Текст книги "L.E.D. (СИ)"

Автор книги: Illian Z

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Потому что едва автомобиль тормозит у дома птенчика, и он ещё только дверь открывает, как на крыльце появляется Её Высочество Цербер. В ярко-розовой меховой куртке, но совсем не милая. Его сестра, взлохмаченная, и оттого ещё более похожая на ведьму, упирает руки в бока.

Видно, что больше всего Чару хочется дать по газам и свалить куда-нибудь не ближе Луны, но проблемы так не решаются. Поэтому он вздыхает, глушит мотор и выходит.

Почувствовав себя последним трусом, выхожу следом, но видит Бог, я бы хотел билет на звездолёт до марсианской колонии. А у всех у нас только один пропуск, в Ад.

Потому что девушка, коротко обняв брата, немного теряется, на какую из жертв начинать орать сначала. Но потом открывает рот…

Мы глохнем, в соседних домах загораются окна, а на соседней улице – завывают собаки. Интересно, когда это кончится, и будет ли она повторяться в ругательствах.

Избавление приходит, откуда не ждали. На крыльцо входит миссис Птица, кладёт девушке руку на плечо и воцаряется блаженная, звенящая тишина. Что-то тихо говорит ей на ухо, отчего сестра птенчика чуть не красными пятнами покрывается, так ей трудно сдержать гнев.

Нам же благожелательно улыбается:

– Заходите, мальчики, отдохнёте.

Несмотря на это, идём вовнутрь мы с Чаром как на казнь. А вот Бек – легко, улыбаясь. Небось проржался в машине с нашего позора. Заслуженного, кстати. Зато у меня появляется шанс остаться с птенчиком, а это не может не ободрять.

Тем более, что его мать ведёт себя мудро и сдержанно, отправив Чара наверх, к главе семейства, объяснять своё поведение. Для родителей птенчика это всё приключение выглядело не как похищение, а как то, что их сын уехал тусоваться с новым бойфрендом без предупреждения, и не выпив лекарства от простуды!

Мне поручено приготовление кофе. Очень кстати, потому что птенчик сидит за столом на кухне и, похоже, не собирается убегать.

– Хочешь кофе? – задаю ему вопрос, который всегда выручал.

Кивает. А я пользуюсь тем, что, пока готовлю, можно говорить, не глядя на собеседника.

– Если я сейчас попрошу у тебя искренне прощения, это что-то даст?

– А ты попросишь? – помолчав, спрашивает любимый.

– Попрошу, – оборачиваюсь. – Прости меня.

– Нет, ничего, – качает головой.

А я же старался вложить максимум чувств!

– А что мне делать? – спрашиваю я вроде и прямо, но в тоже время вновь отвернувшись к турке.

– Не знаю, – отвечает. – Как насчёт того, чтобы отстать от меня?

Чувствуется в его голоске не только злость. Что-то ещё.

– Отклоняется.

– Почему?

Я отвлекаюсь от варки, перегибаюсь через стол, так, чтобы мы были на одном уровне, и объясняю:

– Я люблю тебя. И если ты сейчас не возразишь, то…

Молчит. Смотрит на меня своими серо-зелёными глазищами. Красивый. Бесконечно красивый. И снова не оказывающий мне сопротивления, когда я накрываю его губы своими, пытаюсь прорваться языком, но тщетно – мне не сопротивляются, но и не отвечают.

– Гхм!

Это уже мистер Птица, спустившийся на кухню в сопровождении Чара, решил нам напомнить, что все хотят кофе. И взгляд у него всё же ошарашенный. Ну да, непривычно, когда вашего сына целует другой парень. Особенно такой наружности. Но если меня за это, а также все грехи, не выгнали, то теперь уж точно попрут.

Потому что кофе – подло сбежал, бодро зашкворчав на варочной панели. Я не рассчитал время и нагрев, растяпа! Вздохнув, принимаюсь всё переделывать. Видимо, судьба теперь у меня такая – исправлять свои же ошибки.

========== 39. Декорации ==========

Теперь мы не сможем сбежать друг от друга. Между нами – только пространство комнаты, но и его максимизировали: я сижу в углу, на ковре, рядом с нарисованной на нём пиксельной принцессой Пич, а любимый – на диагональ, забился в угол кровати, как зверёк, и разговаривает со мной оттуда.

Зато мы хотя бы общаемся, уже неплохо, мои шансы на примирение растут с каждой минутой. Тем более, я наконец-то добился не общих, дежурных фраз, а откровенной претензии в свой адрес.

– Не понимаю, – птенчик взмётывает на меня осуждающий взгляд. – Вот если бы я был против… Но я же предлагал! Сам! А ты – отказывался. Только затем, чтобы сделать это же насильно! Зачем?!

Отворачиваюсь, молчу, изучая квадратики-пиксели пола. Красный замок, шипастых черепах, ярко-салатового дракона. Всё слишком сложно. И я не могу объяснить. Сам не знаю, как оправдать то, что я то берегу его, как хрустального принца, то пользую похуже шлюхи. Шлюхи-то соглашаются добровольно.

– Если… – любимый запинается, вздыхает, – если насилие для тебя – единственная норма, то…

Замолкает. Я понимаю, что нужно что-то делать, что-то говорить. У самого любимого не получится это сказать. Насколько нужно быть неиспорченным и добрым, чтобы бояться и словом обидеть такого, как я? Неужели он до сих пор чувствует вину за то, что жестоко пошутил тогда? Или просто не может высказать мне в лицо всё, что накопилось? Просто наорать на меня? Да, не ищет лёгких путей.

И я веду себя сейчас как полный придурок, продолжаю сидеть и молчать, лихорадочно соображая. Я только в критических ситуациях, когда нужно быстро действовать – отчаянный сорвиголова. А когда нужно подобрать хоть парочку необходимых слов – тупой мямля, или вообще молчу. А нужно оправдываться, выгораживать себя всеми правдами и неправдами!

– Я тоже не знаю, что нам делать.

В голосе птенчика сквозит едва ли не отчаяние. Имею ли я право сваливать на него одного решение о том, что будет с нашими отношениями? Устроиться за его счёт, чтобы потом только он ощущал вину. Но я не знаю, что можно сказать! Не представляю! Это только у книжных и киношных героев всё получается легко и просто, пара слов – и все снова тебя любят и простили. Ну, дракона убить ещё, может быть. Да я готов лучше оторвать хвост огнедышащей гадине голыми руками, только бы не находиться в такой ситуации, как эта. Подвиги – всегда проще.

Любимый подтянул колени к подбородку, обхватил руками и сидит, уткнувшись в них. По-прежнему маленький, по-прежнему милый. И в ярких носочках. И отчего-то именно от их вида мне до тошноты плохо. От омерзения к самому себе. Я… этого ребёнка…

Последняя отчаянная попытка. Если сказать у меня так ничего и не выходит, попытаюсь… ну, не знаю. Обнять его, что ли.

И двух шагов ступить не успеваю, как птенчик поднимает голову, в глазах – страх:

– Не подходи!

Ох как я боюсь спровоцировать очередной его приступ.

– Тихо, маленький, – останавливаюсь, приподнимаю руки ладонями вперёд, как бы сдаваясь, – я просто сяду рядом. Просто сяду.

Не доверяет, прожигая меня серо-зелёными глазищами.

– Если что – закричишь, – убеждаю его, делая ещё шаг навстречу.

Вроде немного успокаивается. Мы сейчас наедине, и его поведение изменилось. Да, в моём присутствии ему важно чувствовать безопасность. А её сейчас может обеспечить только упоминание о том, что Бек и Чар расположились в зале и смотрят какие-то спортивные соревнования по телеку, а сестра птенчика… не знаю, такое ощущение, что под дверью подслушивает.

На кровать я всё равно садиться не рискую, одно дело, когда любимый был больным и сонным, и не мог сопротивляться, другое дело, когда он в сознании и запуган – любое упоминание о сексе может стать триггером.

Вот сейчас так посижу немного на полу, можно будет попробовать к нему руку протянуть. Как к волчонку или львёнку. Но неожиданно он сам тянется ко мне, пальчики дотрагиваются до татуировок.

– Знаешь, – тихо говорит любимый, – я сначала увидел твои руки. И такой: «красота какая».

Я понял, о чём он. Про тот день, когда мы познакомились, и я подал ему что-то из вещей. Да, я тогда был в майке, красуясь своими узорами.

– А потом увидел лицо, – так же тихо произношу я.

– Да, – кивает, продолжая водить пальцем, повторяя завитки шипастых стеблей на моей коже, – и подумал: «кошмар какой!». Только ты не обижайся!

Я. Не обижайся. Надо будет позвонить отцу Гунтарду и спросить, можно ли при жизни причислить человека к лику святых. Либо сообщить, что церковники могут записать в свои талмуды имя ещё одного ангела.

– Это правда, маленький, – тепло усмехаюсь.

Кажется, он почти улыбается, когда произносит:

– Первое впечатление меня не обмануло. С одной стороны, – птенчик надавливает на розы, – ты лучший человек, которого я знаю. Сильный, смелый… тёплый… – замолкает, смущается.

Потом продолжает:

– А с другой, – дотрагивается до шрама на моём лице, – самый худший из всех. И больней всего ранишь! Потому что я… постой, – сбивается, не договорив, – тебе что, нравится?

Ну да, спалился. Как только тонкие пальчики провели по шраму – как электрическая волна через всё тело прошла. Самовнушение? Фантомное удовольствие? Не знаю. В него хоть иголкой тыкай – не чувствуется, а как только любимый прикоснулся, я, как тогда, в больнице, замер, закрыв глаза.

– Я всегда думал, тебе больно! – изумляется любимый. – А если так?

Кажется, страх у него сменился духом исследователя, потому что в следующее мгновение он целует меня в щёку и проводит языком по шраму.

Острое удовольствие, которое отдалось аж в пояснице и нервах низа живота. Настолько внезапное, что я не сдержался и застонал едва ли не во весь голос, неожиданно не только для любимого, но и для себя в большей мере. Это я-то. Шлюха с пятилетним ежедневным стажем.

Птенчик прыскает, потом тихо смеётся, отстранившись:

– Кажется, я победил тебя! Ну же, умоляй меня повторить, – издевается, – этого-то ты насилием не получишь!

Вот и поймал меня, пичуга хитрая. Конечно, странно на двадцать втором году жизни открыть свой новый сексуальный фетиш, особенно мне, и да, я вот сейчас готов и поумолять. И даже не потому, что приятно, а потому, что любимый улыбается, упиваясь властёнкой. И, похоже, мучительный разговор окончен, чему я несказанно рад.

– Не-а, – качаю головой, – ты же можешь меня спровоцировать.

Конечно, я сейчас себя контролирую, и ничего страшного делать не собираюсь, но глупого птенца нужно ещё раз предупредить, чтобы не лез в пасть моей змее; и так уже заинтересовалась, под белым мехом проглядывает чёрная сталь чешуи.

– Могу, – беспечно улыбается, – а я – закричу. Так что мучайся!

И снова, прижавшись ко мне, дотрагивается кончиком языка до моего изуродованного лица. Ничему его жизнь не учит. Ничему. Может, мстит, чувствуя безнаказанность. Но даже если так, то это до одури приятная месть! Мне остаётся только довольно рычать, стараясь больше не стонать так пошло, и держать своё возбуждение в разумных пределах.

– Всякую извращёнскую хуйню видел, такой – не видел, – комментирует нас Бек.

Птенчик прекращает истязать, я открываю глаза. Полукровка стоит в дверях, как так и задумано. Если есть люди, которые стучатся, и сразу заходят, то он даже и не стучится. Привык, что ли, за то время, пока мы были в клинике, просто так входить? Хотя я и до этого не припомню, чтобы он стучал хотя бы раз. А, запоздало вспоминаю я, травма…

– Завидуй, – огрызаюсь, отметив про себя, что любимый руки с моих плеч всё же не убрал, – надо тебе чего?

– Собирайся, – бросает Бек уже холодно, – похороны в час, как раз успеешь.

– Похороны? – изумляется птенчик, – чьи?

Ах да, маленький. Несмотря на то, что ты был там, ничего же не помнишь.

– Одного хорошего человека, – холодно поясняет ему полукровка.

– Ладно, иду.

Освобождаюсь от рук любимого, встаю. Спрыгивает с кровати следом, спрашивает:

– А можно я тоже пойду?

– Это не развлечение, – строго произносит Бек.

– Да я… – птенчик оправдывается, – если он был вам дорог…

– Дорога́, – поправляет его Бек, – делай, что хочешь. Мы вас внизу подождём.

– Надо же что-то чёрное, да? – трогательно суетится.

Чтоб его, странного. Никогда не понять мне, что творится в светлой головёнке. Без шансов. Киваю. Я-то сам в тёмно-синей футболке и чёрных джинсах, хоть на войну, хоть на свадьбу.

Копается в комоде, уже, впрочем, не демонстрируя мне свою попку. Стоп, я что-то куда-то не туда думаю.

– Может быть, это? – показывает мне футболку, – ой!

Ещё бы не «ой», если на ней спереди принт в виде огромного черепа. Такого же, впрочем, как и на его постельном белье. Наверное, с супергероями связано. Я по-прежнему не в теме. А надо бы, надо бы хоть Человека-Паука от Дэдпула отличать научиться!

Копается дальше, достаёт ещё одну, уже получше – на ней маленький человекообразный кактус как логотип.

– Ну, наверное…

– Надевай, – одобряю, – ты всё равно в куртке будешь!

– О, – изумляется такой простой мысли.

Пока меняет футболки, не упускаю случая посмотреть. Хотя, конечно, хотелось бы обнять и прижать, но мы вроде как не помирились окончательно.

– Вы куда все собрались?

Внизу нас поджидает сестра птенчика, ревностно взявшаяся охранять братца теперь, когда его уже пару раз похитили из-под её носа.

– На похороны, – серьёзно заявляет птенчик.

– Не пиздите, – заявляет девушка, – какие похороны, и дня не прошло!

В самом деле. Насколько я знаю, по церковной традиции иногда только на девятый день прах хоронят, а тут и сутки не минули. Да и законно вообще, если это убийство?

– Мы правда на похороны, – из кресла поднимается Бек, – я сам удивился сначала. Но, похоже, кому-то не терпится от неё избавиться.

Уже в машине, которую Чар успел даже помыть, явно пожертвовав просмотром матча, Бек, повязывая на шею привезённый чёрный платок, объясняет подробнее:

– Сэм – четвёртый ребёнок. К тому же её семья – сунниты.

– И что?

– И всё. Поехали, опаздываем, – Бек трогает Чара за плечо.

Всё равно мы немного не успели, у могилы уже собралась небольшая толпа, все внимательно слушают. И кладбище не центральное, на окраине. Я и не знал о его существовании.

Пока пробираемся меж могил, птенчик прижимается ко мне, непривычно серьёзный. Да ещё и одет в болотно-зелёный мантикот вместо привычной яркой курточки.

Встаём несколько поодаль, чтобы и присутствовать, и не смущать близких. Слушаем текст службы, или мессы, в общем, церемонии, точнее, больше его перевод на английский.

У самой могилы, помимо имама – пожилая женщина в чёрном, два парня и девушка в платке-хиджабе. Судя по всему, мать, братья и сестра.

Бек тихо объясняет птенчику, что происходит, и кто такая Сэм. Которую, оказывается, на самом деле зовут Нурсия, если прислушаться к словам имама. И чуть погромче, уже всем нам, говорит:

– То, что её изнасиловали – харам. А попытка самоубийства – интихар. Это страшные грехи. Это – позор на весь род.

– А почему её тогда хоронят, как положено? – задаёт толковый вопрос Чар.

– Она в то же время и мученица, убитая неверным, – поясняет Бек.

– Ты сам не мусульманин случайно? – осведомляюсь.

– Я не верующий. А мать у меня – да, мусульманка.

– А католическая школа…

– Выгодное вложение средств в моё будущее. Тихо, не здесь, – цыкает на меня.

Да уж, вложились мать с отчимом в его будущее, ещё как. Отдали ребёнка на растерзания детям-псам, и вместо воспитанного ангела получилась первостатейная шлюха. Благими намерениями ад вымощен.

– Все мы принадлежим Богу и возвращаемся к Нему, – возвещает имам и бросает в могилу первую горсть земли.

Мы замолкаем. Вот и всё. Сэм укрывает холодная земля вперемешку с февральским снегом. А в моей руке – тёплая ладошка самого важного человека в этом мире. Это очень сильный контраст, очень…

На могилу зачем-то льют воду, и произносят, бросая ещё по горсти земли, сначала на арабском, потом переводя:

– Из неё мы сотворили вас, и в неё возвращаем вас, и из неё выведем вас в другой раз…

Когда церемония в целом заканчивается, только один человек что-то тихо читает над могилой из Корана, Бек показывает нам, мол, подойдём.

– Да окажет Всевышний Аллах тебе благодеяние, да возвысит тебя степенью и позволит стойко перенести утрату. Да простит грехи покойной, – тихо и внятно говорит Бек матери Сэм.

Женщина кивает. Лицо у неё – серьёзное, сложно назвать скорбным. Да и никто не плачет, не убивается. Все молчат.

– Тебя я знаю, – указывает на меня, – но благодарить не буду.

Хочется возразить, сказать, что, если бы не моя дурость, бандиты бы так и остались безнаказанными и увезли её дочь в другую страну. Но я лишь коротко киваю, помянув слова Бека о том, что от Сэм семье не терпелось «избавиться». Да, для них было бы лучше, если бы девушка пропала, или сгинула бы в притоне. А не вернулась домой обесчещенной. И не попыталась потом покончить с собой. Может, и до этого у неё с семьёй были разногласия – платка она не носила, вместо него – узкие джинсы. И парень, ставший её убийцей – «неверный». Нет домов без мышей… (1) А ещё очень возможно, что женщина знает о моей ориентации. В газетах, конечно, не писали, но слухом о выкриках птенчика, когда он ко мне рвался, земля полнится.

– Пойдём, – по-прежнему командует нами Бек. – Мы уже не нужны.

Правильно. Мёртвой Сэм – мы уже не нужны. Нужны были раньше, в роковое… вчера. Хотя кажется, что прошло гораздо больше времени. И укорять себя теперь – бесполезно. Не существует машины времени и абсолютного знания всего наперёд. Не потерять бы то, что имеем.

– Поехали? – Чар пикает брелоком сигнализации, автомобиль отзывается взвизгиванием.

– Нет, – отказываюсь, – мы, наверное, пройдёмся. Поедим где-нибудь. Ты как? – спрашиваю птенчика.

Кивает. И замечательно. Мне равно не хочется как возвращаться одному в свой пустой и холодный дом, так и выслушивать сестру птенчика снова, а эта стерва меня изведёт, можно не сомневаться.

– Как хотите, – отзывается блондин и любезно открывает дверь Беку.

«Как девушке» – почти что решил я, пока в очередной раз не вспомнил про повреждения рук. Заботится. Возможно, именно из таких мелочей ему и удастся построить мост для прощения. И разве забота – не обязательный атрибут любви?

На нас с птенчиком поглядывают, и чаще всего неодобрительно, и дело, наверное, в том, что мы держимся за руки «не в том районе». И хотя варварские верования местных обитателей меня мало волнуют, всё же сворачиваю на другую улицу и двигаюсь поближе к центру.

Любимый покорно идёт рядом и чуть позади, молчит, что-то обдумывая. Я нет-нет, да и поглядываю на него, беспокоясь о том, не замёрз ли он без шапки, и так носом шмыгает. Не выздоровел ещё, и я опять, как дурак, ему вред наношу – по холоду таскаю.

Вывеску кафе всё-таки не пропускаю. Кофе и какао – как раз то, что нужно в такой холодный денёк. Едва устроившись за столиком и начав чтение меню, отвлекаюсь на странный щелчок. Оборачиваюсь.

Знакомая компания из трёх девушек. Та, что в очках, держит в руках фотоаппарат и выглядит жутко смущённой. Значит, звук затвора я и слышал.

– Смотри, – отвлекаю я птенчика от его мыслей, – фанатки.

Девушки быстренько прихорашиваются, хотя мне сложно сказать, зачем. Во-первых, они и так миленькие и ухоженные. А во-вторых, мы геи, и не очень в них заинтересованы, я уж точно, а любимый, кажется, ещё и побаивается; и им не только об этом известно, это их и привлекает. Женские инстинкты?

– Надеюсь, они не заставят нас опять целоваться для фото? – поёживается птенчик.

– Мы можем просто так поцеловаться, они не упустят момент, – непрозрачно намекаю я.

– Давай не будем, – смущается любимый, – тут люди…

– А мы что, не люди? – решаю надавить, пока он поддаётся, – Ну, если не хочешь…

Мотает головой, насупливается. Я, похоже, опять не засунул свои эгоистичные хотелки в жопу, и желание его поцеловать пересилило здравый смысл. Технически, он тоже виноват – красивый, раскрасневшийся от ветра, ваниль и вишня, огромные глазищи, пушистые ресницы, тёмно-розовые губы. И совсем рядом со мной.

Ну, не судьба, значит, дорогие наши фанатки. Смотрите только, как и я, как птенчик мило сюрпает какао, обхватив чашку двумя руками. Как в самые счастливые времена. И облизывает потом шоколадные «усы». Жестоко. Мог бы и мне разрешить! А нет, сиди, несчастный я, мучайся, пей свой американо и не вякай. Ещё бы если любимый сказал, почему он меня игнорировал всё время, пока я был на реабилитации. Мстил? Ненавидел? Но не буду спрашивать. Не буду и всё.

Я вот только придумал, как сказать ему о том, что мне вот совсем припёрло целоваться, ну, точнее, начать с неплохого так для моей фантазии комплимента, как у него звонит телефон. Послушав, передаёт его мне, пояснив перемазанными губами: «папа».

Ну да, как со мной ещё связаться, если бумажник мне при выписке вернули, а мобильный – нет и не было. Где он валяется, разряженный – не представляю. Надеюсь, там не разнос за похищение сына.

– Закругляйтесь шляться. У тебя в пять тридцать вечера встреча с представителями компании. И я уверен, у тебя нет приличного костюма. Говори адрес, я заеду, отвезу в салон.

Вместо адреса называю название кафе, мужчина одобряет:

– Хорошее место, закажите там мороженое, советую. Через сорок минут подъеду.

– Ну что? – любимый кладёт мобильник в карман и любопытствует.

– Я сегодня буду Барби. То есть Кен. Будешь меня наряжать, – улыбаюсь, ведь мой мальчик – единственный, кто не боится моей улыбки.

– Я серьёзно, – насупливается.

– И я серьёзно. Представительный вид нужно иметь, у меня деловая встреча!

– Правда? – радуется. – А я знал, что ты папе понравишься!

– Главное, чтобы я тебе нравился, – дотрагиваюсь до его руки, физически чувствуя спиной взгляды девушек.

– У меня нет выбора, – полушутливо-полусерьёзно отвечает птенчик, – мы же с тобой поженились!

– Ты, главное, говори об этом потише. А то нас растерзают, – киваю я на яойщиц.

– Ой, – смущается птенчик.

– Скажи лучше, с чем ты будешь мороженое?

– Шоколадное, – улыбается.

Прощение не купишь, говорите? Но попробовать-то можно!

За окном опять – снег, но мы в тепле и обществе друг друга. И мысли о Сэм, спящей в холодной земле, укутываемой покровом уходящей зимы, совсем исчезают. Как будто кто-то сменил декорации, и начался новый акт пьесы.

Комментарий к 39. Декорации

________________

*ориг. «No house without a mouse» – «В каждой избушке – свои погремушки»

========== 40. Щенок ==========

Всё же цвет «виридиан» мне идёт. По крайней мере, ощущаю я себя просто мальчиком на миллион, когда меня слушают четверо мужчин, а я нет-нет и брошу взгляд на собственные запонки. Потому что они – самые неподходящие к костюму и, несмотря на то, что драгоценные, на них нарисованы… цыплята. Дорогущий костюм, кожаные туфли, стрижка как у кинозвёзд и запонки с цыплятами. Ладно, проехали. Если птица и его птенец решили, что это охренеть какая смешная шутка, то они не правы. А если это тонкий намёк на то, что я сам ещё – желторотая пичуга, то очень даже да.

Во время доклада главное – не улыбаться. И дело не в том, что это людей пугает, и даже не в специфике товаров, некоторые наименования которых всё же приходится произносить. Дело в том, что троих из этих мужчин я жёстко драл в задницу не далее, как пару месяцев назад, а последний – отец птенчика. Встреча, вообще-то, сугубо неформальная, мы без галстуков и не в основном конференц-зале.

Если я когда-нибудь соберусь становиться доктором наук, напишу диссертацию на тему корреляции девиантного полового поведения и материального благосостояния. Короче, деньги развращают.

Вот тот, что слева – у него есть дочь, и он обожает лёгкий BDSM. А так он заведует розничной торговлей в нашем и соседнем городе, без его росчерка ни одна старушка даже предметы рукоделия не продаст. Тот, что от мистера Птицы справа – о, этот любит очень специфический вид секса, не то чтобы очень извращённый, но с массой ритуалов. У кого на что стоит, воистину. Оказывается, промышляет акциями и заинтересован.

А третий никто иной, как сын мэра. И сестра птенчика оказалась права. Он – гей. Тот самый парень, который хотел со мной встречаться. Вот так, господин Наэйдр, вы и проебали самого завидного жениха в городе. Не отказали бы – миллионером бы были, шикарным альфонсом. Кто ж знал, кто ж знал…

Я понятия не имел, действительно. Всегда съёмная квартира, обычная оплата. А на жопе ни у кого не написано, кто чей сын. И, тем более, у меня уже есть самый лучший в мире муж. Тоже с очень небедным папой. Но это – приятный бонус, а не самоцель.

Так, сосредоточиться, не веселиться. Могу поспорить, они понятия не имеют, что все меня голым видели, каждый думает: «бля, как неудобно получилось, лишь бы никто не узнал».

Сын мэра ведёт себя чуть иначе – прожигает меня глазами, совершенно, похоже, не слушая. Да ему и эта тема – до одного места, просто папику заниматься таким несолидно, а вот сыночку – в самый раз. Он точно знает, чей теперь я зять, а, может, и птенчика лично. И это его: «почему не я?» повисло в воздухе, но меня совершенно не напрягает.

Кажется, я именно сейчас, посматривая на свои нелепые запонки, осознаю полностью разницу космических масштабов между самым лучшим сексом с влюблённым в тебя человеком и лёгким, почти дежурным поцелуем того, кого любишь ты. Не в пользу первого.

Птенчик так трогательно переживал за меня, чтобы я не облажался, как будто от этих обсуждений моя жизнь зависит. На самом же деле всё давно решено, эта встреча – не более чем формальность. И организована только с одной целью.

Старый пёс привёл щенка в стаю и хочет его показать остальным. И от того, насколько у этого щенка крепкие клыки, зависит и оценка. А у меня они пиздец какие крепкие. На одном написано «родственность», на другом «шантаж». А на нижних – «уверенность» и «компетентность», но эти у многих есть. А ещё эти клыки со змеиным ядом, но я демонстрирую их только слегка.

Вопросов мне никаких не задают, что только подтверждает мою версию о показушности этого собрания. Вежливо прощаюсь, предоставив материалы на рассмотрение, выхожу подышать и покурить на улицу. Мне, наверное, нужно прикупить пальто, потому что в костюме и в куртке я смотрюсь жутко по-дурацки.

Чиркаю зажигалкой, и только тогда смотрю по сторонам, а надо было бы несколько раньше. Потому что птенчик и не подумал дожидаться меня в машине и, пока я разглагольствовал, слепил у входа на клумбе снеговика едва ли не с себя размером и с гордостью мне его демонстрирует.

Обычный снежный человек, руки – палочки, глаза – камушки, нос – ветка потолще. Казалось бы. Только у этого – отметина через лицо, проведённая не то кирпичной крошкой, не то соком ягод. Шрам. Стало быть, это я. Хорошо, что морковь или корень сельдерея не воткнуты спереди в нижний шар.

Непосредственность, как она есть. Любимый обнимает меня, оставляя мокрые снежные пятна на моей рубашке. Собираюсь выбросить сигарету, но птенчик ловит мою руку:

– Ничего, кури.

– Но ты же не куришь, – мягко улыбаюсь.

Пожимает плечами:

– Да мне всё равно.

– А если я тебя поцелую?

Хитро-хитро смотрит:

– Не знаю…

Естественно, я не упускаю шанс. Намного лучше, чем курить. Вкусней, полезней, и исключительно успокаивает нервы. Кстати, это первый наш «настоящий» поцелуй с тех пор, как я вернулся. До сих пор до конца не верится. Слишком хорошо для меня. Я этого – не достоин. Но слава всем высшим силам, что у любимого другое мнение. То ли ума в нём оказалось побольше, чтобы простить за то, в чём частично и сам виноват. То ли это само чувство вины и сказывается. Его же не поймёшь, а откровенный разговор у нас точно не склеится.

Оторвавшись, чмокаю его в покрасневший нос. Фыркает, трёт перчаткой. А я запоздало оглядываюсь на окна. Так и есть, нас заметили. И, что досадно, сын мэра. Разобрать выражение лица парня – невозможно, стекло слегка зеркалит, но можно догадаться.

Никакой жалости или сострадания. Так уж вышло. Есть понятие «любит – не любит», не совпало. Такие дела.

Зато сошлось – вот с этим запорошённым снегом ванильно-вишнёвым ангелом и, если я ещё чуть-чуть это обдумаю, меня счастье задушит.

– Знаешь, – тыкается в меня головой, как ребёнок или котёнок, – не звонить тебе мне Бек посоветовал.

Так. Я найду и убью его. Найду и убью. Рядом с Сэм положу, честно. Нет, ну надо же какая сволочь. Ещё и сочувствовал мне!

– Мне кажется, слушать советы – плохая идея, – ворчу.

– Наверное, – отвечает любимый, – но в этот раз помогло.

– В смысле?

– Забудь, – тискает меня.

– Неа, нет. Я хочу знать, чего тебе ещё насоветовали!

Я не злюсь. Я обдумываю холодную месть. И если сестра птенчика просто ошиблась в расчётах, то полукровка явно террорист!

– Ну хватит тут нежности разводить, – мистер Птица, выходя, хлопает меня по плечу, – поехали, одобрили всё.

– А как же «поздравляю»? – спрашиваю ему вслед.

– Поздравляют только тех, в ком не были уверены.

Идёт на стоянку, хмыкнув при виде снеговика. Но он уж точно привык к подобным выходкам сына.

– Не слушай его, – вмешивается птенчик, – поздравляю!

Чмокаю его в макушку. Хотя его отец прав. Не с чем меня поздравлять, не моя заслуга. Всё же мне есть ещё, чему учиться и куда расти.

– Что теперь? – спрашиваю, сев на заднее сиденье, рядом с птенчиком.

– Получишь полный контроль за ассортиментом, когда откроем физические точки – одобришь дизайн, – отвечает мистер Птица, – я, если честно, сам не понял процентов шестьдесят из того, что ты нам втирал, а остальные – тем более. Что такое «драконы»?

– Э-э-э… ну…

– Ладно, не хочу знать. Если ты считаешь, что нам необходимы эти «драконы»… да хоть кони.

Прыскаю в кулак.

– Что, кони тоже продаются? – изумляется.

– У нас – нет, – отвечаю сквозь смех, – дорогие. Только частично.

– «Драконы» тоже не дешёвые!

– Дизайнерские, – пожимаю плечами.

– На мой страх и риск, на мой страх и риск, – мистер Птица выруливает с автостоянки, смотря назад по-мужски, повернувшись, через заднее стекло.

– Под мою ответственность.

– Мой сын тоже под твою ответственность, – а на меня смотрит в зеркало заднего вида, – чтоб больше никаких эксцессов, понял?

Киваю. Да понял, понял я. Хотя сам бы на его месте мне же бизнес не доверил. Но, видимо, понял, что птенчик от меня не отстанет, что ему не говори и не внушай, значит, придётся продолжать из меня человека делать. Да и верят ещё в силу реабилитационных клиник. Хотя лечение там так, немного ломки сняло и только.

– Блин, как будто дочь замуж отдал, – бормочет.

Птенчик пихает его в плечо:

– Пап, прекрати. Обсуждали уже.

Не сомневаюсь. Ох, представляю, как тебе досталось, маленький. Всё же для любого родителя, даже самого терпимого и любящего, узнать о не совсем традиционной ориентации ребёнка – это удар. Крушение собственных эгоистичных надежд, которые так или иначе возлагаешь на своё чадо. Особенно на мальчика. Особенно единственного. Может, именно поэтому у него теперь появилась «официальная» сестра. Надеюсь, что и у меня когда-нибудь получится стать им чем-то навроде сына. И, кстати, неплохо было бы со своей настоящей матерью поговорить.

– Выгружайтесь, – мистер Птица останавливает у моего дома, – живите, как хотите. Но ты меня, надеюсь, услышал?

– Услышал, – подтверждаю.

А ведь рискуют. Конечно, мне при выписке понаписали в карте всяких умных слов, лишь бы я не возвращался. Как и всем остальным пациентам. Может, и насчёт изнасилования действительно не в курсе – любимый-то искренний, но если уж что скрыть захочет – сумеет. Непонятно только, зачем он это вообще скрывал.