Текст книги "Последнее предупреждение"

Автор книги: Лита

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

– Скажите, Милорд, как долго я еще буду находиться у вас в гостях? Аудиенция закончена? Пауза слишком затянулась. Или вы прикажите меня арестовать? Имею я право узнать, какое наказание для меня приготовил Палач Императора?

– Ни один Палач не сравниться с вашей совестью, – спокойно отозвался Вейдер. – Вы свободны, король.

Бейл Органа решил атаковать противника:

– А ваша совесть, если она бывает у ситхов, не подсказывает, что вы вмешиваетесь не в свое дело?

– Нет.

– Что до этих детей Лорду Вейдеру? Вы все время уклоняетесь от ответа!

– Лорду Вейдеру дела до этих детей, может, и нет, – очень медленно проговорил ситх, – А вот Энекину Скайуокеру, – он выдержал паузу, – очень даже есть.

Мон вздрогнула.

– Милорд, что вы этим хотите сказать? – спросила она, уже догадываясь.

«Это же так очевидно!»

– Нет. Нет. Нет, – понял вдруг Бейл. – Это не может быть правдой.

– Почему же нет? С удовольствием выслушаю вашу версию...

– Я читал заключение о вашей смерти. Прошло два года, как вы пропали.

– Я был между жизнью и смертью. Эти два года.

– Энекин Скайуокер и Дарт Вейдер – один и тот же человек? – Мон все еще не верила.

– Один человек! Как же я сразу не догадался! – и Бейл начал смеяться.

Обычная истерика – нервная система короля не выдержала.

Но на него никто уже не обращал внимания. Мон смотрела только на Вейдера.

А Вейдер?

Разобрать, куда смотрел Милорд и о чем думал, – не было возможности.

Непроницаемая маска привыкла все скрывать. Скрыла и на сей раз.

ГЛАВА 31. ПО КОЛОДАМ ЛЕТ

– Сердцем я поверила, что вы – Энекин. Но умом... вероятно, если бы вы сняли маску...

– В принципе, это возможно... но вряд ли вам что-то докажет. Я сильно изменился... а в прошлом мы были знакомы не слишком хорошо.

– Мы и сейчас знаем друг друга лишь как противников. Слабые места. Привычные отговорки. Предпочитаемый стиль словесного фехтования. Простите, Милорд, но сейчас вы для меня – не совсем человек. Не в смысле внешности... просто мы мало общались по-человечески. Больше ругались и интриговали.

– Однако внешность вас тоже интересует. Знаете, почему я ношу эту маску?

– Вы... пострадали в сражении?

– Меня почти убил бывший друг. Почти... и от этих событий остались не только внешние шрамы.

– И теперь вы боитесь кому-то доверять?

– Боюсь? Мне сложно сочетать с собой такую характеристику.

– Страх не всегда подразумевает бегство. Иногда он заставляет атаковать...

– Теперь буду знать, почему вы так язвительны, а Бейл наговорил мне гадостей.

– Уходите от темы.

– Знаю... и, частично, вы правы. Мне, действительно, сложно «раскрыться» – в прямом и переносном смысле.

– А в каком сложнее?

– Окольная дорога, чтобы узнать, сильно ли я изуродован? И не появится ли у вас тошнота при одном взгляде на «союзничка»?

– Зачем же вы... а, впрочем, плевать! Ответите на вопрос?

– Интересная вы дама, сенатор Мон. Пожалуй, мне бы тоже хотелось узнать, каковы вы под маской, будь я на вашем месте, а вы на моем... так что отвечу. Вначале хорошего было мало... но, когда я видел собственное лицо в последний раз, результат казался... почти удовлетворительным. Линнард хорошо поработал.

– Рада это слышать.

– Предпочитаете, чтобы я все же выглядел, как человек?

– Я приняла бы вас в любом виде. Внешность важна... но не настолько. Для меня, по крайней мере. Однако я рада. Рада, что у меня не будет искушения вас... пожалеть.

Зачем он это делает? Мысль, преследовавшая Дарта Вейдера все это время. Тогда, когда они молча – с ощущением какой-то сопричастности, общей тайны шли по коридору. Тогда, когда он посторонился второй раз в жизни, пропуская в медитационную камеру другого... другую... ту же, что и в прошлый раз. Зачем он это делает? Не ради политики – эти сказки можно смело оставить за дверью. Политика подразумевает дистанцию. Работа – тоже. Нет ничего хуже, чем смешивать работу и личную жизнь... что?!!!

Вот как вы запели, Милорд. Значит, личная жизнь. У человека, который столько лет отрицал наличие у себя не только частной жизни, но и вообще – жизни за порогом работы. И даже чувств. Романтика... тьфу! Похоже, Палпатин снова был прав... а ты – снова выглядишь дураком.

«И с каких это пор тебя это волнует?», – противный внутренний голосок. Еще несколько дней назад ты, снисходительно улыбаясь, убеждал Линнарда, что тебе совершенно плевать на здоровье и внешность. Главное, чтоб в обмороки на мостике не падать, а остальное – детали. Броня скроет все: и шрамы, и мысли, и чувства. Да, говорил. А теперь втайне надеешься, что врач хорошо сделал свою работу. Признайся, ведь ты боишься. Боишься жалости вместо... чего? Любви? Ну, так далеко заходить мы и не планировали.

А кто может планировать чувства?

«Посмотри: в твоей речи уже появилось мы... откуда это?» – снова этот язвительный голосок... наверное, от здравого смысла. – «Сильно у тебя в прошлый раз... запланировалось, а, плановик-затейник?»

Тряхнуть головой, отгоняя сомнения. Отогнались они, как же...

А все-таки? Какой реакции ты ждешь от этой женщины – вчерашнего врага? Да хоть потенциального соратника и лучшего друга, – сие совершенно не повод пускать ее в душу!

«Трус».

«Все люди боятся. Они боятся боли, тюрьмы, рабства, пыток и смерти. Они боятся потерять свою жизнь. А я? Похоже, я боюсь признаться, что все еще жив. Назло судьбе, назло этому жестокому миру, забывшему о сочувствии».

«Вот сочувствия-то ты и пугаешься больше всего. Ведь это слово значит – разделить свои чувства с кем-то посторонним. Не с Императором, который читает тебя своим опытом и Силой, в этом нет твоей заслуги. Не с Линнардом, который знает о тебе слишком много в силу профессии, за это ты его почти ненавидишь. С незнакомкой. С врагом. С женщиной».

«...у меня не будет искушения... вас пожалеть»...

Говорят, жалость – один из вернейших путей к сердцу женщины.

«А с каких это пор тебе нужно ее сердце?»

Они любят сирых, убогих и обиженных. Любят жалеть, – но не смотрят на них, как на равных.

«А ты ищешь иную любовь?»

«Боюсь, что, примирившись с маской, она все же отстранится от человека под ней».

«Ее мнение столько для тебя значит?».

«Мы оба – два моллюска в глухих раковинах, просто ее раковина невидима, а моя – имеет вещественное обозначение. Броня. Доспехи. Сколько раз Линнард спрашивал, зачем тебе этот маскарад. А, бесстрашный Лорд ситхов? Что ты теперь скажешь своему доктору – и своему Императору?»

«Только то, что я хочу попробовать. Пусть это не по-джедайски, пусть меня снова заденет чужое мнение – пусть. Все равно – хочу. Потому что это – жизнь. Эмоции, чувства, вкус, запахи и всё прочее, в чем ты себе сознательно отказывал много лет».

«Возможно, я ошибаюсь...»

Привычно опуститься в кресло, отрезая себе пути к отступлению. Мягкое жужжание механизмов – здесь все исправно и практически бесшумно. Дроид снимает шлем и передает владельцу. Блестящие захваты на черном металле. Привычно задержать дыхание, наблюдая, как черная маска скользит вверх, к потолку. Встать и повернуться к замершей за спинкой кресла женщине... сделать первый вдох, увидев свое отражение в ее глазах.

Она так ждала этого момента, – и все же его пропустила. Видимо, не выдержала, отвела глаза, когда между черной броней и черным же шлемом появился белый кусочек кожи.

Страшно – сама хотела. Сама напросилась – и все же страшно. Как будто прикасаешься к истории, ведь Лорд Вейдер – это человек в маске. Увидеть просто человека на месте легенды. Он поворачивается к ней, держа черный шлем в руках. Удивительно тихо... ах да, респиратор тоже не нужен. Еще одна деталь пугающего, но привычного облика отброшена, чтобы уступить место... чему?

Самый большой искус – и, одновременно, самый тяжелый удар – буквальное исполнение желаний. Не зря волшебные существа детских сказок у взрослых испокон веков слыли недобрыми... они, взрослые, просто не понимают, чего хотят. Дети честнее... мужчина делает шаг вперед, – на деле – крохотный, но кажущийся гигантским в ограниченном пространстве камеры. Сейчас она может рассмотреть его лицо, – но лишь на секунду скользит по нему взглядом: черный шлем в руках притягивает, как магнит. Мон протягивает руку и почти дотрагивается до знаменитой на всю Галактику личины... думала ли она когда-нибудь, что посмеет?.. Мотма испуганно отдергивает ладонь: на секунду возникает ощущение, что Вейдер обезглавлен. Но на деле нет – он рядом, живой и с головой на плечах.

Шлем.

Это свобода.

Никто не видит твоих глаз. Огня в них.

Никто не знает – плачешь ты или смеешься. Вокодер безэмоционален, и ты можешь установить темп и громкость сам: когда хочется тишины – стать громогласным, чтобы никто не узнал.

Свобода.

– Нет, – ответил Вейдер. – есть эмпаты, есть алиены, есть одаренные и им не обязательно видеть глаза, лицо. Они все и так понимают.

Первое открытие: голос. Она слышит живой голос. Его. Настоящий. Приглушенный, бархатный. Странно, мысленный голос совпадал с тем, что звучал вслух. Возможно, просто потому что, она не слышала этот?

Наконец-то решиться поднять глаза и заглянуть в лицо. Бледное. Бледнее стен, словно высеченное из мрамора. Настолько белое, что серый лед глаз кажется почти черным.

– Энекин, – она, глядя на него, произнесла это имя вслух – как бы примеряя. Удивленно. Изумленно. Недоверчиво. Раньше она затруднялась сочетать Лорда Вейдера с Энекином Скайуокером – даже после его собственных слов. Сейчас эта задача стала одновременно и проще, и сложнее.

Энекин – казалось, это лицо давно стерлось из памяти. Они не были близки... фактически – даже не были непосредственно знакомы. Мон думала, что забыла его давно и очень прочно... ан, нет. Мы вообще ничего не забываем, просто складываем информацию в тайники памяти, откладываем до срока. А потом, – бац! – вспоминаем, часто не к месту и не ко времени. Вот и сейчас – она глянула на это бледное лицо, и перед мысленным взором возник тот, другой образ двадцатилетней давности. Совсем иной. Непохожий. И все же – он.

Энекин. Насколько она помнит – герой Клонических войн был вечно загорелым. То ли миссии проходили у него в тех местах, где нещадно палило солнце, то ли он следовал общей моде. Последнему бы Мотма не удивилась: джедаи в плане внешности слыли большими оригиналами. И были ими на сто процентов – хоть и позиционировали себя как отшельников. Взять хотя бы их прически! И Энекин не выпадал из общего ряда: со светлыми вьющимися с волосами до плеч, так гармонировавшими с голубизной глаз и белозубой улыбкой. «Хорошие стилисты», – сказала бы она теперь. «Симпатичный парнишка», – думала тогда. Он всегда умел себя преподнести, – и, может, попадал на первые страницы новостей чаще других еще и поэтому. Люди любят героев, обожают удачливых воинов и особенно победителей. Но для рейтингов лучше, чтобы герой был фотогеничным и с харизмой. Скайуокер отвечал этим требованиям. Он был вполне симпатичным, но казался красавцем, когда улыбался. А улыбался он так часто, искреннее и заразительно, что у зрителей теплело на душе. В те дни у людей было мало поводов для радости, и Энекин был одним из них. За это его любили, причем любили все – и репортеры, и простые люди. Так, по их мнению, и должен выглядеть настоящий герой: высокий рост, подтянутая спортивная фигура, широкие плечи... но обязательны – скромный взгляд, широкая улыбка, и милое лицо в ореоле золотых кудрей. Совершенно неизвестно, из какого тысячелетия был выкопан этот образ, но понравился всем. Даже, как ни странно, алиенам, у которых должны были быть свои мифы и свои герои.

Может, поэтому тогда она не особо следила за его подвигами? Шумиха была изрядная, а она не любила популистов. Кроме Амидалы... да и то, ее дикая кратковременная слава существенно замедлила их сближение. Она предвзято отнеслась к Падме, и не сразу они стали подругами. Да... в молодости часто судишь о золоте по его лоску: раз так блестит, значит, дешевка. А – не всегда. Отнюдь не всегда.

Этот человек уже не блистает солнечной улыбкой. С него станется скорее поглотить свет, чем отразить или, тем более, засиять. Глаза задумчиво скользили по этому чужому-знакомому лицу, отмечая и сравнивая. Несомненно, было что-то общее у этого незнакомца и того юноши. Но если последний привлекал молодостью и фотогеничностью, более подходящей актеру, чем пилоту и воину, (а уж тем более отшельнику-монаху!), то первый явно не собирался всем нравиться. Поправка: вообще нравиться.

Резкие черты лица, без намека на мягкость. Само лицо кажется слегка угловатым из-за выступающих скул. Вертикальная морщинка между бровей – Милорд часто хмурится. А вот характерных следов, остающихся от смеха – нет. Веселиться нам некогда. Морщин на лице Вейдера вообще очень мало, а черты лица выглядят слишком правильными. Для наметанного глаза – явный признак хирургической коррекции. Для природных форм характерна асимметрия, а с этого лица ее убрали вместе со шрамами и смешливыми ямочками на щеках. Само лицо выглядит скорее худым – мало спим, много работаем.

Короткий ежик волос. Короче только у новобранцев в Армии.

Мрачновато. Но для Темного Лорда – в самый раз.

Мысли скользят, и Мон не замечает, что проговаривает вслух, а что нет.

– Энекин... я не смогу так называть вас. Даже не знаю почему. Я верю. Теперь окончательно верю. Но говорить вам: Энекин: какой-то блок. Прямо ступор какой-то находит. Или это с непривычки?

– Я рад, что не можете.

Снова живой голос. Наполненный разнообразными оттенками. Непривычно.

– Рады?

– Это имя – много значило для меня раньше.

– Понимаю... вам неприятно ваше прошлое?

– В нем действительно много неприятного. Но не в этом дело. Я просто ощущаю его скорее как чью-то историю, а не свою.

«Вот так раз! Значит, этот диссонанс мне не кажется? Он есть?»

– Неужели Энекин вам чужд? – почти утверждение, без удивления в голосе. Конечно, она заметила. Неожиданно становится очень легко, как будто невидимая, но ощущаемая преграда внезапно исчезла, растворилась фантомом, не оставив и памяти.

– И да, и нет. Должно быть, это смешно – отрицать собственную личность. Но я – не Энекин. Тот человек мне знаком, иногда даже близок, но я им уже не являюсь. Давно.

– Не понимаю, – произнесла: испугалась. Как неуклюжи слова. Но – есть же еще и мысли:

«Понимаю, но – объясни».

Тень улыбки вместо ответа. Форсъюзер. Отличающийся – но не чужой. Пугающий – но притягивающий к себе как магнит. Почти незнакомый – но успевший стать близким. Человек, который понимает ВСЁ – даже то, что не понимает она. И главное – принимает это без осуждения. Печали, радости, страхи, тревоги, ценности, убеждения – все то, что составляет понятие «Я», неотделимое от твоей природы, как кожа от тела. Ведь мы такие, как есть. К чему гонятся за миражами, когда правда – вот здесь, рядом.

– Энекин: мне не близки его метания, его переживания. Я их помню, но не разделяю. Даже – не всегда понимаю. Точно так же я могу помнить и чужую историю. Прочитав досье, книгу, посмотрев фильм, наконец.

– Не понимаете? Но как такое может быть?

– Хм, наверное, неправильный термин. Просто мне чужда подобная логика. Все страхи того: юноши кажутся мне смешными, а цели – эфемерными. Я бы вел себя иначе на его месте.

– Абсурд. Вы и были на его месте.

– Но тогда я был им, а не собой. Окажись я, нынешний, вобравший весь опыт прошлого, в тех ситуациях – всё было бы иначе.

– Вам только кажется.

– Нет. Ведь, человек пять минут назад – уже не тот, что сейчас. Мон Мотма, которая оказалась на Тантиве, и которая сейчас находится здесь – уже не один и тот же человек. Хотя внешне... это только кажется, что все неизменно, но на деле это не так. Вот ответьте сами: вы, сейчас, повторили бы свои поступки?

– Если бы мне оставили память? – и в ответ на утвердительный кивок, – Что-то, возможно, – да, а что-то и категорично – нет.

– А если взять десятилетия?

– Теперь я понимаю. Но мне бы хотелось, чтобы вам от Энекина осталось что-нибудь.

– Что-нибудь – это что?

– Обязательность. Надежность.

Сказать «надежность», а подумать: «внимательность, забота».

– Это все останется от Вейдера.

Ответ на ее мысли? Слова? Желания?

Арест дал мне меня. Уединения со своими мыслями.

Я шла по инерции много лет. Спала и проснулась только перед смертью. Во всяком случае, я думала, что рано или поздно меня казнят.

Я думала и вспоминала. И мне действительно не хотелось бежать. Я была мертва, а, ожив, долго не могла понять, что со мной. Что не так.

Я бы понимала бы еще сколь угодно долго.

Но тот день переломил все.

Забота.

Мне хотелось найти что-то положительное в тебе. И я нашла. Ты перевербовал меня просто фактом своей просьбы.

Я отвыкла быть одна. Отвыкла от своей самодостаточности. Мне нужно видеть тебя рядом. Слышать голос. Я не знаю, смогу ли остаться надолго без тебя.

Когда рядом нет тебя – нет и меня. Мне все равно: что я, где я. Хочу ли есть, ли спать.

А поняла я это, когда ты попросил меня выпить снотворное.

Не приказал. Попросил.

Даже если я узнаю, что тот молодой лейтенант ошибся, и ты на самом деле отдал приказ, а не просьбу.

Не важно.

Потому что, все произошло раньше. Много раньше. В начале моей политической жизни.

Тоненькая девочка с огненной копной волос. Я всегда была рыжей. Чужой для всех. А еще я всегда была умной. И когда я смотрелась в зеркало и вздыхала, что не похожа на очередную идеальную красавицу, модную либо у нас на Чандриле, либо на Корусканте, то кто-нибудь непременно подавал реплику: Зато ты умная.

Я никогда не была одна наедине с собой. Обычно рядом были люди. Охрана, помощники, секретари.

Зато ты умная.

Фраза, от которой сводило скулы и хотелось что-то сделать. Разбить зеркало, либо крикнуть, что хочу быть дурой.

А еще мне хотелось остаться наедине с собой. И когда это случалось – я была почти счастлива.

Я представляла себе тот идеал, того человека, которого смогу полюбить. Это была маленькая отдушина. Нерациональная и пустяковая, но порой она приводила меня в равновесие. Мой спокойный и рассудительный характер зависел от двух вещей: умения отвлекаться и мечтать.

Но голос рассудка, логичный до тошноты потом обычно наказывал меня, говоря, что такого человека не существует.

А сейчас тот же голос ехидно подначивает:

«Человека, может, и нет, зато вот ситх – очень даже существует!»

Да, ситх существует.

И если он скажет: «Ты умная», то в его голосе не будет сожаления или упрека. Первый раз около тебя человек, который может это признать, не ощущая себя неполноценным.

– Вейдер. Ваше имя. Давно ваше. Сколько же лет?

– Почти двадцать. Если не считать два безымянных года, когда я был вне жизни и смерти. Поэтому сейчас еще не так плохо.

– Хм. Как давно Милорд смотрелся в зеркало?

– Разве это важно?

– Вчера? Месяц назад? Или год?

– Как вы могли заметить, тут зеркал нет. А там где они есть – я отражаюсь в шлеме и маске. Потому как снять могу все это только здесь. Или на Корусканте у Линнарда.

– Подождите, – Мон сунулась в карман, и выяснила, у платья их нет в принципе. – Экран. У вас же здесь экран связи!

– И что?

– Активируйте его и затемните. И получите зеркало.

– Хорошая идея.

– Испытанный способ – смотреть на себя там, где можно увидеть отражение, когда под рукой нет ничего. Кусок транспарастила, пластика окна, даже зеркальная панель комлинка.

– Ни за что бы не придумал так использовать связь...

– Просто – вы не женщина.

Иронично поднятая бровь:

– Да, спасибо, я помню.

– Ну и как вам: нравится отражение?

– Мне нравятся отражения представителей другого пола. И подлинники.

– А серьезно?

– А стоит?

– Стоит!

– Встречный вопрос: а вам?

– Что мне?

– Не прикидывайтесь, что не понимаете. Вам – нравится?

Испуг. Попытка сохранить лицо. Чтобы никто не узнал. И мысль: «зачем?».

Зачем вся маскировка, попытка сохранить лицо – когда он форсъюзер. Когда он знал ответ до того, как задать вопрос.

– Значит, вам нравится, но вы хотите, чтобы я об этом не узнал. Скрытничаем? Забыли, что бесполезно?

То, что это не совсем бесполезно и что есть железобетонные методы некой Падме Амидалы Наберрие – распространяться не хотелось.

– Простите. Обычная реакция. Не знаю, отвыкну ли я от нее. Вряд ли.

Серый лед дрогнул и начал таять.

– За что вы извиняетесь? – тон серьезен, но в голосе теплота. От него, от холодного и ироничного ситха – неожиданно.

– Я должна была сразу честно сказать. И вот сейчас даже легче. Знайте, вид у вас намного лучше того, на который не смела надеяться, и на порядки расходится с тем, что ожидала, – Мон осознала, что сказала (или подумала, все-таки подумала?) больше, чем могла себе позволить, и решила обратить все в шутку: – На мой вкус, если бы смогли обходиться без всего этого, – она указала на шлем, – то разбили бы не одно женское сердце.

За иронией – попытка скрыть нечто важное. Тоже привычка, по сути. И остается только отвечать в тон:

– Благодарю. Предпочитаю душить. Намного, знаете ли, честней и гуманней. Чем разбивать сердца.

Ответить в тон:

– И почему я не замечала ваше чувство юмора?

– Потому, сенатор, что вы не задевали меня... Мой цветущий вид... труды Зейна Линнарда и всей имперской медицины. Пусть они вас не вводят в заблуждение.

Полушутка, полуправда. Игры. Поняла. Стала серьезней. Много серьезней.

Хватит играть? Уже хватит?

– Говорят, что у вас протезы, – спросить перехватившим горлом.

– Один.

– Где?

– Правая рука.

Мон дотронулась до темной перчатки, провела указательным пальцем. Легко. В одно касание. Перчатка, искусственная рука и легкое касание, но Темный Лорд отшатнулся, а потом снял обе перчатки.

– Правую не отличить от левой, – дотронуться рукой до пальцев правой ладони, потом левой, – она даже такая же теплая, как эта.

Темно-серые глаза? С чего она взяла это? Синева морей, теплая синева.

– Да. Не отличить. Наука и прогресс: рука так же все ощущает и так же может болеть.

– Вероятно, все-таки отличит тот, кто отправится в нокаут.

– Вероятно, да.

– Скажите, а зачем вам тогда перчатки?

– Еще один барьер от мира. От тактильных контактов. От ненужной информации.

Переплелись пальцы рук. На миг. Расцепились.

– А костюм? Камера? Что еще не в порядке?

– Легкие. Ожог и отравление легких.

– Но ведь можно имплантат...

– Можно. Но, видите ли, сначала никто не думал, что я выживу. А потом мне было некогда. Все-таки операция – это долго. И искусственные легкие могут не прижиться. Это снова несколько месяцев, – а то и лет! – оказаться запертым в лаборатории Линнарда:

– Но преимущества же неоспоримы!

– Зейн Линнард считает так же. И своих попыток не оставляет.

– Теперь у него есть союзник.

– Да, я уже понял все свои перспективы на ближайшее будущее... и думаю...

– О чем?

– Убежать – не получится. Избавиться – тоже.

– Только через труп.

– Вот я и думаю: – многозначительно произнес Вейдер.

– За убийство с вас спросят, – предупредила госпожа сенатор строгим голосом. Но голос никого обмануть не мог. В глазах прыгали лукавые огоньки.

– Да ну?

– Вам не помогут даже смягчающие обстоятельства.

– Поправьте меня: вы мятежный сенатор, я ситх с разрешением убивать от Императора:

– С удовольствием вас поправлю, – елейным голосом. – Я уже не мятежный сенатор. Благодаря вам, Милорд, я уже в кабинете правительства. Я придумала блестящий план, по выходу из кризиса и уничтожению Альянса и дискредитации повстанческого движения и их лидеров. А вы не просто ситх, а Главком. Так что так. Спросят... вот увидите. Я даже знаю кто.

– Его Галактическое Величество. В первую очередь.

– Ага. Что-то вроде: Вейдер, а куда вы дели такого полезного для Империи работника?

Оба рассмеялись.

– Вы можете смеяться? И продолжаете считать себя неполноценным и больным... Уу... Вам доктор Линнард непростительно потакает.

– И вы теперь его приструните? С удовольствием посмотрю.

– Месть?

– Ну что вы? Небольшой реванш.

Снова смех.

– А все началось на «Тантиве».

– Нет, – серьезно произнесла Мон. Раньше.

– Раньше?

– Раньше. Когда у меня были длинные волосы.

– У вас были длинные волосы? Не представляю.

– Но вы же можете увидеть!

Темнеющая зелень глаз, а в них прорывающийся за внешним спокойствием и даже кажущей отрешенностью один вопрос: «Неужели ты не видишь?»

Вижу.

Огонь... как же он ей мешал...

Обуздать, спрятать вовнутрь, чтобы никто не увидел, не узнал.

Получилось. Вот только волосы остались непослушными и неукротимыми. Пока не пришло кардинальное решение.

– А что видишь ты? – голос дрогнул: в первый раз на ты.

«А что видишь ты сейчас», – уловил он полную мысль.

– Я вижу маленькую девочку с рыжими волосами. Тоненькую как вспыхнувшую в ночи искру.

Очень медленно, задевая по живому каждым словом, откуда-то тихим эхом донеслась песня. Мон не знала, как он ее вызвал. Но это было то, что пела она когда-то, давным-давно, то, что ей вспоминалось в камере Звезды Смерти. То, что она добавила, к старинной чандрильской песне, изменив слова:

Тоненькая девочка

С огненной копной волос.

Ты танцуешь в полупустом зале,

Когда тебя никто не видит.

Ты поешь шепотом звездам,

И слушаешь их песни.

В твоих глазах – отражается ночь.

Тоненькая маленькая девочка,

Внутри тебя огонь.

Он ярче пламени волос.

Никто не знает этого.

Лишь звезды? Лишь звезды!

Тоненькая девочка

С огненной копной волос.

В твоей жизни ничего не происходит.

Минуты складываются в года,

И все течет привычною рутиной.

Кто-то влюбляется, гибнет, живет,

Сходится, расходится, снова гибнет,

Обычная рутина серых будней.

А у тебя ничего не происходит.

Ничего –

Снаружи.

Но внутри горит огонь.

И однажды он прорвется.

Когда встречаются два обычных, пусть и близких человека, они часто не могут наговориться, высказать все, что творится в душе. Здесь не обязательно даже говорить. Можно молчать, разделив чувства и память, путешествовать по воспоминаниям друг друга... узнавать мир заново чужими глазами. Это – любовь? Возможно. А может – и нет. Но это – так много значит...

Окружающие люди. Их много. Сила великая, как же их много. От тебя отсекают толпу, но толпа окружает тебя. Охраной, секретарями, референтами, помощниками и консультантами.

Тяжелая копна волос. С ними некогда возиться. Они непослушны. В довесок к ним требуются служанки. А ты уже не можешь, физически не можешь терпеть около себя людей ночью, и тем более в душе.

И ты принимаешь волевое решение: стрижка.

Придворный чандрильский парикмахер отказывается, как он утверждает, портить такую красоту, на деле сплошной беспорядок и торчащие во все стороны строптивые лохмы. Стилист что-то говорит о традициях и высоко поднятых скулах. Говорит, что со стрижкой ты будешь рядовой. Ты подходишь к зеркалу и отхватываешь косу под корень, под громкий а-аахх. Единственный твой бунт против правил. Явный и показательный. По эффекту сравнимый только с «Тантивом».

Зато теперь никто не мешает. Петь звездам, сидя на подоконнике. И танцевать. Босиком после душа. Завернувшись в огромное махровое полотенце. Десять минут перед сном. Это не так уж и мало. Только не забыть отключить камеры слежения. Кто-то думает, что она робкая и щепетильная. А она просто хочет эти десять минут принадлежать себе.

Не с этого ли все началось? С тайных, украденных для себя минут, о которых ты, став старше, забыла?

Окружающие: люди, алиены, дроиды. Всегда в толпе, но всегда одна. Скользишь сквозь них – истеричных мужчин и слабых женщин, сквозь фальшивые улыбки друзей, сквозь:

Как мало настоящих, готовых к ответственности людей. А близких тебе еще меньше. Почти никого.

С первого дня в Сенате разногласия со всеми. Почти. Зависть рикошетом. Всегда завидуют тому, на кого хочется переложить принятие решение. На кого потом можно посетовать. Природа живых – неизменна.

Три человека ее приняли: Иблис, известная красавица-политик Наберрие и Бейл Органа. Но с Иблисом сразу начались разногласия. И частично с Наберрие. Но во втором случае была целиком вина Мон. Никогда не суди по внешнему виду. А внешний вид наводил на мысли, что красавица набуанка в политику попала случайно. Но довольно скоро с Амидалой неприятие сошло на нет – как только обе признали друг за другом ум. А вот с альдераанцем сразу возникло полное понимание. Да, он ей какое-то время нравился. Сильный, уверенный в себе. Союзник, который не бросит на полдороги, не предаст. Надежный.

Женат.

Хотя – наличие жены – пустяк. Бейл уже был влюблен. Безумно и безнадежно. И для Мон оставалось только одно место рядом – друга.

Двадцать два года.

Двадцать два года, всех, кто как-то выказывал матримониальные планы, она сравнила с Бейлом. Не в пользу первых. И, несмотря на это, несмотря на слухи, циркулирующие вокруг их имен, несмотря на приписываемую ими тайно рожденную дочь, – и уж бессмыслица нелепиц: ею даже считали Лею! – ни разу она не вздохнула по альдераанцу, ни разу не увидела его в снах. Ровные отношения. Устраивающие обоих. Моральная и не только поддержка. Совместное дело.

Замуж она всё-таки вышла. Просто так надо было. А через полмесяца заключила с экс-супругом договор, соблюдаемый до сих пор – не пересекаться. И никакие политические выгоды и традиции не могли заставить ее пересмотреть свою позицию.

Быть с кем-то – не альтернатива одиночеству. Если нет близости, настоящей, то отношению превращается в абсурдную игру, где нет победителей – в проигрыше все. Политика – тоже игра. Разница в том, что разные ставки. И в том, что в политике ты можешь выиграть. В том, что только там твой острый ум может быть оценен по достоинству.

В семейных буднях – презрение и зависть. Неправильно, когда женщина умнее. Атавизм, который выжил, невзирая на высокую технологичность и развитие цивилизации. Атавизм, живущий в подкорке мозга.

«Ты умная!» – с отвращением, не комплимент, а приговор себе, своему ничтожеству, нежеланию развиваться дальше.

Ты умная.

Когда ей это говорили, всё было понятно произносившим эти слова.

Потому что реально умные люди, не говорили очевидное, и не делали никаких авансов.

Бейл Органа такого ей не говорил. И был в чем-то умнее, в чем-то равным ей.

Именно поэтому всех, кто пытался завязать знакомство, она сравнивала с ним.

И только одно сравнение оказалось не в пользу альдераанца.

Только один человек, – человек ли? – может произнести «ты умная» – авансом, комплиментом, просто оценкой и это не будет приговором ему, не будет вымещенным комплексом, желанием добиться превосходства.

Враг. Некогда враг. Главком Империи, Темный Лорд, ситх, помощник Императора. Когда он появился и стал серьезно им противостоять – уже тогда она оценила. Это Враг. Именно так, с большой буквы.

– Вот оно как, – очень тихо проговорил (или подумал?) Вейдер.

– Враг.

– Как это честно: полюбить врага.

– Честно – пойти за ним, и разделить его дело. Поверить. Не играть. Может быть, первый раз в жизни. Но я не ошиблась. Откуда-то знаю, что не ошиблась.