Текст книги "На исходе дня. История ночи"

Автор книги: А. Роджер Экерч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

Глава одиннадцатая
Распускание связанного рукава
Тревоги

I

Счастливы те, кто могут во сне избавиться от своих проблем.

Гийом Буше (1584–1598)¹

В современных концепциях сна доиндустриальной эпохи безоговорочным остается безрадостное убеждение в том, что наши предки, часто за неимением чего-то другого в их скудной жизни, наслаждались спокойным отдыхом. Хотелось бы думать, что, несмотря на каждодневные несчастья доиндустриального существования, по крайней мере большинство семей спали до рассвета в свое удовольствие. Вечерняя тишина вместе с подавляющей темнотой благоприятствовали необычайно умиротворенному отдыху изнуренных работой простых мужчин и женщин. Признанный современный специалист в области сна, воссоздавший эту «простейшую модель отдыха», характерную для периода, когда жизнь проходила на открытом воздухе, недавно восторженно писал: «По ночам нас освещают одни лишь звезды, заботливые руки матери-природы укачивают нас, отправляя назад, к сновидениям древних. Совсем неудивительно, что мы просыпаемся наутро с ощущением свежести и полноты жизни»².

Наша ностальгия глубоко уходит корнями в западную литературу. Поскольку в течение XVI века тема умиротворяющего сна бурно развивалась в художественной литературе Англии и большей части континентальной Европы, она стала излюбленным сюжетом всех форм литературного восхваления, особенно драмы в стихах и поэзии. Сэмюэл Джонсон позже утверждал, что, поскольку поэтам требовалась «передышка от мысли», естественно, их «сильно волновал» сон, который не только давал «отдых, но нередко» уводил «их в более счастливые сферы». Житейские невзгоды еще более способствовали превращению постели в оазис безмятежности, «единственный источник спокойствия» поэтов, как называл ее немецкий врач Кристоф Вирсунг³. Авторы символически прославляли сон в качестве святилища, в котором заперты «чувства от своих забот». Макбет в знаменитом отрывке говорит о сне, «распутывающем клубок заботы». «О сон! – восклицал Уильям Маунтфорт, – только ты лечишь травмированные и расстроенные души!»⁴ Нет ничего удивительного в том, что писатели постоянно уподобляли сон нежному объятию смерти – «la mort petite»[87]87
  Маленькая смерть (фр.).


[Закрыть], по выражению французского иезуита Луи Ришеома. «Они так схожи, что я не осмеливаюсь довериться ему, не помолившись», – заметил сэр Томас Браун⁵.

Однако сон приносил счастье не только привилегированным особам. То, что Эдмунд Спенсер назвал «забывчивостью сна», подобно смерти, как ничто другое, было присуще абсолютно всем. В эпоху, когда социальное различие, чин, продвижение по службе, как правило, властвовали в западных обществах, сон делал «несчастных равными счастливым». Сэр Филип Сидней назвал сон «богатством бедняка, свободой узника, беспристрастным судьей высших и низших». Для Санчо Пансы в «Дон Кихоте» (1605) сон – это «весы и гири, уравнивающие короля с пастухом и простака с разумником»[88]88
  Перев. Н. Любимова.


[Закрыть]⁶. Естественным следствием этого положения, восходящего к средневековой концепции «справедливого сна», было убеждение в том, что самым крепким сном действительно обладали люди с простой душой и мозолистыми руками – трудящиеся классы общества. Французский поэт писал о «сладком сне», который восстанавливает «отдыхом утомленные члены рабочего человека». Падающие от усталости простые крестьяне не брали с собой в постель никакие тревоги, нарушавшие сон богатых и влиятельных людей. В «Генрихе V» Шекспир писал:

 
Ничтожный раб вкушает дома мир,
И грубому уму не догадаться,
Каких забот монарху стоит отдых,
Которым наслаждается крестьянин[89]89
  Перев. Е. Бируковой.


[Закрыть]⁷.
 

Разумеется, сон дарил утомленным мужчинам и женщинам всех рангов как некоторое освобождение от дневных тягот, так и заработанную тяжелым трудом передышку. Редкой была семья в начале Нового времени, которая не взвалила бы себе на плечи свою долю несчастий – как незначительных, так и серьезных. Главное воздействие сна было не просто физиологическим, но психологическим. Так, на сленге, распространенном в Восточной Англии, «заснуть» – это «забыть мир». По предположению Сары Каупер, если сон можно считать одним из блаженств жизни, то только потому, что «его удовольствия чисто негативны». «Когда наши души истощены, – заметила она, – мы хотим спать так же, как старики хотят умереть, только потому, что мы измучены нашим теперешним состоянием» (в действительности Каупер жаловалась, что ее муж, сэр Уильям, как правило, рано ложился спать, чтобы избежать ее общества). Даже полуночникам сон иногда давал случайное пристанище. Переживший, кроме всего прочего, «пьяный бред», Джеймс Босуэлл прокрадывался «в кровать» с целью спастись от ярости своей жены. «Я говорю „в", – признавался он позднее, – поскольку это было истинное убежище»⁸.

Возможно также, что успокоение, которое люди получали от сна, находилось в обратно пропорциональной зависимости от качества их жизни, ибо те, кто стоял ниже на социальной лестнице – к примеру, слуги и рабы, – мечтали о постели больше других. Французский священник отмечал: «У государя нет преимущества перед подданными, когда и он, и они спят». В постели короли отрекаются от короны, епископы – от митры, господа – от слуг. «Сон не имеет хозяина» – утверждала поговорка рабов Ямайки. В отличие от периода бодрствования, заполненного тяжелым, нудным трудом, отход ко сну при наличии тонкого матраса из соломы для большинства работников был истинным наслаждением, тем более что удобная мебель требовалась не многим. «Наш люд спит как мертвый», – пожаловался Сэмюэл Пе-пис, попытавшийся однажды ночью разбудить своего слугу. А когда в другой вечер его жена безуспешно звала прислугу, звоня в колокольчик, Пепис поклялся приобрести еще один колокол, большего размера⁹.

Но обычно давал ли сон подлинное убежище человеку? В эпоху, предшествующую появлению сонных пилюль, подушек для тела, затычек для ушей, наслаждалось ли большинство людей умеренной надеждой на спокойный отдых? Если одна из характерных особенностей сна состоит в том, что он воздвигает барьер между здравым умом и внешним миром, то другая – в том, что защитные сооружения сна легко преодолеть. Драматург эпохи Елизаветы I Томас Нэш писал: «Наши мысли встревожены и раздражены, когда они переходят от труда к покою», а Сара Каупер заметила в своем дневнике, что «даже сам сон не вполне свободен от тревоги»¹⁰.

II

Пусть ни горестных стенаний, ни скорбных слез

Не будет слышно всю ночь ни внутри, ни снаружи.

Эдмунд Спенсер (1595)¹¹

Не в силах противостоять идиллическим стереотипам покоя в более простые времена, сон в период раннего Нового времени был в значительной степени подвержен постоянным нарушениям – вероятно, гораздо чаще, чем сегодня. Описани я прошлого содержат такие прилагательные, как «беспокойный», «встревоженный», «напуганный». В религиозных поверьях XVII века говорилось об «ужасах, зрелищах, шумах, сновидениях и болях, которые тревожат множество людей» во время отдыха. «Наш сон, – заметил литератор Френсис Куорлз, – часто сопровождается страхами, вносящими сумятицу в ночные сновидения и приумножающими опасности». Некоторые отрывки из старых дневников изобилуют жалобами на неполноценный сон. По мнению Питера Оливера, «лучший ночной отдых» означал «ни разу не проснуться с того момента, когда лег в постель». Среди «неприятностей», постигших человека, прибывшего в колонию Делавар, были «ночлег в одной кровати с очень беспокойным мужчиной», «вонь свечного нагара», «клопы», «комары», «ворчание и стоны спящего в соседней комнате постояльца» и «мяуканье кошки», которую приходилось дважды выгонять вон¹².

Все слои общества страдали главным образом от болезней. Чаще всего по ночам не только случались параличи, острые сердечные приступы, но и проявлялись признаки других недугов, таких как мигрень, сердечная недостаточность, изжога, подагра, обострения болезни желчного пузыря и зубной боли, а также язвы двенадцатиперстной кишки и желудка¹³. Жертвы заболеваний дыхательных путей иногда подвешивали к кровати «слюнявчики» – если не для большего удобства, то для исследования мокроты на содержание крови. Постельные принадлежности, изобилующие домашними клещами, и поза ничком вызывали астму. Муж Элизабет Фрик страдал астмой, которая была настолько тяжелой, что он более двух месяцев спал, сидя на стуле, а дежурившие возле постели удерживали его голову в вертикальном положении. Конечно, совместный сон только усугублял распространение заразных инфекций. По сообщению шотландского пастора, «соединение больных и здоровых в одной постели» явилось единственной причиной эпидемии чахотки в его приходе в Шотландии¹⁴.

Ночью болезнь протекает тяжелее, поскольку чувствительность к боли возрастает. Каупер, которая, как и многие, кто вел дневник, оставила живые свидетельства своих ночных бед, не сомневалась в том, что боли у нее в спине усиливались «в ночную пору», так же как и зубная боль, обострившаяся однажды вечером, перед тем как у нее удалили «пенек». Измучившись подобным образом, массачусетский священник Эбенизер Паркман ночью намазал себе лицо смесью из коровьего навоза и свиного жира. «Какой бы отвратительной она ни казалась, – утверждал он, – это принесло мне облегчение». Ввиду отсутствия медикаментов и процедур, доступных нам сегодня, физические расстройства вызывали длительную потерю покоя или, в лучшем случае, сна, который лишь изредка оставался ненарушенным. Отсюда валлийский афоризм: «Нахождение врозь поможет удержать заразу и сон», а также замечание Томаса Легга, автора книги «Жизнь низов, или Одна половина мира не ведает, как живет вторая половина» (Low Life or One Half of the World Knows Not How the Other Half Live; 1750), наблюдавшего жителей Лондона в час-два ночи: «Здесь больные и увечные люди, которые созерцают свои собственные недуги, изнывают от них и молятся о дневном свете»¹⁵.

Болезнь увеличивала тревогу и уныние – именно эти коварные причины в первую очередь вели к расстройству сна. «Пробуждение, вызванное постоянными заботами, страхами и несчастьями, – это симптом, от которого страдают главным образом меланхоличные люди», – писал Роберт Бёртон в «Анатомии меланхолии» (The Anatomy of Melancholy; 1621). Бессонница была одним из самых распространенных симптомов у душевнобольных пациентов целителя XVII века Ричарда Нэпиера. За несколько десятилетий было осмотрено около 2 тысяч мужчин и женщин, и среди них свыше 400 (20 процентов) жаловались на бессонницу. Всевозможные неприятные чувства, от скорби до злобы, нарушали покой. Обремененный долгом, бьющийся изо всех сил фермер Ульрих Брекер оплакивал весь свой «скорбный труд и множество бессонных ночей». Шотландский пастор Джордж Ридпат однажды пожаловался, что из-за волнения он наслаждался «скудной половиной своего обычного сна в течение девяти-десяти дней». «Когда телесный недуг ослабевает, – сетовала Сара Каупер, – душевная боль усиливается… [чтобы] нарушить мой ночной покой»¹⁶.

Если, как утверждали древние авторы, богатые страдали от нарушений сна, вызванных душевным стрессом, то низшие классы были обеспокоены различными психическими расстройствами, прежде всего депрессией. Вероятно, самыми «возбудимыми» и подверженными бессоннице были те, кто обладал наименьшими ресурсами для преодоления жизненных проблем. Очевидец заметил по поводу городской бедноты: «Они спят, но их сон прерывается из-за холода, грязи, криков, и детского плача, и множества других беспокойств»¹⁷. Ежевечернее погружение бедных семей в болезненный мрак могло лишь усилить уныние и тревогу, особенно когда наступала зима, la mauvaise saison[90]90
  Скверное время года (фр.).


[Закрыть]. Очевидцы ощущали связь между депрессией и темнотой задолго до появления клинического диагноза «сезонное эмоциональное расстройство» (SAD), при котором депрессия в северном климате обусловлена аномальным уровнем мозгового гормона мелатонина, вызванным недостатком света. «Грязь, темнота, спертый вонючий воздух очень вредны», – отмечал французский врач XVI века Андре дю Лорен. По мнению ученого-медика Бенджамина Раша, депрессия была единственной причиной физических недугов, которые, как казалось больным, усиливались по ночам. «Очень часто, – говорил он, – на смену ночным жалобам и раздражению с первыми утренними лучами солнца приходит спокойствие» ¹⁸.

Из всех свойственных смертным эмоций страх чаще других нарушает сон. Среди млекопитающих самым хорошим сном наслаждаются прежде всего те, кто имеет безопасное убежище, в основном хищники, в то время как животные, подверженные большему риску, спят более чутко. Мужчины и женщины раннего Нового времени не были исключением. «В безопасности человек крепко спит», – заметил сэр Томас Овербери. Тревоги людей, усиливающиеся ночью по самым разным причинам, в том числе из-за ослабления действия надпочечных гормонов между четырьмя и восьмью часами утра, усугубляются уединенностью в ранние утренние часы. «Одиночество, ночь и страх, кажется, удваивают опасность», – писал Генри Невил Пейн. Георг Кристоф Лихтенберг записал: «Я лег спать, будучи довольно спокойным относительно определенных вещей, а затем, около четырех часов утра, они стали меня страшно волновать – до такой степени, что я в течение нескольких часов вскакивал и ворочался; только в девять или чуть раньше во мне начали появляться безразличие и оптимизм»¹⁹.

Не все страхи были безосновательными. Мерещились подлинные опасности, заставляя людей ложиться с краю, кто-то спал, как говорится во французской пословице, «оставляя один глаз открытым» и «кулаки сжатыми». Дадли Райдер, ночуя в своем лондонском доме, постоянно вскакивал с кровати, поскольку оставил шпагу на нижнем этаже, где воры могли ее украсть. Незнакомые звуки неизменно заставляли домочадцев покидать постель. В Гааге Давид Бекк, услышав среди ночи «волнение и шум», голым выскочил из постели вместе со своим напарником – один был вооружен ножом, другой железной лопатой – только для того, чтобы обнаружить играющее кошачье семейство²⁰. Кому-то не давала заснуть всем известная боязнь демонов. В дневнике, который с юных лет до старости вела поселенка из Коннектикута Ханна Хитон, рассказывается о ночных схватках с Сатаной, часто приводивших к потере покоя. Об одной из ночей она записала: «Мне показалось, что дьявол трогает мою одежду, я вскочила и в ужасе выбежала, а потом всю ночь смотрела в окна, желая увидеть, не грядет ли на Суд Христос». «Многие не могут уснуть из-за ведьм и колдовства, весьма обычных в некоторых местах», – заявил Бёртон²¹.

Даже когда сон наступал, всегда существовала опасность ночных кошмаров, многими воспринимавшихся не как неприятные сновидения, а как попытки злых духов задушить свою жертву. В Западном Корнуолле выражение «nag-rid-den» (букв.: «верховая лошадь») – общепринятый термин, обозначавший жертву ночных кошмаров. Письменное наставление 1730 года обязывало прислугу по ночам быстро собираться в случае, если ее зовут, ибо «много жизней уже потеряно из-за ночных кошмаров, когда необходима экстренная помощь; и человек, у которого сил хватает только на то, чтобы позвонить в колокольчик, может умереть от удушья, пока служанка протирает глаза, зажигает свечу или приводит в порядок свой чепец». Вероятно, из-за того, что младенцы часто умирали в колыбели, считалось, что дети подвержены особому риску. В «Маскараде королев» (The Masque of Queens; 1609) Бена Джонсона ведьма похваляется: «Когда ребенок спал, ночью я высосала его дыхание»²².

III

Тот, кто остановится в гнилом, разрушенном доме, будет плохо спать в бурную ночь.

Томас Адамс (1629)²³

Вызывающая тревогу окружающая обстановка обостряла физические и психические недуги. За редкими исключениями, спальные помещения были непригодны для спокойного отдыха. Фасады большинства городских домов выходили на улицу, и даже те здания, обитатели которых могли позволить себе ставни и застекленные окна, были недостаточно изолированы²⁴. Слух обострялся не только вследствие плохой ночной видимости, порой он становился для спящего основным связующим звеном с внешним миром²⁵. Все это не имело бы такого значения, если бы в больших и малых городах по ночам не было столь шумно из-за дерущихся пьяниц, работающих без отдыха ремесленников и прибывающих со своей продукцией после полуночи жителей деревень. Похоронные звоны извещали о смерти кого-нибудь из соседей. В звуковом ландшафте городских окрестностей эти шумы усиливались оттого, что постройки были деревянными. В пьесе «Источники Ипсома» (Epsom-Wells; 1673) о провинциальном городке говорится: «Здесь всю ночь так безобразно шумно»; в то же время Буало недовольно отзывался о Париже: «Господи, какой он шумный! Что за скорбные стенания лезут мне в уши и не дают сомкнуть глаз?» По мнению одного из жителей Лондона, в 1700 году это был город, «где покой и тишина в самую темную ночь не смеют высунуть голову наружу»²⁶. Хотя сильнейшую тревогу вызывал резкий звон пожарного колокола, имеющего «такой особенный, торопливый монотонный звук»²⁷, обитатели городов самую большую досаду приберегали для ночных дозорных. Многие никак не могли привыкнуть к их крикам. Исключение составляла Элизабет Дринкер, которая в 1794 году писала: «В отличие от многих, меня никогда сильно не беспокоили обычные ночные звуки, если я могла их объяснить и они не были слишком громкими». Иногда ее сон тоже прерывался: однажды вечером Дринкер услышала «вопль на улице, вой собак и удары, как мне показалось, в нашем доме»; несколько позднее раздался «крик о пожаре». «Не спала, – записала она в своем дневнике, – ни единого часа в течение всей ночи»²⁸.

Более уединенными были вечера в сельской местности – с ее рассредоточенным населением, обширными пустыми пространствами и гораздо меньшей суетой. «Половина обитателей желала бы послать нас к дьяволу», – ворчал Уильям Бекфорд, когда его попутчик кашлял ночью по прибытии в отдаленный испанский городок. Но все же сон мог быть нарушен: если не голосом человека, то звуками, издаваемыми другими представителями животного мира – от лягушек и кузнечиков до лающих собак, томящихся от любви котов и не осведомленной о времени страждущей домашней скотины. В молочном регионе Восточной Англии распространенное выражение «час быка» означало «полночь» – время, когда волы, вызывая самок, мычали во все горло. И наоборот. Некий автор дневника из Сомерсета жаловался: «Несмотря на раннюю пору, нас сильно беспокоили возня и рев коровы под окном. Наша корова производит столько шума, надо отправить ее к быку»²⁹.

В некоторых домах, особенно в тех, что были сконструированы из крепившихся в земле деревянных рам, крысы и мыши так возились, что стены и балки, казалось, того и гляди, обвалятся. «Мы могли бы отдохнуть, – заметил в 1677 году шотландский путешественник, – если бы мыши не устроили свидание над нашими головами». В старых домах рассохшиеся бревна, непригнанные доски, расхлябанные двери, сломанные окна и дырявые дымоходы создавали собственную какофонию. В холодную погоду было еще хуже. Скрипели не только замочные скважины, но и дверные петли с засовами, крыши протекали. «Черепица и солома – это материалы, к которым ураганы и бури испытывают антипатию, – говорил Джордж Вудвард из Восточного Хендреда. Неудивительно, что члены семей, однажды разбуженные бурей, отказывались вновь идти спать, пока ветер и дождь не стихнут. В 1703 году Томас Нэш, его жена и служанка проснулись от «яростного урагана» около двух часов ночи и были «не в состоянии лечь в кровать из-за сильного шума, скрипа черепицы и боязни, что мой дом рухнет на меня. Я спустился в гостиную помолиться»³⁰.

Низкая температура воздуха не давала спать зимой, особенно после того, как в XVI, XVII и XVIII веках Западная Европа и северная часть Северной Америки пережили малый ледниковый период. Теплые времена года сократились, зимы, как правило, были сырыми, и Темза замерзала 18 раз. Для большинства млекопитающих, в том числе и людей, наиболее благоприятной для сна является температура воздуха, колеблющаяся от 70 до 85 градусов по Фаренгейту, при этом оптимальная температура – 77 градусов[91]91
  Около 21, 29 и 25 градусов Цельсия соответственно.


[Закрыть]. При температуре значительно ниже комфортной термальной зоны человека сон становится более чутким и фрагментарным, что хорошо было знакомо людям раннего Нового времени, дрожавшим от холода в не защищенных от непогоды домах с земляным полом. Согласно Коттону Мазеру, в одном из январей в Массачусетсе стоял такой холод, что замерзала влага, выступающая на концах торчавших из пламени поленьев. Даже в комфортабельных жилищах зимой чернильницы, сосуды с водой и ночные горшки иногда за ночь промерзали. В 1767 году Dillenius жаловался лондонским читателям Lloyd's Evening Post: «Часто я не могу заснуть часами из-за того, что у меня мерзнут ноги. Я кутаюсь в любую одежду. Я согреваю свою постель до тех пор, пока не появится возможность к ней прикоснуться. Поставленный в безвыходное положение, всю зиму я дрожу каждую ночь». «Мне слишком холодно, чтобы ложиться спать», – заметил пастор Джеймс Вудфорд. Видимо, по той же причине многие не хотели по утрам расставаться с одеялами³¹.

Разумеется, в первую очередь наслаждались насекомые. В постельном белье находили себе печально известное пристанище вши, блохи и клопы – несвятая троица энтомологии раннего Нового времени. Появление раздражения на коже, по всей вероятности, обусловлено сочетанием ее чувствительности, обостряющейся к одиннадцати часам вечера, с предрасположенностью человека к зуду. Спящим британцам не приходилось страдать от тех паразитов, включая тарантулов и скорпионов, которые досаждали европейцам, жившим в теплом климате, например в Италии. Им не приходилось бороться и с ненасытными комарами, из-за которых, главным образом летом, пользовались дурной славой английские колонии в Северной Америке; хуже того – Джон Харроуэр, слуга из Виргинии, однажды ночью нашел у себя под подушкой змею. Однако то, что люди в Британии по отношению к постельным паразитам часто употребляли военные термины, к примеру «войска», «отряды», «укомплектованный полк» и «целые армии» клопов, говорит о многом. Томас Легг в произведении «Жизнь низов» (Low-Life) писал о «бедняках, которые иногда, находясь в постели… нащупывали спички, чтобы зажечь огонь и начать охоту на клопов». В уличной балладе под названием «Как 25 шиллингов были издержаны за неделю» упоминаются «три фартинговые свечи для еженощной ловли клопов и блох». Естественно, «охотники» должны были подсчитать стоимость искусственного освещения, отсюда предостережение – «извести свечу и найти блоху»³².

Реже спать мешали сами постели, по крайней мере среди зажиточных слоев населения. Невзирая на величину затраченных сумм, толщина и многослойность матрасов, вероятно, не была столь важна, – как ни странно, спящие, наоборот, пробуждались, ибо мягкость ограничивала их движения. Некоторые жаловались на жесткие постели и подушки без перьев, но эти недовольства были вызваны тем, что путешественникам приходилось спать в непривычной обстановке. Потребности отнюдь не «бедного человека» Джона Бинга, будущего виконта Торрингтона, были настолько велики, что он находил постельные принадлежности («первое удобство жизни») недостаточно хорошими «почти в каждом доме», где он «когда-либо появлялся». Он никогда не спал в постели, отличавшейся от его собственной – «шириной шесть футов и с гладким, мягким матрасом». В основном все зависело от культурных предрассудков. Мишель Монтень свидетельствовал: «Немец заболеет, если вы положите его на матрас, так же вы подорвете здоровье итальянца, постелив ему перину, и француза – положив его на кровать, не имеющую занавесей». В 1646 году, находясь в Швейцарии, Джон Эвелин страдал оттого, что вынужден был спать на «постели из листьев, так шуршавших и коловших сквозь чехол мою кожу». Тем не менее представители швейцарских высших классов предпочитали матрасы, набитые буковыми листьями, а не соломой³³. К сожалению, участью людей доиндустриальной эпохи были убогие жилища и постели, соответствовавшие их скудным запросам. Вопреки утверждению Джона Локка, что, если сон крепок, «не важно, на чем человек лежит – на мягкой постели или на жестких досках», спать на тонком матрасе, тем более на жесткой поверхности, должно быть, менее удобно человеку, чье тело истощено и имеет минимальную жировую прослойку³⁴.

Даже добротные матрасы не всегда были удобны для множества людей, спящих в одной постели. «Уложены как селедки», – писал Давид Бекк об одной из ночей 1624 года, которую он провел, лежа между двумя компаньонами. Французская песенка, названная «Одному спать лучше, чем вдвоем», сетовала: «Один кашляет, другой говорит, одному холодно, другому жарко, один хочет спать, другой – нет». Хуже всего было, когда с непривычки партнеры ворочались. Вынужденный однажды ночевать вместе с другом, Пепис «всю ночь едва мог заснуть, поскольку кровать была плохая и партнер был плохой». Так же и шотландско-американский врач Эндрю Гамильтон как-то ночью в Делаваре пытался заснуть в общей комнате с двумя компаньонами, один из которых, «ирландский католик», постоянно вскакивал и ворочался, «выкрикивая: „Господи помилуй!"»³⁵

Из-за влажности воздуха ночные горшки воняли. Женщины, жившие вдвоем в гостиничном номере, «ощущали такое дикое зловоние», что поначалу «какое-то время обвиняли друг друга», пока не обнаружили отхожее место в изголовье своих кроватей. Песенка эпохи Реставрации «Аминте как-то ночью случилось помочиться» описывает в раблезианских деталях разговор двух компаньонов, проснувшихся оттого, что им понадобилось на горшок; один бранит другого: «Та буря разразилась где-то сзади, / И, хоть ее любезно скрыли от моего взора, / Испорченный воздух возмутил мой нос». Горничная в гостинице сообщила путешественнику, спросившему о ночном горшке и уборной: «Если вы не увидите их, вы почуете их запах»³⁶. Конфуз происходил, когда горшки оказывались перевернутыми или разбитыми. Еще более рискованной была надежда на писсуар, часто имеющий форму маленькой фляжки³⁷. Альтернативным, особенно среди низших классов, был способ помочиться за входной дверью или, что было более распространено, – в очаг. Томас Тассер негодовал: «Некоторые делают ночным горшком камин, и он пахнет, как мерзкая клоака». Не имея ночного горшка, Пепис «гадил в камин» дважды за ночь, в то время как йоркширский работник Абрам Ингэм, чтобы «отливать», пользовался «башмаком на деревянной подошве». В случае если не удавалось ничего другого, итальянская поговорка наставляла: «Вы можете пописать в кровать и сказать, что вспотели»³⁸.