Текст книги "L.E.D. (СИ)"

Автор книги: Illian Z

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

По дороге, с любопытством заглянув в приоткрытую дверь, вижу других пациентов. У них то ли кружок йоги, то ли просто занятия медитацией. Вот уж хуй, я такой чушнёй заниматься не буду.

Помещение для курения отмечено указателями, и никто мне не препятствует его посетить. Обычная комната с вытяжкой, урнами и лавочками, правда, ещё и с окном, забранным, впрочем, железной решёткой.

Именно около него стоит парень, тоже курит, и кажется мне со спины смутно знакомым, даже в больничной одежде.

Оборачивается. Бек. Волосы убраны в хвост, пальцы держат сигарету не очень уверенно, руки до сих пор в бинтах.

– Добро пожаловать, – ухмыляется, – товарищ по несчастью.

========== 33. Записка ==========

Выглядит Бек жутко инородно в окружении этих однотонных стен, в этой маленькой комнате, в этой тусклой одежде. Как драгоценный гранат огранки «маркиз» в деревянной потрескавшейся оправе, примерно так. И только одно его, безусловно, красит – улыбка, с которой, затушив окурок, обнимает меня.

Сначала вроде бы по-дружески, с лёгким похлопыванием по спине, но потом прижимается жарче, трётся, как животное. Кое-что не лечится. Шепчет мне на ухо:

– Давай, а?

– Ты в своём уме? – отпихиваюсь.

– Нас хватятся минут через двадцать, а курят тут всего четверо, никто не придёт. Камера тут есть, но давно неисправна, я узнавал. Давай, по-быстрому?

Едва показывает кончик языка, чуть-чуть кусает губу. И это выглядит не пошло и не вульгарно, а так, что сразу вспоминается, что рот этому паршивцу не только для того, чтобы говорить и есть. И я был бы, чёрт его, не против. Только…

– Я грязный.

Полукровка усмехается, прикрыв рот рукой, отводит глаза, потом поднимает их на меня. Веселье. Нежность. Обожание. Ни тени того, что я видел недавно в больнице. Неплохие тут препараты.

– Ты милашка. Думать обо мне, ну надо же! – Бек чуть толкает меня к стене. – Не парься.

Уже во второй раз за сегодняшний день я лишаюсь штанов посторонним образом. Но сопротивляться – не хочется. И момент упускать – тоже. Бек хмыкает, несколькими опытными движениями рук приводит мой член в боевое положение, заглатывает слегка, пара круговых движений языком, а потом – смачный плевок в пепельницу.

– Не обижайся, – чмокает меня. – Зато теперь ты не грязный.

– Не болтай, – я кладу руку ему на затылок и подталкиваю.

Профессионал, мать его. Заглатывает чуть не целиком, сразу, резко выдохнув. Двигает горлом, чуть отпускает, ласкается языком, но агрессивно быстро, хоть и довольно нежно. Да, у нас мало времени, поэтому я ничуть не сопротивляюсь, не отвлекаюсь, не применяю уже свои навыки. Просто поглаживаю его по голове и полностью отдаюсь процессу.

Воспринимаю его как любовника, а не как клиента и, хотя полукровка показывает далеко не все свои фишки и возможности, что я успел прочувствовать раньше, старается он исключительно. Да и остальные техники – слишком медленные.

Но и этого мне хватает с лихвой, чтобы прийти к финишу в рекордный срок. Даже и не думает отстраняться, глотает, чмокнув напоследок, вытирает губы, комментируя:

– Дрянь горькая, конечно. Но не будем оставлять улик. И, кстати, у нас ещё семнадцать минут!

– У тебя часы внутри? – огрызаюсь не очень дружелюбно.

Надо же, всего три минуты. Антирекорд ставите, мистер Наэйдр. Но зато по-быстрому.

– Нет, – Бек бесхитростно демонстрирует мне мобильник, – и ты не мог бы…

Поднимается, отступает от меня. Я вижу, что не на шутку завёлся.

– Нет, так же – не могу.

– Хоть как-нибудь! – полукровка поднимает на меня свои шоколадные глаза.

Показывает мне руки. Я и забыл. Да уж, представляю, как он со своим либидо с ума сходит. Что я, урод какой, отказывать?

Вместо ответа – подталкиваю его к узкому подоконнику, лавочки здесь какие-то уж совсем низкие и грязноватые. За окном вроде бы пустой двор, никто Бека снаружи увидеть не должен. Сообразил, вспрыгивает.

Пытается мне помочь его раздевать, но я пресекаю его попытки.

– Расслабься, доверься, – в свою очередь шепчу я в ухо, уже не украшенное серьгой.

Покорно опирается спиной о решётку, не очень ловко уцепляется за неё одной рукой. Поворачивает голову чуть на бок, прикрыв глаза и подставив шею. Но сейчас не до поцелуев, торопимся.

Обхватываю рукой его член, стояк уже вполне нормальный. Теперь моя очередь профессионально поработать.

Полукровке не очень удобно держать ноги на весу, это я тоже беру на себя, то есть просто кладу к себе на плечо. И поза моего любовника становится столь привлекательной, что я жалею, что ещё не пришёл в норму, и что у нас так мало времени. Но это же не повод оставить такую, без сомнения, жаждущую жопку без внимания?

Всего-то и нужно, что хорошенько облизнуть пальцы, слегка намочить дырочку, повторить, и проникнуть. Неглубоко, и не ради подготовки к последующему сексу.

– Нет, нет! – дёргается Бек, распахнув глаза. – Я недостаточно чистый!

Забавный такой. А то я не догадываюсь, что искупаться, как нужно для секса, ему руки тоже не позволяют.

– Не парься, как ты сам говорил. Не смертельно.

Смиряется тут же, как только я нахожу определённое местечко и приступаю к его обхаживанию.

– Особая терапия, массаж, – усмехаюсь.

– А ты… умеешь, – облизнув губы, выдыхает полукровка.

– Не только ты тут шлюха, – парирую.

Есть в этом особая прелесть – наблюдать, как этому сыну Дьявола хорошо от моих действий, как он реагирует на мою игру в две руки, какое у него выражение лица, поза.

Меня совсем не заедает совесть, какое-либо чувство стыда или неправильности происходящего. Как раз те моменты, когда моя любовь к птенчику задвинута куда подальше, уступая место простейшим инстинктам, смешанным с острой эстетичностью Бека.

Хочется, вопреки необходимости, ласкать его подольше, чтобы любоваться. Не как живым человеком, а как произведением искусства. Вряд ли это последний шанс – мы тут закрыты на неопределённое время, и полукровка знает явно побольше моего.

Так что – ещё несколько быстрых движений одной рукой, и круговых, давящих – другой. Беку ещё как в радость – выгибается, вцепившись в решётку побелевшими пальцами, дышит животом, неполноценно, как будто словил гипервентиляцию лёгких, вместо стона – сгибает шею, напоминая норовистого коня, закусывает губу.

Терпел долго, судя по количеству того, что выплеснулось мне на руку, ему на живот, и даже на подоконник. Не оставляем улик, значит?

– Спасибо, – жарко шепчет, вздрагивая, когда я осторожно извлекаю из него пальцы.

– Пожалуйста. Делать с этим что? – указываю ему на капли спермы.

Достаёт из нагрудного кармана пачку влажных салфеток, открывает, вручает мне одну:

– Салфетка – лучший друг человека.

Значит, не только сигареты здесь разрешены. И не поспоришь. Вытираю пальцы, но они и так были не грязные, так что, скорее, для дезинфекции. Бек, несмотря на свою профессию и беду с руками – исключительно чистоплотен. Вон как волосы блестят, а больничная роба – отглажена, ни пятнышка.

– Покурить уже не успеем, – огорчается.

– А как тут с общением, нормально?

– Да, – кивает, – как раз сейчас в общем зале посидим, большинство – на йоге.

Пока я иду за ним, поглядываю по сторонам. Но излишнего любопытства к нашим персонам никто не проявляет. Нам удалось провернуть своё жаркое дельце по-тихому и без последствий, если не считать за таковые довольную рожу Бека.

Помещение, которое называют тут залом, действительно большое. И пустует, только у дальней стены за столом сидит уже седеющий человек и, о чудо, работает на ноутбуке, прихлёбывая что-то из кружки.

– Это довольно известный писатель, – тихо объясняет мне Бек, – алкоголик, конечно же. Корпит над очередным шедевром и не заметит, если мы прямо тут трахнемся.

– Опять пилишься? (1)

Пожимает плечами. Ну да, что с него взять.

– Мы тут далеко и надолго, – начав говорить, полукровка убирает выбившийся завиток волос мучительно-неловким движением. – Классно, кстати, тебя приложил твой ангел.

Ощупываю висок. Да, корочка на ране, и больно трогать к тому же. Всплывает в памяти его искажённое злостью лицо. В тот момент он меня всей душой ненавидел.

– А у меня зажило уже, – Бек указывает себе на скулу, – в общем, задолбали мы всех своими проблемами.

– Ты ж говорил, что он от меня никуда не денется, пророк хуев!

– Чтобы предсказания сбывались, не нужно искушать судьбу! А ты её не искушал, ты её в жопу отодрал!

– Все знают? – мрачно осведомляюсь.

– Я просто предположил, – хохотнул полукровка, – ангелок не сознался. За что ты ему ещё и нос разбил?

– Случайно. Не я. Честно, – убеждаю Бека, натолкнувшись на недоверчивый взгляд.

– Ну хорошо, не будет он, в самом деле, так привирать. Это только тебя, кстати, насильно замели. Я сам согласился. Надо же что-то делать с этой ёбаной жизнью!

– Бросил уже самоубиваться от несчастной любви?

– Замолчи, – полукровка мрачнеет.

Всё ясно. Ничего не прошло и не забыто. И не остыло совсем.

– Думаешь, он вернётся?

– Нет, – Бек мотает головой. – Давай не будем об этом?

– Ладно, – соглашаюсь. – Расскажи тогда, как тут с режимом дела? Строго?

– Да нет, всё отлично, – охотно меняет тему, – максимально комфортные условия. Кормят вкусно, можно курить, интернет, мобильники – всё можно. Бухать нельзя, колоться, драться и прочее. Не тюрьма совсем. Так, санаторий общего режима. Трахаться – можно.

– Ты опять?

Бек неуклюже разводит руками. И чего я ожидал…

– Найдр! – вдруг окликивает меня женский голос.

Оборачиваюсь. Медсестра. Не дали мне с Беком поговорить.

– Пройдите в комнату для свиданий! К вам пришли!

Замираю. Неужели любимый? Неужели?

– Иди давай, – толкает меня в плечо Бек, но непривычно слабо, – муженёк.

Следую за женщиной по коридорам, в противоположную от курилки сторону, едва на ходу не подпрыгиваю от предвкушения. Комната для свиданий оказывается очень приветливой, обычной, что ли. Выглядит не как можно себе представить, с разделительным стеклом и селекторами, а как обычная маленькая гостиная в доме – диваны, столик, цветы в горшках, светильники. Уютно.

Только вот посетитель меня не совсем тот, кого я ожидал. Совсем не тот. Та.

– Допрыгался, блядь, скотина! – произносит сестра птенчика вместо приветствия, не дожидаясь, пока санитарка уйдёт.

В любом случае, это и не нужно, всё равно все разговоры слушают, и за второй дверью точно стоит персонал на подхвате.

– Как ты меня заебал, – искренне радуется она, – как ваша парочка меня затрахала, педики ебучие.

– Попей кофе, успокойся, – я пододвигаю ей одну из заготовленных чашек.

– Говно тут кофе! Холодное говно! – вскипает девушка. – Давай, лечись, урод, у тебя – мировой получается.

– И на том спасибо.

– Вот всё я вам плохая, всё плохая. Как спасать, так: «Зачем сто двенадцать, я помирать лёг, ведьма», а как надо что: «Сестрёнка, любимая, выручай» – сетует.

– Мы тебя оба нежно любим, – заверяю я её, – но как сестру.

– Ещё бы, ещё бы. Мне такого счастья не надо, неблагополучного. На вот, – девушка плюхает на стол увесистую сумку, – с наилучшими пожеланиями. Я уже и ждать заебалась, пока ты расчухаешься. Обещали, что сегодня с утра, а уже за полдень!

Значит, меня держали без сознания некоторое время, не мог же меня любимый настолько сильно травмировать. Но вместо вопросов об этом интересуюсь сумкой, с которой обрезаны ремни и все молнии испорчены:

– А что там?

– Ой, бля, меня и так почти час шманали с допросами, сам посмотришь! Мало того, что я попёрлась в ебеня, так ещё и ждать пришлось, пока твоё ёбаное величество соизволит меня принять! И ни одного симпатичного врача!

– А пациенты?

– Вот ещё, – надувает губки, – третье с конца место, где я бы парня искала!

– А два других какие?

– Кожвендиспансер и палаты СПИДозников, – охотно отвечает девушка. – Где тут курят, кстати?

– Там, – машу рукой назад.

– Ща организуем, – девушка выходит за дверь.

Я не успеваю полюбопытствовать, что же такое она привезла, как возвращается и машет мне.

Курилка ничуть не изменилась с тех пор, как я в ней был, сестра птенчика потянула носом воздух:

– Мне кажется, или…

– Кажется, – я не могу сдержать предательскую улыбку.

Ну не идиот? Она же моментально птенчику расскажет.

– А я говорила, что плохая идея вас вместе с этим мулатом определять, – раскуривает сигарету, протягивает мне пачку, – но я не осуждаю. Сомневаюсь, что я буду вести себя иначе, если сподоблюсь замуж. Я же не ханжа.

– Да кто тебя возьмёт замуж? – отвечаю с издёвкой.

– Какой-нибудь богатый идиот, – пожимает плечами.

Не глупая, ой как не глупая. И очень красивая, хотя сейчас одета уже не в шикарнейшее платье, а по-походному – в тёплую рубашку, джинсы и высокие сапоги без каблуков. И накрашена минимально, а причёска – самая простая. Зато серьги в ушах – бриллиантовые, и на руке – золотой браслет. Но даже это служит не показателем богатства, а для подчёркивания красоты.

– Да, тебе достаточно просто молчать.

– Почему же, – хмыкает, – а как же «да, дорогой», «ты такой умный!» и «хочу шубку»?

– Ты точно мне никаких женских секретов не раскрываешь?

– К чему тебе женские секреты? Ты ж педик!

– Как и твой брат, – подначиваю её.

– Он – совсем другое дело. Я даже охотно расскажу ему женские секреты. Он тебе там записку написал, по моему совету.

Заметив, что я собираюсь тут же кинуться искать её в сумке, останавливает меня:

– Успеешь. Тебе тут минимум до весны куковать. А я больше в такую глушь не поеду.

Очень хочется спросить, где территориально мы сейчас находимся, и какое расстояние разделяет меня и любимого, но лучше уж у Бека вызнаю.

– Ты и так большая молодец. Спасибо.

– Не нуждаюсь, – тушит сигарету. – Поеду, пока не стемнело. Меня там и так наймит заждался.

– Скажи только…

– …как брат? – заканчивает за меня фразу. – Ну так. Разговаривает пока смешно, хрящ в носу сломал, ему туда чё-то вставили. Посерьёзней стал, что ли. Научил его уму-разуму?

– Ну, это…

– Да не моё дело, разбирайтесь сами.

Провожаю её до комнаты переговоров, забираю сумку. Машет мне на прощание рукой:

– Отдыхай тут, и мы отдохнём!

Махнул ей в ответ. В самом деле. Представляю, как семейство птенчика устало от меня и Бека с нашими проблемами. И сам любимый, наверное, тоже. Записка! Точно!

Искать долго не приходится, бумажка лежит прямо сверху. Обычный листок из тетради, сложенный вчетверо. Пара строк ровным, аккуратным почерком, как у учеников начальной школы:

«Вопросы с домом и университетом решены, о твоей маме позаботимся. Передавай привет Беку. Выздоравливай»

Подпись. И всё. Никаких эмоций, ничего такого, что могло бы мне хотя бы косвенно намекнуть на то, что он чувствует. Подношу листочек к носу. Скорее всего, я придумал то, что он пахнет вишней и ванилью, но мне хочется в это верить.

В притараненной в зал сумке, к вящей радости дожидавшегося меня Бека, оказывается пакет для него, там вещи, пара ярких смен белья, PSP. Презервативы. Запакованная смазка. Ох, догадываюсь, что это как раз сестра птенчика подбросила. Не женщина, а золото. И ещё набор из резинок, бусин и какой-то мелочёвки. Доволен полукровка, как ни странно, больше всего именно им:

– Буду тренироваться, восстанавливаться.

У меня тоже кое-что из одежды, блок сигарет, зажигалка, электробритва… благослови вас Господь. И ноутбук. Новёхонький.

– Запускай, – требует Бек, – тут Wi-Fi есть.

Чистая система, никаких особенностей. Пара ярлыков незнакомых программ, и только.

Настроив свой аккаунт, чтобы синхронизировать с телефоном, которого у меня теперь нет, обнаруживаю письмо на электронную почту. Открываю.

«Дорогой зять! Надеюсь, ты не забыл о нашем договоре и включишься в работу, невзирая на обстоятельства. Вот инструкции, список поставщиков…»

– Не от ангелочка? – Бек заглядывает мне через плечо.

– От его отца.

– От Господа Бога? – Бек делает комично-серьёзное лицо.

– В точку, дружище. В точку.

Комментарий к 33. Записка

________________

**1.** В ориг. употреблено с конструкцией «chew the rag» – перемалывать одно и то же, но так же может означать ПМС. Употреблено в значении «кто о чём, а вшивый – о бане».

========== 34. Птичка ==========

За ночь со стороны гор намело снега, и дорожки выглядели нехожеными. Я, казалось, был первым, кто сминал частички снежинок в плотные комки и полоски, формировавшие следы. Первопроходец. Урод, насилующий всё, даже этот снег.

Но я строго-настрого приказал себе не возвращаться к этим мыслям, не думать об этом. Всю свою «награду» я уже получил. Тишину. Равнодушие.

За все те дни и недели, что я нахожусь здесь, самый дорогой мне человек не попытался со мной связаться. И игнорировал любые попытки с моей стороны. И теперь между нами не просто сотня километров, горы, снег и опускающиеся холодные и ветреные сумерки. Нечто более бескрайнее, космических масштабов.

Пару раз мне удалось дозвониться сестре птенчика, пользуясь видеочатом, один раз звонил его отец, обсуждали с ним, в основном, рабочие дела и мои успехи. И они тоже молчат в ответ на моё отчаяние. «Живой», «на занятиях», «он не будет с тобой говорить». Точнее, не хочет.

А что бы я сказал ему? Слова извинений? Что? Но так болезненно хотелось получить ещё хоть что-нибудь, кроме последнего «выздоравливай», нацарапанного на бесценном теперь для меня листочке бумаги.

За хорошее поведение здесь, вот как мне сейчас, разрешают гулять. Ограда высокая, не перемахнёшь. Бреду по снегу, никуда не торопясь. Из окон центра падают золотисто-жёлтые пятна электрического света. Мне, потерянному в темноте снаружи, почему-то не хочется возвращаться.

Через стекло видно, как в общем зале над столом склонились Бек и Сэм. Девушка, похожая на паренька, с короткой стрижкой и нескладной фигурой. Можно сказать, наш товарищ по несчастью, с такими же симптомами саморазрушения, что и у полукровки.

Они собирают мозаику, такими одинаковыми, малоподвижными руками в повязках. А я – тот, кто не успел стать героем для неё и десятка таких, как она – к тому времени, как я решился на безрассудное спасение любимого, её уже успели пустить по кругу. И не один раз…

Бек улыбается, в очередной раз попытавшись повернуть детальку в пальцах и уронив. Сэм не обращает на это никакого внимания, и выражение её личика не меняется. Для неё внешнего мира почти не существует, только картинки, разбитые на тысячи кусочков.

Уходя, я подсмотрел, что у них там за очередной рисунок, кто-то присылает их Сэм постоянно, – восточный базар, пёстрое смешение людей, животных и товаров, а на переднем плане – заклинатель змей с коброй в корзине, которая ещё не раскрыла капюшон – не хватает деталей.

Уже третью ночь я буду встречать один, тёплый и ласковый Бек больше не приходит и не ложится ко мне под бок, выпрашивая внимания. Нет, он не влюбился в безмолвную Сэм. И не отчаялся. Он просто устал. И его не радует уже никто в качестве любовника.

Морщит лоб, пытаясь угадать, откуда очередной кусочек, на лицо упала и змеится тонкая прядь волос. С виду – живой и веселящийся, но на самом деле – глубоко несчастный, и я не могу ему помочь. Розовые таблетки антидепрессантов он частенько выблёвывает в унитаз. Мы притворяется довольным, чтобы не выделяться.

Будет не очень хорошо, если он меня заметит, стоящего под окном, как бродячая бездомная собака. Отступаю в тень, иду дальше, обхожу здание в давящем полумраке. Меня не хватятся до ужина, а значит, есть ещё не меньше часа.

Я привык к таким одиноким прогулками, тут никто не запрещает – территория огорожена, да и бежать особо некуда – ближайший городок лежит в долине внизу, зажатый горами и омываемый речушкой, и к нему только одна торная автомобильная дорога. Да убегать и не хочется. Сомневаюсь, что на этом свете существует много таких мест, где подобных нам вежливо примут, а не как скотов. Пусть даже и за деньги.

Тут станет очень красиво, когда сойдёт снег, взойдут цветы на клумбах и будут посажены новые, набухнут почки на кустах и распустятся клейкие листики на небольших деревцах, сменятся пациенты, некоторые из них будут охотно копаться в земле, а некоторые – бурчать по углам или бесноваться в изоляторе.

Скоро и мой срок пребывания здесь окончится, но я знать не знаю, будет ли мне к чему возвращаться в родном городе, кроме проблем и расходов. С каждым днём за завесой молчания, я всё сильнее ощущаю, что меня там никто не ждёт. Ну, так или иначе, я получу свои ответы. Время – оно не только лечит, но и открывает истину.

Стряхиваю снег с лавочки, не попадающей в очерченные светом участки снега. Я люблю это место.

Днём, пусть и через прутья кованого забора, отсюда открывается великолепный, величественный вид. На горы, запорошённые снегом нервными белыми штрихами, как мазками на картине торопящегося закончить в срок художника. Чёрные, как будто прорисованные тушью, силуэты жмущихся по безветренным расселинам деревьев и кустов. Жёлто-оранжевое месиво из пожухлой травы в местах, где снег не может удержаться, коричнево-бурое – где земля оголилась полностью.

Свинцово-чёрная, а иногда запорошённо-серая скованная неподвижность маленькой речки, образующей расширения-озерца, там, внизу. Городок, прячущий свои разноцветные крыши под снежными шапками, россыпь домиков, выбегающая к самому берегу. Причал, с чёрными чёрточками-лодками. Шпиль храма, бросающий вызов ветрам, но всё же крошечный и жалкий в сравнении с величием обступающих гор.

Я подолгу созерцаю всё это, успокаиваясь, смиряя драконов, умирающих в венах, царапающихся, цепляющихся за жизнь острейшими когтями и шипованными хвостами, вгрызающихся в меня зубами, и разрывающих рогами. Не от всего помогают таблетки, далеко не от всего.

А сейчас, когда ящеры почти укрощены, когда даже внутренняя змея свернулась безобидным ужонком, и закрыла потускневшие глаза, заморенная голодом и моим отчаянием, я просто отдыхаю, вглядываясь в небо, стараясь поймать момент, когда оно сольётся с горами по цвету, и станет совсем темно. И прекрасно знаю, что это детская игра, к тому же, невозможно угадать априори, человеческий глаз не способен на это.

Веночек крохотных огоньков в темноте – жители городка заняты своими делами, своей благополучной жизнью. Хозяйки готовят ужин, их мужья возвращаются с работы, а дети – с занятий. Как везде, где спускается ночь и живут люди. Мирное существование. Или бесцельное прозябание, смотря с какой стороны посмотреть.

Я тоже суетился, как заведённый, пусть и не так мирно, радуясь свободной минуте, как чуду, деньгам – как благу, и прикосновениям тонких рук любимого как наивысшему счастью.

И злоупотребил всем. И теперь заперт тет-а-тет с одиночеством, с осознанием того, что я совершенно не знаю ничего о мире. Я никогда до этого не видел гор так близко, хотя их в стране предостаточно. Никогда не задумывался, например, о том, что если весной вдруг не зацветёт клевер, я замечу? Если в закате или рассвете, столь редких в просветах облаков, пропадёт один тон? Если небо опустится чуть ниже?

Снова приучаю себя к одиночеству, просиживаю так часы напролёт, то баюкая руку, отнимающуюся из-за фантомных болей, то просто глубоко дыша, не пуская боль наружу, дальше, чем за расширенные зрачки, то просто замерев в медитативном безделии.

Без мыслей о будущем, без конкретных планов, просто задавая себе курс на новый виток одиночества, на новую жизнь. Без того, кого я так и не понял. Без всех его судорожных крайностей и чёрно-белых суждений и чувств. Даже не так. Не без него, а не с ним.

Наверняка я его увижу, и это будет одна из тех мучительно-неловких встреч, когда тебя разрывает изнутри от эмоций и желаний, но ты ничего не можешь сказать или сделать.

И с каждым одинаковым днём, проведённом здесь, мне всё больше кажется, что я переживу это. Смогу вывернуть и искалечить свою любовь, вырвать из её тела наживую и страсть, и похоть, и эмоциональную рефлексию, превратить свои чувства в уродливый, беспомощный шар, покрытый шрамами, который не будет чувствовать боли. Который будет доволен только тем, что птенчик существует на свете, что с ним всё в порядке.

Потому что со мной – он не в порядке. В опасности. И портится, как будто чайка, попавшая в пятно нефти из потерпевшего крушения танкера в океане. Пачкает перья липкой жижей, увязая всё прочней, безнадёжней, пока, наконец, не станет полностью чёрной, утратившей способность к полёту, обессиленной. И, в конце концов, утонет, захлебнувшись в разбушевавшемся море.

А сейчас моя птичка спасся из змеиной пасти, оставив там перья, сломал крылышко, и большой вопрос, сможет ли летать. Но всё равно пока его перья – по-прежнему светлые.

Мне же останутся – новые шрамы на память, на животе и виске, и след от кольца на пальце – тут всё-таки умудрились меня освободить, и я не интересовался его судьбой. Всё равно всё было дурацким – и кольца эти, и свадьба… Удивляюсь, как окружающим удалось сохранить серьёзные лица, и даже порадоваться за нас.

Момент наступления полной темноты я опять пропустил, очнувшись только тогда, когда налетел порыв ветра, растрепав мне отросшие волосы. К утру мои следы опять занесёт, и я снова смогу оставить первые метки на снегу, почему-то никого больше на одинокие прогулки не тянет. Ощутимо веет морозом, он начал забираться мне под куртку и в коварную щель в шнуровке ботинок.

И именно в этой мелкой детали таилось ощущение свободы. Шнурки. Верёвка. Петля, переброшенная через зубец ограды… на входе, конечно, всё отберут, обыщут, но сейчас…

Пора было уходить, возвращаться в уютный, тёплый мир за стёклами, слушать трескотню Бека, который в изоляции подсел на информационные ресурсы, и я ещё не раз услышу животрепещущую тему независимости страны во всех подробностях. Наблюдать за Сэм, как за пугливой зверушкой, которая из всех мужчин подпускает к себе близко только Бека и доктора Бейкера, и за другими пациентами, особенно за новенькими, узнавая свои первые впечатления в них.

И немного ревновать Бека ко всем мужчинам, кто моложе пятидесяти и симпатичней пиренейской выхухоли. Хотя он, похоже, тоже меняется под действием этого места – сначала сократил количество своих любовников до одного, то есть меня, а теперь, похоже, ставит эксперимент над собой, сможет ли выживать один. Как и я, наверное. Я ценю его решительность, но не очень расстроюсь, если он опять осторожно откроет дверь моей комнаты и скользнёт под одеяло. Не выгоню. Но и настаивать – не буду. Добровольное дело, добровольное тело. Никто ничего никому не должен.

Жалею только о том, что здесь, на свежем воздухе, нельзя курить. Ну то есть покурить я, конечно, могу, но прятаться ради этого за угол, как школьник, да ещё и закапывать окурок в снег после этого – не намерен. И лишается так это философское, умиротворяющее занятие всей прелести.

Даже после жаркого часика, голым по пояс, продрогшим, намного приятней пускать струйки дыма в маленькой курилке, под размеренный шелест лопастей вентилятора, ощущая дыхание Бека рядом, чтобы аромат его смуглой кожи сплетался с запахом горящих табачных листьев, а положение губ угадывалось по оранжево-алому огоньку. И лицо слабо освещалось, а глаза изредка ловили отсветы. Последние моменты, где мы прощались с уходящим днём и расходились по своим одиночкам, бороться со своими страхами и болью самостоятельно.

И даже теперь, когда мы не любовники, он дожидается, чтобы разделить наступление ночи со мной. Мы оба понимаем, что не должны цепляться за «нас». Так мы не спасёмся. Мы утопим друг друга, стоит только кому-то приблизиться к другому так, чтобы соприкоснулись не только тела, но и души. Если две звезды столкнутся – обе упадут… кто же это говорил? Не помню.

Встаю, стараясь не делать резких движений, не потому, что на меня напала старость, а потому, что они отдаются болью в голове. Кажется, как будто у меня все нервы воспалены. Сказать бы мне, идиоту, тогда, когда я закатывал рукав рубашки в первый раз, обрывая пуговицы, что я буду до такой степени зашуган болью, что чихнуть боюсь, я бы не поверил.

Ступать стараюсь аккурат по своим собственным следам, выискивая их на земле. Может, не смотри я под ноги так внимательно, не заметил бы её.

Крошечную птичку, что колупалась клювиком в снегу там, где я ранее неосторожно заступил в пятно света из окна. Мой след пробил снег до земли, и крошечный комочек жизни копошился, ища корм.

Я замер, чтобы не спугнуть, осторожно ощупал содержимое карманов. Но ни сигареты с зажигалкой, ни презервативы со смазкой, завалявшиеся в куртке с неведомых времён, и почему-то не конфискованные, не могли накормить пичугу.

Та, впрочем, как будто не нуждалась в подачках. Посмотрев на меня сначала одним тёмным глазиком, потом другим, продолжала невозмутимо переворачивать камушки и травинки.

И вдруг я понял, что сейчас, в данный момент, нет ничего важнее, чем раздобыть несколько крошек для этой малютки, что вернулась из тёплых краёв слишком рано, соблазнившись светом окон, в ещё белый мир, где нет пищи и тепла.

Игнорирую все замечания о том, что в верхней одежде в помещения нельзя. Обувь сдал, и хорошо. Ещё не время ужина, чёрт. Но… точно. Так и есть, писатель сидит в углу, занят работой, и у него лежит на столе неизменное печенье к кофе.

Не замечает, когда я беру одно, и заготовленная фраза насчёт «вопроса жизни и смерти» пропадает впустую. Видела мой поступок вообще только Сэм, но не сказала ничего и снова вернулась к мозаике. Бек куда-то исчез, а у остальных ещё не закончилась вечерняя то ли йога, то ли гимнастика, на которую полукровка и девушка не ходили, потому что у них руки на терапии, а я с писателем – потому что в жопу персонал послали. Добровольное же дело.

Итак, теперь я, здоровенный лоб двадцати одного года отроду, выгляжу совершенно глупо, стоя с ворованной печенькой в руке, на том самом месте, где буквально только что прыгала крохотная птичка, а теперь не было никого. Может, мне показалось? И я так остро тоскую по своему птенчику, что вижу его теплолюбивых родственников в конце февраля на снегу?

Но стоило мне только побороть замешательство и внимательно всмотреться в снег, я заметил тончайшие штришки, отпечатки малюсеньких трезубцев – следы этого нежного существа. Куда только она делась, когда вокруг – тьма, и ветер несёт колючие мелкие льдинки.

– Чирик, – раздалось сверху.

Я поднял голову и встретился с маленькими тёмными бисеринками глаз чуть выше окна, в нише, образованной узором орнамента, украшающего фасад.

– Чирик, – повторила птичка.

Мол, какого хрена ты забыл рядом с моим домом, и вообще, вали отсюда, я собираюсь спать. Я едва не извинился перед рассерженной пичугой. Но отчего-то был необыкновенно рад её обнаружению.

Чтобы не пропало, покрошил украденное лакомство на снег и отошёл подальше, но птичка, похоже, не собиралась спускаться. Либо очень гордая, либо для неё активный день был уже окончен.