а там все матросы у ворот стоят. Всех пропускают, а меня задержали.

– Это что за заграница? (Потому как я еще был в австрийской форме.)

– Свой, свой. Делегат, – говорит проводница.

«Видишь, Юрко, «свой» про тебя говорят, а ты что Уле напевал? Буржуазию жалел», – корю себя в мыслях.

– Заграничник, бей свою и чужую буржуазию, – говорит мне матрос, хлопает по плечу и пропускает.

– Выбью я ее, уничтожу до основания, – отвечаю матросу.

И мы уже улыбнулись друг другу, уже товарищи.

Но я не понимаю еще как следует, о чем наши делегаты между собой говорят. Но молчу, не признаюсь, не допытываюсь ни у кого. Знаю, что я культурная темнота и мне надо ума-разума набираться.

Заходим в покои. То туда свернем, то сюда. Пришли в один зал – музыка играет. Народ вокруг самый разный: тот в шинели, тот в свитке, тот в шахтерской робе. Приходим в другую залу. Большая, светлостенная. Тут тоже матросы у дверей стоят. Пропускают и меня. Я уже «свой». И радостно мне от этого становится. Жаль, что нет Ули возле меня. Посмотрела бы, где я.

Порассаживались делегаты на богатых креслах. Каждый возле своего провожатого.

– Ленин сейчас будет говорить, Ленин… – слышу шепот вокруг.

А потом задрожал зал: «Ура! Ура!» Все встали, и я встаю. Вижу: стоит перед народом не очень высокий человек, на нем темноватый френч не френч, пиджак не пиджак, с кожаными пуговицами, уже поношенный, на ногах ботинки простые с толстыми подошвами, а лоб большой. Руку вперед протянул так, словно ко мне ее направляет. И красная ленточка у него на груди. Глаза черные, острые, зоркие, как будто в мое сердце заглянул. «Вижу, вижу все, что в тебе есть», – словно говорят эти глаза.

Потом я слушаю, стараюсь понять, что он говорит: «Землю всю отобрать у помещиков, бедным раздать. Квартиры раздать. Фабрики чтоб у народа были». «Э, да я за это, – хочу уже кричать. – Остаюсь здесь, земли получу. Домой не вернусь, Улю найду, хозяйствовать будем вместе».

А Ленин все говорит и говорит. И от этих слов сердце мое, как дерево весной, свежие почки пускает. Вот-вот еще немножко и совсем распустится, зашумит вместе с народом.

– В Красную гвардию записываться…

«Я записываюсь в Красную гвардию!» – хочу кричать.

Теперь я уже знаю, за что буржуазию бить… Забрать у нее фабрики, квартиры забрать. Я за это. Сами будем управлять. Вот когда упал туман с моего сердца. Уля, цветок ты мой дорогой! Я уже тоже зрячим становлюсь, и у меня кругозор открывается. Теперь могу нацепить и я на грудь ленточку, что ты мне подарила. Знаю, знаю, какая в ней сила.

Кончил Ленин говорить, музыка играет, «ура» Ленину летит со всех сторон. А в моем сердце Ленин все говорит и говорит. И чувствую, что те слова не отойдут уже от меня никогда. «Вот какая в них сила. Теперь мне ясно, почему имя Ленина на устах народа. Кто слышал Ленина, не может быть против него, какой бы ни был затемненный. Уля, ласточка моя! Увижу тебя – распахну свою душу: смотри, как я растуманился».

Вышли делегаты в коридоры, ходят, смеются. Радостно всем, революция сердца наши поднимает. Вытащил из кармана эту ленточку, что Уля мне подарила, цепляю себе на грудь и клятву даю сам перед собой: «Буду тебя носить, как свое сердце».

И вот чувствую – чья-то рука мягко легла мне на плечо. Оглянулся – Ленин. Сердце у меня застучало, занялось огнем. А Ленин так по-доброму улыбается мне, и слова на губах моих будто сами заговорили:

– И я уже, и я растуманился. А эту ленточку девушка мне подарила, Уля.

И не стыдно, и не страшно мне с Лениным говорить. И так себя легко чувствую, будто мы с Лениным целую жизнь уже были знакомы.

– Девушка?

– И она сказала, что это ваша ленточка.

– Это цвет нашей революции.

– И Уля мне такие слова говорила…

– Борись, борись, за наше дело.

– Я уже записываюсь в Красную гвардию.

Хочу Ленину, как самому родному, рассказать про слезу своего сердца, как обидел я эту девушку, что ленточку красную мне подарила. Но Ленина обступили делегаты. Каждый хочет сказать ему свое слово и услышать что-нибудь от него.

Теперь полечу к тебе уже с сердцем, согретым глазами Ленина. Скажу: «Разумница моя, давай соединим наши судьбы. Понял я твою правду. Я уже красногвардеец».

Так решил и иду на станцию с другими делегатами. Провожают нас с музыкой. «Но любовь, моя девушка, к тебе не должна заслонять обязанностей перед народом, – говорю себе. – Выбрали меня товарищи мои делегатом, должен им первое слово сказать».

В казарме обступили меня пленные.

Рассказываю, как было: землю должны разделить между бедными, а заводы и фабрики у буржуазии отобрать и передать народу. Не верят мне, что такое может быть.

– Поклянись, – требуют.

Клянусь и рассказываю о том, что говорил Ленин – и по-русински, и по-мадьярски, и по-румынски, и по-чешски – на разных языках.

– Видишь, Юрко, как хорошо, что мы тебя выбрали, – говорят пленные. – Будем за то воевать, к чему Ленин призывает.

– Записывайтесь в Красную гвардию. Я уже записался! – призываю всех. Видела бы это Уля, видела бы, как я просветлел.

– Записываемся, записываемся, Юрко. Будем тут бить буржуазию, а домой вернемся – и свою скинем и разобьем, – в один голос отвечают мне.

Отговорился я, отчитался в казарме, бегу к Уле. Теперь ей расскажу, как, послушав Ленина, посветлел я сердцем и мыслями. Уля, девушка моя, я уже красногвардеец!

Прихожу к тому дому, где Уля была на службе, а мне говорят:

– И не ищи здесь своей красавицы. Ушла на фронт.

Приходил я еще к тому дому и раз и другой, но Ули не увидел. Иду, иду, мой свет, за тобой. Иду контру бить. Буду искать тебя по всем фронтам. Взойди мне радугой на небе, чтоб только увидел тебя, а уж добраться туда, где ты, доберусь.

И пошел.

II

Уленька, Уленька, ахтырочка моя красная! Не привела ты меня в свою Ахтырку, не сказала своим родителям: «Это парень из Карпат, которого я люблю, благословите нас на долгую жизнь».

Но иду тебя искать. Видела бы, какой я при оружии, первая бы сказала:

– Юрко мой, Юрчик! На край света с тобой пойду.

А я тебя повел бы на наши горы, чтоб свободу там вместе засветить. Но тебя возле меня нет.

Но и мне удачей веет: направляют с другими в Харьков. А где-то там недалеко от него и твоя Ахтырка. Может, удастся и в ней побывать. Может, там знают что-нибудь о тебе.

В Харькове выдали нам оружие: кому винтовку, кому шашку, а я у пулемета стою, русскую песню уже выучил.

 
Броневик, броневик, где твои вагоны,
А кадеты-дураки бьются за погоны.
 

И мы бьемся уже с теми дураками кадетами, что с Украины Корнилову руку протягивают, для которых Центральная рада стала мамой родной. Не судьба мне побывать в Ахтырке. Не раз приходила мысль: зайти в штаб Красной гвардии в Харькове и там расспросить про Улю, да не решусь никак. Еще подумают: «Вот что у него в голове, а тут революция в опасности».

«Записался в Красную гвардию, это у тебя и должно быть на первом месте» – так сам себе говорю. Знаю, и Уля так бы приказала. Бьюсь с панычиками, не удалось все-таки им по-своему сделать.

О, я уже теперь хорошо просветлел, я уже докумекал, что это значит русский царь и наш цисарь и все другие подобные правители. Царя скинули рабочие в семнадцатом году в феврале месяце, а вместо него этот паночек Керенский стал у власти. А генерал Корнилов и себе того же захотел. Да шиш! Ленин поднял рабочих, матросов, и обоим им руки обкорнали. А тут новая напасть: на Дону корниловский корень Каледин объявился и на Донбасс уже свое рыло сует. А там мало ли еще куда захочет идти? На всю нашу революцию нацелился.

Идут полки рабочей Красной гвардии со всех концов, чтобы уничтожить Каледина. А госпожа Центральная рада ему руку подает. Видели вы такое? Она хочет называться республикой, да еще демократической, она народные песни распевает, играет с народом в прятки, а стелет дорогу Каледину.

Хотел было Ленин сначала по-доброму договориться с Центральной радой, чтоб дружили между собой Украина и Россия, чтобы вместе врагов народа громили. Но дружба имеет свой язык, свой голос и свои дела. А вышло так: посылает советская власть полки на Каледина, а Центральная рада порасставила своих петлюровцев и не пускает.

Вот куда ты гнешь, вот к кому пристала? А кто к кому пристанет, таким и сам станет. Разве не известно это? Да, наверно, ты и раньше была такой, только прятала от своего народа и от всех людей настоящее свое нутро.

Шлет ультиматум Совет Народных Комиссаров Советской России – Центральной раде. Сам Ленин это послание писал. Как ты хочешь жить, как? В лихую годину и узнается верный человек. А ты с нашими врагами снюхалась, ты с ними заодно. Земли наши хочешь им отдать и свои украинские делишь с ними, половину Донбасса им отрезаешь? Вот что: или ты перестанешь пропускать калединское войско через свои земли на Дон и на Урал, а на украинской земле не будешь противиться Красной гвардии, когда она идет, чтоб присоединиться к единому фронту борьбы с калединской контрой, или нам с тобой не по пути.

Ты наш враг, а с врагами мы знаем, что делать. На размышление даем тебе сорок восемь часов.

И верно, с Центральной радой Октябрьской революции было не по пути. Вот и бьем уже мы петлюровские отряды в городе Харькове под доброй командой молоденького Николая Руднева. Главное, чтобы станции, вокзалы были в наших руках. И это нам удается. Как разбили в Харькове петлюровцев, пошли на Лозовую, на Синельниково. Уже на Каледина со всех сторон дружно полки Красной гвардии идут: и из-под Москвы, и из Петрограда, и из Екатеринослава, и из Донбасса. Развернулись фронты, как широкие ворота, и я прохожу через одни, иду своей дорогой.

Но не встречаю тебя, девушка моя! И где тебя, где искать? Через какие ворота идешь ты, кому ласковое слово говоришь, кого поднимаешь на борьбу? Или, может быть, сама держишь меч в руках? С такими мыслями не расстаюсь, и пахнет мне в этой борьбе нашими горными лугами – полонинами. И мечтаю: как найду Улю, как вернусь домой с нею, как будем там управлять, землю панскую меж людей делить.

Тяжело жить тому человеку, у которого вера в сердце не может расти – как трава в пустыне. Но я счастливый: у меня в сердце веры что пены на быстрой воде, что звезд на небе. А веру эту молодецкая сила дает и жажда счастья. Любовь в сердце – разве это не счастья цвет? Каждый рад был бы его увидеть. Но его можно только почувствовать, когда в самую счастливую минуту любви касается он сердца своими лепестками. Девушка моя, где твои светлые глаза расцветают звездами? Как я хочу тронуть этот счастливый цветок. А пока любовь горит тревогой в моем сердце, бьет пулеметом из-под моих рук, дышит гневом на врага. Сколько этого гнева нашего набралось. И хоть воюем полубосые, раздетые, кто в чем пришел, хоть и из оружия имеем всего лишь остатки старого царского да еще партизанское, кто какое смог достать, а все-таки Каледина уже добиваем. И уже пани Центральная рада собрались наутек. За нами простые люди, за нами сила. И хоть я еще в австрийском френче воюю с контрой, но ленточка красная на моей груди и в сердце. Жаль только, что Уля не видит меня сейчас в моем боевом порыве.

А тут пуля-дура трах меня в правое плечо, и все. Теперь тебе, парень, не возле пулемета шуровать, не наступать, а идти в госпиталь.

И лежу в городе Харькове, а мыслями летаю по фронтам. А они все расширяются. Чувствуем, что немец двигается, как смочище поганое. Под Нарвой и Псковом шарахнула его наша красная братва, так он с Центральной радой снюхался, а она его ласковенько на Украину зазвала.

Где ты, девушка моя, шелковая косичка? Вот кабы ты объявилась у нас в госпитале, вот это была бы удача. Бывает людям такое счастье. Да уже долеживаю свое, уже мне выписываться надо, а про тебя так ничего и не знаю.

Но все-таки решусь, зайду в Харькове в главный штаб революционной гвардии по улице Сумской, 13, и расспрошу про Улю. Теперь я уже повоевал, кровь свою пролил, больше права имею на все. И про девушку свою не постыжусь разведать.

Ох, парень, твоя ли она? Может, другому кому ее сердце давно принадлежит? Да, в моем сердце она моя. Разве не эта девушка привела меня к Ленину, в Красную гвардию?

Правда, теперь мы уже будем называться красноармейцами, уже Ленин подписал декрет, чтобы Красной Армии быть, но я еще называю себя красногвардейцем. Полюбилось мне это слово. Прихожу в главный штаб и говорю смело, что я такой-то, Юрко Бочар, воевал там-то и там, у такого командира был под командой, а теперь возвращаюсь из госпиталя и про такую-то девушку Улю Шумейко хочу знать.

В штабе присматриваются ко мне и интересуются, откуда я родом, хвалят за то, что судьбу свою связал с революцией, а про девушку отвечают, что такой не знают. Но по глазам вижу, что это не так, сразу запомнили ее фамилию и так переспросили, что стало мне ясно: должны бы ее знать.

– Уля Шумейко? Уль много на свете, а Шумейко еще больше. Да кто верит, тот находит свое. И ты, парень, не теряй надежды встретиться с этой девушкой. А пока даем тебе такой приказ: поедешь с одним матросом в Москву, привезете кожу на сапоги для наших бойцов да обмундирование. Сам ты был на фронтах, видел, как одеты люди. Ну и после госпиталя жалеем тебя сразу посылать на фронт. Поправься немножко.

Поблагодарил за такую честь. Да и мне разве не интересно Москву повидать. Говорят, Ленин уже там, республикой руководит. Может, опять увижу его? Теперь уже есть у меня что ему рассказать – как я бил калединскую офицерню.

Иду к тому матросу, с которым должен ехать в Москву. А у него знакомого цыгана из Трансильвании встречаю. Воевали мы с ним в одном полку. Рассказывал я ему тогда про свою девушку, печалью с ним делился: вот, мол, ищу ее и никак не найду.

Едет, значит, этот цыган тоже с нами в Москву. Увидел меня и такое говорит:

– Юрко, Юрко! Так мне показалось, словно твою девушку, что у тебя на карточке, видел я здесь в Харькове. Раненых она привезла, я шел, а она стояла возле вагонов, когда их в госпиталь направляли.

Сердце мое! Что мне делать с тобой? Ночью в Москву уезжать, а сейчас уже вечереет. Приказ есть приказ. Но не зря говорят, что добрый человек надежнее каменного моста. Смотрит на меня этот матросик, он, как узнал я позднее, сам был из-под Петрограда и прибыл к нам на помощь: всякую нечисть на Украине громить.

– Беги, Юрко, может, это она. Счастье свое надо искать, а не ждать, пока само к тебе придет. Мы тут подготовим, что надо, а ты за два часа до поезда должен вернуться. Это наша борьба тебя зовет, а она сейчас, Юрко, должна быть выше всякой любви к девушке. Потому что она – дорога к счастью народному. По той дороге и ты к своему счастью придешь.

Ну не добрые ли слова сказал мне тот матросик? Бегу Улю искать, и греют меня эти слова, дорогу к счастью освещают. Прибежал на станцию, поглядываю туда-сюда, расспрашиваю о раненых. Люди говорят, что их уже в госпиталь увезли, а в какой – никто не знает. Лечу в тот, где сам лежал. А тут солнце заходит и так славно освещает рощу вокруг госпиталя.

«Заходишь ты, небесное светило, а с тобой и моя надежда закатывается, что с Улей встречусь». И только подумал об этом, как солнце словно сжалилось, и прямо из своего сияния, из огня выплеснуло передо мной Улю.

Стою и слова не выговорю, а она выглянула из-за деревьев, смотрит на меня. В какой-то старенькой шинельке и в фуражке с красной звездой. Постояли так минутку, да сердце мне уже свое не удержать. Подбежал к ней, стиснул, прижал к груди.

– Такой я, Уля, такой, каким ты хотела меня видеть. Сам Ленин рассматривал ленточку, что ты мне подарила. И карточку, где мы сфотографированы, при себе ношу. И вот мы встретились. Ленин привел к этому, я видел его в Петрограде и даже с ним говорил. Я уже, Уля, бил петлюровскую и калединскую контру. Дам тебе фамилии моих командиров, можешь спрашивать, как я воевал.

Это все выпалил, прижимая ее к себе. Стоит она передо мной притихшая, как пташка, никак не переведет дыхание, а я ее поцелуями осыпаю, и солнце еще с нами, светит моей любви.

Сели мы в этой рощице на лавке. Хоть и темнеет, а не прохладно, воздух весной насыщен, и она в нашей груди.

– Очень рада я, Юрко, что ты к нашей революции пришел. Знала я, что ты в Петроград ездил, ведь и сама постаралась, чтоб тебя выбрали. Знала, где воюешь, да весточки о себе не могла подать, такая у меня была работа. А теперь вот раненых привезла. А как сложатся дальше мои дороги, не знаю. А ты присматривайся, как у нас все делается, а когда вернешься в свои горы, и там установишь советскую власть.

А я ей на это:

– Один венгр, с которым я встречался на фронтах, рассказывал мне, что такие слова ему Ленин говорил. И ты мне, моя ласточка, такие слова говоришь. Возьму их, возьму в свое сердце. Только хочу, чтоб мы вместе поднимали к свободе наш край, мою Верховину. Отвезу тебя на наши луга – полонины.

А она улыбается мне синими родниками глаз, а губы словно опечалились, вот-вот выговорят: «Удастся ли нам, Юрко, еще когда-нибудь встретиться?» Но говорит другое:

– Моя жизнь, Юрко, партии принадлежит. Куда пошлет меня, туда и пойду. И ты свяжи свою судьбу с нею, если еще не связал. Вот немец Брестский договор нарушил, с Центральной радой в союзе. Киев уже захватил. Разворачиваются фронты борьбы. Все силы собираем, чтобы выгнать захватчиков с нашей земли.

– Где ты, и я с тобой там хочу быть. Рядом, Уленька, будем идти в этой борьбе.

Выпаливаю, сердцем выдыхаю ей эти слова, но и не утаиваю, что приказано мне ехать в Москву.

– Пойду попрошу, чтобы нас не разлучали. Я из госпиталя возвращаюсь, пусть направят туда, куда и тебя.

– Нет, Юрко, приказ выполнять надо. Поезжай в Москву. А вернешься, те, кто направляет тебя, будут знать и обо мне. Я попрошу, чтобы и тебя туда направили.

И при этих словах сняла звезду со своей фуражки и нацепила на мою.

– Это Ленина звезда. Верь, она все наши земли в одно сведет. Возьми ее на память о нашей встрече. Пусть тебе светит в жизни.

И поцеловала меня так, что век не забыть.

– Теперь иди туда, где тебя ждут, а у меня свои дела. Хоть дороги у нас с тобой и по-разному складываются, но в борьбе нашей это одна дорога, Юрко.

Смотрю на нее, чтоб насмотреться, и синие глаза ее фиалками мне пахнут. И полонинскими весенними цветами. Это синие глаза счастья мне светят. А оно должно быть у каждого на его дороге. И я его встретил. Всматриваемся друг в друга, а теперь должны расстаться.