Текст книги "Время скорпионов"

Автор книги: D. O. A.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

Амель хотела что-то спросить и повернулась к Жан-Лу, но он опередил ее вопрос:

– Я уезжаю в конце недели. За границу. – Глядя на девушку, он угадывал за темными стеклами очков зелень ее глаз. – Вернусь не раньше следующей среды или четверга.

– Не раньше чем через неделю.

– Да. Обещай мне беречь себя.

09.11.2001

Абли, в провинции Ивелен. Обычный серый автомобиль без номеров припаркован на углу улиц Мэрии и Акасьа. Прямо перед мостом, так что его невозможно увидеть со стороны жилого квартала, выстроенного на месте бывшей городской железнодорожной станции. А тем более из квартиры Нурредина Харбауи. С ним вместе временно проживал и его младший брат Халед, подрядившийся без оформления поработать на стройке. Оба они трудились по ночам и уже давно не возвращались домой спать.

– С этими парнями мы только время теряем. Я их нутром чую. – Сидящий за рулем Менье зевнул.

Понсо сидел на пассажирском месте, упершись лбом в стекло.

– Похоже, Нелатон думает иначе. По их мнению, парни помогают по снабжению.

– За три недели мы не видели и не слышали ничего особенного, так? Уже не в первый раз они так вляпываются.

На заднем сиденье лежал Зеруаль. Он приподнялся и просунул голову между креслами:

– Я думал, их вычислили по списку звонков парню из страсбургской группы?

– Так говорят наши коллеги.

– А как насчет зала для молитвы в Манте, того, куда ходит этот самый Мустафа Фодиль?

Понсо подавил зевок.

– Это ничего не дало. Или почти ничего. Нам уже известны бородачи, которые стоят за ним, и мы знаем, что они не слишком приветливы. Но они здесь не одни. В задержании Фодиля задействован Тригон, так ведь?

Его помощник кивнул, немного подождал и рыгнул.

– Вот и все, что эта история у меня вызывает.

– По крайней мере у добрых людей создается впечатление, что их деньги удачно расходуются. – Зеруаль снова улегся. – Разбудите меня, когда начнется.

– Что там в двадцатом?

– По последним сведениям, уши от старого зайца, о досточтимый шеф.

– Что мы там имеем?

– Видео со скрытых камер из мечети, из бара и у МомоТуати. У Сесийона все по-быстрому демонтировали и отрапортовали коллегам из тридцать шестого.

– А по Мессауди?

– Ты сам сказал не лезть туда. К тому же у нас людей маловато.

– Как они меня достали. Пора кончать. Все это ни к чему.

В наружном зеркале заднего вида Понсо заметил какое-то движение. Он взглянул на часы: без десяти шесть.

– Гляди-ка, похоже, им надоело ждать.

Когда он произносил эти слова, с двух сторон обогнув их машину, пробежала большая группа полицейских в штатском, с капюшонами на головах, в бронежилетах и с автоматами. Далеко позади, в конце улицы, занимали позиции, чтобы блокировать проход, фургоны групп содействия полиции.

Менье усилил звук радиоприемника.

– Вот и цирковая труппа.

Понсо открыл дверцу машины со своей стороны:

– Быстро забираем и сваливаем, остальное нас не касается.

Во время их первого телефонного разговора мать Лорана Сесийона плакала. Зная, что скоро встретится с ней, Амель немного нервничала. Она с трудом переносила зрелище человеческого горя. В почти пустой вагон вошел новый пассажир. Скоростной поезд, вагон первого класса. Ружар неплохо к ней относится. Хотя и поручает тяжелую работу, которой не имеет ни малейшего желания заниматься сам.

Прежде чем отважиться снова поговорить с плачущей матерью покойного Сесийона, Амель выработала линию поведения и повстречалась с отвечающей за работу с населением чиновницей из мэрии Во-ан-Велена. Журналистка рассчитывала из беседы с ней почерпнуть какую-нибудь информацию, в частности уточнить сведения о семье Сесийон и предотвратить возможное отторжение.

Мысль, что Ружар поручил ей грязную работу, вновь пришла Амель в голову. В данном случае комфорт предстоящей поездки не имеет никакого значения. Журналист оставил за собой право выбора. А ей бы тоже хотелось присутствовать на встрече с сирийцем. Ей бы полагалось там быть. След был там, возле этого человека.

Того, кого ей помешали увидеть.

Ружар был в менее затруднительном положении, поскольку… Смутные воспоминания о туалете в баре положили конец кризису ее гордыни и пробудили в ней чувство вины и отвращение к самой себе. Совокупление – другого слова не подобрать – было кратким. Он очень быстро кончил, и она тоже. Разумеется, назавтра Ружар хотел продолжить. Но Амель осталась дома с Сильвеном, а общение с Ружаром свела к строгому минимуму, продиктованному производственной необходимостью. Кое-какие электронные письма, несколько звонков, и ничего больше.

И все это совершенно впустую – ее положение не изменилось.

Утром муж хотел заняться с ней любовью, но она уклонилась. Он ничего не сказал, старался выглядеть понимающим и терпеливым, чувствовал себя виноватым. Да, он был виноват, но и она тоже, и ее отказ не имел ничего общего с первым инцидентом. С той ночи между ними не было секса. Амель размышляла, как долго эта комедия может продолжаться.

Во вторник при прощании Сервье дал ей правильный совет. Он сказал, что ничто не может вечно держаться на недомолвках или, хуже того, на лжи. Все, что пытаются скрыть, в конечном счете, так или иначе, всплывает на поверхность. Он попробовал пошутить, высказав предположение, что журналисты, занимающиеся раскрытием преступлений, сами должны быть в высшей степени безупречны. Но прозвучало это неискренне. В его голосе слышалось сожаление, возможно даже, угрызения совести. Впрочем, у Амель и в мыслях не было, что Жан-Лу может оказаться обманщиком.

Если хорошенько подумать, она вообще не понимала, что он за человек. Чем чаще она с ним виделась, тем меньше понимала. Это был не тот робкий мальчик, что повстречался ей как-то дождливым вечером. Образ бабника и игрока, уверенного в себе и цельного, продемонстрированный при второй встрече, тоже не подходил ему. Он почти ничего не выражал явно, разве что радость от встреч с ней. Впрочем, может, это не совсем так. Их свидание во вторник завершилось странным образом. Когда они расставались, у Сервье был отстраненный и отсутствующий вид, словно ему передалась часть ее тоски.

Поезд тронулся. Амель прикрыла глаза.

Быстро позавтракав, Амель отправилась в кабинет чиновницы. В комнате, где ее принимали, голоса звучали гулко – следовало говорить громче. Она находилась в обществе женщины лет сорока, рисующей перед ней идиллическую картину местной жизни.

– То, что вы говорите, меня удивляет. Перед встречей с вами я навела справки, и мне представляется, что статистика опровергает ваши слова. Даже если, по понятным причинам, мы не говорим о ваших «требующих особого внимания» жилмассивах, как и о девяностых годах.

– Мне было бы любопытно взглянуть на эти цифры. – Сотрудница муниципалитета засомневалась. – Но ведь преступность выросла повсюду, не так ли? Мы не можем брать на себя ответственность за общую, по всей видимости, тенденцию. Мы рассчитываем на добрую волю многих людей как на муниципальном уровне, так и на уровне общественных организаций…

– Разумеется.

– И потом, что мы можем поделать? Региональные власти и государство опустили руки, а средства общины ограничены.

– Значит, на самом деле в Во-ан-Велене не все так спокойно? У вас тоже обострены межобщинные и межрелигиозные отношения?

Наступила тишина. Женщины молча сверлили друг друга взглядами.

Ответственная работница оглянулась на дверь зала заседаний, чтобы убедиться, что она заперта, и наклонилась к Амель:

– То, что я сейчас вам скажу, должно остаться между нами, идет? Что бы мы ни делали, ничего не помогает. Больше ничего не помогает. Всем плевать, а кому не плевать, у того нет поддержки – ни политической, ни финансовой. Денег больше нет, и в любом случае теперь мы сомневаемся.

– В чем сомневаетесь?

– Знаете, о нашей области забыли, нас больше не берут в расчет. Одно время мы положились на верующих, не обращая внимания на их речи, и, субсидируя их, обрели спокойствие в городе, но дорогой ценой. В течение долгих лет эти люди распространяли злобные, антиреспубликанские обращения. Политики влипли и теперь не знают, что делать.

– А откуда взялись эти люди?

Уловив напряженные нотки в голосе Амель, чиновница предпочла не отвечать на ее вопрос.

Зияд Махлуф жил в высотном здании в конце улицы Мар в двадцатом округе. Прибыв на место, Ружар обнаружил приличный дом, подошел к входу и набрал сообщенный ему код.

После электрического щелчка в громкоговорителе раздался старческий голосок:

– Здравствуйте, кто там?

– Бастьен Ружар.

– Я вас жду. Сейчас спущусь, не уходите.

В ожидании журналист отошел от застекленного тамбура, чтобы осмотреть сад социального жилмассива. Высаженным на аллеях деревьям не удавалось скрасить печальный вид гниющих перекладин четырех жалких турников, которым было лет по семьдесят.

Неподалеку две группы оспаривали друг у друга клочки этой последней отвоеванной у бетона территории. Первая состояла из мальчиков, родившихся от североафриканских иммигрантов второго поколения, называемых черно-белыми арабами. [168]168
  Black-blanc-beur (фр.).


[Закрыть]Они наглядно иллюстрировали собой образ потребительской Франции, нарочито выставляя напоказ свою одежду известных марок, одна вульгарнее другой. Этих разноцветных и крикливых парней нельзя было не заметить. С другой стороны тихо переговаривались, не переставая следить за происходящим, трое юных уроженцев Магриба, едва ли старше представителей первой группы, в нарядах, которые Ружар мог бы назвать традиционными.

Присутствие журналиста не ускользнуло от их внимания, и настороженные взгляды быстро дали ему понять, что он здесь непрошеный гость. Может быть, они догадались о причине его визита в их квартал, а возможно, приняли за любознательного представителя какой-нибудь администрации или, того хуже, за легавого.

– Вижу, вы уже оценили оком Москвы наши местные экземпляры, – позади него прозвучал голос, только что слышанный в переговорном устройстве.

Ружар обернулся и увидел опирающегося на трость невысокого старика. Поверх темных брюк и безупречно чистой сорочки, застегнутой на все пуговицы, на нем был плотный серый шерстяной жилет. Лицо окаймляла тонкая полоска седой, как и волосы, бороды. За квадратными стеклами очков в металлической оправе светились живые глаза.

– Я Зияд Махлуф.

Они пожали друг другу руки.

– Спасибо, что согласились со мной встретиться.

– Пройдемся немного, вы не против? Сейчас как раз время моей ежедневной прогулки. К тому же таким образом мы сможем понять, насколько сильно вы интересуете наших юных друзей.

Покинув чахлый сад, они дошли до улицы Менильмонтан и направились в сторону улицы Пирене.

– Я хорошо знал отца Мишеля Хаммуда. Я встретился с ним в тот год, когда он покинул родину и обосновался в Ливане. С сыном я виделся лишь несколько раз, когда его родители еще были живы, и вскоре после их смерти, когда он перестал быть «нормальным» банкиром. – Махлуф говорил на хорошем французском языке с легким восточным акцентом. – В конце концов, мы люди одной профессии в одной стране. Поскольку хавалапостроена на принципах репутации и доверия, нам регулярно приходилось работать вместе. Вначале я часто помогал ему, но обращение в ислам понемногу толкнуло его к не заслуживающим одобрения профессиональным отношениям. И, несмотря на все мое уважение к его семье, очень скоро я перестал вести с ним дела. То, чем он занимается, люди, с которыми он встречается, – это харам, [169]169
  Haram (араб.) – запрещено.


[Закрыть]плохо.

– Кто эти плохие люди?

– Те, кого принято называть террористами.

– А они таковыми не являются?

Сириец изобразил улыбку:

– Сами они скорее считают себя борцами за свободу, революционерами, если хотите, или священными воинами. Все зависит от избранной точки зрения. Среди причин, толкающих их к действию, есть более или менее достойные.

– К какой группе они принадлежат? К Аль-Каиде?

– Аль-Каида как группа не существует.

От удивления Ружар даже остановился, и ему пришлось догонять собеседника, продолжающего прогулку.

– Тогда кого же американское правительство преследует вот уже два месяца? Даже гораздо дольше. Бен Ладена?..

– Свои собственные фантомы.

– Да, мне известно, что эта организация родилась по благословению Соединенных Штатов, но сегодня…

– Сегодня Аль-Каида, «основа», превратилась в идеальный образ больше, чем что-либо другое. Это знамя, под которым собираются самые разные фанатики, заявляющие, что действуют во имя угнетенных мусульманских народов. Но они всего лишь лгуны, жулье. – В голосе сирийца послышалась нотка горечи, что еще усиливало впечатление от его слов. – И если подобный идеальный образ может оказывать такое влияние, то частично это происходит по вашей вине, по вине западных людей. Ваши компьютеры, ваши спутники, ваши телевизоры, ваши газеты способствуют его распространению куда больше, чем вооруженные действия, которыми так гордятся те, кто говорит, будто действует во имя этого идеала. – Он закончил едва ли не обличительным тоном.

– Они вам не по сердцу, я не ошибся?

– Простите, надо думать, я несовершенный мурад. – Махлуф рассмеялся.

– Я не…

– Я родился в Халебе, [170]170
  Халеб, или Алеппо – один из крупнейших городов Сирии.


[Закрыть]господин Ружар, одном из бастионов суфизма в Сирии. Согласно нашей традиции, мурад —это посвященный, достигший наивысшей степени совершенства. Теоретически душа его абсолютно спокойна, свободна от страстей.

Журналисту потребовалось время, чтобы переварить откровения старика. Теперь он немного лучше понимал его вулканическую агрессивность по отношению к пособникам Аль-Каиды, в основном вдохновляемых ваххабитским видением ислама; ультраортодоксальным, что отличало их от суфитов, с которыми, как и с западным миром, они сражались. Суфизм представлял собой пиетистическое [171]171
  Основанное на строгом благочестии, набожности.


[Закрыть]течение, проповедующее отказ от материальных благ.

– И все-таки среди учеников или признанных союзников Усамы Бен-Ладена есть твердое ядро.

– Какое же?

– Салафизм.

– Ах да, салафисты, салафи, салафы, они дают себе много имен. Они принадлежат ко многим течениям, сильно отличающимся одно от другого. Все эти интерпретации довольно удивительны для тех людей, которые заявляют, что довольствуются лишь чтением Корана и сунны первой ступени, вам не кажется? – Сириец насмехался, но его напряжение снова стало ощутимым. – Талафи, [172]172
  Talaf (араб.) – потерянный.


[Закрыть]я их называю «заблудшие». И сын моего друга Хаммуда заблудился вместе с ними. В последний раз я его видел тут неподалеку, в их компании. Мне очень больно видеть мальчика с ними. Его родители…

– Что с ними стало?

Махлуф молчал, погрузившись в воспоминания.

– Вот уже с десяток лет я живу во Франции. После смерти жены приехал к сыну, который у вас здесь учился медицине. Сейчас сын работает в провинции, женат на француженке. – Гнев уступил место гордости. – Как и он, я влюбился в вашу страну и ее культуру, хотя ваши соотечественники не слишком охотно делятся ею с чужаками. Прекратив деятельность хаваладара,я отдал все силы, чтобы включиться в местную жизнь. Мне казалось важным попытаться рассказать о моей культуре и донести истинное послание ислама. – Почти в слезах, он схватил журналиста за рукав и заставил его остановиться. – Наша религия не только ненависть и насилие, у нас есть что дать людям.

Ружар понял, что сирийцу важна его реакция:

– Я верю вам. А Хаммуд?

– Сейчас, сейчас.

Прежде чем продолжить путь, осмотрительный Махлуф обернулся.

– С помощью одной ассоциации, сотрудничающей с местной мечетью, я стал организовывать чтения и курсы. Долгое время все шло хорошо. Два года назад появились салафисты. Главным образом алжирцы. Понемногу этим вероломным змеям удалось установить контроль над молитвенным залом. Когда люди наконец поняли, что происходит, было уже слишком поздно. Верующие ушли, остальные, более скрытные, пришли. Появились слухи о вербовке в партизаны в Алжир и даже в другие земли так называемого джихада. Меня раздирали сомнения, я не доверял этим людям, но в то же время не хотел в это верить. Здесь подозрительны все, кто с бородой. – Старик опустил голову. – Я ошибся. Я согрешил по наивности, как другие. Я понял это, когда впервые встретил Мишеля Хаммуда в наших краях в обществе того, кто стал новым хозяином мечети. Потом я часто встречал его: всегда в дурной компании, с тем же человеком или его сбирами. Я пытался заговорить с ним, но он делал вид, что не узнает меня.

– Как зовут того человека, к которому приходил Хаммуд?

– Мохаммед Туати.

– Встречался ли он с другими людьми?

– Возможно. Но я ведь не следил постоянно за его делами и поступками.

– На самом деле я имел в виду совершенно определенную личность. – Журналист достал фотографию Сесийона, приложенную «Мартиной» к документам, которые он им передал, и показал ее Махлуфу. – Вы когда-нибудь видели его с Мишелем Хаммудом?

Сириец внимательно посмотрел на фотографию:

– Этого мальчика я знаю. Он ходил в мечеть. Возможно, там он встречался с Хаммудом. Но ведь он умер?

– Так вы в курсе?

Сириец рассмеялся:

– Здесь новости узнают быстро, вы же знаете. Почему вы о нем спрашиваете?

– По всей видимости, он, как и Хаммуд, болтался здесь. И у них были, как бы это сказать, довольно сходные идеи.

– А еще?

Ружар задумался, должен ли он рассказать о смерти ливанца. Очевидно, его собеседник об этом не знает. Или ловко играет свою роль. Ружар предпочел смолчать.

– Пока больше ничего. Я просто стараюсь установить взаимосвязи. Они довольно зыбкие.

– Одно ясно: этот мальчик был близок к Мохаммеду.

– Вот с этого и начнем. А где его можно найти, этого Мохаммеда… Туати, так, кажется?

– Проще всего пойти в мечеть, он там теперь каждый день. Бдительно охраняет свою территорию, как старая сука детенышей. Но остерегайтесь его, это человек опасный.

Ружар достал блокнот и открыл его:

– Можете дать мне адрес?

– Ну так что, гуйа,как дела на рынке?

Облокотись о прилавок в «Аль Джазире», Карим беседовал с Салахом.

– Я очень устал. У меня нет привычки к ручному труду. – Мохаммед пристроил его на халлал [173]173
  Hallal (араб.) – забой мяса.


[Закрыть]к оптовому торговцу мясом. Он вставал рано утром и каждый день до двух часов таскал туши. – Но я чувствую себя гораздо лучше, с тех пор как…

Торопливо вошел парень, которого Феннек никогда не видел. Мальчишка знаком показал хозяину, что хочет что-то сказать ему на ухо. Тот склонился к пришедшему, несколько секунд слушал и выпрямился, явно взволнованный.

– Зачем ты пришел сказать это мне, а? Пойди предупреди Мохаммеда, он в мечети.

Парень убрался так же стремительно, как появился.

Салах качал головой.

– Что случилось?

– Опять старый Махлуф нас достает.

Карим знал старика. Пару раз, в начале своего внедрения, он встречал его в мечети. После последнего большого скандала тот перестал приходить, но использовал любую возможность, чтобы помешать деятельности салафистов из двадцатого округа.

– Что он еще сделал?

– Улд эль-харба, [174]174
  Ould el kharba (араб.) – клянусь Аллахом.


[Закрыть]этот сукин сын еще болтает с незнакомцем! А тот, похоже, что-то записывает.

– Журналист? Чего ему надо?

– А я почем знаю? – Салах с заговорщицким видом склонился к Кариму: – На днях старика заставят замолчать насовсем.

Коробка. Коричнево-белая коробка. Это был первый образ, пришедший на ум Амель, когда такси остановилось у дома Сесийона в квартале Пре-де-Лэрп.

– Вы уверены, что хотите, чтобы я вас здесь оставил? – Шофер обернулся к ней. Казалось, он удивлен и не слишком спокоен за нее. И за себя тоже.

Журналистка расплатилась, попросила чек и поспешила выйти из машины.

Стояла хорошая погода. Ярко светило солнце. Вокруг было тихо, пустынно. Еще чуть-чуть, и она бы назвала это место спокойным. Но это было лишь ложное впечатление – квартал пользовался не лучшей репутацией, и, похоже, вполне заслуженно. Разумеется, чаще говорили о Мас-дю-Торо, ничейной земле. Квартал приобрел известность в девяностые годы из-за того, что породил Халеда Келькаля – ученика-террориста, убитого тогда жандармами в пригороде Лиона. Но Пре мог ему не завидовать.

Признаки упадка виднелись повсюду: вызывающие беспокойство детали, обнаруживающие себя, стоило лишь взгляду задержаться на чем-нибудь. Остовы обугленных автомобилей среди пока что выживших машин, сгоревшие помойки, кучи нечистот, граффити с лозунгами – один страшнее другого, – неухоженная растительность, битые стекла. Первое представление Амель об этом месте потускнело и стало гнетущим.

Журналистка поднялась на четыре ступеньки, отделяющие ее от двери, и вошла. Она оказалась в темной парадной. Слева ломаные почтовые ящики и план здания. Прямо перед ней лифт. Справа лестница, а на ней трое парней моложе ее. Треники, задранные до середины щиколотки, – знак того, что они якобы принадлежат к выходцам из рабов, – кеды, кепки и темные кожаные куртки. Клоуны. Они прекратили говорить и курить, чтобы рассмотреть пришелицу.

Амель сделала вид, что не замечает их.

Найдя на плане квартиру Сесийонов, на четвертом этаже, она быстрым шагом направилась к лифту. Кнопка вызова безвозвратно вошла в панель. У нее за спиной раздались смешки. Амель безуспешно попыталась вытащить кнопку. Похоже, кабина не двинется с места, где бы она ни находилась.

– Эй, Смуглая, лифт не работает.

Девушка обернулась.

Тот, что заговорил с ней, сидел на самой нижней ступеньке и разглядывал ее с самодовольным и угрожающим видом.

– Если хочешь пройти, тебе сначала придется перешагнуть через нас. – Парень на мгновение обернулся к своим товарищам, те закивали. Без сомнения, он их главарь. – А то это сделаем мы.

Новый взрыв хохота.

Амель ответила ему гневным взглядом, исполненным самых противоречивых чувств. Гнев. Она подумала о своем отце, он бы взорвался, будь он здесь. Его ненависть к этому отребью, этим бездельникам стоила их семье многих напряженных объяснений. Облегчение. Поскольку сегодня утром она оделась просто – брюки и туфли на плоской подошве. И наконец, страх.

Отступать поздно. Она попыталась придать своему лицу безразличное выражение и направилась к лестнице. Парни не двинулись, но замолчали. Только ухмылялись. В этом подобии тишины слышны были только ее неуверенные шаги по плиткам подъезда и приглушенные звуки телевизоров или радио где-то на этажах.

Она уже собралась перешагнуть через первого парня, когда ощутила, как чья-то рука скользит вверх по внутренней стороне ее бедра и прикасается к лобку. Возмущенная этим омерзительным контактом, Амель запаниковала и отступила к стене. Загнана в ловушку. Теперь подростки встали. Хотя им было всего по шестнадцать-семнадцать лет, она остро ощущала их близость как угрозу.

– Я журналистка. Вы…

– Ну и что, блин, чихать я хотел на это. – Главарь.

– Мы для тебя недостаточно хороши? – Второй, постарше, весь усыпанный оспинами.

– Думаешь, можешь вот так запросто лезть сюда со своими буферами? – Третий. Изобразил громадные груди перед собой. – Думаешь, можешь пройти мимо нас, не спросив разрешения? – Его пальцы проникли под ее куртку. – Ты нас приняла за нелегалов, что ли?

Амель замахала руками, пытаясь оттолкнуть его, потом обняла свой кожаный портфель и прижала его к груди.

– Глянь, как эта фря струхнула. – Маленький вожак резко схватил ее за предплечье. – Ну ты, иди-ка сюда! – Он потащил ее к середине подъезда.

– Оставьте меня!

– Пошел вон, а то я тебе сейчас башку отвинчу!

Суровый и мощный голос раздался на лестнице, прямо над ними. Почти рычание. На верхней площадке стоял мужчина, крепкий, сердитый. Обрамляющая лицо густая борода делала его еще страшнее.

Мальчишки немного отступили. Сделав всего одно резкое движение, незнакомец заставил их броситься наутек. Покидая подъезд, они в последний раз злобно оглянулись на журналистку:

– Грязная шлюха!

Амель посмотрела им вслед и протянула руку своему спасителю:

– Спасибо!

Поверх серой джеллабы и белых брюк, заканчивающихся на уровне щиколоток, на нем была толстая пуховая куртка. На голове пилотка, тоже белого цвета.

– Твой внешний вид непристоен, сестра. – Незнакомец с отвращением посмотрел на нее. – Тебе бы не следовало провоцировать людей. – И он удалился, ничего не добавив.

Амель потребовалось несколько секунд, чтобы проглотить пилюлю. Страх отступил, зато его немедленно сменил стыд. Она чувствовала себя испачканной, и не столько из-за пережитого нападения, сколько из-за последних слов, произнесенных «бородачом» – так в ее сознании определился его образ. Девушка не могла отделаться от мыслей об инциденте в баре «Крийон» и о том, что потом произошло между нею и Ружаром. Вот на что она обрекла себя и своего мужа.

На неверных ногах Амель стала подниматься на четвертый этаж. Она вошла во второе, сомнамбулическое состояние, стоячий нокаут. Когда мадам Сесийон наконец открыла дверь, ее материнский инстинкт немедленно уловил недомогание молодой женщины. Не задавая вопросов, она проводила гостью к потертому дивану в маленькой гостиной и исчезла, чтобы приготовить ей «попить горяченького».

Через несколько минут она вернулась с ярким пластмассовым подносом. Амель немного успокоилась. Где-то в глубине квартиры из радиоприемника звучала музыка. Сначала женщины пили чай, обмениваясь лишь робкими формулами вежливости. Журналистка воспользовалась этим вступлением, чтобы завершить осмотр комнаты и своей собеседницы. Они были похожи: жалкие, состарившиеся раньше времени.

На комоде рядом с диваном расставлены семейные фотографии. Мадам Сесийон заметила, что Амель внимательно изучает их:

– Вот этот, в середине, мой Лоран. – Растрогавшись, она склонила голову набок. – Правда красавец? И совсем не похож на своего брата. Умный, гораздо умнее. И более печальный. Мы всегда старались дать ему больше, но без особого успеха. Он отдалился от нас, мы перестали его понимать. Отец очень страдал из-за этого. В конце концов даже отказался разговаривать с сыном. – Мадам Сесийон показалось, что она должна оправдаться: – Мой муж очень достойный отец, девушка. Я знаю, что в глубине души он чувствует свою ответственность за все, а это затрудняет общение. Поэтому его сегодня здесь нет.

– Я понимаю, не беспокойтесь. Если не возражаете, я буду записывать. – Не дожидаясь ответа, Амель вытащила из портфеля блокнот.

Казалось, мать Лорана Сесийона не в силах оторвать взгляда от фотографии сына.

– У малыша очень рано начались сложности в школе. Он хорошо все усваивал, но боялся контрольных. Любой экзамен превращался в настоящее непреодолимое препятствие, они ему даже по ночам снились. И так во всем, даже в спорте. А ведь он очень боялся разочаровать нас. Или выглядеть смешным в чужих глазах. Это его изматывало. А мы поняли слишком поздно. – Мадам Сесийон наконец повернулась к журналистке. – Он компенсировал свои страхи агрессивностью. Ему казалось, что если его будут бояться, то будут и уважать. Он стал болтаться по улицам с другими местными трудными подростками, ну, знаете, теми, кого уж слишком быстро начинают называть хулиганьем, отребьем.

Странно, мадам Сесийон не выглядела рассерженной. В ее голосе по-прежнему звучала нежность.

– Из-за них он и наделал глупостей?

– О, вы знаете, они подначивали друг друга. Мой Лоран не хуже других валял дурака.

– Похоже, вы на них не сердитесь.

– На других мальчиков? Нет. А с чего бы мне на них сердиться? Видели, что у них за жизнь? О чем им предлагается мечтать, кроме тех штук, которые хочется купить, да не на что? Никто не протягивает нашим детям руку помощи. Никто их не принимает. Те, кто приходит, так сказать, помочь: разные ассоциации или политики, – чаще всего появляются здесь с дурными целями.

– То есть?

– Они приходят ради себя, потому что им так выгодно, или укрепляет их положение, или просто по наивности. И не отдают себе в этом отчета, пока все не рванет прямо у них перед носом. По-настоящему хороших людей немного, а главное, у них нет поддержки. Так что в конце концов они отступаются, и это нормально. Слишком уж тяжело.

Она умолкла, и опять было слышно только радио. Амель прислушалась, пытаясь разобрать, что говорит диктор, и поняла, что приемник находится в соседней квартире.

Мать Лорана Сесийона снова заговорила:

– Первый раз моего сына взяли за продажу небольшой партии наркотиков, ничего серьезного. – Она вздохнула. – Тогда удар отвели сотрудница социальной службы и судья по делам несовершеннолетних. Хорошие были люди. Они помогли ему пройти обучение, устроили работать учеником. Но дело не пошло, и он опять принялся за старое с оставшимися на свободе дружками. Полиция постоянно вилась вокруг них, ясно было: добром не кончится. Они все время их искали. Что тут скажешь, местные мальчишки не ангелы, но, даже когда они ничего не делают, полицейские ищейки плохо к ним относятся. У нас полиция такая же банда, как и все остальные, потому-то их и не уважают. Так что всяко никто никого не уважает.

– Похоже, кроме верующих. Когда я шла к вам, то… – Амель умолкла: она не испытывала ни малейшего желания объяснять, что с ней произошло.

Мадам Сесийон ее и не расспрашивала. Она была сдержанная, скромная женщина. Безропотная.

– Вы знаете, это благодаря им мой Лоран выпутался. То есть сначала мы так думали. Я так думала. Мужу-то моему эти люди никогда не нравились. Он католик и… в общем, они ему не нравились. А я-то искренне верила, что они выведут моего Лорана на верную дорогу.

– Оказалось не так?

– Нет, они крепко его держали, но, как выяснилось, только для того, чтобы отдалить его от нас, изолировать. Я читала статьи про секты, так вот очень даже похоже. Поначалу он встречался с ними один раз в неделю, днем. Потом прибавился еще вечер. Он стал постоянно говорить о религии, обо всем, что запрещено. А потом перешел в их веру. В то время он отсутствовал дома все чаще и чаще, и мы никогда не знали, где он. Стал реже звонить. И однажды прямо мне в лицо сказал, что стыдится меня.

Амель увидела, как глаза хозяйки наполнились слезами. Наступил момент, которого она так боялась. Она не знала, что следует сказать или сделать, и, пока мадам Сесийон шумно всхлипывала, сидела, глядя в сторону.

– Вы понимаете, он нас стыдился! Он стал считать своего отца нечестивцем и… попытался перетянуть на свою сторону брата. Но у него не получилось, тогда он разругался и с ним тоже. А потом мы очень долго его не видели.

– Вы знали, куда он делся?

– Он никогда не хотел внятно объяснить, чем занимается. Но однажды, после нескольких месяцев, когда от него не было ни единой весточки, он на несколько дней вернулся и рассказал, что ему дали боевое имя, истинное. Джефар или что-то в этом роде. Как он гордился! Рассказывал, что братья нарекли его этим именем в Косове, куда он ездил после Лондона. В тот приезд он все больше был не дома, а потом однажды ночью уехал, даже не простившись.

Наступила новая пауза. Журналистка дала собеседнице время успокоиться, а сама тем временем перечитала свои записи. Затем, сочтя паузу затянувшейся, Амель продолжила беседу: