Текст книги "Через двадцать лет (СИ)"

Автор книги: Nat K. Watson

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Ниссан въезжал в горы, едва определимые ночью по линии фонарных столбов. Стрейт рут, интересовавший с первого прибытия в город, был не маленькой группкой зданий, а роскошным районом с частными домами. Эрика разглядывала окрестности в автомобильное окно, чувствуя, что тоже потихоньку засыпает. Видимо, коллективные посиделки грозили превратиться в «полежалки», без экскурсий и демонстрации красот. Алекс, однако, проявил широту души, пообещав обзор отложить на утро или на то удачное время, когда друзья будут готовы к прогулкам.

– Здесь есть, где развернуться, и дом я тоже подразумеваю, – доставая из багажника сумки Эрики и Николь, сообщил режиссёр, – хорошо, что парни уже вселились… Ребёнок, подержи Октаву, если вздумает выпендриваться – не хочу, чтобы она напугала дурными манерами.

Дэн, посвежевший на воздухе, пошёл к дверям.

– Скажите, а Октава – это…

– Доберман, – пояснил для Николь Абрахам, вытаскивавший цветы вместе с Эрикой, – она достаточно дружелюбная, но иногда слишком, тут лучше обезопаситься.

О безопасности, как выяснилось, думать не нужно. Собака, выпущенная под присмотром Дэна, пару раз звонко гавкнула, обнюхала старых и новых знакомых, а затем, виляя хвостом, энергично сопроводила их внутрь. Просторный стильный дом выглядел уютно – этому способствовали цветы, расставленные в несколько здоровых ваз.

– У меня здесь аскетизм и лишь две гостевых спальни, – пояснил девушкам Алекс, – зато каждая – с ванной комнатой. Мужской «отсек» на первом этаже, а ваш, дамы, на втором.

– Ого, вам не лень было так обустраиваться? – спросила Эрика. Режиссёр только отмахнулся.

– Моя лень нашла другой выход – не позволила мне при проектировке обзавестись настоящим камином. Вот почему в гостиной установлен электрический.

– Тоже неплохо, – оценила Николь, – а знаменитая коллекция фото? Покажете нам?

– Всё покажу, завтра, – кивнул хозяин дома, помогая разобраться с цветами, – впрочем, кухню – уже сегодня, она слева от меня. Запас горячих и холодных напитков в вашем распоряжении. И учтите, подъём ранний, а кофе…

– Кофе по утрам он варит всегда сам, – в голос рассмеялись Дэн и Абрахам, дразня Октаву ленточками от букетов. Собака смотрела на них с истинно доберманской философией, не позволявшей обижаться на взрослых мужчин.

Эрика, улыбаясь, взглянула на друзей и тоже водрузила в воду массивное сооружение в блёстках. Хотелось поскорее избавиться от вечернего платья и, натянув пижаму, отдохнуть, но чувство усталости не мешало радоваться атмосфере. Будто не она, мисс Рубинштейн, а кто-то другой недавно выехал с вечеринки знаменитостей, а до того принимал овации. Будто группа знакомых с детства приятелей собралась на уикенд в доме одного из них и теперь вовсю отрывается.

Когда, пошумев немного, компания, наконец, разбрелась по комнатам, эйфория вернулась, в тягучем сонном подобии. Николь сказала, что мечтает, как принято говорить, «проснуться знаменитой», но опасается отзывов. Эрика успокоила её, заверив, что авторское мнение положительное, если только важно.

– Ещё как важно, – закивала новоиспечённая звёздочка, – спасибо вам за поддержку. И за классную компанию – случай свёл меня с действительно выдающимися людьми.

Мисс Рубинштейн признала правоту соседки, скромно не определившись насчёт себя любимой. Упорядоченный кавардак мыслей опять запрыгал, суля безудержные сны, приправленные пузырьками шампанского. И это не смотря на чудом найденный в хозяйской кухне травяной чай, который она и Николь заварили себе. Где-то с границы бодрствования долетел заговорщицкий шёпот актрисы:

– А знаете, он и правда похож на Стэтхэма!

Своё ответное хихиканье, видимо, было уже частью сна. Комната, доставшаяся Эрике и Николь, соответствовала всему дому: просторная и уютная, но не имевшая никаких личных деталей. Последние временно заменяли дорожные сумки и цветы – одна из ваз поселилась на полу, с таким расчётом, чтобы никто не навернулся. Алекс предупредил, что охочая до приключений Октава иногда дёргает дверные ручки и шастает по ночам в неположенных местах. Девушки не придали его словам большого значения, в конце концов, собака есть собака, но в середине ночи, когда кто-то поскрёбся в спальню, шкодливый доберман заставил себя вспомнить. До разума донеслась возня в коридоре и удаляющийся цокот собачьих когтей. Эрика сладко потянулась, перевернувшись на бок… Сон вновь подкрадывался на мягких тёплых лапках, а затем, вспугнутый тихим стуком где-то поблизости, неожиданно испарился. Полежав ещё минут десять и так и не придя к согласию с собой, девушка, наконец, выбралась из-под одеяла.

– Не надо меня на диету, я не толстая, – пробормотала в подушку Николь, свернувшись калачиком.

– Действительно, тебя – не надо, – поглядев с сестринской нежностью на худенькую спину актрисы, отозвалась Эрика. И неслышно покинула спальню.

Она терпеть не могла дурацкий «синдром нового места» и его периодичность в жизни любого нормального человека. Шампанское, как назло, давно отпустило, и утренний недосып грозил теперь полному квинтету, но ничего нельзя было поделать. Айфон показывал четыре утра, предлагая заманчивые перспективы. Можно было вернуться в кроватку и проторчать там до обещанного раннего подъёма, а можно было заварить ещё порцию чая и повторно оценить висящие в кухне фотографии… Или одолжить режиссёрские кроссовки с курткой и выйти в сад. По мнению большинства, ночные прогулки у загородного дома улучшают настроение и самочувствие. Эрике прежде не доводилось улучшаться – нью-йоркская квартира с окнами на шумную площадь садов поблизости не имела. Но теперь-то не грех проверить?

Ближайшая по коридору дверь оказалась приоткрытой – заглянув внутрь и обнаружив кабинет, девушка поискала глазами Октаву. Повсюду темнели прямоугольные фоторамки. Ещё три вазы, добавленные сюда накануне, оживляли обстановку, смешивая деловитость с романтикой. Видимо, за долгую карьеру Алекс озаботился недурным запасом ёмкостей, но вот о качестве не подумал – маленькая лёгкая ваза на столе перевернулась, то ли под тяжестью букета, то ли благодаря непоседливой собаке. Вода, залив часть бумаг, тихонько стекала в уже большую лужу на ковре, где лежали цветы.

– Ну и дела!

Поняв, какой стук потревожил сон, Эрика с улыбкой вошла внутрь. Неловкости не было – в игру вступила женская совесть, мешавшая закрыть глаза не беспорядок. Октава могла и не иметь к нему отношения, но стоило потратить время с пользой. Бумажных полотенец или салфеток для компьютера в зоне доступа не просматривалось – включив свет и ругая про себя глупых режиссёров, которые не думают о документах, девушка переложила папки на сухой угол стола, с облегчением увидев, что пострадал только пластик. Подняла вазу и цветы, ища безопасное местечко. Не определившись, проверила верхний ящик, куда могла затечь вода, испортив другие вещи… И обнаружила то, что никак не могло находиться внутри – не в этом ящике и не в этой комнате.

Среди смешных разноцветных скрепок лежало фото Луизы и Джимми. Маленькое. Квадратное. То самое, которое ещё вчера покоилось в её клатче.

Ваза с цветами повторно шлёпнулась на ковёр – к счастью, вполне мягкий и достаточно мокрый. Забыв обо всём, кроме наваждения, Эрика смотрела в ящик стола. Прежний мост. И прежние двое. Рука сама потянулась вперёд, нарушая долгую паузу…

Иллюзия исчезла. Это не могло, совершенно не могло быть фотографией из Нью-Йорка. Пальцы смахнули влагу со стекла дорогой металлической рамки. Откуда взялась рамка? Или большое бурое пятно под ней? Эрика преступно оглянулась на незакрытую дверь. В коленках заёрзала слабость, а в голове – фраза матери за Рождественским ужином:

«…Общий знакомый снимал нас на мосту, отпечатав затем два экземпляра…»

Она вдруг пожалела, что не попыталась и дальше спать. В коридоре было тихо – Октава, набаловавшись, хорошенько спряталась. Подсвеченные лампами прямоугольники на стенах вновь стали обычными снимками, взирающими на девушку с нелепой, неуместной находкой в руках.

Два экземпляра… Всё это время?

Старательно портя маникюр, Эрика поочередно отогнула ногтем крепления на заднике. Неловкости по-прежнему не было. Премьера, успех, поездка сюда – события закрутились, вселяя чувство страха. Имелся только один способ разобраться, скрытый в паре миллиметров, под слоем прессованного картона.

Шоу и Роджерс

Истхиллский мост, Эйвери-маунтин

Те же слова, в том же порядке. Привыкшая за последние месяцы к двум аккуратным строчкам вдоль верхнего края, девушка поражённо смотрела на размашистую надпись по диагонали, составленную из углов и закорючек. «Шоу и Роджерс», прежде карандашное, было несколько раз зачёркнуто гелевой ручкой и переправлено на «Рубинштейн и Гаррет». Тем самым размашистым почерком, какой она, свой человек в театре, неоднократно видела на бумагах.

Почерком Алекса…

Слабость в коленках дала о себе знать – Эрика тяжело опустилась на ковёр, рядом с многострадальными цветами. Сердце отчаянно забилось, мешая нормально думать, дышать и двигаться. Проклятые «Р» в обеих фамилиях… Почему они настолько одинаковы? Разум не воспринимал, не хотел воспринимать то абсурдное, что внезапно выросло и потянуло за собой разрозненные мелочи, вереницу дней и встреч. Расклонированная по сайтам биография с редкими упоминаниями деталей из детства… Самокритичные ответы, полные иронии – подготовилась, ничего не скажешь, перечитала большинство интервью! Театральный мэтр начинал карьеру где-то в туманном прошлом – столь же бесформенном, как и пятно на фото.

Неужели кровь?

Эрика обняла себя за плечи, сжавшись в комок. Хотелось разреветься от собственной глупости. Живой… Неужели всё до того просто? До того абсурдно, по-идиотски, жестоко и просто?! Оно возможно? А остальные – в курсе? Всё время, значит, с момента поездки на кладбище? Господи, их поездка… Вместо поплывших очертаний кабинета перед глазами встала прогулка между могильными плитами. Но ведь Джимми – славный юный Джимми – давно умер, не так ли? Они с матерью обе возвращались, видели надгробия и видели документы из архива. Почему факты не укладываются воедино?

И почему так странно ёкнуло сердце – тогда, в «Перекрёстке», где состоялась первая встреча?

Или в танце, под звуки блюза?

Опираясь на стол, Эрика с трудом поднялась на ноги. Водрузила обратно букет с вазой и рамку. Маленькая девочка в душе боялась выстраивать цепочку из деталей, но последние выстраивались и крепли самостоятельно. Наивный ветреный Джимми, от которого осталась единственная фотокарточка и её копия… Почему так? Волна болезненно-холодных мурашек пробежала по коже. Коридор… Спальня… Николь мирно сопела на правой половине кровати. Счастливая. Эрика впервые ощутила максимальное единение с героиней пьесы, медленно раскрывая клатч и вытаскивая из потайного кармашка второе фото.

«…Когда-нибудь я расскажу вам историю нашего знакомства, – пообещал Алекс, – если буду морально готов…»

Готов, значит? Теперь, когда оба снимка находились рядом, сомнения меркли. Почерк, биография, странная доброта… Три долгих-долгих месяца и двадцать с лишним лет до них. Не следовало сюда приезжать. Не следовало соглашаться на вечеринку и собираться в чёртов Стрейт рут.

Вот другая мечта и исполнилась, а? Слои с её «луковки» счищены. Полностью.

Из коридора заглянула Октава, потянув носом воздух. «Наверное, мы с ним пахнем одинаково» – мелькнуло предположение. Спокойно-логичное, оно будто прорвало шок – Эрика зажала себе рот, задыхаясь и борясь с тихим горьким плачем…

* * *

Сперва ему ничего не снилось, как бывало уже давно – работа не оставляла времени, а зачастую и сил на визуальные эффекты. Работа их заменяла. Но на сей раз из черноты возник родной и любимый театр с выстроившейся к нему длинной очередью. «Алекс… Алекс», – кто-то звал его в людском потоке, негромко и настойчиво. Мужчина вглядывался в чужие лица, силясь понять, найти. Отозваться, если получится. А потом чей-то длинный тонкий пальчик вонзился ему в рёбра, и тот же голос позвал громче:

– Пора вставать, Джимми!

– А? Куда? – резко проснувшись, Алекс открыл глаза и безошибочно повернулся к источнику звука.

И моментально понял, что выдал себя.

Возле кровати стояла Эрика, одетая в джинсы и куртку. С дорожной сумкой через плечо. Потерев левый бок, на который пришлось «пробуждение», режиссёр зажёг ночник.

– А я вот думала, подействует имя или нет – во сне, говорят, мы слишком беззащитны, чтобы притворяться, – сунув руку в карман, девушка достала две одинаковых фотографии, – наверное, так и есть…

Алекс, помедлив, устало потёр глаза и сделал глубокий вдох. Чёрт с ним, с пробуждением – но меньше всего он ждал подобного развития событий. Старался не думать.

Но думать следовало.

– Лазить в стол было необходимо?

Дождался, умник. Он мог бы рассмеяться, если бы внезапно не забыл, как это делать. Эрика вспомнила первой.

– Я случайно, – пожала она плечами, с усмешкой бросив фотографии на кровать, – подняла упавшую вазу – решила, что документы мочить неправильно и… Да кто из нас оправдываться должен?!

Голос её взвился, рассерженно рикошетя от стен. В покрасневших глазах, где парой минут ранее явно были слёзы, заблестели новые.

– Три месяца. Три паршивых месяца я мотаюсь сюда, как на работу, кручусь в мире искусства и слежу за репетициями. С детства мечтала найти отца и всегда боялась расспрашивать о нём. Я пьесу эту ему посвятила, а он… был у меня под носом?

Пауза.

– Когда ты собирался сказать?

За спокойным вопросом последовала тишина. Всхлипнув, девушка снова заплакала. Алекс отбросил одеяло и поднялся на ноги.

– Позволь мне объяснить…

– Не подходи! Ты и не собирался рассказывать, да? Я настолько ничтожна? А мама?!

– Не говори так! – мужчина шагнул, было, вперёд, но это заставило Эрику чуть ли не отпрыгнуть. – Послушай, мне жаль, давай сядем и поговорим…

– «Жаль»? Господи, да ты сам себя послушай! Жаль – и всё?

– Я могу предложить больше, если у тебя достанет терпения. Зачем ты переоделась? Хочешь уехать посреди ночи?

Диалог стремительно катился куда-то не туда. Оберегаемая тайна, раскрытая из-за дурацкой случайности, слова, десятки раз прокручиваемые в голове и всё равно звучащие не по плану… Видит Бог, он не такое планировал. Уж точно не такое.

– Я проделала длинный путь, – игнорируя вопрос, шепнула Эрика, – я столько лет представляла, что вот, однажды… Помнишь, как у Беатрис? «Всё можно простить, лишь бы живой!». А как прощать ложь?

В сердце кольнуло неиссякаемым запасом вины. Впервые за много лет хотелось провалиться сквозь землю – только от одного взгляда, полного непонимания и обиды. Не злости даже, именно обиды.

– Почему ты молчал? – снова всхлипнула Эрика. – Неужели мы с мамой не поняли бы, не приняли любые правила? Игры в шпионов, притворство… Где Джим Роджерс? Я ведь ради тебя перекопать целый город была готова. Я оплакивала тебя, идиот несчастный! И она тоже – нам было больно и одиноко, а ты… Почему ты молчал?

– Потому что боялся! – рассеивая остатки сомнений, произнёс Алекс. – Да, фото – моё, и да, я всё знал, но тот Джимми умер, Эрика, четверть века назад. Что Луиза могла рассказать о нём? Что ты сама разведала? Наивный мальчик, которого бросила любимая девушка, не пожелавшая безнадёжного отца для ребёнка. Знаешь, как в двадцать один решаются проблемы?

Он вытянул вперёд левую руку, где на сгибе локтя прятались едва заметные параллельные линии. Три шрама… Он не помнил, как делал последний надрез, отключившись от кровопотери.

– Я был глупым упрямцем, стремился умереть. А судьба решила иначе, пнув меня в светлое будущее. Я не играл в шпионов и не примерял образы, новая жизнь началась стихийно. Казалось, после такого уже ничто не страшно, но я ошибся, – в памяти всплыло Верхнее кладбище и холодный ветер, продувавший аллею, – самым страшным было стоять рядом с тобой у могил и не падать от внезапного понимания. Не иметь никакой возможности сказать правду. Спросить о Луизе. Родители умерли, я остался; я – твой папа, вот он – жив и здоров! И как бы это выглядело?

– Ты мог признаться позже, – буркнула Эрика, – столько раз мог…

– Нет, – отрезал мужчина, – разве ты поверила бы в немыслимый бред? А другие? Единственный, кто знал правду – Сэм Гордон, остальных я избавил от неё.

В горле что-то неприятно сжималось. Потеря контроля над собой грозила нарисоваться, вызвав необоснованное желание тоже заплакать. Или захохотать. Как получится. Вот вам и «премьера», мистер Гаррет! Да здравствуют мистификации!

– Прости, что решил за двоих. Прости, что молчал, но так было лучше. Я ждал подходящего момента, опять боялся, опять ждал… Я мог открыться, но стало бы больнее – прожив столько лет Алексом Гарретом, я кое в чём остался безнадёжным Джимми. Тебе нужен не он.

Момент истины приблизился на опасное расстояние. Эрика круглыми глазами взирала на давно знакомого и неузнаваемого теперь человека. Кого она видела? Лжеца и притворщика? Джимми долго жил в шкурке Алекса, но рано или поздно его бы обнаружили…

– Я пытался защитить тебя, – вновь заговорил мужчина, – по мере сил, от того самого, что расследует детектив Тейлор. Принимай это или нет, но в моей жизни имеются неаппетитные тайны.

– Так ты оправдываешься? Выбираешь, кто мне нужен?

– Эрика, не будь жестокой…

– Жестокой? – яростно глядя на него и оттирая слёзы, девушка шагнула вперёд. – Кто из нас жесток, мистер Роджерс-Гаррет?! Я завидую ребятам, которые спят себе и не ведают о твоей изобретательности! Я завидую прежней себе, когда думала, что ты – два разных человека! Я завидую даже Октаве, не способной тебя ненавидеть! Её-то не предавали.

– Тебя тоже, – смиренно оставаясь на месте, произнёс Алекс, – умоляю… Ненавидь, если хочешь, но дай всё объяснить. Эрика? Эрика!

Сорвавшись с места, он выбежал за ней в коридор и едва не споткнулся на лестнице.

– Ещё пяти нет, куда ты?

– Подальше отсюда!

Ступеньки прыгали под ногами. На первом этаже горел заботливо включённый свет.

– Ни один автобус пока не ходит…

– Я предусмотрела вызов такси, Алекс. И вообще, какая тебе разница?

Собственное имя наступило на извечную выдержку.

– Эрика, ну постой! Подожди хоть немножко! – перехватил он её за руку, разворачивая к себе. – Зачем творить поспешности? Утром сам отвезу, куда захочешь. Я виноват, я ужасен, я предал и обманул тебя – ладно, не отрицаю… Но вспомни свою Беатрис, она простила любые тайны и приняла отца, приняла случившееся. Вспомни, ведь всё начиналось хорошо…

Эрика секунду или две смотрела на него, не в силах пошевелиться. Не в силах до конца поверить или заставить себя верить.

– А в жизни не бывает, как в пьесах, ты разве не понял? – с деланным спокойствием заметила она. – Любые начала ты сам разрушил затяжной скрытностью. Всё кончено.

Высвободив руку, она бросилась к двери. Алекс кинулся следом, не думая о времени или отговорках, о планах и распорядках. Не думая о том, что сам одет лишь в пижамные штаны и лёгкую футболку. О последнем сразу напомнил холодный ночной воздух, пронзивший тело.

– Эрика!

Хлопнула дверца жёлтого автомобиля – такси, дождавшись девушку, выехало на главную дорогу и направилось в сторону съезда с гор. Алекс смотрел на исчезавшие из виду огни, и вновь и вновь слышал повторяющееся в голове «Всё кончено». Кончено… Однажды та же фраза разделила его жизнь на две половинки, на «До» и «После», заставив полностью измениться…

Примечание к части [75] В рецепт входят ананасы, томатный соус и ветчина.

[76] Песня из кинофильма «Серенада солнечной долины», где была исполнена оркестром Гленна Миллера. Последнему иногда ошибочно приписывают авторство.

[77] Одна из известнейших композиций Гленна Миллера.

  Глава 16. История Джимми (часть вторая)

(Двадцать пять лет назад.)

Всё кончено?

Баюкающий монотонный дождь превратился в сплошную ливневую стену, под которую не получалось рассуждать дольше. Холод опутывал и тело, и чувства. Где-то на краю сознания звучало многоголосье весёлого детского смеха, блистало радужное небо и гарантировалось полное отсутствие проблем. Почти так, как он сам и представлял.

– Джимми… Джимми…

Смех звал его. Небо в ослепительно ярких красках было всё ближе – любопытство тянуло проскользнуть из черноты в узкую замочную скважину неведомого, своими глазами наблюдать то, что с другой стороны. Что невозможно ни познать, ни описать потомкам, если раз увидел.

– О Господи, Джимми…

Даже интересно, а сколько там детей? И кому из них принадлежит смех?

– Не оставляй нас, прошу… Только не снова.

«Снова»? Чей это голос? Почему в нём столько боли? Почему не удаётся ни ответить, ни пошевелиться? К каждой конечности будто по целой гире привязано. Внезапно чернота подхватила своего пленника, отталкивая, отторгая от блистающего сияния. Крики, ветер, размытые силуэты и боль в левой руке… Смех стал плачем, потом превратился в тишину, снова в плач и, наконец, перешёл обратно, в звучание дождя.

Дождь символизировал жизнь. Но только с какой стороны? Или, вернее, на какой?

Джим открыл глаза, увидев где-то сверху белый потолок. Простой, не слишком чистый. Свет, зажжённый частично, перемешивался с полумраком, за окном слева – если только окно находилось именно там – действительно шумел дождь.

Живой… И, кажется, в госпитале. Неужели его вернули?

– Живой…, – голос справа – тот, что не позволил уйти в сияние – позвал, – Джимми, ты слышишь меня?

Он слышал, разумеется. С трудом повернул голову и увидел заплаканную женщину, сидевшую на стуле.

– Мама?

Лили Роджерс смотрела с таким ужасом, словно сын вот-вот мог исчезнуть. Продолжала плакать, держа его за правую руку. Левую – забинтованную – едва удавалось чувствовать.

– Всё хорошо, милый, всё позади. Ты обязательно будешь в порядке… Я знала, что они ошиблись.

– Ошиблись?

Внутри, похоже, лопнули жалкие струны – остатки представлений о собственной везучести и единственном правильном поступке. Зачем его нашли? Зачем вернули, не дав свершить начатое? Чувства вины и стыда обрушились мощными разрушительными потоками. Лили Роджерс что-то забормотала, отвечая на вопрос, но Джим, ничего не разобрав, снова отключился. Внезапные силы внезапно и иссякли – последней уплывающей мыслью было, что только такой придурок, как он, не сумел нормально умереть… Вот уж воистину ошибка.

* * *

Разобраться в случившемся удалось только через несколько дней, когда он почти совсем пришёл в себя и понял, что в ближайшем будущем умереть не получится. Всё было нелепо. Настолько нелепо, что и обещанный отцом визит (или серия визитов) к психологу не напугал. Ну конечно, родители приехали в переулок Брикброук в тот самый вечер, когда молодой человек, по иронии, вознамерился покончить с собой. То есть, фактически преуспел. И надо же было им долго и упорно стучать в дверь, расспросить соседей, видевших его сегодня, заручиться их поддержкой и вломиться, наконец, в тупиковую квартирку с шаткими стенами. Сын лежал в луже крови – бледный и чуть живой. Непостижимым образом его сердце продолжало биться и упрямо гонять по организму оставшиеся литры. Клайв Роджерс, не утративший способности соображать, моментально вызвал медиков – точнее, вызвали их сердобольные и любопытные соседи, у которых имелся телефон.

Здесь бы, вероятно, нелепость и кончилась, обозначенная как неудавшийся суицид, но… Продолжение стало ещё более нелепым. В тот же день и в тот же госпиталь привезли другого Джеймса Роджерса. Того же года рождения. Парень получил несколько ножевых в драке возле станции метро – то ли не с теми повздорил, то ли оказался не в нужном месте. Виновного задержали, свидетелей опросили и лёгкий беспорядок ликвидировали, но тёзка всё равно скончался в машине скорой. И в госпитале благополучно перепутали двух Роджерсов, выдав справку о смерти родителям пока ещё случайно живого Джима. Лили и Клайв, схватившись друг за друга, примчались выяснять подробности и чуть не заработали по дороге совместный сердечный приступ. Сын, к счастью, лежал в палате, а не в морге – бессознательный, но никак не мёртвый. Ради такого открытия стоило попортить нервы себе и персоналу.

Джим, слушая рассказ матери, хлопал глазами и не знал, как реагировать. Прежние потоки стыда и вины никуда не делись – наоборот, стали сильнее. Он не думал и не собирался выживать, а теперь не мог представить дальнейшие объяснения с семьёй. И своё дальнейшее существование без Луизы.

– Всё хорошо, – как заведённая, твердила Лили, – я понимаю, что это из-за неё… Расскажешь, когда будешь готов, ладно? Мы не станем наседать с отцом и требовать чего-то прямо сейчас.

От такого уже просто расплакаться хотелось, отвесить себе пощёчину и вновь расплакаться. Мало ему дурацких совпадений с однофамильцами, так ещё и родители ведут себя так, словно дорогая хрустальная ваза, упав со стола, была поймана в дюйме от пола и водворена на место. Что сказать? Что стыдно? Что он больше не будет? Наверное, все собратья по несчастью – из счастливо возвращённых – испытывают те же муки: не думая о последствиях, не знают, что делать потом, когда их поставят на ноги, дадут пинка и велят продолжать.

Вот и Джимми не имел понятия.

Отец по-прежнему распространялся о визитах к психологу и глубочайшей депрессии, но мама была права – с расспросами не лез. Ни один из них. Видимо, родители боялись возможного «второго раунда». В день выписки они приехали за сыном оба – в переулок Брикброук, где квартира была оплачена на ближайшее будущее, ему возвращаться не полагалось, а полагалось ехать к отцу с матерью. Слыша про «ближайшее будущее», Джим нервно усмехнулся. Он уже пообещал быть благоразумным, находиться под семейным присмотром и не творить ерунды. Всё равно. Извечная лёгкость уступила безразличию и готовности внимать чужим указаниям. И только мысль о втором Джеймсе Роджерсе, которого он так и не увидел, вызывала подобие тревожного любопытства. Родители не были пока готовы обсуждать взаимные потрясения – им сполна хватило двух известий сразу.

Но может, следует запомнить свою «нелепость»? Стоя на ступеньках госпиталя, сопровождаемый семьёй, молодой человек думал о дождливом дне в парке и ярко-красной кляксе под серыми деревьями. Шла вторая неделя октября, Луиза и ребёнок были потеряны, весь Брикброук уже наверняка гудел, благодаря соседям, и шокирующая информация, хотелось верить, ещё не дошла до университета. Умереть аж полтора раза за семь дней – что может быть круче?

Но только он не умер. За каким-то чёртом он, в отличие от тёзки, остался…

* * *

– Джим? О Господи, и в самом деле ты?

– Ооо, живой, старина? А мы тут слышали…

– Привет! Расскажешь про историю с госпиталем?

– Ты вернулся, Джеймс? Но мне наговорили…

Несколько дней дома, короткая и деликатная беседа ни о чём с родителями – а потом началось… Коллективная осведомлённость в кругах университета и не только ставила в тупик. Можно подумать, его животрепещущие злоключения действительно обсуждались чаще любых других вещей и проблем. Джим бы охотно порадовался возросшей популярности, если бы не глаза приятелей – в многочисленных взглядах, бросаемых на него украдкой или напрямую, смешалось разное: и непонимание, и удивление, и откровенное любопытство. Кое у кого – шок, у других – лёгкая… брезгливость, что ли? Так обычно смотрят на насекомых в неподобающем месте. Теперь вот «насекомым» оказался он, Джеймс, будущий экономист из Хоуарда. Вопросы и вопросы. Все задавали вопросы. Сперва – приветственные, потом их тон и смысл изменились:

– Ты порезал себя из-за Луизы Шоу?

– Ты спятил, тебе не кажется?

– А она того стоила? И куда уехала?

– Что ты теперь намерен делать?

На лекциях, по крайней мере, поддерживали тишину, а вот между… Вопросы были хуже советов и притворных вздохов. Кто-то рекомендовал заняться «поехавшими» мозгами, кто-то предлагал начать встречаться с новой девчонкой. Джим старался не прислушиваться, ограничиваясь коротким «Я в порядке», не способным утолить общественную жажду информации. Тогда жаждущие, видимо, сами занялись восполнением пробелов – для потока, факультета и заведения, где крупным событием становилось чьи-то отметки, чужая страсть с грустным финалом была сенсацией.

– Смотрите, Роджерс. Ну, тот самый…

– Говорят, они расстались, когда Луиза встретила его с другой…

– И что она только нашла в нём? Отнюдь не Юл Бриннер[78]…

– А вот знакомый моего знакомого утверждает, что всё было не так…

Первую неделю удавалось терпеть и понимать – снося университетский ажиотаж, молодой человек выжидал. Но пошла вторая неделя, а его по-прежнему обсуждали. В один прекрасный день, вернувшись домой раньше обычного, он не выдержал. Что предпринять, что предпринять… Кожа под не снятой пока повязкой отозвалась болью – то ли двинулся неосторожно, то ли воображение разыгралось. В голове звучал настойчивый шепоток студентов, скопившийся за девять дней: «Джимми… Джимми…» От сплетен можно было рехнуться и заново ухватить что-нибудь колюще-режущее, но руки вместо этого потянулись к ящику письменного стола. Там, на самом верху лежала причина бед – справка о смерти, позабытая и торопливо сунутая к другим вещам. Её следовало вернуть в госпиталь, уничтожить, сжечь – да сделать хоть что-нибудь, ради кратковременного затишья в аудиториях и коридорах! Джим сжал злополучную бумагу, часто дыша и считая секунды. Сейчас, вот сейчас… Он разорвёт, избавится от проблемы!

Секунды шли, дыхание понемногу выравнивалось. Сгиб локтя в какой-то момент успокоился, перестав ныть под слоями бинта. Лица однокурсников и множество вопросов смазались, отступая на шаг, а то и два. Джим знал, что нужно действовать, не пялясь на очертания синих печатей и подписей. Знал, что так будет спокойнее, ненадолго. Но медлил. Дивясь себе, стоя возле стола и ничего не предпринимая, он медлил. А затем, точно вняв беззвучному зову, сложил справку пополам и вернул к бумагам. Пальцы неторопливо прошлись по уголкам – порвать всегда можно, верно? Через десять минут, например. Через день. Или два.

– Я к тебе вернусь, учти, – сказал Джим, бросив последний взгляд на документ и задвигая ящик обратно.

* * *

– Мистер Роджерс, если мы оба станем молчать, как в прошлый раз, толку не будет.

– Тогда я не молчал. Я рассказал всё, что мне велели сообщить родители.

Кабинет доктора Китинг, специалиста по психологии, не поражал воображение. Стол, кресла, драпировки на окне – всё умеренно-спокойное. В углу – такой же умеренный шкаф и многорогая вешалка с отделениями для зонтов. На стенах – рамки с дипломами и парой фотографий. Наверное, это выглядело прелестно или даже стильно, но Джим не обращал внимания. Он не представлял, что отличает стильных психологов от прочих, и вообще испытывал неловкость, сидя перед женщиной, которой должен вещать о проблемах. Мало того, что она – женщина, так ещё и едва ли старше его матери. Это казалось неправильным и пошлым.