Текст книги "На исходе дня. История ночи"

Автор книги: А. Роджер Экерч

Этот объемный том посланий, последняя версия которого сейчас как раз копируется, письмо за письмом несет свидетельства того, какие размышления приходили ко мне глубокой ночью.

Лаура Черета (I486)³⁹

«А для мудрости какое время драгоценные ночи?» – вопрошал святой Кирилл Иерусалимский. Помимо всех возможностей, которые ночь предоставляла для любовных похождений и дружеских посиделок, она также давала людям, жившим в доиндустриальную эпоху, беспрецедентную свободу для познания собственной личности. Численность людей, отводивших вечерами не один час для размышлений в одиночестве, постоянно возрастала, что в конечном счете приводило к росту самосознания. Эта часть суток казалась им особенно подходящей для раздумий, а святые мужи знали об этом уже многие столетия. Тишина создавала идеальную обстановку для наблюдений за собой, да и ограничивающих обстоятельств было несравнимо меньше. «[Ночь] гораздо более подходит для работы разума, чем какое-либо другое время суток», – выразил свое мнение один французский писатель XVII века. Автор книги «Досуги мудреца» (La Ricreazione del Savio) замечал: «День исчисляется трудом, ночь – раздумьями. Шум полезен для первого; для второго же – тишина»⁴⁰.

Естественно, представители средних и высших классов, удалившись в свои спальни, имели прекрасные условия для погружения в собственный мир. Чем ниже человек стоял на социальной лестнице, тем меньше предоставлялось часов и пространства для одиночества. И все-таки уже в середине XVII века многие семьи рабочих проживали в домах с более чем одной комнатой, к тому же в приятные вечера выдавался случай удалиться в сарай или хлев. В конце XV века парижский слуга Жан Стандонк работал днем в монастыре исключительно для того, чтобы вечерами подниматься на колокольню и читать при свете луны книги. Томас Платтер, ученик веревочных дел мастера, вопреки воле своего хозяина нередко поднимался в ночной тишине, чтобы в тусклом сиянии свечи учить греческий. Чтобы не поддаться сонливости, он держал во рту куски сырой репы или камешки, а то и холодную воду. (Известны случаи, когда люди обматывали голову мокрыми тряпками, чтобы не заснуть.) Очевидно, что широко известная пословица «Ночь – добрая советчица» имела смысл для представителей разных социальных слоев⁴¹.

Чтение становилось все более привычным времяпрепровождением, несмотря на огромную массу безграмотных.

Бедняки знакомились с печатным словом в основном сообща, например благодаря чтению вслух в ходе прядильных посиделок и других встреч в узком кругу. Причем в раннее Новое время число грамотных людей увеличилось в большей степени, чем можно было бы предположить. На закате эпохи Средневековья не многие из тех, кто не принадлежал духовному сословию, умели читать и писать, но Реформация и развитие книгопечатания сильно ускорили рост грамотности. Уже к XVII веку значительное количество йоменов и квалифицированных ремесленников в английской сельской местности были хотя бы минимально образованными, равно как и многие горожане мужского пола. Женщинам повезло меньше, поскольку их образовательные горизонты были очень ограничены, но существовали и исключения из общего правила. Драматург эпохи Стюартов сэр Уильям Дэвенант писал о «тех печальных историях любви, которые были излюбленным чтением невинных девушек в долгие зимние вечера». В целом уровень грамотности был выше всего в Северной и Северо-Западной Европе, что отчасти объяснялось распространением пиетизма – протестантской доктрины, придававшей особое значение индивидуальному изучению Писания. Хотя и в ряде других регионов уровень этот значительно поднялся в течение XVIII века⁴².

В образованных семьях основной переход от чтения вслух к чтению «про себя» произошел еще в XV веке. Постепенно и другие читатели освоили эту технику, предоставляющую человеку некоторую степень свободы. Революционное по масштабам, чтение «про себя» давало возможность легко и быстро изучать книги. Не менее важно, что это позволяло им исследовать тексты самостоятельно, отдельно от семьи, друзей или хозяев. По мере того как все большее число людей размышляли над книгами и самостоятельно формировали свои взгляды, чтение становилось занятием чрезвычайно интимным, личным. Как писал Никколо Макиавелли в письме от 1513 года, «когда приходит вечер, я возвращаюсь домой и погружаюсь в мои штудии. Вначале я снимаю повседневные грязные, потные одежды и облачаюсь в платье придворного, и уже в этих более внушительных одеяниях я предстаю при античном дворе. Мудрецы приветствуют меня, и я вкушаю пищу, которая предназначена лишь для меня, для которой я был рожден. И там я осмеливаюсь говорить с ними и вопрошать о мотивах их действий. И они, по своей человечности, отвечают мне. И на четыре часа я забываю о мире, не помню неприятностей, не боюсь нищеты, не трепещу перед смертью: я полностью поглощен ими»⁴³.

Многие отводили для чтения час или два перед сном, помимо другого времени суток. Согласно инвентарным хозяйственным записям, личные библиотеки зачастую располагались в спальнях. Пепис, к примеру, часто читал ночами. «Я опять к своей книге, дочитал до конца „Жизнь мистера Хукера" – и в постель», – записал он 19 мая 1667 года. Иногда вечерами он просил слугу почитать ему вслух. В течение девяти лет, пока он вел дневник, Пепис прочел приблизительно 125 книг, большую часть из них целиком. Его вкусы были разнообразны. Наряду с традиционными трудами по истории и теологии он читал научную и художественную литературу. Давида Бекка книги порой занимали и после полуночи. «Пришел домой в одиннадцать вечера, прочел целиком Евангелие от Иоанна», – отметил он в 1624 году в один из ноябрьских вечеров. В излюбленное «меню» этого начинающего голландского поэта входили стихи Якоба Кат-са и Пьера де Ронсара. Юношеские вкусы Джона Кэннона из Сомерсета – это и оккультные книги, и Аристотель, и Библия. В шестнадцать лет он изучил книгу о повивальном искусстве с целью познать «запретные тайны природы». Трудолюбивый крестьянин, он жадно читал, несмотря на неодобрение дяди, нанимавшего его для работы. «Невзирая на все мои тяжелые и трудоемкие занятия, – отмечал Кэннон в 1705 году, – я никогда не пренебрегал книгами, изучение которых умножало мое разумение, находил возможности для чтения и днем, но в основном ночью, когда все точно уже были в своих постелях и я мог сидеть допоздна»⁴⁴.

В ту религиозную эпоху ночное одиночество обычно посвящалось личному общению с Богом. После Реформации число богословов, придававших огромное значение самостоятельным духовным актам индивидуума, постоянно росло. Несмотря на разницу в религиозных доктринах, протестантские и католические лидеры в равной степени стремились укрепить личную связь человека и Бога посредством молитвы. И чаще всего люди совершали молитвы вечером, готовясь ко сну. От них ожидалось также, что до вознесения молитвы некоторое время будет посвящено чтению религиозной литературы и размышлениям над событиями, происшедшими днем. «Благочестивые раздумья и отрешенные мысли готовят нас к молитве», – отмечала Сара Каупер⁴⁵. Еврейские богословы поощряли ночные бдения, следуя май-монидеанской концепции, что «человек получает большую часть мудрости, обучаясь по ночам». Как утверждал раввин XVIII века Ионатан Эйбеншюц, Бог, наказывая «первого человека» за его «грех», отвел день для труда. Длинные зимние ночи, наоборот, были предназначены для изучения Торы. «Бог затемнил свой мир, чтобы человек мог учиться» и «сконцентрировать и сосредоточить свой разум на мыслях о Боге», разъяснял Эйбеншюц⁴⁶.

Люди читали несмотря ни на что, в том числе опасности и расходы, которые нес читающий, чтобы осветить место для книги. В XVIII веке Томас Райт вспоминал о своем детстве, прошедшем в Йоркшире, о том, как он при свете свечи склонялся над Библией в постели. «Так я обычно читал до полуночи, часу или двух ночи, пока не засыпал, и опасная же это была привычка». А некоторым молодым людям приходилось заботиться об освещении самим: они отыскивали в мусоре огарки, сосновые сучки или крохотные кусочки сала. Франсуа-Рене, виконт де Шатобриан, казалось бы отпрыск аристократического семейства, был вынужден в годы студенчества воровать огарки свечей из часовни, дабы читать проповеди Жана-Батиста Массийона, знаменитого епископа Клермонского. Фридриху Бехайму, немецкому студенту XVI века, просто повезло. Проживая в городке Альтдорфе, он получал посылки от своей матери из Нюрнберга с большими свечами. «Купи себе несколько маленьких свечек, – советовала она ему в 1578 году, – и используй их, когда не читаешь и не пишешь, так чтобы большие свечи сохранялись для учебы»⁴⁷. Но плохое искусственное освещение, каков бы ни был его источник, оказывалось для читателей помехой. Пепис с возрастом все сильнее страдал из-за «больных глаз» и перестал вести дневник в 36 лет, опасаясь, что может вовсе ослепнуть. Поздние часы, проведенные за работой в конторе, были основной причиной ухудшения зрения, но книги усугубляли ситуацию. «Мои глаза, перегруженные работой, начинают болеть, как только свет свечи падает на них», – жаловался он в 1666 году. Ланкаширский доктор сетовал на снижение остроты зрения из-за «занятий чтением и письмом при свете свечи», несмотря на его попытки использовать «толстые свечи» и «поддерживать стабильный свет»⁴⁸.

Некоторые же люди поздние часы посвящали письму. Про полуночные сочинения говорили: «попахивает свечками». Неудивительно, что именно этих часов жаждал автор «Ночных раздумий», поэт Эдвард Янг. В Оксфорде, чтобы стимулировать творческий процесс в дневное время, Янг задергивал шторы и зажигал лампу. Джон Мильтон, позже полностью ослепший (как он полагал, из-за детской привычки читать в постели), сочинял стихи ночью, а утром по памяти диктовал их писцу. Дневники становились все более популярными среди тех, кто желал излить мысли на бумагу. Эти записи редко предназначались для глаз членов семьи и для посторонней образованной публики; некоторые авторы дневников, вроде Пеписа, вели зашифрованные записи. Бекк ночами не только читал книги и вел дневник, но и изливал свои эмоции в поэзии. Будучи вдовцом, он проводил целые часы, сочиняя элегии своей почившей жене Рултье. «До часу ночи я писал вторую элегию на смерть моей дорогой усопшей супруги», – записал он в своем дневнике от 2 января 1624 года. Письма, адресованные ближайшим знакомым, также служили средством выражения личных мыслей. В конце XV века письма были одной из радостей Лауры Череты, молодой жены итальянского купца. Ей приходилось не только вести свое хозяйство, но и поддерживать родительский дом, так что свободной по вечерам, особенно от мужской половины семейства, она оставалась нечасто. Редкие часы, предназначенные для взращивания ее многочисленных талантов, отдавались чтению («мои милые ночные бдения за книгой») и шитью. Кроме того, свои художественные способности она проявляла при вышивании изысканной шелковой шали, украшенной образами диких животных, и это занятие доставляло ей особое удовольствие. Она признавалась близкому другу: «Мое твердое правило – оставлять ночь для запрещенной работы – позволило мне создать полотно, которое содержит гармоничную композицию цветов. Работа заняла три бессонных месяца». Но превыше всего Черета ценила написание длинных, в высшей степени интроспективных писем, наполненных аллюзиями из классики. Вот что она сама говорила в одном послании: «Если не использовать ночь настолько продуктивно, насколько это в моих силах, то у меня не будет свободного времени для собственных изысканий и науки. Я очень мало сплю. Для тех из нас, кто прилагает свои умения в равной степени на благо семьи и для личных трудов, время – ужасно скудный ресурс. Но, бодрствуя ночью, я краду время, будто отрезаю кусочек от остальных суток»⁴⁹.

* * *

Таковы были основные занятия людей той эпохи в свободные ночные часы. Они предпочитали не предаваться сну сразу после захода солнца, а, пребывая в хорошем настроении, продлевать вечер в компании братьев по духу – с семьей, друзьями или любовниками. В отличие от образованного меньшинства, которое, подобно Лауре Черете, погружалось с головой в свои одиночные занятия, многие люди ночью получали удовольствие от нехитрых развлечений и попойки. Ночью в тесных жилищах и пабах было столь же оживленно, сколь и тускло освещено. «Песня легче льется ночью, – гласила пословица, – чем она же при свете дня». Умеренность, провозглашалось в одной польской песенке, существует «для дня, вечер и ночь должны быть для веселья». Следует сказать, что наибольшую свободу ночь приносила отнюдь не представителям среднего класса вроде Давида Бекка или Сэмюэла Пеписа, а тем, кто находился на противоположных концах социальной лестницы. Ночь, общая благодетельница, для большинства была временем, в котором правили независимость и вседозволенность, но для патрициев и плебеев она имела иное, особое значение. Как ни парадоксально, самое глубокое значение темнота имела именно для убогих и сильных мира сего. В балладе XVI века пелось: «Благодарим тебя, о ночь, / Час радостей – запреты прочь! / Ей все равно, богат ты или беден»[53]53
  Перев. А. Сагаловой.


[Закрыть]⁵⁰.

Глава восьмая
Благородные гуляки
Принцы и пэры

 
Давай же эту ночь мы, как бывало,
В веселье проведем. – Позвать ко мне
Моих военачальников унылых. —
Наполним чаши. Бросим вызов вновь
Зловещей полночи[54]54
  Перев. М. Донского.


[Закрыть]¹.
 

Уильям Шекспир (1606–1607)¹

В эпоху позднего Средневековья царство ночи принадлежало принцам и рыцарям. Отдаленные замки с башнями и парапетами, освещенными пылающими факелами, стояли погруженные во тьму, словно одинокие аванпосты света. Ночные демонстрации княжеской власти, праздничные вечера, когда знать пировала в огромных залах своих замков, были подобны роскошным спектаклям, где все говорило о вседозволенности. Открытые очаги, свечи и факелы, освещавшие грандиозные пиры, богато «сдобренные» развлечениями, свидетельствовали о феодальной расточительности. Так, в 1389 году король Франции Карл VI (1368–1422) и его окружение в течение четырех суток отмечали праздник Сен-Дени [святого Дионисия Парижского]. После дневных турниров ежевечерне следовали пир и попойка. На четвертый день, сообщал летописец, «лорды, превратив ночь в день, позволили себе все возможные излишества застолья и напились до такой степени, что некоторые из них, забыв о присутствии короля и уважении к его персоне, осквернили святость религиозного события и предались распутству и прелюбодеянию»².

В XVI веке, когда появилась прослойка придворной аристократии, развлечения знати стали более утонченными. По мере формирования сильных национальных государств уменьшалось число военных рыцарских состязаний; жизнь аристократов кружилась в водовороте придворных увеселений, интеллектуальных и художественных забав. В то же время рост городов приводил к тому, что, развлекаясь по ночам, человек чувствовал себя менее изолированным. Устраивая грандиозные иллюминации, представители привилегированных классов заявляли о своем богатстве и влиянии, вечера они также оставляли для личных забав, «продлевая» свои «удовольствия», если перефразировать некоего комментатора. И хотя изначально для потех двора охотно использовался и день, все же ночь больше привлекала королевское окружение. Один немецкий писатель отмечал: «Другие люди спят, а они бодрствуют и предаются своим увеселениям». Именно развлечения отличали элиту от низших сословий, приговоренных ко сну необходимостью. «В ночи мы не смеемся, / Но любим и храпим», – острит простолюдин из пьесы «Две брентфордские королевы» (The Two Queens of Brentford; 1721). И наоборот, другой наблюдатель пишет в середине XVII века: «Придворные обоих полов превращают ночь в день, а день – в ночь»³.

По всей Европе, от Лондона до Вены, ночная темень служила фоном для роскошных увеселений придворной знати. Во флорентийской опере «Лошадиный танец» (The Horse Dance) 1661 года, представленной в саду позади дворца великого герцога, свыше тысячи факелов окружали место действия, а «табун лошадей» гарцевал под музыку более чем двухсот альтов и скрипок. «Не выразить словами», – восхищался этим зрелищем английский путешественник. Огромной популярностью пользовались представления-фейерверки, равно как и театральные постановки с использованием новой техники освещения сцены. Ни одна хвалебная песнь не провозглашала так страстно любовь аристократии к ночи, как «Балет Ночи» (Le Ballet de la Nuit; 1653) Исаака де Бенсерада. Поставленный в честь Людовика XIV, он был самым изысканным из ранних балетов Бенсерада. В этом барочном спектакле, предполагавшем пышные костюмы и роскошные декорации, в нескольких ролях представал молодой король собственной персоной. Как и полагалось, в финале монарх водружал на себя украшенный плюмажем головной убор, олицетворяя тем самым восходящее солнце. Хотя некоторыми персонажами «Балета Ночи» были нищие и воры, спектакль, демонстрировавший восхитительную картину ночной жизни, изобиловал античными божествами, танцующими на фоне изображавших небеса богатых декораций. Представленный неоднократно, балет имел огромный успех при дворе⁴.

Балы, концерты и опера числились среди основных ночных развлечений городских патрициев, с комфортом разъезжавших в каретах в сопровождении вооруженной охраны и факельщиков. «Показная пышность и великолепие, экипажи, праздники… балы», – сказал об этом писатель. К концу XVII века в моду у знати вошли прогулки в экипажах в общественных местах. Среди излюбленных мест были Прадо в Мадриде и Сейнт-Джеймс-парк в Лондоне. В 1697 году путешественник писал о Форхауте в Гааге: «Всякий стремится к тому, чтобы окружающие восхищались богатством ливрей и количеством лакеев»⁵. В начале XVIII века элегантных развлечений стало еще больше, так появились иллюминированные увеселительные сады вроде парков Рэнла и Воксхолл в Лондоне. «Рэнла, – восклицает восхищенный зритель в романе Тобайаса Смоллетта „Путешествие Хамфри Клинкера", – подобен зачарованному дворцу волшебника, разукрашенному чудными картинами, резьбой и позолотой, освещенному тысячью золотых фонарей!..»[55]55
  Перев. А. Кривцовой.


[Закрыть] Элегантность ставилась во главу угла. Как-то раз англичанин Уильям Бекфорд и его компаньон, приглашенные в Палермо на вечерний праздник, известный как «собрание» или «беседа» (conversazione), обнаружили, что у них нет экипажа. Встревоженный перспективой публичного бесчестья в случае, если иностранцы прибудут пешком, их сопровождающий, сицилиец Филипп, во избежание позора решил проявить чудеса героизма, и они отправились в путь без факелов сквозь лабиринт темных переулков, «известных ему одному». Тем временем от Лондона до Москвы приобрели необычайную популярность ассамблеи (встречи представителей привилегированных слоев). В 1717 году путешественник наблюдал подобные ежевечерние собрания в Париже, то же самое увидел приезжий в Праге. Один лондонский писатель заявлял: «Чрезвычайно частое посещение маскарадов, игорных домов, оперы, балов, ассамблей, увеселительных садов и прочих „атрибутов светского шика" служит доказательством того, что вы обладаете вкусом к элегантной жизни»⁶.

Действительно, даже похороны по причине их торжественности представители некоторых аристократических семей любили устраивать ночью, что иному наблюдателю казалось нарочитой демонстрацией состоятельности и привилегированности. «Столько великолепия, сколько может желать людское тщеславие», – насмехался некий лондонец в 1730 году. На похоронах кардинала Ришелье в 1642 году кортеж освещали более двух тысяч свечей и факелов. В Германии ночные похороны (Beisetzung) стали завидной почестью в среде придворной лютеранской элиты. В 1686 году саксонская консистория жаловалась курфюрсту Иоанну-Георгу III (1647–1691), что «постоянно растущая практика ночных захоронений… превращает христианские похороны в низкий плотский спектакль»⁷.

Пришла волшебная пора венчать мир чувственных услад,

Ночь превратить в слепящий день, а день облечь в ночной наряд.

Готовься все перемешать: и Маску, и полночный пир,

Все развлечения подряд, что нас ведут в желаний мир[56]56
  Перев. М. Буланаковой.


[Закрыть].

Иатэниел Ричардс (1640)⁸

В эпоху раннего Нового времени маскарад занимал исключительное место среди развлечений. Если на континенте он был известен уже давно, то в Англии получил распространение как светское увеселение со времен царствования Генриха VIII (1491–1547). Поэт-елизаветинец Томас Кэмпион писал о «юношеских забавах, маскарадах и придворных зрелищах». Сначала маскарады устраивали при дворе или в имениях знати; они представляли собой драматические спектакли, в которых гости играли и танцевали в костюмах. Однако довольно скоро отношение к маскарадам изменилось, и их стали ценить прежде всего за возможность танцевать и вести беседы, скрыв собственное лицо под маской. Достигаемая таким образом анонимность была главной интригой празднества. Отсюда правило, согласно которому во время маскарада не следовали этикету официального представления друг другу, что невозможно себе представить в будничной жизни⁹.

Для того чтобы понять причину чрезвычайной притягательности маскарада, важно обратить внимание на существование множества ограничений в жизни аристократии. Родовитость и хорошие манеры определяли поведение знати; в выборе слов, жестов и поступков следовало руководствоваться детально разработанными нормами. Успех при дворе обеспечивался владением таких качеств, как скрытность и самоконтроль, проявляемых прежде всего в присутствии более влиятельных персон. Принятые правила полностью ре1улировали бытовое поведение человека, распространялись даже на кашель и отхаркивание. Следование церемониалу было необходимым условием для продвижения при дворе, искренность при этом в расчет не принималась. В учебнике этикета начала XVII века среди наставлений можно прочесть: «Придворный должен быть услужливым по отношению к леди и порядочным женщинам, почтительным к высшим чинам, любезным среди советников, вежливым среди равных, приветливым к нижестоящим и учтивым со всеми». Маргарет Кавендиш, герцогиня Ньюкасл, противопоставляла аристократические манеры «природному поведению» низших классов: «Тогда как в общении крестьян из глубинки присутствуют добросердечие и непринужденность и они способны объединяться в дружеском веселье и расставаться, любя друг друга по-соседски, то общение людей более высокого положения стеснено церемониалом, они вынуждены вести формальную беседу и по большей части расстаются врагами». Короче говоря, повышение по службе и собственно статус придворного во многом зависели от умения человека театрально «само-преобразоваться» и четко следовать придуманной им роли¹⁰.

В раннее Новое время маскарады же, напротив, являлись отдушиной в удушающей атмосфере дворцовой жизни. То были зрелища в барочном духе, утопающие в свете восковых свечей, с пышными костюмами из шелка и атласа. Но на определенном уровне маскарады означали резкий уход от придворного этикета. Когда люди утрачивали свою идентичность, социальная иерархия размывалась – и все участники обретали равный статус. Последствия этого в среде привилегированной аристократии и так были весьма значительны, но время принесло еще большие перемены. К началу XVIII века в Лондоне стали устраиваться полуночные маскарады, открытые для широкой публики, то есть для тех, кто купил билет, был в маске и безоружен. Во время одного такого празднества бальная зала была освещена 500 свечами, а на женщинах было «большое разнообразие костюмов (многие из них роскошные)». Разумеется, такой маскарад оставался благородным развлечением, но с огромными возможностями для равноправия. «Территория свободы» – так сказал современник о типичном маскараде.

Подписные маскарады устраивали не только в Лондоне, но и в других крупных городах. В 1755 году один автор из манчестерской газеты предсказывал прямые последствия увлечением такого рода: «Дома, в которых устраиваются маскарады, правомерно назвать „лавками", где возможности для проявления аморальности, для богохульства, разврата и практически любого вида порока продаются любому, кто готов стать клиентом; и за небольшую сумму в 27 шиллингов самая распутная куртизанка, самый развратный повеса или обыкновенный жулик покупают привилегию общения с первыми пэрами и леди королевства»¹¹.

Наиважнейшей из всего была свобода, обеспеченная анонимностью масок. На смену фальши и запретам приходили искренность и непосредственность; скрыв социальную идентичность, можно было раскрыть свое внутреннее состояние. «Надеть маску на лицо» означало «снять маску с разума», писал Генри Филдинг в сатирической поэме «Маскарад» (The Masquerade; 1728). Разговоры были более смелыми и динамичными. Как писали в Mist's Weekly Journal, правилом считалась «абсолютная свобода выражения мысли». Флирт становился более дерзким, а насмешки менее сдержанными. Хорошие манеры, строго регулируемые придворным этикетом, уступали место поведению, провоцирующему интимную близость. Автор из Gentlemen's Magazine сокрушался: «Здесь можно удовлетворить любое низменное желание; совершите, даже на словах, любое развратное, нескромное или сумасбродное действо – ничья репутация не пострадает». Противники маскарадов громко жаловались на вольности, которые позволяли себе мужчины и женщины, причем последние, теряющие, как говорил современник, «привычную маску невинности и скромности», подвергались большим нападкам за пренебрежение традиционной моделью поведения. Альковы и сады предоставляли возможность для интимных встреч, при этом участники «встречи», видимо, не снимали маски. «Плодят бесстыдство и похоть, совершают непотребные и вопиющие мерзости, вступая в беспорядочные контакты, прикрываясь масками», – клеймил поэт¹².

Кроме того, ведь имелись и костюмы. Человек раскрепощался, надевая маскарадный костюм вместо черного шелкового плаща. Вне всякого сомнения, некоторые личины принимали для смеха, и это опять-таки служило дополнительным источником раздражения для критиков, особенно когда высмеивались церковные власти или правящие круги. Но часто гости просто реализовывали свои фантазии; облаченные в костюмы, они до некоторой степени менялись, поддавшись магии перевоплощения. На одну ночь человек мог превратиться в нищего или принца или, если уж на то пошло, в демона или божество. Джозеф Эдисон, комментатор из газеты Spectator, считал, что маскарады позволяли людям одеваться так, как им «диктовало их настроение». Гости появлялись в образах исторических персонажей вроде Генриха VIII или шотландской королевы Марии Стюарт или облачались в абстрактные наряды, например костюмы Дня или Ночи. Обычными были наряды, образцами для которых служили простонародные одеяния. Молочницы, пастухи и пастушки, проститутки и солдаты – все они становились популярными персонажами. Часто переодевались в костюмы противоположного пола. Король Франции Генрих III (1551–1589) обычно надевал женское платье с глубоким вырезом, чтобы «была видна его шея, увешанная жемчугами». Гораций Уолпол однажды появился наряженным престарелой женщиной. В 1722 году один писатель ругался: «Женщины, похотливые женщины, облачаются в мужскую одежду, чтобы можно было выражать более свободно свои порочные желания, в том числе и к представительницам своего же пола; а мужчины одеваются в женские одежды, чтобы обменяться потоками непристойных и соблазнительных – для них – разговоров»¹³.

Таким образом, маскарады были вечерами потрясающей вседозволенности. И все-таки эти светские развлечения представляли собой короткие передышки в круговороте реальной жизни, были всего лишь преходящими причудами, спорадически устраиваемыми в течение года. Будучи роскошным поводом выставить напоказ свое богатство и привилегии, со всеми их пышными буфетами и восковыми свечами, маскарады отнюдь не воплощали истинный дух равенства. Вопреки опасениям критиков, любая угроза социального равенства была в лучшем случае эфемерной. Господа и дамы неизменно отправлялись с маскарадов тем же способом, что и прибывали на них, – в каретах, сопровождаемых множеством лакеев. Как заметил один датский писатель, «слуга ничем не хуже своего господина, но только, – добавлял он, – пока длится маскарад»¹⁴.