Текст книги "На исходе дня. История ночи"

Автор книги: А. Роджер Экерч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

Рассвет

I

Призраки и ведьмы сейчас показываются редко. Более совершенная философия разогнала эти духи и привела наши погосты в гораздо менее ужасное состояние.

Gentleman's Magazine (1755)¹

Резкие перемены в ночной жизни больших и малых городов начались в XVIII веке. «ГОСПОДСТВО НОЧИ бесповоротно идет к концу», – объявил некий парижанин в 1746 году. Ни один период западной истории не переживал такого длительного штурма ночной сферы, как 1730–1830 годы. Люди не только допоздна не ложились спать, но, что важнее, все чаще осмеливались после наступления темноты выйти из дому в поиске удовольствия и выгоды. Вечерние прогулки – как одиночные, так и публичные гулянья с целью продемонстрировать свое богатство – стали поистине популярным времяпрепровождением. «Я очень люблю выйти погулять в лунную ночь», – заметила Элизабет Дринкер на рубеже веков. Там, где звонили вечерние колокола, в мелких и крупных населенных пунктах, печальный звон отдавал дань уважения минувшей эпохе. В далеком шотландском городке Элгине заезжий посетитель в 1790 году сказал: «Звонит вечерний колокол, но он, кажется, оповещает скорее о том, что пора зажигать, а не гасить свечу». Даже выражение «ночная пора», указывающее на специфический характер этого времени суток, постепенно уходило из повседневной речи².

Важность чудесного преображения городской жизни трудно преувеличить. Часы, когда властвует темнота, утратили свою необычность, особенно для средних классов. Публичные пространства стали более обширными и многолюдными. Экипажи и пешеходы наводнили главные проспекты, а скверы и площади превратились в центры активности и суеты. Иногда очевидцы рассказывали о ночном оживлении городских улиц. О Новом мосте (Pont Neuf) через Сену посетитель Парижа в 1777 году говорил: «Ночь напролет, не переставая, по нему движутся пешеходы». Роберт Семпл обнаружил, что главная улица Неаполя после захода солнца «запружена» людьми. «Жизнь продолжается всю ночь», – писал о Лондоне 1801 года один из современников. В первых американских городах развивалось движение транспорта. «Вряд ли есть кто-то, – отмечалось в Boston Newsletter, – кому часто по вечерам не нужно находиться вне дома – либо по зову дружбы, человечности, долга, либо ради удовольствия». Посетитель Филадельфии в 1796 году был удивлен тому, что ее улицы после наступления темноты полны «суматохи»³.

Причины этой ночной революции разнообразны. Безусловно, на ранних этапах эпохи Просвещения она многим была обязана быстрому распространению научного рационализма. В первые годы XVIII столетия образованные мужчины и женщины по обе стороны Атлантики все настойчивее отвергали мировоззрение доиндустриального прошлого. Как великолепно постулировал Макс Вебер, вместе с прогрессом в грамотности, растущим неприятием Церкви и развитием капитализма представления эпохи Просвещения постепенно вели к «разочарованию» в западном мире. Среди зажиточных слоев населения здравый смысл и скептицизм одерживали верх над волшебством и суеверием. На континенте, как и в колониальной Америке, судебные дела по поводу колдовства к концу XVII века почти повсеместно сошли на нет. Последнее судебное разбирательство в Англии состоялось в 1712 году, когда парламент официально аннулировал свой законодательный акт против колдовства, изданный двадцать четыре года назад. Public Advertiser писал в 1762 году: «Каждый день мы ощущаем, что с развитием науки и образования вульгарные представления о духах, призраках, ведьмах и демонах уходят и умирают сами собой»⁴.

Правда, ложные сигналы все еще время от времени поступали. На протяжении XVIII века и Лондон, и Бристоль, и Дублин пережили получившее широкую огласку неожиданное столкновение со «злыми духами». Редкость подобных случаев способствовала их сенсационности. Наиболее известным стало лондонское Коклейнское привидение 1762 года, которое после расследования, проведенного Сэмюэлом Джонсоном, оказалось тщательно разработанным мошенничеством. В 1788 году газета имела возможность написать: «Вероятно, сейчас во всем Лондоне нет ни одного здания, о котором ходили бы слухи, что оно имеет репутацию дома, посещаемого привидениями». Лондон отказался от призрака. Примерно в то же самое время шотландский священник заявил, что «привидения, домовые, ведьмы и феи покидают землю»⁵.

С утратой веры в чудеса для многих городских семей ночи стали менее тревожными. Как и мир природы в целом, темнота во многом утратила атмосферу ужаса и волшебства. Являвшаяся среди образованных кругов в прошлом источником страха, ночь, по мнению некоторых очевидцев, даже стала предметом их благоговения и восхищения. Сам ночной воздух, когда-то считавшийся вредным, теперь казался приятным и освежающим. Такие небесные зрелища, как кометы, вызывали скорее восторг, нежели опасения, – к примеру, у беспрецедентного числа восхищенных обладателей телескопов. Художники, путешественники и поэты – все прославляли красоту и величие ночи. Лондонский книготорговец, посетивший континент в 1787 году, ликовал: «Вечер был тихим и приносил спокойствие, и небо было безукоризненно ясным, его украшали миллионы звезд, сияющих непревзойденной красотой». Так же и путешественник во Франции говорил: «Ничто не могло быть более восхитительным, чем это путешествие при лунном свете в ясную ночь». Все больше эссеистов восхваляли «особенные красоты» ночи. Ни одна оценка не была чрезмерной. «Необыкновенно прекрасна», – провозгласил писатель в 1795 году. Действительно, «Valverdi» в Literary Magazine утверждал: «День, с его сверкающим солнцем, пламенеющим в раскаленных докрасна небесах, при всем своем пышном великолепии уступает в трогательной красоте более тонкому благородству ночи – мягкому, но не вялому, величавому, но не кричащему, прекрасному, но не надменному»⁶.

Поскольку ночь представлялась теперь менее зловещей, на протяжении XVIII века она становилась и более доходной. Все больше темнота способствовала потреблению и зарождающейся индустриализации; толчком к этому послужила коммерческая революция, которая охватила Британию и значительную часть континента. Усовершенствование схем дорог и речных путей, наряду с новшествами в области связи, вело к расширению рынков как дома, так и за рубежом. В Северо-Западной Европе развивающийся, возросший числом и богатством городской средний класс содействовал в XVIII веке подъему домашнего потребления. Ремесленники, лавочники и конторские служащие, помимо удовлетворения своих основных потребностей, были заинтересованы в покупке предметов роскоши. Во многих крупных и малых городах хорошо посещаемые лавки, рынки и торговые галереи были открыты ночь напролет. «Все лавки работают до десяти часов вечера и превосходно освещены», – отмечал посетитель Лондона в 1789 году. На ярмарке в Гааге лавочники, полагаясь на лунный свет и лампы, демонстрировали свои товары после полуночи. Пале-Рояль был главным центром парижской вечерней торговли. «Вообразите себе великолепный квадратный замок и внизу его аркады, под которыми в бесчисленных лавках сияют все сокровища света, – писал путешественник. – И все это… разложено прекраснейшим образом и освещено яркими разноцветными огнями, ослепляющими зрение». Торговцы провозгласили ночь открытой для предпринимательства⁷.

Между тем первые владельцы мануфакур, вкладывавшие значительные капиталы в мельницы и машины, повышали производительность путем манипуляций с временем. В 1790 году очевидец писал, что в Мидленде хлопкопрядильные фабрики сэра Ричарда Аркрайта «вообще не прекращают работу». «Когда они освещены темной ночью, – удивлялся он, – они выглядят особенно восхитительными». К тому же увеличивалось количество железных литых фонарей, от которых по всему небу расходились вспышки света и дым. Посетитель известного места Коулбрукдейл в Шропшире говорил: «В темноте вырывались наружу огни из печей»⁸. По мере того как товары заполняли внутренние рынки, а фермеры привозили в города скот и продукты питания, вечерние часы завоевывала и торговля. В середине XVIII века повозки и экипажи, почтальоны-наездники и почтовые кареты сновали по сельской местности. В 1773 году, лежа ночью в гостинице города Ситтингбурна в Кенте, Джеймс Эссекс жаловался: «Мне всю ночь не давали спать фаэтоны и экипажи, которые постоянно ездили туда-сюда»⁹.

Нет надобности говорить, что торговля, наряду с беспорядочным движением транспорта и развитием военных технологий, наносила вред городским стенам. Изначально задуманные для того, чтобы противостоять врагу, эти грандиозные укрепления мешали торговле особенно ночью, когда закрывались ворота. К концу XVIII века в большинстве крупных и малых городов по всей Европе стены были либо заброшены, либо разрушены. Современник рассказывал в 1715 году о крепостных валах Бордо: «Эта реликвия прошлого, захваченная расширившимися предместьями и препятствующая развитию порта, приговорена к уничтожению в равной степени как экономической необходимостью и ростом города, так и успехами в военном искусстве». Там, где стены все еще оставались, они часто служили не только для прогулок, но и для передвижения пешеходов и экипажей. В Париже, где внешняя стена в XVIII столетии сохранилась более чем наполовину, на крепостных валах можно было увидеть кареты¹⁰.

Не меньшее значение для перемен в ночной жизни имело праздное расточительство городских семей. Светские собрания, приемы, сады наслаждений, маскарады, игры, театры теперь больше, чем когда-либо, поглощали вечерние часы бомонда. «Светское время» затягивалось допоздна. В Лондоне критик в 1779 году писал: «Ночные увеселения, которые обычно начинались в шесть часов вечера, теперь начинаются в восемь или девять». Йорк и Бат прославились своими собраниями среди многочисленных подражающих им провинциальных городов, от Скарборо до Танбридж-Уэльса. Повсюду в Европе модные развлечения, кстати сказать, являлись показателем растущего богатства. В Неаполе они заканчивались не раньше пяти часов утра. Немецкий журнал в 1786 году объявил: «Вечерние и ночные удовольствия… определяют лицо каждого крупного города, где роскошь и разнообразие развлечений постоянно увеличиваются». Даже на острове Мэн, в городе Дугласе, часто устраивались вечеринки и собрания. И в Америке, которая в XVIII веке переживала свой собственный расцвет, житель Юга похвалялся: «У нас постоянные ассамблеи и много других развлечений»¹¹.

Зажиточные буржуазные семьи стремились превзойти аристократов, сделавших свои собрания неотъемлемой частью жизни. Недавно обретенное богатство и мечты о знатности меняли устоявшиеся привычки и традиционный выбор мест отдыха. Лондонская газета в 1733 году отмечала: «Торговцы, вместо того чтобы развлекаться по вечерам, как это делаем мы – за трубкой и чашкой кофе, – бегут в драму, оперу или игорный дом». По рассказам очевидцев, годом позже «люди всех рангов» хлынули в театры Дублина, а в Венеции один из посетителей в 1739 году заметил, что маскарады стали «излюбленным удовольствием как вельмож, так и третьего сословия». Действительно, если судить по жалобам людей из высшего общества, росло число выскочек, получивших доступ к аристократическим развлечениям. Поскольку многие из них – театры, парки, различного рода собрания – носили коммерческий характер, этот доступ было сложно ограничить. Театральная публика в Лондоне состояла в основном из представителей среднего класса. Не получавшие приглашений на частные приемы буржуазные семьи во Франкфурте-на-Майне устраивали «подобные сборища среди своих». Необычайно популярными в Англии и колониальной Америке были также клубы. Поставленные на службу удовлетворения разнообразных интересов и занятий, они создавали для своих членов неофициальную обстановку товарищества и застолья, ибо многие клубы заранее арендовали таверны и кафе. Самым известным клубом стало «Лунное общество» Бирмингема, среди основателей которого были Эразм Дарвин, Джеймс Ватт и Джозайя Веджвуд. Посвятив себя научному прогрессу, общество получило это ироничное название благодаря тому, что его собрания устраивались в часы, когда луна была полной, а передвижение наиболее безопасным¹².

II

Поскольку целая банда похотливых преступников орудовала и на улице, и вне улицы, всем пивным, в которых они угощались, было вменено в обязанность их не впускать; все заметили, что бордели, публичные дома и ночлежки закрыты и хорошо охраняются, улицы и темные закоулки тщательно вычищены и хорошо освещены, и все нарушители арестованы и наказаны, как предписывает закон… возможно, порок в городе будет истреблен.

British Journal (12 сентября 1730 г.)¹³

С разрастанием состоятельных незанятых классов появлялось все больше оснований для усиления тревоги по поводу ночных беспорядков, долгое время будораживших большие и малые города. Тогда как злые духи в течение XVIII века исчезли из пользующихся популярностью у городского населения мест, воровство, вандализм и насилие по-прежнему несли в себе постоянную угрозу. Казалось, преступность распространилась на обе стороны Атлантики. Увеличение численности населения, огромная безработица и повышение цен на продукты питания способствовали развитию нищеты среди социальных низов, главным образом в Европе. Свирепствовала имущественная преступность, хотя на протяжении XVIII столетия в Англии доля убийств действительно сокращалась. Бедняки «голодают, замерзают и развращаются среди своих, – писал Генри Филдинг, – а попрошайничают, воруют и грабят среди тех, кто выше рангом». Газета предостерегала: «Простые люди, особенно жители Лондона, более распутны, чем их предки». Верным или нет было ощущение растущей преступности, но на карту, по мнению чиновников, была поставлена независимость общества. Кто будет господствовать на общественных территориях по ночам: воры, проститутки и другие никчемные слои населения или вместо них – люди более высокого происхождения, в том числе представители расцветающего среднего класса? «С какой наглостью сталкиваются люди вечером и ночью даже в таком публичном месте, как Стрэнд!» – возмущался в 1754 году социальный реформатор Джонас Хэнвей. Во французских городах обычно жаловались на то, что coureurs de nuit[95]95
  Праздношатающиеся ночные гуляки (фр.).


[Закрыть] «оскорбляют и жестоко обращаются» с горожанами, «которые вынуждены по делам находиться вне дома, на улице». Городские центры от Женевы до Филадельфии страшились растущего беззакония, но, возможно, никто не испытал глубокой тревоги, охватившей Лондон. Преступность до такой степени заполонила столицу и ее пригороды, что в 1774 году был ограблен даже премьер-министр лорд Фредерик Норт. Всем этим событиям далеко до антикатолических Гордоновских мятежей, потрясших Лондон в 1780 году и повлекших за собой около трехсот смертей, и до эпидемии воровства и насилия, от которой город страдал на протяжении последующего за Американской революцией десятилетия. «Мы не можем ни уехать, ни спать дома в своих постелях!» – воскликнул один из жителей Лондона в 1785 году¹⁴.

Власти Лондона и других осажденных городов предпринимали разнообразные шаги для ужесточения дисциплины.

Главным образом это были меры, направленные на восстановление порядка в общественных местах, где усилия уже были сосредоточены на улучшении санитарных условий и мощении улиц. Поздние часы работы пивных стали излюбленной мишенью правительственных предписаний. Одна из газет в 1785 году настаивала на том, что ночлежки – «истинные вместилища негодяев, как мужчин, так и женщин, которые грабят публику по ночам и нарушают ее покой» – должны быть закрыты все одновременно¹⁵.

Однако исключительную важность имели два более стремительных наступления, проходившие во многих городах. Первое требовало усовершенствований в освещении общественных мест. Являясь широко известным символом прогресса на протяжении XVIII столетия, свет обладал огромным потенциалом как оружие общественного контроля. В 1736 году Лондон получил почти 5 тысяч масляных ламп для ночного освещения в любое время года. В преамбуле парламентского акта, направленного на «улучшение освещения улиц», упоминались лондонские «частые убийства, грабежи, кражи со взломом» и другие «уголовные преступления», совершаемые «по ночам». Прогресс в освещении городов по обе стороны Атлантики был достигнут благодаря использованию для этой цели масла, полученного от китобойного промысла, набиравшего обороты в течение века. «Никто не может игнорировать тот незначительный факт, что преступления почти всегда совершаются ночью», – ходатайствовали женевские радетели повышения качества освещения. Внедренные в Лондоне в середине 1780-х годов масляные лампы Арганда радикально отличались тем, что фитиль в них зажигался при более высоких температурах. Это новшество, а также новый, закрывающий пламя лампы стеклянный цилиндр позволяли получить заметно более яркий свет¹⁶.

Несомненно, XIX век шел по пути, проложенному XVIII столетием, но все же внедрение уличных светильников, работающих на угольном газе, сыграло более значимую роль. После того как они впервые появились на лондонской Пэлл-Мэлл в начале 1807 года, The Times восторженно писала: «Для Британского королевства после мореходства не существует ничего столь же важного». Действительно, свет, который излучала одна газовая горелка, был в 10–12 раз ярче, чем свет свечи или старой масляной лампы. Поскольку светильниками теперь были снабжены все главные магистрали города, возникла необходимость в использовании матового стекла для смягчения яркости. К 1823 году почти 40 тысяч фонарей освещали более двухсот миль лондонских улиц. Многие большие и малые города как в Британии, так и за ее пределами, например Париж, Берлин и Балтимор, вскоре пошли по проторенному Лондоном пути. Растущая популярность газового освещения позволила Liverpool Mercury объявить, что «дневной свет» скоро будет «властвовать на наших улицах и в магазинах ночь напролет». Сидней Паркер из романа «Сэндитон» (1817) Джейн Остин утверждал, что газ «сделал для предотвращения преступности больше, чем любой человек в Англии со времен Альфреда Великого»¹⁷.

Не менее важным для общественной безопасности было реформирование органов законного принуждения. Как заявляла London Chronicle в 1758 году, «свет и бдительность – злейшие враги негодяев». На протяжении XVIII века количество ночных дозоров увеличивалось и рос их профессионализм. С созданием специальных сил по борьбе с пожарами дозорные смогли сосредоточить свои усилия на борьбе с преступностью. Париж, как и ряд других европейских городов, фактически уже полагался на силу garde, специально обученных полицейских. Меньшим энтузиазмом отличались англичане, жившие в тех местах, где по традиции недоверчиво относились к авторитарным силам. Критики парламентского билля 1755 года о реформировании бристольского дозора выражали недовольство усилением власти, которую констебли и дозорные имели право применять для задержания ночных бродяг, вследствие чего «свобода лучших горожан может быть подвергнута опасности». Не менее настойчиво один из авторов Public Advertiser протестовал против учреждения ночных патрулей по образцу французской полиции, «чтобы шокировать нас за каждым углом»¹⁸.

Тем не менее перед лицом растущей преступности настроение общества начинало меняться, и Лондон постепенно совершенствовал свой дозор. Один из первых сторонников «создания профессиональной полиции» в Лондоне писал в 1762 году: «Наши дома будут защищены от пожара и наши люди – от нападения грабителей; безработным ученикам ремесленников будет запрещено шататься по улицам, а дерзкой проститутке – обманывать нерадивого клиента». Сначала в Вестминстере, потом повсюду дозорные становились более организованными, более многочисленными и более энергичными, что в конечном счете вылилось в учреждение в 1829 году столичной полиции, а затем последовало разрешение парламента на создание провинциальной полиции. Главный сторонник столичной полиции министр внутренних дел сэр Роберт Пиль писал премьер-министру: «Я хочу научить людей, что свобода состоит не в том, что ваш дом может быть ограблен организованными шайками воров, и не в том, что улицы Лондона могут находиться в распоряжении пьяных шлюх и мерзавцев»¹⁹.

В течение XIX века газовое освещение и профессиональная полиция преобразили ночную жизнь по обе стороны Атлантики. Размыв границы между днем и ночью, они изменили темп и масштаб человеческой жизни. Говоря с иронией, в некоторых районах, обеспокоенных промышленным загрязнением, ночи становились ярче именно потому, что дым и копоть затемняли улицы днем. В крупных и малых городах ночью появилась возможность для большей, чем когда-либо, свободы передвижения во времени и пространстве. И несмотря на увеличение количества пешеходов, улицы и площади стали более безопасными. Посетитель Лондона уже в 1829 году сообщал: «Длинные огненные цепочки, образованные тысячами ламп, тянутся на огромные расстояния. Витрины магазинов, освещенные с особенным блеском и заполненные дорогими товарами, которые служат приманкой для покупателей и, кажется, сверкают ярче за счет отражения в многочисленных зеркалах, производят самый поразительный эффект. Улицы запружены людьми, и тысячи изысканных экипажей едут к определенному часу на званый обед или туда, где можно послушать мелодии Пасты. Встречаются и ночные дозорные, возглавляемые современным Догберри. Они отправляются на обход из окружного караульного помещения по двое, в добротных мундирах, с фонарями и дубинками, гордые своей кратковременной властью и полные свирепой решимости охранять покой короля».

Постоянный житель Нью-Йорка вторил в 1853 году: «Возможности для вечерних прогулок существенно улучшились, и по многим улицам вечером пройтись так же безопасно и приятно, как при дневном свете». Тогда же и освещение домов стало ярче и безопаснее. Снижение доверия к свечам и одновременно использование менее воспламеняемых строительных материалов резко сократили количество городских пожаров, таким образом поощряя семьи освещать свои дома по вечерам²⁰.

Улучшилась ли жизнь с отступлением темноты, нельзя сказать определенно. Помимо того что угольный газ имел тошнотворный запах, он являлся источником вредных выделений. Критики жаловались, что свет был слишком резким. На заводах стал применяться посменный труд, таким же образом владельцы осуществляли промышленный надзор. Ночь утратила свою конфиденциальность. Не только взгляд человека теперь получил возможность проникать дальше, но и самих этих взглядов стало гораздо больше, включая прежде всего взгляды полиции. По мере того как власти усиливали свое влияние, центры городов превращались в полицейские сообщества. Всех людей по ночам пристально осматривали, что иногда доводило до конфуза. Парадоксальный случай произошел в 1825 году: лондонский адвокат Джордж Прайс, помочившийся возле уличного фонаря на Мэйден-лейн, был обвинен в том, что имеет непристойный вид, – хотя темной ночью в таком поведении не было ничего необычного. Человек должен был вести себя в обществе все более и более сдержанно. Пьянство, драка, все формы хулиганства пали жертвой общественного надзора. Половые связи, даже романтические отношения требовали большей осторожности и контроля над физическими желаниями. «Все эти тайны, – писал французский поэт о недозволенном поведении, – освещены для свидетелей уличными фонарями из дурных углов»²¹.

Усовершенствование освещения и профессиональной полиции привели к противоречию между общественной безопасностью и личной уединенностью. Никто не сформулировал этот конфликт столь же изящно, как Ральф Уолдо Эмерсон, который написал: «В той же мере, в какой газовый свет признан лучшей ночной полицией, мир защищает себя безжалостной публичностью». Зачастую в английских городах не только полицейские ведомства обеспечивали уличное освещение, но и сами фонари приобрели известность «полицейских светильников». Даже домашние интерьеры, вследствие повышения качества освещения, стали лучше видны проходящим мимо; некоторые отправлялись на вечернюю прогулку только для того, чтобы внимательно рассмотреть своих соседей. Немного преувеличивая, автор работы «Берлин превращается в столицу» (Berlin Becomes а Metropolis) в 1868 году отмечал: «С изобретением газового света наша вечерняя жизнь получила неописуемую интенсивность, наш пульс участился, нервное возбуждение усилилось; мы должны были изменить свою внешность, свое поведение и свои привычки, потому что им нужно было соответствовать другому освещению»²².

Поскольку сон теперь занимал меньше времени, день каждого человека увеличился. Важно и то, что сон все большего количества людей приобретал цельность. Начиная с конца XVII века, благодаря тому что спать стали ложиться позже и освещение улучшилось, сон, поделенный на части, в крупных и малых городах постепенно, сначала среди зажиточных семей, затем среди прочих социальных слоев, утрачивал свою обыденность. Более интенсивное использование искусственного освещения как в доме, так и вне дома изменило согласно возрасту суточные ритмы человека. К середине XIX века – видимо, только у тех, кому было недоступно достаточное освещение, – сон по-прежнему делился на части, особенно когда приходилось рано ложиться спать. Например, выходец из рабочей среды, автор сочинения «Великий грязнуля» (The Great Unwashed; 1868), отмечал, что ночью, когда улицы города еще находились «в состоянии относительной суеты», рабочие, которые должны были «вставать ранним утром», «уже спали первым сном». Соответственно изменилась и значимость ночных сновидений. Как правило, промежуток бодрствования уже не был занят обдумыванием приснившегося ночью. С переходом к более крепкому и непрерывному сну все больше людей теряли связь со своими сновидениями и, как следствие, утрачивали повод для глубочайших душевных волнений. Мало иронии в том, что, превратив ночь в день, современная технология помогла преградить путь человеческой душе. Очень вероятно, что это было самой серьезной потерей, по словам старинного поэта, «уничтожившей наш первый сон и обманувшей наши мечты и фантазии»²³.