Текст книги "На исходе дня. История ночи"
Автор книги: А. Роджер Экерч
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)
Рабы и свободные чернокожие не столь часто прибегали к насилию из-за риска ухудшить свое положение. Нападения на белых были редки, хотя случались и поразительные исключения. Закон, принятый в 1703 году в Массачусетсе, упоминал «великие беспорядки, дерзости и взломы», совершенные ночью «индейцами, неграми и мулатами – слугами и рабами». В 1752 году в графстве Нортумберленд (Виргиния) раб по имени Дик ударил спящего хозяина по голове плотницким топором. Менее двух лет спустя в Бриджтауне (Барбадос) четверо чернокожих под предлогом «множества бед», которые они претерпели «за прошедшее время», свалили с ног, избили и наконец зарезали «белого человека, который спокойно проходил мимо них однажды ночью». На Николаса Крессуэлла, прогуливавшегося как-то вечером с другом на Барбадосе, «несколько негров» обрушили настоящий «каменный дождь из-за мангровых зарослей». Годы спустя в Бостоне чернокожий, обменявшись оскорблениями с несколькими белыми джентльменами, бормотал, удаляясь: «Если бы только была ночь и у меня в руках оказалась хорошая палка, как бы я заставил удирать этих ублюдков!» Но вместо этого при свете дня он был арестован и наказан за свою наглость55.
В раннее Новое время ночной ландшафт de facto контролировался низшими сословиями, вынуждавшими прохожих сворачивать с выбранных ими путей. Они не пользовались традиционным «оружием слабых» – не прикидывались больными и не волочили ноги, к чему охотно прибегали в дневное время с целью обмануть существующие общественные порядки. И они не актерствовали, как делал порой веселящийся народ на ритуальных празднествах вроде карнавала56. Банды, настойчивые в достижении собственных целей, агрессивно заявляли о своих правах на темное время. Френсис Плейс, «портной с Черинг-кросс», вспоминал, как он и его товарищи-ученики ходили «вечером к бару Темпла (Общество адвокатов)», устраивали там гам и расчищали от людей тротуар между пабом и Флитским рынком». Описывая одну такую эскападу, современник поведал, что они нападали на «всякого, кто попадался», били фонари, пинали «шлюх» и бранились с дозорными. Насилие провоцировал даже самый незначительный упрек в адрес молодежи: «валили с ног всех», кто осмеливался «бросить вызов» им, писал некий человек о лондонских ремесленных учениках. Падуанские студенты бродили по улицам, когда им вздумается. Приезжий замечал: «Никто не осмеливается выходить в город после наступления темноты из-за страха перед школярами и им подобным, которые, одевшись в черное и вооружившись карабинами и пистолетами, шляются взад-вперед компаниями по 20–30 человек почти всю ночь». В колониальном городе Чарлстон (Южная Каролина) вечерами беспрепятственно разгуливали даже рабы и свободные чернокожие. Именно это побудило большое жюри осудить буйное поведение рабов на городских улицах «в любое время ночи». Власть молодых и бедных была сильнее всего в городских предместьях, где в основном они и проживали. Но и маленьким общинам не удавалось избежать насилия. Когда мастер-портной в Лиму покинул безопасные стены своего дома, чтобы посмотреть на источник шума на улице, его встретил град камней. «Ты, ублюдок, – крикнул ему молодой парень, – как ты смеешь вылезать против такой большой банды! Я тебе и городу нос утру»57.
Банды неимущей молодежи вселяли такой ужас, а численность их была столь велика, что только самые смелые и отчаянные ночные дозорные осмеливались бросить им вызов, особенно в ситуациях, когда речь уже не шла о спасении чьей-то жизни. Согласно отчетам XVIII века, стражники в Лавале часто отступали с целью «избежать большей опасности». В Бостоне троим дозорным, повстречавшим банду молодежи в два часа ночи, пригрозили шпагой, и они были вынуждены отказаться от ареста юнцов: «…один из дозорных, сильно испугавшись, выкрикнул: „Убивают!" – другие два, за неимением подмоги, оставили молодых людей и удалились». Плохо вооруженные и малочисленные дозорные сами являлись излюбленными мишенями. Куда им было восстанавливать общественный порядок – на них самих нападали или, как хвастались бандиты, «устраивали им головомойку». Компания молодых людей в Ковентри, «раскидав дозор», отправилась в «паб, чтобы отметить победу». Не храбрее была и стража в лондонском Сейнт-Джеймс-парке, «кишевшем» проститутками. «Что могут сделать полдюжины мужчин, наполовину заморенных холодом и голодом, с четырьмя или пятью десятками падших женщин, чье ремесло делает их отчаянными?» – вопрошал корреспондент одной из газет в 1765 году58.
Некоторых районов, вроде Блэк-Бой-Элли в Лондоне, официальные лица избегали любой ценой, опасаясь града из обломков кирпича и бутылок. Если днем там еще висели фонари, то ночью им приходил конец. Куда более жуткими были ночные пабы, которые сэр Джон Филдинг объявил «ужасом дозорных». Стража жаловалась на одно такое местечко: «Мы боимся зайти туда в любое время суток по любому поводу, ведь, как только мы заходим, все свечи тут же гасятся и констеблей жестоко избивают»59. В сельской глубинке власти справлялись не намного лучше. В Южной Англии контрабандисты нахально нападали на драгун. «Зачастую их атакуют ночью в таких количествах, – рассказывал Даниель Дефо, – что они не осмеливаются сопротивляться, а если рискнут, то их ранят и избивают, а иногда и убивают». В Испании, отмечал некий путешественник, крестьяне, трепетавшие при виде «штыка в дневном свете», становились «дерзкими в часы темноты, вооружившись ножами»60.
Нельзя утверждать, что каждый город или деревня оглашались ночами триумфальными воплями молодчиков из низших слоев. Типичный работяга многие вечера проводил, распластавшись в кровати, восстанавливая силы перед следующим изнурительным днем. А если и не так, то обильная выпивка, флирт и «рейды» по соседским садам всегда больше привлекали людей, чем демонстративное насилие и хаос. По всей вероятности, случай, когда слуга и двое его приятелей из Эссекса отправились после свадьбы ночью 1600 года на соседское пшеничное поле ловить кроликов, был гораздо более распространенным. Джозеф Мэйетт, бекингемширский работник с фермы, вспоминал об одном похожем воскресном вечере: «Я отправился в город, где встретился с девушкой, что работала на моего хозяина во время сенокоса, и оставался с ней до полуночи, потом я оставил ее и хотел вернуться домой, но встретил по дороге двух своих товарищей, и вместо этого мы порешили пойти и обобрать грушевое дерево». Проделав это, Мэйетт вернулся в сад спустя несколько ночей лишь для того, чтобы бежать оттуда, когда там появились другие воры61.
Несмотря на смешанный в расовом отношении состав некоторых колониальных банд, говорить о существовании единой ночной контркультуры не приходится. Вместо этого доминировала группа взаимопроникающих субкультур, более или менее сплоченных. Мало где появлялись группировки, которые по длительности существования или уровню дисциплины, достигнутой в своих рядах, могли сравниться, например, с французскими организованными молодежными группами, активно участвовавшими в ночных беспорядках, или с «ночными королевствами» рабов в Вест-Индии, с их монархами, войсками и флагами. В 1805 году на острове Тринидад был раскрыт заговор рабов, составленный несколькими «королями», каждый из которых имел собственную свиту и армию62. И все-таки большинство ночных банд, основанных на случайных связях, не могли похвастаться ни принятой системой рангов, ни церемониальностью. В отличие, скажем, от гильдий, в них не существовало строгой иерархии, не были унифицированы условия членства, не был закреплен свой код поведения. Это кажется естественным, учитывая, какое значение в банде придавалось личной независимости и самоутверждению. С другой стороны, члены группировок были связаны общими дружескими узами. Передвигающиеся небольшими группами бродяги, как правило, называли себя «братством» и «товарищами по дороге», а некоторые клялись «своей душой» никогда не предавать собрата. Некий автор утверждал в 1647 году: «„Братская привязанность" в среде лондонских учеников была столь сильна, что они инстинктивно следовали девизу „Вали его, он обидел ученика"». Как-то зимней ночью 1749 года в Париже компания молодых слуг увидела, как городская стража ведет в тюрьму троих солдат. Один из юношей воскликнул: «Мы должны напасть на этих ублюдков! Мы не можем им позволить спровадить за решетку трех славных парней!» Находившийся неподалеку кучер был готов присоединиться к потасовке, и хозяину-буржуа с трудом удалось сдержать его. Представителей низших слоев объединял единый сленг, они распевали известные только в своем кругу песни, делили друг с другом одни и те же убежища и привычные места регулярных ночевок, куда добирались, используя хорошее знание местности. Так, одна лондонская газета писала о «диалекте ночных пивнушек». Использование своего арго не только усиливало социальные связи, но также скрывало смысл разговоров от «лучших» сословий63.
Главное, что объединяло столь различные субкультуры, – наличие общих врагов и сходное восприятие мира, где царили свобода от видимых ограничений и чувство превосходства над любыми хозяевами: взрослыми, родителями, работодателями и владельцами; ночь укрепляла и усиливала эту ментальность, создавая определенный опыт, отличающийся от опыта дневной жизни. Как гласит итальянская поговорка, «Собаки Касасерро днем готовы убить друг друга, а ночью идут грабить вместе»64.
IV.. Ночью все создания спят;
Лишь недовольный участью своей
Бранится, ропщет…
Джон Марстон (ок. 1600)65
В альтернативном мире ночи по обе стороны Атлантического океана обитали вполне устойчивые группы населения раннего Нового времени. Можно лишь предполагать, какое влияние ночная вселенная оказывала на характер повседневной жизни, не исключая вопрос: имела ли она какую-то положительную ценность в системе господствующего порядка отношений? Ведь известно, что некоторые молодежные группировки вносили свой вклад в дело общественного контроля, наказывая прелюбодеев, жестоких мужей и рогоносцев за нарушение общепринятой морали. Такие обычаи общественного порицания, как Charivaris[77]77
Кошачий концерт (фр., букв.).
[Закрыть] во Франции, mat-tinata[78]78
Представление (ит., букв.).
[Закрыть] в Италии и Skimmington ride в Англии, служили для того, чтобы подвергнуть провинившихся соседей наказанию «похабной музыкой», осмеянием, а иногда и физической расправой, что часто происходило ночью. Эти традиционные «обычаи» напоминали о святости брака, ведь и сами молодые люди в один прекрасный день собирались жениться. Известно, что по той же причине холостяцкие банды из соперничающих общин сражались друг с другом, защищая непорочность местных девушек. К тому же банды ремесленных учеников иногда до основания разрушали публичные дома. Очередной такой «рейд» заставил Карла II воскликнуть в недоумении: «Зачем же они тогда туда ходят?»66
И все-таки кем они были: сторожевыми псами нравственности или волками в овечьих шкурах (что, пожалуй, ближе к истине)? Остается большая вероятность, что праведный пыл нередко служил лишь предлогом для проказ, по замечанию историка Дэниэла Фабра, усмотревшего противоречие в «достижении порядка через беспорядок». В стихотворении начала XVIII века «Выбор распутника» имелись строки о пьяных выходках молодежи во время нападения на бордель:
Светские и религиозные лидеры во Франции, начиная с XVI века, осуждали charivaris, несмотря на традиционно благие цели, которые преследовал обычай. С точки зрения властей «сии ночные сборища» слишком часто вырождались в беспорядки. «Драки происходят регулярно», – замечал Феликс Платтер, находясь во Франции67. И, кроме того, степень влияния этих народных обычаев, будь они даже воплощением общепринятых ценностей, была незначительной по сравнению с количеством хулиганских выходок, когда банды творили насилие и провозглашали лозунги, противоречащие установленному порядку.
Угроза ночного насилия сплачивала людей и в политической жизни. В английских и американских крупных городах, особенно в XVIII веке, военные победы служили для уличных толп естественным поводом для ночных гуляний; жители должны были выставлять в окнах зажженные свечи, а те, кто не проявлял таким образом солидарность, рисковали, что их дома забросают камнями. Очевидец писал о толпе, настроенной антиирландски и бушевавшей как-то летним вечером в Лондоне в 1736 году: «Поздно ночью на улицах собрались сотни нарушителей покоя и провозгласили закон собственного сочинения, а именно что каждый англичанин должен зажечь огонь в своем окне; а затем пронесся крик „Покончим с ирландцами!" (курсив мой. – А. Р. Э.)». Каков бы ни был источник волнений, «толпа» после наступления темноты не столько охраняла закон, сколько брала улицы под свой контроль68.
Видимо, в глазах властей предержащих ночное время выполняло хорошо известную функцию «клапана безопасности» – концепция, знакомая той эпохе. Смиряясь с человеческой склонностью к греху, сторонники видели благо в том, чтобы направлять низменные инстинкты смертных туда, где они приносят наименьший вред установленному порядку, – отсюда «послабляющая» значимость праздников, ведь там можно было выпустить пар. Один петиционер, защищая Праздник дураков перед парижским факультетом теологии в 1444 году, аргументировал: «Такое развлечение необходимо, поскольку глупость, представляющую собой нашу вторую натуру, нужно проявлять публично хотя бы раз в год. Винные бочки взорвутся, если время от времени не открывать пробку, чтобы впустить немного воздуха»69. В сельской Англии в конце сбора урожая фермеры обычно устраивали для своих работников вечерние праздники. На этих «урожайных пирушках» в атмосфере доброго товарищества щедро угощали едой и напитками. Генри Бурн писал: «На таких празднествах слуга и хозяин уравниваются, и во всех действиях они выступают с равной свободой». Но конечно, такие праздники, даже вместе взятые, были мимолетной передышкой, и их временная природа подчеркивала необходимость вновь возвращаться к нормальной жизни. Как заметил Генри Фил-динг в 1751 году: «Народные развлечения были ограничены и связаны с определенными сезонами». Вслед за карнавалом наступали «спартанские порядки» Великого поста. Уилт-ширский поэт Стивен Дак писал об «урожайных пирушках»: «Утро придет и развеет ночного веселья дух. / Солнцу пора на небо, а нам – возвращаться к труду»[80]80
Перев. А. Сагаловой.
[Закрыть]70.
Ночь, напротив, не была ни вырванным из общей картины эпизодом ритуальной вольности, ни кратковременным бегством от реальности. Для значительной части населения в эпоху раннего Нового времени она представляла собой альтернативную реальность, самостоятельное царство, которое без колебаний бросало вызов установкам повседневного трудового мира. Некий житель Мэриленда сказал о рабах: «Хотя рабы принадлежат вам весь день, ночь все меняет». Да и ночные излишества не ограничивались только часами темноты. Отзвуки вечернего веселья доносились и после восхода солнца. «На следующее утро, – констатировал один из писателей состояние типичного ремесленника, работающего по найму, – ему слишком дурно и слишком не хочется работать». Уильям Уэст, подмастерье у лондонского ножовщика, возвращаясь домой после «веселых загулов», как правило, вонял спиртным, «бранился и, проклиная все на свете, разбрасывал свои инструменты». Украденный скот и урожай, одурманенные слуги, изнуренные рабы, сломанные ограды и разбитые окна, не говоря уже о всякого рода порезах, царапинах и синяках, – таков перечень урона, наносимого темнотой, что подтверждалось поговоркой елизаветинской эпохи: «Ночные праздники – большие грабители, / Кутежи слуг разоряют хозяев»71.
Хозяева часто испытывали раздражение по поводу гуляний зависимых от них людей. Жалобы на «вредных» и «бесстыжих» работников, которые были столь же «дерзкими» и «наглыми», сколь «вороватыми», эхом проносились и по ту сторону Атлантики. Один мастер из Лидса в отчаянии отхлестал так своего слугу, что тот не мог встать с постели. Другие принимались навешивать на двери замки. Джона Клэра, когда он был учеником садовника, каждую ночь запирали в сарае, дабы предотвратить кражу плодов72. Тем не менее работники регулярно «надували» хозяев, как правило, пока те спали. Многие слуги имели доступ к ключам. Клэр вылезал из окна, пользуясь «всякой возможностью» посетить близлежащую деревню для «полуночных увеселений». Более того, если работник находил условия жизни слишком строгими, то в будущем мог предпочесть службу у другого хозяина, как, очевидно, многие и поступали. «Болтались от места к месту», – пыхтел от злости один критик. Ричард Уилкинсон, услышав, как приятель жалуется на наказание за ночную прогулку, резко возразил: «Да какая тут проблема? Хозяев больше, чем приходских церквей»73.
У рабов, разумеется, такой возможности не было, но при этом, если они задумывали сбежать, на их пути возникало не так уж много препятствий, ведь жилища рабов на плантациях всегда стояли отдельно от домов их хозяев и надсмотрщиков. Хозяин мало что мог предпринять. Лэндон Картер, который в целом смирился с ночными блужданиями рабов, как-то вечером заключил одного из них – Джимми – под домашний арест только потому, что тот накануне заявил о хромоте, которая не позволяла ему работать. «Те, кто не могут работать на меня, – ворчал Картер, – не могут, значит, не обманывая меня, проходить ночью по две-три мили». Джордж Вашингтон в бытность свою президентом приписывал «усталость и сонливость» рабов «ночным блужданиям и другим занятиям, которые делают их неспособными к выполнению дневных обязанностей». Вашингтон, как плантатор, постоянно отсутствующий на месте, выражал тревогу по поводу масштабов воровства, процветающего среди рабов, в чем он винил ночные «увеселения» нерадивых надсмотрщиков. А в XIX веке хозяева стали систематически распространять среди рабов истории о привидениях, дабы отпугнуть их от ночных прогулок, причем духов нередко изображали надсмотрщики, заворачиваясь в белые простыни74.
Повсеместное ночное веселье также тревожило и власть. Пусть некогда ночь и служила для «выпускания паров», но со временем эта ее функция сошла на нет. В отличие от отдельных преступных деяний, насилие, регулярно совершаемое бродячими бандами, порождало страх перед общественными беспорядками, особенно если в качестве жертв нападения выбирались самые именитые горожане: в этом случае разве что чувство личной обиды превосходило оскорбление, нанесенное официальной власти. Иногда, все еще надеясь навести порядок, власти предпринимали попытки вернуться к средневековым ограничениям и вводили комендантский час. В городах принимались законодательные акты, предусматривающие ограничительные санкции по отношению к неимущей молодежи. В XVI и XVII веках во время периодически вспыхивавших мятежей власти Лондона тщетно пытались навязать комендантский час ремесленным ученикам. В Братиславе начала XVIII века муниципалитет грозил призывом на военную службу беднякам, евреям и другим обнаруженным на улице ночью «людям, способным вызывать беспорядки». Так же и в американских колониях по всему восточному побережью слуг, рабов, свободных чернокожих, индейцев и подростков настоятельно призывали возвращаться домой как можно раньше, обычно к девяти вечера75.
Вместо того чтобы выполнять функцию «клапана безопасности», ночная вседозволенность открывала дорогу еще большему беспорядку. Ночь не только предлагала альтернативный образ жизни, после наступления темноты чаще всего проявлялась и организованная жестокость в среде низших классов. Мрак служил для этого наилучшей декорацией – по понятным причинам, а также по тактическим соображениям. В Британии давняя традиция ночного веселья и неповиновения привлекала в равной степени ремесленных учеников, ткачей из Спиталфилдса, якобинцев, а также вандалов, разрушавших дорожные заграждения, изгороди и каменные ограды. Член банды «Уолтхэмские черные» хвастался в 1723 году, что «можно было поднять за ночь до 2 тысяч человек». Нередко темнота служила прикрытием для выработки какого-либо плана в различных местностях. Так, молодой Джон «Майкл» Мартин, член тайного общества «Объединенные ирландцы», существующего с середины 1790-х годов и борящегося за независимость Ирландии, выходил из дому, когда засыпали его родители. «Встречи назначались каждую ночь, – вспоминал он позже, – в основном в разных местах – иногда неподалеку от дома моего отца, но зачастую – в нескольких милях от него»76.
Ночь была также временем, которое повсеместно предпочитали поджигатели – от устроителей пожаров на табачных полях в Чесапике до банд mordbrenner в Центральной Европе. В 1729 году приходский священник одной гемп-ширской деревни жаловался: «Едва наступает ночь, как всеми нами овладевает ужасное предчувствие, что наши дома и амбары могут сгореть»77. В 1712 году в Нью-Йорке около 30 рабов подожгли здание и затем убили несколько белых жителей, привлеченных к тушению пожара. Бунты рабов каждый раз приходились на глубокую ночь, например заговоры на Барбадосе (1675 и 1816), восстание Стоно в Южной Каролине (1739), мятеж Такки на Ямайке (1760) и восстания Габриэля Проссера (1800) и Нэта Тёрнера (1832) в Виргинии. Большинство заговоров предполагало организацию тайных встреч по ночам для выработки стратегии восстания, причем связные порой проходили много миль в сплошной темноте, а в Вест-Индии заговорщиков созывали, стуча в барабаны и трубя в морские раковины. Нередко полночь становилась отправной точкой для насилия, совершаемого ранним утром. Накануне Американской революции рабы так прочно ассоциировались с ночным сопротивлением, что некоторые роялисты мечтали заручиться их поддержкой против своих врагов – вигов. Один тори из Мэриленда будто бы заявил: «Если бы у меня в распоряжении было еще несколько белых, готовых присоединиться ко мне для обеспечения безопасности, я смог бы заполучить всех негров, а от них было бы больше пользы ночью, чем днем от белых»78.
Темнота не только предоставляла бунтовщикам укрытие от посторонних глаз и возможность впоследствии неожиданно выступить, но и давала другие преимущества. Например, в 1653 году в Англии общинники из болотистой местности в полночь наголову разбили военную охрану, призванную защищать место дренажных работ в Норфолке. Незнакомые с местным ландшафтом, солдаты, «растерявшись в ночи», слабо защищались. Луддиты знали, что даже отдаленные звуки приближающейся кавалерии можно было лучше услышать в глухой темноте. Порой в качестве поддержки привлекали и магические силы. Участники восстания 1712 года в Нью-Йорке верили, что «волшебный порошок» сделает их непобедимыми. Ночами, предшествующими неудачному бунту рабов на Антигуа в 1736 году, колдун проводил ритуальную присягу среди заговорщиков. Мятежники из сельской глубинки Южной Ирландии, так называемые Белые Парни, чьи ночные собрания привлекали сотни последователей, даже называли себя «эльфами», стремясь тем самым поддержать свой моральный дух и устрашить противников. Годы спустя по тем же причинам французские крестьяне-бунтовщики, наряжавшиеся в белые одежды, приняли прозвище Demoiselles (Белые Феи из Прошлого). Поскольку ночь для низших сословий воплощала день, она же стала для них излюбленным временем для того, чтобы поднять мятеж. Луддиты, на протяжении многих вечеров проводившие подготовку к восстанию в темноте, вещали в песне арендатора:
Ночь за ночью – тишина кругом,
Ночь за ночью – месяц за холмом,
Ночь за ночью – с палкой ли, с ружьем —
Нашу волю мы вершить идем![81]81
Перев. А. Сагаловой.
[Закрыть]79
