Текст книги "L.E.D. (СИ)"

Автор книги: Illian Z

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– Ты завтра опять уезжаешь, а, вообще-то, твоя мама просила, чтобы ты её навестил!

При упоминании о матери всё сексуальное желание пропадает начисто, я ослабляю хватку и позволяю птенчику освободиться. Чего ради эта женщина хочет меня видеть? Да ещё и связалась в птенчиком как-то. Вроде как на тот свет не собиралась, и завещать ей нечего. Но спрашиваю любимого я совсем не об этом:

– И как ты прознал, что я уезжаю?

– Бек не дозвонился тебе, но дозвонился мне. Тебе помочь с вещами?

– Да с какими вещами, – несколько рассеяно отзываюсь. – Мы не надолго. Сам всё соберу. И что, ты меня отпускаешь?

– Конечно, – пожимает плечами птенчик.

– А ты не боишься, что я… ну…

Слово «измена» тоже труднопроизносимое, бессильно развожу руками в надежде, что любимый поймёт, что я имею в виду. И он, умничка, конечно же догадывается:

– Бек сказал, что между вами никогда ничего не было. «Передружили», вот как он выразился. И у него Чарльз есть!

Такой наивный, что сердце сжимается. Верит Беку. Верит мне. Верит, наверное, всем вокруг. Впрочем, полукровка не так уж и неправ. Романа точно не было. Совершенно свободные и удобные отношения, просто удовлетворение животной похоти друг друга, не более того. Да я бы и не посмел предложить что-то подобное, даже не будь у меня птенчика. Потому что слишком уж мягко произносит Бек имя Чара. И готов ради него не только умереть, а и жить. Это важнее. И намного смелее.

– Ну и хорошо, – я притягиваю любимого к себе, но теперь только с нежностью, – тогда я постараюсь не задерживаться.

– Так ты поедешь к маме?

– Сейчас? – почти что раздражаюсь.

– А когда ещё?

– Ладно, хорошо.

Вскакиваю с кровати и хожу по комнате, собирая вещи, хоть и аккуратно разложенные, но в совершенно случайных местах. Стирать и даже гладить птенчик уже приучился, а вот раскладывать всё аккуратно в шкаф и комод – почему-то нет. И если я этого не делал, одежда громоздилась повсюду, на любых пригодных горизонтальных поверхностях, причём в случайном порядке.

Ощутив моё нервное настроение, любимый как будто немного расстроился, закопался в одеяло, натянув его почти до подбородка, и отполз в таком гусеничном состоянии в угол кровати. Как будто я мог на него накричать или ударить. Вот только не это, только не сейчас!

Бросив одеваться, сажусь рядом, осторожно дотрагиваюсь до щеки любимого. Вздрагивает, но не отстраняется. Старается глубоко дышать.

– Прости, я не хотел пугать тебя, – винюсь.

– Нет, всё нормально. Наверное, зря я таблетки бросил.

– Ничего не зря, – возражаю. – Будем заниматься самолечением! Я уверен, что поцелуй тебе поможет!

Стараюсь расслабиться сам, чтобы ещё больше не испугать любимого. Трогаю его губы своими, склонившись, так нежно, как только могу, и получаю тоже нежный, но куда как менее уверенный ответ. Отстранившись, убеждаюсь, что птенчик хотя и не паникует, но всё же не совсем в норме. И не хочется его оставлять в таком состоянии, но если я никуда не поеду, он себя ещё больше накрутит, и тогда точно истерики не избежать.

– Ложись спать давай. Я дверь плотней прикрою. И на провокации Эрика не отвечай, помни, что ты в доме за главного.

Я больше чем уверен, что Эрик проспит едва не до ночи, а если и проснётся, то не попрётся шариться по все комнатам в моё отсутствие. Зато такая псевдоответственность хорошо ободрила любимого, он слабо улыбнулся и честно улёгся.

Одевшись, и напоследок погладив его по голове, прежде чем выйти из комнаты, я поклялся себе вернуться побыстрее. Всё же не внушало мне его состояние доверия. И, как ни странно, меня любимый больше всего боялся – эмоций, действий, крови или ран; и в моих же объятьях быстрее всего успокаивался и засыпал, тихо сопя, чтобы проснуться уже как обычно, беззаботно-радостным.

Как неприятно признавать, но нас именно это и сблизило. Не совместные завтраки, быт, и не только-только наладившаяся сексуальная жизнь. Именно те моменты, когда он боролся с приступами, а я пытался не навредить.

Незаметно как-то так всё вышло, но теперь я уже был совершенно не готов расстаться с птенчиком. Вот ни за что. Ни под каким предлогом. И змея внутри согласно открывала пасть: «Моё!». «Наше» – поправлял я её. Да, к моей любви примешивалось что-то ещё, неправильное, болезненное, смутно очерченное и не имевшее названия, но, видимо, это был единственно возможный вариант существования.

Но мысли о птенчике сейчас были всего лишь суррогатом, которым я пытался кормить разум, чтобы не думать другие, гораздо более тяжёлые и неприятные, пока мёрз на остановке в ожидании автобуса – взять скутеретту не решился. О матери. И о наших с ней отношениях, которые уже где-то лет пять стояли между отметками «взаимоненависть» и «полное безразличие», иногда склоняясь в ту или другую сторону.

В больнице, как всегда, пахло едкой стерильностью и холодной сыростью. Девушки в окошке регистрации слегка удивились, что я явился в стационар с пустыми руками. Но я отлично помнил, какая судьба постигла предыдущие цветы, и не подумал купить другие. А с такими диагнозами, как у матери, всякие съедобные гостинцы тоже строго противопоказаны.

Её, оказывается, теперь перевели в общую палату, и мне пришлось немного подождать за дверью, созерцая милый моему сердцу кулер с водой, пока медсестра закончит манипуляции с какой-то из других пациенток, и мне разрешат войти.

Мать о моём визите предупредили, и как только я вошёл, она сразу села на постели, подобралась и повернула голову на звук. Даже попыталась улыбнуться. А вот её соседок, ещё двух дам почтенного возраста – явно нет. И если одна из них осталась достаточно безучастной, потому что бинтовая повязка на глазах мешала меня рассмотреть, то вторая охнула и прикрыла рот сухонькой ладошкой. Всё, как обычно. Все так реагируют.

– Здравствуй, мам.

Не найдя поблизости ни одного стула, я примостился на край койки, в ногах у матери, хотя предпочёл бы находиться на противоположном конце земли отсюда. Заметил, что на тумбочке у кровати стояли совсем свежие цветы, мелкие, красные, на тонких веточках. Не хризантемы, но взяться они могли только из одного источника.

– Здравствуй… ты… неожиданно приехал.

Матери слова давались тоже с трудом. Слишком сложно нам общаться. Даже дежурные фразы отпускать – мучительно. Мы оба ненавидели нашу родственную связь и неизвестно, кто больше.

– Ты что-то хотела мне сказать, – сразу перехожу к делу.

Смотрю на ткань больничного одеяла, чистого, но неуютного. Не обращаю внимания на шепчущихся старух рядом – зрячая, без сомнения, рассказывает ослепшей о прелестях моей внешности.

– Да, я… меня должны выписать на следующей неделе.

Сердце подводит, гулко ухнув. Я никогда об этом не думал. Казалось, что мать всегда будет в больнице, эдаким далёким спелёнатым куском ещё теплящейся человеческой жизни, который требовал только одного – денег. В реальности же всё стало слишком быстро иначе. И я опять не предусмотрел. В этот раз вариант событий из разряда «будь хорошим сыном».

Огромные трудности возникают с тем, чтобы просто разлепить губы и суметь выдавить из себя начало фразы:

– Конечно, я заберу тебя.

А вот конец даётся не в пример легче:

– Только я живу не один, сама понимаешь.

– Понимаю, – соглашается мать, стиснув край одеяла в пальцах. – Вы же… поженились. Вся твоя жизнь, она… мимо меня прошла.

Рассматриваю книгу, лежащую на тумбочке, с выпуклыми точками шрифта для слепых на обложке, и загадываю, что если сейчас мать заплачет, я не выдержу и уйду. Но её голос, хоть и дрожит, всё же не плаксив, и обсуждать мою личную жизнь родительница не собиралась. Её, как всегда, интересует только она сама:

– Мне кажется, я буду вас стеснять. И мне требуется много ухода. Наверное, сынок, стоит подумать о каком-нибудь не медицинском пансионате для меня. Если, конечно, у тебя есть финансовая возможность.

Я близок к тому, чтобы тут же полезть в интернет узнавать, есть ли такие заведения на Луне, или хотя бы где-нибудь в глухом Конго, и отдать за размещение матери там совершенно любую сумму. А что, я уже продавал себя, куда ещё ниже-то падать, чтобы заработать?

Но это не озвучиваю, ограничиваюсь лишь:

– Я всё решу. Только мы будем к тебе иногда приезжать.

Не сомневаюсь, что так и будет, меня-то ничего не начнёт глодать, а вот птенчик обязательно меня потащит. Он-то к своей матери привязан, и не в состоянии понять, что может быть как-то по-другому. Хотя у него же настоящая мама, а не просто женщина, из чьей пизды мне по стечению обстоятельств довелось вывалиться на свет.

Может быть, я бы её и простил. Все совершают ошибки, и я ничуть не лучше, сам едва не окончил жизнь под каким-нибудь забором, загнувшись от передоза и тоски. Но только вот она сама меня оттолкнула намного раньше. Даже раньше того, как я ей признался, что являюсь «рыцарем не для дам», так сказать. С тех пор, наверное, как погиб отец. Я слишком разительно его напоминал.

Но и это можно было бы ей простить. Только вот не мой случайный клиент, а её более-менее постоянный ёбырь, что поэтому заимел звание отчима, располосовал мне лицо. И, как бы избито и пафосно не звучало, сломал мне всю жизнь. Одним движением ножа. Раз – и всё, даже самые крошечные перспективы схлопнулись.

И то счастье, которое у меня есть сейчас, досталось мне ценой страданий, причём не только своих. Но именно благодаря маме я так и не научился ценить его. Да, пусть меня любили в детстве, и поэтому я худо-бедно смог полюбить сам. Но я был лишён любви тогда, когда больше всего в ней нуждался.

И всё, что мне тогда оставалось – засыпать на слипшихся от кровоточащих, свежих роз на спине простынях, бессильно стискивая зубы и уперев взгляд в стену. Я упорно верил, что справлюсь. И я справился. Без неё, без всего остального мира. Пусть плохо. Пусть неправильно. Но я смог.

– О, конечно же, – голос матери теплеет настолько, что становится почти елейным. – Только, наверное, по отдельности. Ты же понимаешь…

Вот. Вот и всё. На этом всегда всё заканчивается. Она никогда не поймёт и не примет меня и, уж тем более, нас. Меня и птенчика, как пару. А вот его одного – да. Невозможно не поддаться обаянию этой своенравной пичуги. И ничего же мне не рассказывал о том, что сюда ездит. Очень внимательный, очень заботливый «сын», которому отчего-то можно простить его ориентацию. А родному – нет. И на это у меня не найдётся никаких слов. Да и не нужны они больше, кроме дежурных:

– До свидания, мама.

Встаю и выхожу из палаты не оборачиваясь, не дожидаясь и боясь, что родительница что-нибудь скажет вдогонку, попытается задержать. Но нет. Она тоже понимает.

Да, я сделаю всё для её комфорта и удобства. Это мой долг, как сына, и просто как человека. А то, что её комфорт и мой комфорт во многом совпадают – нам достаточно видеться как можно реже, – так это и к лучшему, наверное. Большая удача.

Альтернатива, когда мать живёт вместе с нами и каждый день сжирает мне нервы – хуже не придумаешь. Ну, что ж. Если не будет хватать финансов, попробую найти вторую работу. На учёбе тогда, конечно, придётся поставить жирный крест, но это уже детали. Впрочем, решать проблемы нужно по мере поступления. И сейчас самая важная из них вовсе не финансовое обеспечение будущего родительницы. А маленький, взъерошенный любимый, которого я покинул, может, что и зря. Надо поторопиться, чтобы его полностью успокоить. Только вот у рейсовых автобусов, похоже, совсем иное мнение, и я ещё долго вдыхаю воздух с колючим дроблёным снегом напополам, прежде чем хоть один из них появляется из-за поворота.

Дышу ртом, нос заложило, в лёгких возится старая, почти позабытая боль. Вот только я не могу позволить себе болеть.

========== 55. Поддержка ==========

Самые худшие мои опасения не подтверждаются. Птенчик внял моему совету и теперь спит, всё также завёрнутый в одеяло, как в чёрный кокон. Надо всё-таки выбросить это постельное к чертям, от этих черепов жуть одна.

Только вот спонсор спокойного сна любимого – пинта пива, бутылка от которого оставлена на комоде. И в этом нет как бы и ничего страшного, подумаешь, небольшая доза алкоголя. Но не тогда, когда её используют в качестве снотворного.

Конечно, не мне ему лекции читать, но всё же об этом нужно будет поговорить при первом же удобном случае. Птенчик – личность крайне неустойчивая. И если всё началось с той самой бутылки виски на тёмной кухне, о которой говорила его сестра, то явно не должно продолжаться и усугубляться. Надеюсь, что поймёт, а не как я – додумается до всего лишь через свои ошибки, которые до сих пор означают строгий приём лекарств. И страх. Страх того, что ломка и промежуточные состояния – повторятся.

Раздеваюсь, но мания к порядку у меня сильней желания спать, поэтому начинаю собирать вещи и аккуратно складывать их в ящики комода. Наполнив, закрываю один из них как-то неожиданно громко, от этого звука просыпается птенчик и застаёт меня со стопкой его трусов в руках. Обычные бытовые дела, ничего особенного.

– Вы поговорили? – спрашивает сразу, по-детски потирая заспанный глаз.

– Да, – коротко бросаю. – Может, не будем это обсуждать?

– Тогда сюда иди, – сразу смиряется любимый и похлопывает по простыне рядом с собой.

– Только приберусь.

– Ага, – тянет птенчик, потягиваясь и возясь в одеяле. – Должен же ты по дому хоть что-то делать.

И хотелось бы возмутиться в ответ на столь явные обвинения, не будь это правдой. Всё же делает мой птичка – готовит, стирает, гладит, прибирает. Я всего-то кофе варю, выношу мусор с завидной нерегулярностью, да вот ещё вещи складываю. Пока жил один, настолько всё привык делать сам, до автоматизма, что и не замечал, что теперь не приходится. А любимый ещё и учиться успевает!

– Мог бы и побольше меня нагружать, – ворчу.

– Мне не тяжело. Это успокаивает.

И в последнем слове ощутимо проскользнула отчаянно-паническая нотка, умоляющая. Заставляет меня бросить все вещи и оставить мысли прочитать любимому лекцию о вреде алкоголя.

Вместо этого – выпутать из одеяла, прижать к себе, почти что посадить на колени. Гладить, вдыхать запах волос, и вновь с ума сходить от счастливой дрожи, когда тонкие руки любимого скользят по спине, дарят полуобьятья, поглаживают узоры роз.

Целоваться. Ощущать кисловатый привкус пива, но не отстраняться. В который раз пытаться угадать, можно или нет предложить нечто большее, чем просто нежность.

Но в один момент любимый сам подаёт очень и очень недвусмысленный сигнал – трётся чуть привставшим членом о мой, через двойную ткань трусов, но весьма определённо. Теперь его, наверное, уже не смущает присутствие Эрика за стеной – когда птенчик по-настоящему хочет секса, мало что может его остановить.

Уж точно не я, но вот здравый смысл всё же не утрачиваю. Если сейчас любимый будет стонать на весь дом, выдыхая, что за ним замечено, иногда моё имя, нас точно поймут правильно, но это и нежелательно.

Поэтому осторожно пригибаю его голову себе к плечу, подставляя то под засосы и укусы, на полное растерзание. В случае чего, можно будет прижать плотнее, заглушая звук. Но ещё и строго предупреждаю:

– Будешь вести себя слишком громко – остановлюсь.

– Х-хорошо, – соглашается любимый сбивчиво.

Но оно и понятно. Я уже приспустил ему трусы и поглаживаю член, пока ещё аккуратно и нежно, касаясь только кончиками пальцев, и то едва-едва. Но и такие ласки для птенчика, всё же непривычного пока, уже довольно распаляющие. Не успеваю и в очередной раз налюбоваться его небольшим и прямо-таки идеальным по всем параметрам членом, как любимый робко спрашивает, или, скорее, просит:

– Можно… можно смазку?

И от этого простого и прямого выражения его желаний у меня аж живот будто электрической судорогой сводит – возбуждаюсь сразу же. Многих усилий стоит оторваться от ласк, и перегнуться через край кровати, чтобы поискать под ней какой-нибудь начатый тюбик или банку. Где ещё им быть, не в тумбочке же!

Пока обшариваю рукой ближайшие окрестности местности Подкроватии, птенчик решает время зря не терять. Перекатывается на бок, пробирается мне, стоящему едва не в классической коленно-локтевой и нагнувшемуся вперёд, под живот, и совершает вероломное нападение. Оттягивает резинку моих трусов, и забирается в них пальчиками, а потом, осмелев, стягивает их с меня, и тут же зацеловывает член.

От неожиданности я едва не охаю, и немного смущаюсь – с тех пор, когда я купался, прошла, кончено, не вечность, но в туалете я уже пару раз побывал. Любимого, впрочем, уже ничто не может смутить, и когда я наконец-то нащупываю заветную тубу, он уже вовсю облизывает мой член, иногда прихватывает губами, словно намереваясь как следует отсосать.

Идея-то заманчивая, но я ещё помню, чего именно он сам хотел. Поэтому мягко отстраняю птенчика, и пересаживаюсь поближе к стене, так, чтобы опереться о неё спиной. Маню к себе любимого тем жестом, которым малышей зовут, когда ходить учат. Конечно же, неосознанно, но я не могу его принуждать, или просто подчиняться, как клиентам.

Немного смущается и хочет что-то сказать, но передумывает, всё же перебрасывает через меня ногу и устраивается на коленях, лицом ко мне. Доверяет, надеется, закусив губу, что я не сделаю ничего плохого.

Конечно же я не подведу. Тихо спрашиваю, как, казалось, когда-то давно:

– Давай познакомим наших мальчиков?

Птенчик тихо усмехается:

– Они знакомы!

И целует меня, прижавшись ближе. И сам трётся членом о мой, даже не дождавшись, пока смазка как следует растечётся или нагреется.

Снова проделываю тот же трюк с утыканием любимого громким ротиком куда-то в плечо, и былую осторожную нежность сменяю на полноценную ласку, сжав оба наших члена так, чтобы притёрлись друг к другу как следует.

Птенчик пробует заняться самовольным толканием мне навстречу, но я придерживаю его за талию, осаживая – так он только будет выскальзывать из захвата, а удовольствия не получит – не та поза.

Зато вот я теперь могу вытворять всё, что захочу, хотя, чтобы получить максимум удовольствия, особых ухищрений не нужно, просто двигать рукой в ровном ритме, любуясь, как сдвигается кожа с наших поблёскивающих от смазки членов, трущихся ещё и друг о друга. Таких разных по размеру и форме, что это слишком притягательно, чтобы отводить от этого зрелища взгляд.

Но всё же я это делаю, когда любимый резко, экстатически дёргается, прогибается, откидывается назад, и я не успеваю его удержать, принудить к тишине. Впрочем, он лишь глубоко, судорожно выдыхает и не закрывает глаз, наоборот, широко их распахивает, но вот взгляд невидящий, и направлен куда-то вверх. Но ему не плохо, наоборот, слишком хорошо, и по моим пальцам течёт тёплая, резко пахнущая сперма.

Любимый – восторженный эгоист, и как только удовлетворяется, тут же обмякает, сползает вниз, ложится на кровать лицом вверх и прикрывает глаза. Отдыхает, совсем позабыв, что я, вообще-то, ещё нуждаюсь в ласке и внимании!

Мысль о мести щелкает моментально, я тут же подбираю под себя ноги, становлюсь на колени, и решительно и резко передёргиваю на его прекрасный светлый образ. Да так удачно, что заляпываю ему ключицы, шею, и даже расслабленно улыбающуюся физиономию.

– Эй! – вскрикивает, резко садясь, позабыв о запрете на шум, отплёвывается, забавно вытирается.

Хмурится, почти злится, но это вызвано не самим моим поступком, а тем самодовольным видом, с каким я теперь сижу. Зато теперь уж точно не истерит и не пугается. Занят поисками влажных салфеток там же, где я пытался найти смазку, и демонстрирует мне отличные виды на свою голую жопку, которую так и хочется облапать, но боюсь, что тогда ссора выйдет из-под контроля, и тогда меня отлучат от тела на неопределённый срок без права апелляции.

Только как следует вытеревшись, протягивает мне пачку с недовольным видом и бурчит:

– Вот обязательно было так делать?

– Ты же покинул меня в самый ответственный момент, – пожимаю плечами с самым невинным видом, на какой способен. – Пришлось выкручиваться. Я не специально.

– Врёшь же, – выдыхает любимый скептически и пытается сдуть со лба прядку, но та прилипла. Добавляет уже тише и немного смущённо: – Я же хотел… в рот взять.

И нет бы мне умилиться, обнять любимого, тискать. Какой там. Ляпаю:

– Хотел бы – взял!

И почти тут же я получаю по боку подушкой, и очередное: «Придурок!» А ещё выпихивание из кровати голой жопой во внешний мир, без права возвращения, судя по тому, в какой шар негатива свернулся птенчик в одеяле. Ну вот всё у меня не как надо!

Одеваюсь, тяжко и шумно вздыхая, втайне надеясь, что любимый меня пожалеет и возьмут обратно в кроватку, под бочок. Тщетно. Настаивать не буду, а то обида может и затянуться. А так птенчик полежит, всё обдумает, и я снова попаду в список его фаворитов.

Диван в проходной комнате, конечно, манил своим пледом и подушечками, но больше хотелось курить. На кухне, поковырявшись в ящике стола и наконец-то найдя не пустую пачку, снова поклялся себе перебрать этот склад. Чтобы тут же, уже со второй затяжкой, забыть о клятве.

Конечно, мне до сих пор не нравилось, что теперь все курящие, во главе со мной, дымили на кухне, а не выходили на задний двор, как раньше. Но морозиться очень не хотелось, и к хорошему быстро привыкаешь, даже если это хорошее – не совсем правильно. И вместо того, чтобы дотянуть сигарету на улице, я лишь растворил фрамугу, впуская холодный ветерок, и задумался о том, что можно было бы и специальную вентиляцию придумать.

– Ну и чего вы так орали? Дрались?

Эрик выглядит весьма помятым и ещё более уставшим, чем раньше.

– Разбудили?

– Да нет, я не мог уснуть. Вы дружите?

Дружим ли мы? Да мы сейчас вот за стеной любовью трахались. Дружим ли. Мозг подсказывает вариант ещё забавней, а, главное, правду:

– Мы родственники.

Так и не вру. Муж – родственник первой очереди, самый близкий. Если что, и половину имущества отсудит, хотя что с меня брать, кроме кашля и окурков?

Кашель, кстати, вернулся, и я, зашедшийся в приступе, едва не отхаркнул в пепельницу. А вот когда на героине сидел, этих проблем не было! Конечно, такая медицина сейчас признана незаконной, но были же времена…

– Ты как, в норме? – участливо интересуется Эрик, причём кажется, что искренне.

Но не плакаться же ему теперь в жилет и не рассказывать о своей тяжёлой судьбе, и что кашель этот – плохой знак, надо снова самостоятельно лечиться, чтобы не пролёживать в больнице бока. Тушу окурок, пепел от которого разлетелся по полу, пока я кашлял, и полушутливо объясняю:

– Конечно. Обычное дело, зима на островах.

– Вот и свалил бы я отсюда побыстрее, – ёжится Эрик, покосившись на приоткрытое окно.

– Что, я – плохая компания? – притворно обижаюсь.

– Хорошая. И пьёшь как бронепоезд Черчилля. Но вот всех цыпочек распугал, причём даже не лицом.

– Да заразные они все, – оправдываюсь. – И те чёрные дыры нашими шаттлами не заткнёшь.

– Мы явно не будем первопроходцами их космоса, – хмыкает Эрик. – В чём-то ты и прав. От баб, особенно от таких, проблемы одни. А предложить им, кроме своих дырок разного диаметра, и нечего.

Конечно, я бы мог возразить и выступить в защиту женщин. Если бы хоть что-то в этом понимал, или хотя бы общался с противоположным полом не на уровне приветствий и вежливых вопросов. А у Эрика, похоже, личная, семейная драма с этим связана. Особенно если слова Чара вспомнить. О нём-то как раз его брат и говорит, сразу, без перехода:

– Зря я наверное с Чарльзом так, как думаешь?

– Как? – строю я из себя само непонимание.

– Наговорил ему лишнего. Конечно, то, что он с этим… это мерзко. Отвратительно, противоестественно и бог весть ещё как, но…

Эрик замолкает, как будто собирается с силами и, наконец, делится:

– Но я сказал ему, что он мне больше не брат. А этого нельзя было говорить. Вот у тебя есть брат?

Насколько мне известно, нет. Качаю головой:

– Из родных – только мать.

– И ты же не станешь ей кричать, что она тебе больше не мама?

В очередной раз качаю головой. Я – не стану. А вот она – кричала. И швыряла разные вещи, что попадались под руки. А ещё – до сих пор не простила. И не поняла. Даже не так. Не пыталась понять. Приняла как данность свою же истину. Что у неё больше нет сына. А ведь я бы простил. Всё простил, скажи она хотя бы одно тёплое слово. Хоть одно. Но та мама, что любила меня, осталась лишь на фотографиях в старом альбоме. Утешение слабое, но хорошо, что она у меня хотя бы была.

– Нет, наверное, нет.

– А я уже это сделал, – Эрик ерошит волосы на затылке несколько беспомощным жестом.

– Ну, придётся просить прощения, – нерешительно тяну, когда пауза совсем уж затягивается.

– Так в том-то и дело, что сам-то его я не прощу. И не пойму. И не приму эту его… эти отношения.

Хочется сказать, что это он сейчас так думает, и что сто́ит ему пообщаться с Беком, столкнуться с его на самом деле доброжелательной и ответственной, да и в целом довольно располагающей натурой, мнение может и измениться. Но я сам не уверен, поэтому нахожусь только:

– Ну, братом-то ты его считать не перестал.

– Это да. За эти слова – стыдно.

– Вот за них и извинись.

Легко, конечно, советовать со стороны. Но, наверное, это правильно, потому что соглашается Эрик легко:

– Нужно. Ты пойдёшь со мной?

– Зачем?

– Просто… когда я опять их вместе увижу… я не знаю. Не дай мне наговорить и натворить глупостей, хорошо?

– Ладно, – соглашаюсь.

– Тогда я ванну займу ненадолго?

Киваю. Как только Эрик выходит из кухни, вздыхаю. Плакал мой сон и просил вспоминать. Любой. И под боком у птенчика, и на диване в пледе. Тело начинало ощутимо ломить, глаза почти закрывались. Зевнув, я поставил турку на огонь и всыпал кофе. И его запах, о чудо, выманил любимого, уже одетого в домашние штаны, футболку и неизменно яркие носочки.

Прошлёпав по полу кухни, он молча занял место за столом, которое теперь считал своим, и принялся терпеливо дожидаться, пока я поставлю перед ним кружку.

Если бы не запах варящегося напитка, точно бы можно было учуять аромат секса, от него исходящий. Нет, не от того, что было вытерто салфетками. От его разгорячённой кожи, волос… его собственный запах.

Поддавшись соблазну, я наклоняюсь к его шее и касаюсь губами, едва намечая поцелуй. Так и есть. Пахнет. И не только ванилью с вишней пополам. Собой.

Изгибается, отстраняется, чуть ли не фыркает, а я быстро выпрямляюсь и возвращаюсь к плите. Его недовольство напускное, и происходит, скорее, из вредности, чем имеет причины.

И как раз вовремя мы принимаем нейтрально-невинный вид, потому что Эрик возвращается, уже в куда как посвежевшем и ухоженном виде:

– Мне тоже кофе, если можно.

– Конечно можно, – я достаю из шкафа ещё одну чашку и вытираю. – Без кофе мы плохие переговорщики.

– А вы куда-то собираетесь? – тут же влезает в разговор птенчик.

– К Чару и Беку, на переговоры. Надеюсь, что мирные.

Выразительно смотрю на Эрика, но, похоже, он читать по моему лицу не умеет, потому что никак не реагирует.

– Можно мне с вами? – оживляется птенчик.

– Наверное, почему нет.

Жду каких-нибудь возражений от Эрика, но он ни слова не говорит ни на это, ни даже тогда, когда я ставлю перед ним кружку с кофе. Глубоко задумался. Конечно, выкрикнуть в запале оскорбления – легко. А вот подобрать слова извинений…

– Если быстро соберёшься, а то мы уже почти готовы, – добавляю.

Любимый срывается с места, даже не допив, и чуть что не убегает одеваться. Всё-таки ребёнок. Всё-таки совсем детское у него поведение, и характер, хоть и отходчивый, но капризно-обидчивый. Зато он – чудо моё. Любовь. И даже змея это признаёт, сыто свернувшись внутри пушистым удавом.

– Видишь, у тебя теперь целая делегация поддержки, – ободряю Эрика.

– Это хорошо, – рассеяно отзывается он, глядя в остатки тёмной жидкости.

Не сдержавшись, хлопаю его по плечу. Как старого друга. Почему нет? Даже если наши жизненные ценности радикально не совпадают, даже если он относится к таким, как я, не лучше, чем моя мать, я не буду испытывать к нему неприязни. Он – другой. Он знает, что такое семья.

А моя семья сейчас – это птенчик, одевшийся и собравшийся в рекордный срок. И пока Эрик отвлёкся, обуваясь, я касаюсь запястья любимого, быстро, но явно и нежно. И, обернувшись друг к другу, мы, не сговариваясь, улыбаемся. Только слепой не заметит, что мы парочка!

========== 56. Вежливость ==========

Стучать в дверь нам пришлось долго. Настолько долго, что уже хотели воспользоваться дверным звонком, но Чар всё-таки открыл. Взъерошенный, потный и в одних трусах. И уже после того, как он поприветствовал нас словами: «Какого хуя вы припёрлись, ублюдки?» я, да и все остальные резко осознали, что надо было кому-нибудь из их пары позвонить, наверное…

Поглядев ещё немного в наши виновато-честные лица, Чар смягчается:

– Давайте, заходите уж, что встали. И ты, Эрик, тоже.

Если ещё оставались какие-то сомнения по поводу того, чем же был занят Чар, то теперь они полностью исчезли – через проём незакрытой двери прекрасно видно, что на диване в зале возится Бек, прогинаясь в одеялах и собирая, с переменным успехом из-за не вполне здоровых рук, блестящие обрывки различных оттенков зелёного и синего. А мне прекрасно известно, от чего именно это упаковки.

Чар как-то очень технично уводит брата за плечи куда-то в другие комнаты, или даже кухню, но не сомневаюсь, что Эрик уже увидел всё, что не предназначалось для посторонних, и явно обо всём догадался.

Бек манит нас жестом, и как только мы проходим в зал, сразу напускается с упрёками:

– Позвонить что, рук нет и язык отсох? Ладно ты, – укоризненно смотрит мне в глаза. – От тебя чего-то такого только и можно ждать. Ну, а ты за ним, заразился?

Это он уже птенчику. Любимый выглядит виноватым настолько, что кажется, вот-вот если не расплачется, то болезненно скривится уж точно.

– Чем заразился? – тихо спрашивает.

– Тупостью, – Бек нервно встряхивает головой и осматривается вокруг. – Интеллект пары равен интеллекту самого тупого партнёра.

– А это не про толпу говорят? – перебиваю.

– Вы всей толпой и припёрлись, – ворчит полукровка, сгрузив остатки упаковок в кучку, и теперь вертя в руках джинсы с мучительной неловкостью. – Кстати, а зачем?

– Эрика совесть замучила. А нам можно кофе, чай, хотя бы присесть?

– Я бы сказал, куда вам нужно пойти и на что там присесть, но, во-первых, в нашем общем случае это не угроза, во-вторых, я чертовски гостеприимен.

– А есть в-третьих?

– Есть и в-четвёртых. В-третьих, вы мои друзья, а в-четвёртых – я уже успел кончить. Дважды.

После этих слов замечаю, что любимый смущается, и это его виноватое смущение настолько мило выглядит, что хочется ещё не раз такое спровоцировать. Да это не сложно – он так на любую пошлость реагирует.