Текст книги "На исходе дня. История ночи"

Автор книги: А. Роджер Экерч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

III

Ночью всякий кот – леопард.

Итальянская пословица³³

В доиндустриальном обществе трудно было найти сферу повседневной жизни, свободную от насилия. Жен, детей и слуг пороли, медведей травили собаками, кошек убивали, собак вешали, как воров. Обладатели шпаг дрались на дуэлях, крестьяне просто дрались, ведьм сжигали на кострах.

Перебранки быстро перерастали в открытые ссоры. «Гнев заглушает их способность говорить и может выйти наружу только посредством драки», – сказал один путешественник об англичанах. Вспыльчивость и пьянство составляли «взрывоопасную смесь», особенно в сочетании с монотонностью жизни и отчаянием непрекращающейся нищеты. Случаи убийства в период раннего Нового времени происходили в пять-десять раз чаще, чем в современной Англии. Даже недавно приведенная статистика, отражающая уровень убийств, совершенных в Соединенных Штатах, выглядит намного скромнее по сравнению с количеством преступлений в Европе в XVI веке. Несмотря на то что ни один социальный слой не был застрахован от подобных неприятностей, основное бремя жестокости, зачастую от рук друзей, соседей и родни, приходилось на долю низших сословий. «Животные, которые делят пищу, – глумился венецианский магистрат, – естественно, ненавидят друг друга»³⁴.

Больше всего крови проливали ночью. Кровопролитие могло произойти в любое время суток, но с наступлением сумерек угроза физической расправы нарастала – и не только вследствие встречи с вооруженными грабителями, а чаще из-за уличных скандалов и нападений на отдельных персон. Итальянская поговорка предупреждала: «Кто выходит ночью на улицу, тот жаждет быть побитым». Личная вражда, подавляемая днем, с большей вероятностью могла прорваться наружу ночью. Так, в 1497 году некий иностранный приезжий, описывая «неконтролируемую ненависть» лондонцев, писал: «Они и днем-то смотрят на нас косо, а ночью порой гонят прочь пинками и ударами дубинок». В Дуэ XVI века три убийства из четырех совершались между полуночью и рассветом, это соотношение было еще выше в Артуа в период с 1386 по 1660 год. На те же часы приходилось два убийства из трех в Кастилии XVII века³⁵.

Рассказы того времени, оставленные напуганными путешественниками, подтверждают суровую статистику, собранную из отчетов коронеров или протоколов судебных разбирательств. Вечерние убийства считались обычным делом. Злоумышленники, часто не имевшие огнестрельного оружия, нападали в непосредственной близости от жертвы. Считалось, что в Южной Германии, где в начале XVI века, по мнению Антонио де Беатиса, убийства были «многочисленными», использовались все виды оружия, включая луки и пики. Кинжалы и стилеты были в порядке вещей в Италии, так же как шпаги и ножи в Испании и Португалии. «С наступлением ночи невозможно выйти на улицу без щита и кольчуги», – сообщал приезжий о Валенсии 1603 года; а Файнс Морисон обнаружил, что «во всех частях Италии ходить по улицам ночью небезопасно». Равно как и передвигаться по воде. Однажды ночью в Венеции молодая английская леди неожиданно услышала крик, за которым последовали «проклятие, всплеск и булькающий звук», – тело было выброшено из гондолы в Большой канал. «Такие полуночные убийства, – пояснил ее сопровождающий, – являются здесь обычным делом». С первым лучом света в реках и каналах Дании обнаруживали трупы, появившиеся там за ночь; раздутые тела загрязняли также Тахо и Сену. Парижские власти натягивали сети в реке, дабы вылавливать трупы. Согласно рассказу стекольщика Жака-Луи Менетра, бандиты из воровской шайки били своих жертв по голове «мешками», сделанными из кожи угрей и набитыми свинцом, а потом сбрасывали «их в реку ночью». В Москве ночные убийства были столь многочисленны, что по приказанию властей трупы утром стаскивали на двор Земского приказа, чтобы родственники могли забрать их. В 1739 году Сэмюэл Джонсон предупреждал жителей Лондона, в котором убийства происходили реже, чем в большинстве других столиц: «Будьте готовы к смерти, если вы ходите здесь ночью, и подпишите завещание до того, как уйдете из дому ужинать». «Сыны насилия, – вторил нортгемптонский ректор Джеймс Харви, – выбирают именно это время суток, дабы вершить самые вопиющие злодеяния и грабежи»³⁶.

Некоторые убийства, как правило преднамеренные, происходили из-за ревности, мести или необходимости восстановить мужскую честь. В 1494 году отец молодого флорентийца, получившего удар ножом в лицо, мог только заключить, что нападение было совершено по ошибке, – «он никогда никого не обижал и никогда не подозревал, что кто-то имеет на него зуб». В безлунные ночи по улицам многих итальянских городов пробирались молодые люди, именуемые «наемные убийцы» (bravos). Посетивший Италию иностранец рассказывал о заговоре, который провалился: «Некто, поссорившись со своим зятем из-за каких-то слов, брошенных его сестре, нанял bravo, a bravo сказал ему, что тот должен быть уверен в его меткости, и зарядил оружие таким количеством пороха и пулями, что когда он выстрелил, то это не причинило жертве никакого вреда, но оружие взорвалось и так ударило самого bravo в плечо, что тот свалился с ног. И тут человек, который только что избежал смерти, вытащил стилет и всадил его bravo прямо в сердце»³⁷.

Персональная вендетта не была распространенным явлением в Англии и колониальной Америке, где культ личного мужского достоинства не так укоренился. Кроме того, социальная конкуренция в высших слоях находила другие выходы, такие как азартные игры, скачки и охота. Когда же нападения случались, то жертву могли избить или ранить, но чаще ей сохраняли жизнь. Например, в Оксфорде в 1692 году несколько стипендиатов Нового Колледжа, полагая, что Энтони Вуд «злоупотребил их отношениями», поклялись, что «побьют» его, когда настанут «темные ночи». В Лондоне, согласно Джону Гэю, «…ни испанская ревность не наводнит твоих улиц, ни римская месть не пронзит твою доверчивую душу»³⁸.

Повсюду ночью чувство незащищенности, порождаемое темнотой, приводило к актам импульсивного, спонтанного и внезапного насилия. По сравнению с дневным существованием не только увеличивалась вероятность столкнуться с опасностью, но и сильно ослабевали естественные защиты. К концу Средних веков у знати сложились свои правила поведения в обществе, а к XVI веку собственные поведенческие нормы сформировались у представителей практически каждого социального слоя. Рыцарей сменили придворные, кольчуги уступили место атласу и шелку. Рост мощных национальных государств, сопровождавшийся государственной монополизацией военных сил, еще больше увеличивал масштабы этой трансформации. Хорошо понятные правила поведения управляли социальными взаимодействиями между друзьями и незнакомцами. Согласно этим правилам считалось неуместным, проходя по улице, обращаться с вопросом к незнакомому человеку или дотрагиваться до других прохожих, а тем паче толкать их. Более всех требовала к себе почтения знать, дабы ее достоинство не унижалось. Люди незнатного происхождения не только делали реверанс или приподнимали шляпу, но и должны были держать дистанцию на дороге. Из уважения к господам требовалось «дать стену» (уступить дорогу), то есть идти по проезжей части, где, естественно, опасность вступить в навоз или быть сбитым экипажем была значительно выше. «Правила вежливости» (The Rules of Civility', 1685) гласили: «Если случай таков, что приходится идти по одной улице с дворянином, мы должны посторониться и помнить, что не следует идти в непосредственной близости, а нужно держаться немного позади»³⁹.

Но в темное время суток границы приличного поведения становились опасно размытыми. «Ночью одинаковы все формы и все цвета», – замечал писатель начала XVII века сэр Томас Овербери. В отсутствие четких правил предоставлялись богатые возможности для перебранок, и мелкие ссоры перерастали в насилие. Оскорбления и наносились, и воспринимались с легкостью. Если кого-то толкнули или задели в узком переулке, то это вызывало как минимум поток брани. «На Флит-стрит меня сильно толкнул человек, который имел намерение занять проход у стены», – возмущался Пепис в дневнике. Хуже того, риску быть побитыми или получить удар ножом в неразберихе подвергались и безвинные прохожие. В пору, когда самообладание было минимальным, страх наисильнейшим, а зрение наихудшим, вероятность столкновений всякого рода возрастала в большей степени. Так, в 1616 году в Зигсдорфе, баварском рыночном городке, слуга по имени Вольф столкнулся с другим слугой, Адамом, которого и ударил ножом в подмышку «без повода». Эти двое, свидетельствуют записи суда, были незнакомы друг с другом. Воскресным вечером в Лондоне двое прохожих, поденный рабочий и купец, столкнулись в темноте неподалеку от собора Святого Павла. Они разругались и подняли друг на друга трости; затем один выхватил оружие и мгновенно убил другого. Даже в скудно населенной сельской местности неразбериха могла закончиться насилием. Однажды ночью в 1666 году Эдвард Раддок, шагая через лес возле северного городка Бердсолл, выстрелил в группу молодых людей, искавших майское дерево, вероятно приняв их за браконьеров или воров. Смертельно ранив одного, Раддок закричал: «Эй, разбойники! Эй, разбойники! Вот мы и встретились с вами. Я вам покажу разбойничать! В это время ночи лучше вам быть в своих постелях, чем здесь»⁴⁰.

Чаще насильственные деяния совершались против анонимных недругов, чья человеческая природа, не говоря уже о персональной идентичности, представлялась в лучшем случае смутной. «Безликие люди с большей вероятностью причинят друг другу вред» – показывает психологическое исследование⁴¹. Кроме того, мрачные полуночные нравы были замешены на особенностях человеческой психики. Люди страдали повышенной раздражительностью из-за усталости, и это притом, что у них ослабевала бдительность и ухудшались моторные навыки. С девяти часов вечера и до полуночи люди обычно испытывают самую сильную тягу ко сну и часто в течение этого времени становятся раздражительными. Френсис Лентон писал в 1631 году о типичном светском щеголе: «Его ночные приятели – проклятия, брань и склоки, происходящие от дурного расположения духа и потери денег, помноженные на желание поспать». Физическое изнеможение, особенно в сочетании с напряжением и тревогой, обостряло взаимоотношения между людьми⁴².

Осложнял их и алкоголь, который в раннее Новое время явно фигурировал как в инцидентах насилия, так и в ночных происшествиях. Выпивка делала многих, даже близких друзей, более воинственными. В начале XVII века в Стокгольме около 60 процентов всех убийств совершалось под воздействием алкоголя. «В пьянстве и позднем времени зреют ссоры», – предупреждал «Домострой», русский сборник наставлений по ведению домашнего хозяйства, относящийся к XVI веку⁴³. Мелкие ссоры возникали, как правило, в кабаках, где в конце рабочего дня, как в сельской местности, так и в городах, собиралось большое количество мужчин. В XVII веке в одном только Амстердаме насчитывалось более пятисот пивных. В 1602 году одного владельца таверны в Западном Дониленде обвиняли в «таком беспорядке по ночам, который с большой вероятностью может привести компанию к человекоубийству». Датский теолог Педер Палладиус призывал людей пить дома во избежание того, что «кто-нибудь убьет вас или вы убьете кого-нибудь в пивной». Действительно, в Артуа свыше половины всех актов насилия совершалось на территории питейных заведений⁴⁴.

В преимущественно мужской атмосфере кабаков насилие легко могло последовать за политическим диспутом, неосторожными словами или жульничеством в игре. В пивной Южного Госфорда поводом к скандалу стал доступ к очагу. «Бесстыжие твои глаза, живо освободи-ка мне местечко вблизи огня», – потребовал только что прибывший человек у другого постоянного клиента. В одном амстердамском заведении среди четырех пьяных друзей произошла фатальная ссора по вопросу, в какую таверну отправиться дальше. Вдобавок сам процесс потребления выпивки подчинялся бесчисленному сонму правил, проигнорировать какое-то из них означало навлечь на себя насмешки и презрение. Но ясно, что в этой и без того горячей атмосфере главным катализатором служил отравляющий эффект алкоголя, превращающий мелкие склоки в большие свары. Один сельский священник описывал это так: «Люди, возбужденные крепкими напитками, не в состоянии хорошо взвешивать то, о чем они говорят, или воспринимать терпимо то, что говорят им. Возникают споры, страсти с обеих сторон накаляются, вся душа в смятении, язык становится оскорбительным, проклятия и ругань взаимно посылаются друг другу, несогласие и угрозы раздражают еще больше, наносится удар, и он возвращается со всей яростью, присущей дикому животному; и один из участников падает под рукой (не врага, а) товарища, близкого соседа, друга, возможно родственника»⁴⁵.

Никто не был в безопасности в подобных драках – ни хозяева таверн, ни сторонние наблюдатели. Конечно, некоторым драчунам хватало сообразительности сверкать не кулаками, а пятками. К тому же оружием обычно служили не пистолеты, а палки и ножи. Если обеспокоенному хозяину удавалось угомонить клиентов, перепалка останавливалась, по крайней мере до того, как тлеющее негодование не возгоралось с новой силой на улице. После ссоры в таверне Альт-Шайтнига Иоганн Дитц со товарищи были окружены в темноте работниками, вооруженными холодным оружием и дубинами. «Невозможно было отличить кастрюлю от чайника», пока каждый боролся в темноте «за сохранность собственной шкуры». Вероятность насилия существовала в течение всего вечера. Пьяницы могли столкнуться по пути домой или, еще хуже, вступить в борьбу с незнакомцами, ищущими приключений. Избежав разбойников и грабителей, невинные прохожие могли неожиданно пасть жертвой случайного насилия, происходящего не из жадности или мести, а от отравления алкоголем. Сэмюэл Джонсон писал:

 
Один пьянчужка разудалый,
Шатаясь, с праздника идет,
Он в шутку ссору затевает,
Но, не шутя, тебя убьет»[19]19
  Перев. М. Буланаковой.


[Закрыть]⁴⁶.
 

IV

Во имя Отца и Сына и Святого Духа, да не превратятся эти жилища в гренки.

Выгравированная надпись на жилом доме в Оденсе (Дания)⁴⁷

Огонь, угроза которого была постоянной после наступления сумерек, внушал людям раннего Нового времени более сильный ужас, чем преступность и насилие. Дело было не только в том, что ночью менее эффективными были меры предосторожности, но и в том, что в ночные часы требовалось много тепла и света. Угроза пожара, «этого наиужаснейшего и беспощадного тирана», служила источником тревоги с незапамятной поры, но она стала еще актуальнее в плотно населенных городских районах, где дерево и солома, благодаря дешевизне и легкости обработки, все так же преобладали в строительстве, особенно в Северной и Центральной Европе. Только чума вызывала побочный страх, но о ее приближении можно было узнать заранее. Даже в 1769 году некто Palladio, пишущий в Middlesex Journal, жаловался: «Англичане живут и спят, будто окруженные своим погребальным костром». Тесные ряды домов и торговых лавок создавали лабиринт узких улочек и петляющих переулков, крайне уязвимых при возникновении больших пожаров. Яго в «Отелло» (ок. 1604) говорит ночью: «Кричите, точно в городе пожар»[20]20
  Перев. Б. Пастернака.


[Закрыть], а сэр Уильям Дэвенант в 1636 году отмечал кошмарную опасность, «которую порождают полуночные пожары в перенаселенных городах»⁴⁸.

Сильный ветер усугублял ситуацию. Во время пожара 1652 года, охватившего значительную часть Глазго, ветер менял направление пять или шесть раз. «Огонь перекинулся с одной стороны улицы на другую», – описывал ситуацию священник прихода Нью-Килпатрик. Заезжий гость в Москве пришел к заключению, что «не проходит ни месяца, ни недели, чтобы некоторые дома – если ветер сильный, то и целые улицы – не превращались в пепел». Священнослужители страдали наравне с мирянами, богатые наравне с бедными. Невинные люди гибли в огне, который в обычной городской жизни был уготован еретикам и ведьмам. Писатель Николя де Ламар замечал, что пламя, в отличие от других хищников, «пожирает все подряд и не имеет уважения ни к храмам, ни к королевским дворцам». В считанные минуты чей-нибудь дом и имущество, труд всей жизни, могли быть уничтожены, а с ними – и надежда на дальнейшее существование⁴⁹. Среди других ужасных последствий был разрушительный эффект, который большие пожары оказывали на местную экономику. Стратфорд-на-Эйвоне, переживший с 1594 по 1641 год целых четыре пожара, уже в 1614 году характеризовали как «древний, но очень бедный торговый городок»⁵⁰.

Неудивительно, что всего-навсего пожарная тревога могла до смерти напугать человека. А в 1680 году толпа, узнав, что одна женщина грозится спалить город Уэйкфилд, уволокла ее на навозную кучу, высекла и оставила там на всю ночь. Горькая участь постигла датского лодочника и его жену, пытавшихся поджечь город Рандерс. После того как их протащили по всем улицам и многократно «ущипнули раскаленными щипцами», они были сожжены заживо⁵¹.

К середине XVII века в крупных городах появились «пожарные машины» – примитивные механизмы для подачи воды. В основном в Европе орудия борьбы с огнем оставались традиционными и ограничивались кожаными ведрами, лестницами и «большими крючьями», предназначенными для разбора брусьев и соломы, с тем чтобы искры не перекинулись дальше. Редкий год тот или иной город или селение в Англии не переживали катастрофу. С 1500 по 1800 год как минимум в 421 пожаре в провинциальных городах погибало от десяти и более домов одновременно, а около 46 пожаров, случившихся в этот период, уничтожили более ста домов каждый. Сэр Ричард Блэкмор в 1695 году отмечал: «В один из крупных городов ночной пожар ворвался, / Зловещим светом засиял всепожирающий оскал и искрами распался. / Повсюду пламени стена, что достигает неба, и дым густой валит»[21]21
  Перев. М. Буланаковой.


[Закрыть]⁵².

Конечно, Великий пожар в Лондоне, который начался ранним утром 2 сентября 1666 года в пекарне, все еще значится среди самых страшных в истории человечества. Поначалу казалось, что с огнем вполне можно справиться, лорд-мэр даже высказал мнение, будто «женщина может затушить его, помочившись». Но раздутый восточным ветром огонь спалил четыре пятых города за четыре дня. В золу и пепел превратились старый собор Святого Павла, 87 церквей, более 13 тысяч домов и такие общественные здания, как ратуша, таможня и Королевская биржа. Джон Эвелин в дневнике записал: «Камни от Святого Павла летели, будто снаряды, расплавленный свинец стекал на улицы потоком, и даже тротуары рдели пламенной краснотой, так что ни лошадь, ни человек не могли ступить на них». Вслед за этой катастрофой город переживет еще 40 серьезных пожаров в период до 1800 года⁵³.

Ни одна другая столица не подвергалась такому суровому испытанию, как Лондон, но пожары внушали ужас повсюду. Огонь, разгоревшийся однажды ранним весенним утром 1737 года в Москве, забрал несколько тысяч жизней. Хотя бы одну крупную катастрофу пережил почти каждый большой город. Париж был необыкновенно везуч, так что в XVIII веке некий писатель подсчитал, что в Лондоне обычно сгорало по меньшей мере 50 домов на каждые пять, спаленных во французской столице. А вот Тулуза полностью сгорела в 1463 году, как и Бурж в 1487-м, и почти четверть Труайе в 1534-м. Лучшая часть Ренна была разрушена в 1720 году в пожаре, бушевавшем семь дней⁵⁴. В колониальной Америке угроза огня росла по мере роста городов. В 1679 году, всего лишь три года спустя после предыдущего пожара, Бостон потерял еще 150 зданий. Страшные пожары вновь разгорелись в Бостоне в 1711 и 1760 годах. В последнем из них пламя уничтожило почти 400 жилых домов и торговых зданий; то был «самый поразительный пожар из известных в эту эпоху и в этой части света», отмечал очевидец в своем дневнике. Огонь поглотил значительную часть Чарлстона в 1740 году, тогда как Нью-Йорк и Филадельфия подвергались лишь небольшим бедствиям⁵⁵.

Огонь представлял серьезную опасность и для сельской местности. В деревнях – не важно, упорядоченно там располагались дома или бессистемно, – пламя быстро распространялось от одного здания к другому, к хозяйственным постройкам и далее; открытые пространства – как частные, так и общественные земли – находились за пределами деревни. Загоревшуюся крышу, сделанную из связок соломы или тростника, практически невозможно было спасти, что очевидно из драматических полотен голландского художника XVII века Эгберта ван дер Пула. В Дании, замечал барон Людвиг Хольберг, «в деревнях постройки располагались очень близко друг к другу, так что если загорался один дом, то за ним должна была последовать вся деревня». Риску подвергались урожай, скот и стойла, выложенные соломой, особенно в период засухи. Одна из самых ужасающих сельских катастроф разразилась ночью 1727 года в кембридж-ширском поселении Барвелл. Сарай, где более семидесяти человек смотрели кукольное представление, внезапно загорелся, и люди оказались в ловушке. Из-за того что двери были заперты, погибли практически все. Останки были настолько неузнаваемы, что всех похоронили в братской могиле и поставили надгробный камень, который до сих пор можно видеть на церковном дворе Барвелла⁵⁶.

Страхи росли после наступления темноты, и на то были свои основания. Драматург эпохи Реставрации Джон Бэнкрофт писал о «древнем царстве ночи, / Где ярость вечная огня не затихает никогда»⁵⁷. Еще до того, как сон делал людей беззащитными, дом становился уязвимым, ибо семья разжигала очаг, чтобы избавиться от холода и тьмы. Как заметил Бенджамин Франклин, «случайные возгорания в жилищах чаще всего происходят зимой в ночные часы», а одна лондонская газета в январском номере писала о «частых случаях пожаров в это время года». Искры вылетали из открытых очагов на деревянный пол или, что еще хуже, из дымовых труб на соломенную крышу. Одежду и льняное полотно сушили в опасной близости от каминов. Сами по себе дымоходы были источником постоянного риска. И дело не только в том, что они возгорались, забитые копотью и сажей, но и в том, что трещины в дымоходах и очагах давали пламени дорогу к перекрытиям здания. В некоторых домах, к ужасу встревоженных соседей, дымоходов и вовсе не было. В 1624 году соседи Джона Тэйлора, пивовара и пекаря, подали петицию с жалобами на то, что он дважды чуть не поджег свой приход в Уилтшире из-за отсутствия дымохода, и ходатайствовали о его отзыве. Джон Дантон замечал по поводу отсутствия дымоходов в некой ирландской деревне: «Когда зажжен огонь, дым выходит сквозь солому, так что со стороны кажется, будто горит вся изба»⁵⁸.

В свечах, масляных лампах и других источниках искусственного освещения таились свои опасности. Если перефразировать английскую поговорку, то огонь мог быстро превратиться из послушного слуги в грозного хозяина. Легковоспламеняемой была и одежда: в 1669 году внезапно загорелся от свечи воротник дочери преподобного Ральфа Джосселина, Мэри, то же произошло в другой вечер с головным убором Элизабет Фрик из графства Корк, пока она читала в своей комнате. Даже просто открыто тлеющая головня на темной улице могла привести к катастрофе. Великий пожар в Ньюмаркете начался в мартовскую ночь 1683 года от чьего-то факела, случайно подпалившего стог соломы. Нью-йоркский извозчик потерял свой дом и конюшни из-за того, что его дети, устраивавшие лошадей на ночлег, случайно уронили свечку. «Бойся свечи на сеновале, в амбаре и в сарае», – наставлял Томас Тассер⁵⁹.

Большинство пожаров начиналось менее драматично, и к самым крупным разрушениям приводили оставленные без присмотра свечи. «Огарок свечи весь дом подожжет», – предупреждал писатель елизаветинской эпохи⁶⁰. Зажженные свечи также служили соблазнительной приманкой для голодных крыс и мышей. Сэмюэл Сьюолл из Бостона приписал огонь, вспыхнувший в его кладовке, мышиной любви к салу. «Если болезнь или какая-то другая причина вынудит вас оставить свечу зажженной на всю ночь, – советовало периодическое издание The Old Farmer's Almanack, – поместите ее таким образом, чтобы она находилась вне досягаемости крыс»⁶¹. Другим распространенным мотивом было неаккуратное обращение слуг со свечами. В Нидерландах журнал Ervarene Huyshoudster наставлял: «Штопка чулок, которую горничные производят в своих комнатах при свете свечи, очень опасна, ибо, когда такая горничная от усталости падает со стула, от свечи может начаться пожар». За использование свечей в кровати, что всегда считалось крайне опасным, прислугу наказывали. «Сильное пламя может разгореться от соломенной постели» – утверждала поговорка⁶². На самом деле серьезная вина лежала на тех, кто имел пристрастие читать в постели или употреблять там алкоголь, а иногда то и другое одновременно. В 1734 году несколько домов на Олбемарл-стрит в Лондоне сгорели дотла после того, как некий джентльмен заснул в процессе чтения⁶³.

По ночам более уязвимыми становились и мастерские. Многие ремесленники, включая пивоваров, пекарей и свечников, кроме традиционных свечей для освещения, использовали в работе «постоянно горящий большой и яростный огонь», причем дрова, уголь или другое горючее были сложены неподалеку. Поскольку гасить огонь было очень накладно, пламя в печах и очагах зачастую не потухало всю ночь. «Ни один разумный человек не должен жить в домах в непосредственной близости от таких мастерских», – убеждал современник. Статистика зарегистрированных пожаров свидетельствует, что пекарни и солодовни, видимо, были особенно подвержены несчастным случаям. В произведении XIV века «Видение о Петре Пахаре» звучит жалоба на пивоваров: «Порой глядишь на пивовара и видишь / Сгоревшее жилище с обугленными трупами внутри»⁶⁴.

Значительная часть ночных пожаров начиналась по людской неосмотрительности, в некоторых случаях причиной служила молния, но особенную тревогу вызывали преднамеренные поджоги. Вряд ли существовало преступление более страшное и «наиболее пагубное для общества», заявлял шотландский пастор в 1734 году, чем это. В английском уголовном праве практически все виды поджога (шла ли речь о доме или стоге сена) карались смертью. В Дании наказанием за «убийство огнем» (mordbroender) было обезглавливание, независимо от того, погибли в пожаре люди или нет. И невинные жертвы, и поджигатели осознавали ужасающие масштабы опасности, которым подвергались жизнь людей и имущество в случае поджога⁶⁵. На испытываемом обществом чувстве страха некоторые личности наживались, отправляя состоятельным горожанам анонимные письма с угрозой поджога и вымогая деньги. «Вы будете разбужены красным петухом» – такова была излюбленная формулировка подобных посланий. В 1557 году двадцатичетырехлетний студент Парижского университета, прозванный Капитан Поджигателей (le capitaine des boutefeu), был обвинен в поджоге и вымогательстве, а позже сожжен заживо. Много лет спустя такие письма получили несколько жителей Бристоля, в том числе купец, который выразил открытое неповиновение бандитам, собственноручно разрушив свой кирпичный дом после полуночи. В 1738 году лондонский торговец скобяными изделиями в Холборне был предупрежден письмом: «Мы все решительно настроены убить вас и ваших родных и превратить ваш дом в золу»⁶⁶.

Взломщики использовали огонь в надежде скрыть свое преступление. В эпоху Старого режима это была уловка, широко распространенная среди французских воров. Даже в маленькой шотландской деревушке однажды поздно вечером женщина, утащившая все пожитки из хижины, подожгла ее. Пожар был предотвращен благодаря случайному прохожему, поднявшему тревогу в общине. Владельцу лондонского дома повезло меньше – воры сначала украли почти тысячу фунтов банкнотами, а чтобы скрыть преступление, сожгли здание. Воскресной ночью 1761 года в бакалейной лавке на Пиккадилли слуга стащил у своего хозяина одежду и белье, а затем оставил в трех разных местах зажженные куски угля. Разбуженная запахом дыма семья хозяина едва успела спастись⁶⁷. Вариацией ухищрений подобного рода было мародерство в сумятице, сопровождавшей пожары, причем пожары, как правило, устраивали сами мародеры. Роджер Норт, правовед XVII века, замечал: «Считается, что дома часто поджигаются ворами ради возможности украсть». Так, в Маззл-Хилле, неподалеку от Лондона, бандиты подожгли амбар с большим количеством сена. Пока обезумевший фермер и его семья боролись с огнем, поджигатели украли из дома деньги и вещи⁶⁸.

Впрочем, поджоги часто совершались и другими руками. По всей Западной Европе банды бродяг и крестьяне использовали огонь в борьбе с землевладельцами. Шансы предотвратить пожар ночью были минимальными, и поджог являлся недорогим и доступным «оружием слабых». Случавшиеся в Средние века «огненные мятежи» впервые достигли эпидемических масштабов в XVI веке. В Германии, например, дома поджигались во время волнений под предводительством тайного общества «Башмак» в 1513 и 1517 годах, многие дома сгорели в период Крестьянской войны 1524–1526 годов. В Блэк-Форесте из мести за смерть крестьянского лидера было подожжено аббатство. От Австрии до Нидерландов банды поджигателей терроризировали жителей сельской местности. В 1577 году шайка, промышлявшая возле Зальцбурга, предположительно насчитывала 800 членов. Это кажется маловероятным, но подобные преувеличения отражают всю глубину страхов местных жителей. В Нидерландах в 1695 году Генеральные штаты ввели новые наказания для «больших банд цыган, перемещающихся в этих районах, имеющих оружие и угрожающих поджогами»⁶⁹. И хотя на Британских островах «огненные мятежи» были менее распространены, но и здесь в XVIII веке крестьянские повстанцы, как правило, использовали для борьбы ночные поджоги. В 1733 году в Западной Англии разошлись слухи о банде поджигателей, а жители Хоршэма (графство Сассекс), недовольные запретом на разведение костров, прикрепили на здание мэрии предупреждение, что готовы поджечь дома местных чиновников. «Для нас не будет большего развлечения, чем смотреть со стороны, как полыхают в пламени ваши дома», – заявляли они. В американских колониях некоторые пожары были объяснены действиями недовольных рабов. Так было, например, в Бостоне в начале 1720-х годов и в Нью-Йорке двадцать лет спустя⁷⁰.

В большинстве случаев поджигатели руководствовались не социальными или политическими мотивами, а личными обидами. Но если речь шла о слугах и рабах, то эти мотивы порой переплетались. В 1538 году в Германии сгорела община Лутц, после того как бывший узник городской тюрьмы поджег собственный дом. «Сегодня ночью я должен отплатить за дружбу жителям Дутца», – предварительно оповестил он свою семью. В результате пожара, поглотившего однажды поздней ночью амбар в Глостершире, была арестована девушка-служанка: в ее фартуке оказалась спрятанная головешка. Признавшись в преступлении, она заявила, что ей не нравилось ее «место» и она хотела, чтобы ее отпустили⁷¹.