Текст книги "Избранное. Том 2"

Автор книги: Зия Самади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

– Чолпан, гость, наверно, устал с дороги, приготовь чаю.

– Нет, спасибо, не надо беспокоиться, – торопливо ответил Гани.

– Муж ушел к Давуру-тунчи, посоветоваться с ним…

– К Давуру-тунчи? – переспросил Гани.

– Да, думает написать начальству письмо по-китайски, может, это облегчит участь Нусрата, уменьшит его вину.

– Вину? Какая может быть вина у такого человека, как Нусрат-халпат? Его же посадили ни за что!

В комнате установилась тяжелая тишина. Пришедший выразить сочувствие девушке джигит сидел, не находя слов, и от этого страшно мучился. Что за странности? Гани никогда не лез в карман за словом, но при виде Чолпан он делался сам не свой, язык отказывался ему подчиняться. Да и что было говорить? Нет у него сейчас возможности освободить Нусрата, который упрятан в тюрьме за семью запорами. Ведь и сам Гани может попасть в руки врагов, если не укроется понадежнее…

А Чолпан верила в то, что Гани защитит ее деда и ее саму, она верила в него как в непобедимого героя из сказки. И подавленное молчание его вызвало у девушки разочарование и боль. Гани почувствовал это и произнес:

– Мы сделаем все, чтобы вызволить Нусрат-халпата из тюрьмы!

– Да поможет вам аллах, сынок.

– Я буду вас проведывать, сестричка, – впервые обратился прямо к Чолпан Гани. Он много хотел сказать ей, но не смел…

Женским сердцем понявшая все невысказанное, Чолпан тепло поблагодарила батура, давая понять, что ей все стало ясно:

– Спасибо, Гани-ака, за все спасибо!..

Потом Гани обратился к хозяйке:

– Я как-то брал взаймы у Якупа-ака деньги – нужно было мне купить сапоги да что-то еще, и все не мог собраться вернуть. Вот возьмите, пожалуйста, – Гани обрадовался, что нашел способ помочь девушке, не задев ее самолюбия.

– Спасибо, сынок, – ответила хозяйка, пряча деньги под одеяло. Гани показалось – она догадывается, что этот долг он выдумал.

– Я пойду, а на днях еще загляну, – сказал он, вставая. Девушке очень хотелось, чтобы джигит побыл еще хоть немного, но она, конечно, не решилась показать это. А Гани с большим трудом заставил себя подняться.

– Если что-нибудь спешно понадобится, а меня близко не будет, найдите Рахимджана Сабири, – сказал Гани девушке, когда она вышла проводить его до ворот. – Якуп-ака должен знать его. Он поможет во всем. Прощайте…

Девушка осталась стоять у калитки и слушала, пока не стихли шаги джигита, а потом заплакала.

С нетерпением ожидавший возвращения друга Махаматджан выскочил ему навстречу, лишь только показалась его тень на дороге, и крикнул:

– Что ты семенишь, как китаец-разносчик! Шире шаг! Уже светает.

– Случайно Хромого не упустил?

– Вон он, за деревом, дрожит, как паршивый кот.

– Замерз, однако. Да чего же тощ этот подонок!; Хоть всю Кульджу сожрет, все равно в весе не прибавит. Это его мерзость его самого изнутри жрет.

– Чего вы на меня накинулись? Вам добро делаешь, а вы вместо благодарности… – захныкал Хашим.

– На, держи, можешь хоть сейчас пропить, – Гани бросил ему деньги. Тот, подхватив их на лету, быстро побежал от друзей, нелепо вздергивая на ходу хромую ногу.

– Ты, я вижу, веселый, – сказал Махаматджан, присматриваясь к Гани. – Неужели с Чолпан повидался?

– Виделся. Но только мало от свидания радости было… Сделаем так: ты сейчас поезжай в лощину Жиргилан и жди меня там, а я возьму коня у Абдуллы и тоже туда приеду.

– Может, вместе к Абдулле-ака сходим?

– Нет, не надо. Вот эти деньги отдай Омару, пусть он передаст моим… Ну, будь здоров. – Гани пошел в сторону квартала кузнецов.

Пройдя переулками, он быстро добрался до дома Абдуллы. Года три назад он не раз бывал здесь вместе с Давуром. Он не подозревал об измене своего бывшего товарища и потому шел спокойно. А Давур уже сидел в засаде вместе с китайскими чериками.

По своему обыкновению, не желая беспокоить хозяина дома в столь поздний час, Гани, не стучась в калитку, перемахнул через высокую стену и двинулся к конюшне, чтобы взять коня.

– Стой! – два черика словно из-под земли выросли перед ним, одновременно щелкнув затворами. Гани стремительно повернулся, но там уже трое наставили на него винтовки.

– Черт! – застонал Гани, поняв, что попался в ловушку. – Как глупо! Если бы конь…

– Теперь ты долго на коня не сядешь, Гани, – услышал он вдруг до боли знакомый голос и злорадный смех.

– Так это ты?! И я считал тебя своим другом? Ну что ж, поделом мне, дураку…

– Правильно, себя вини, – сказал Давур.

– Предатель, собака!..

Скрутив батуру руки, черики повели его со двора.

Глава девятая

Каждое утро Гани просыпался с рассветом, осторожно, на цыпочках, подходил к зарешеченному окну и подолгу смотрел на небо. Окошко было маленьким, сквозь толстую решетку виднелся лишь маленький кусочек неба. Но и он отзывался в сердце узника радостью, вселяя в него надежду и новые силы. Для Гани с его душою, похожей на могучую и беспокойную реку, с его постоянной потребностью степей, высоких гор и свежего, вольного ветра, заключение было особенно тяжело.

Он неотрывно смотрел на этот клочок неба, и особенно сильно билось его сердце, когда там, в вышине, проплывали птицы, его небесные сестры.

Как-то раз, увидев сквозь решетку быстрых голубей, острой болью напомнивших ему его детство, он кинулся к окну, подтянулся сильными руками на прутьях решетки, но гром кандалов на ногах разбудил его товарищей по камере. Однако птицы показывались редко – лишь мелькнет когда вдали быстрая ласточка и тут же исчезнет…

Рассвело. Караульные криками будили заключенных, те просыпались с кашлем и стонами, с грохотом отпирались двери камер. Но Гани не отрывался от окошка, как будто не мог насытиться видом неба. Сейчас он не обращал внимания на кандалы – а они весили немало – около пятнадцати жинов[26]26
  Жин (цзинь – китайск.) – мера веса, примерно 500 граммов.


[Закрыть].

– Беркут! – вдруг вскрикнул он и приник к окошку, весь устремившись в небо, туда, где медленно плыл его крылатый брат. Разбуженные его криком узники зашевелились, один из них приподнял голову:

– Эй, батур! Уйди ты от окна, если увидят черики, худо будет.

– Я говорю вам – беркут! Беркут! Вот он парит в небе, – повторял Гани. Но один из узников, казах Кусен, оттянул его от окна – кто-нибудь из чериков мог и выстрелить…

Каждое утро, кое-как умывшись, арестанты начинали рассказывать друг другу свои сны, стараясь истолковать их значение. Самые религиозные сразу приступали к молитвам. После так называемого «завтрака» каждый занимался своим делом – кто чинил свою ветхую одежонку, кто выискивал вшей, кто убивал время за разговором. Шестеро узников сразу же душой потянулись к батуру – он много повидал и умел рассказывать об увиденном захватывающе. Обычно он бывал весел, его шутки и смех развеивали печаль арестантов, после его забавных рассказов их положение начинало казаться им не таким уж безвыходным.

Но последние три дня Гани не отходил от окна, был хмур, задумчив и молчалив. И все обитатели камеры вслед за ним помрачнели и стали неразговорчивы. Вот и сейчас, не выпив чаю, Гани снова подошел к окну и уставился в него.

Соседи по камере уважали и любили батура, поэтому не стали ему больше мешать и молча занялись своими однообразными делами.

«Эх, увидеть бы хоть еще разок этого беркута. Что за счастливая птица! Мне бы его волю хоть на один день! Первым делом я отомстил бы предателю, а потом…» Гнев охватил Гани, и он в бессильной тоске бросился на нары, тщетно пытаясь разорвать оковы.

– Гани, успокойся, – тихо сказал ему Кусен.

Гани посмотрел на Кусена невидящими глазами и ничего не ответил.

– Эх, дурак я, дурак, – тихо говорил он самому себе, – силу свою, молодость потратил на глупости… Самое дорогое, самое ценное на свете – это воля! Эх, мне бы быть таким свободным и вольным, как этот беркут!.. Ведь я же – человек, так неужели мне – человеку – не дано даже такой свободы, какая есть у птицы. Нет! Мы все должны быть свободными, должны быть!..

Он оставил попытки разорвать кандалы, затих. Свобода казалась ему отблеском солнца, отблеском, который унес на крыльях в поднебесье тот беркут… «Почему я раньше не понимал всего значения этого слова – свобода? Только теперь я по-настоящему осознал, что это такое. И мне открыли глаза они, мои тюремщики, мои палачи. Здесь я пробудился от сна. Выходит, нет худа без добра». И Гани показалось, что его руки вновь обретают былую силу, а сердце наполняется спокойствием и хладнокровием.

– Чай твой давно остыл, попей хоть немного, Гани, – тихо сказал Кусен. Этот казахский парень за дни заключения стал для батура братом.

– Что же, мне за тебя пить этот чай? – Голос Кусена дрогнул, и Гани мысленно выругал себя за то, что заставляет мучиться друга. Он подошел к Кусену, сел рядом и сказал, ласково погладив товарища по плечу:

– Да что торопиться, никуда этот чай не денется и хуже не станет, остыв, – хуже некуда. Такой чай и собака пить бы не стала, – он взял в руки чашку с бурого цвета жидкостью, от одного запаха которой тошнило. Но что делать? Желудок надо было чем-то наполнять – вот и приходилось глотать этот «чай». Лишь для того, чтобы успокоить друга, Гани сделал несколько глотков, а потом молча прошел на свои нары и лег.

То, что творилось с батуром, не могло не беспокоить Кусена. В последние дни Гани утратил свою природную веселость, на лицо его легли тени, его перестала освещать прежняя яркая улыбка. Он даже вроде стал меньше ростом – наверно, это казалось потому, что джигит сильно похудел. Кусен подошел к Гани, неподвижно глядевшему в потолок, прилег рядом и спросил тихо, чтобы другие не слышали:

– Что с тобой, Гани? – голос его был полон тревоги и озабоченности.

– Чеснок у тебя остался? – вдруг спросил Гани. Этот неожиданный вопрос еще больше смутил Кусена. Не отвечая, он уставился на друга.

– Каждую ночь натирай чесноком места, где кандалы скованы, – тихо проговорил Гани и тут же громко захрапел, притворяясь спящим.

Обрадованный Кусен понял товарища. Значит, все эти дни Гани упорно обдумывал план побега. Казахский парень разгадал характер уйгурского джигита: если тот что-то задумает, то уж ни за что не отступит, пока не выполнит. Ему можно было верить. В его словах не было ничего нелепого: чеснок способен разъедать железо. «Ну и молодец», – думал Кусен. Он тихонько пожал руку Гани, давая понять, что оценил его замысел.

Тюрьма, в которую упрятали Гани, была четвертой по «рангу» из восьми тюрем Урумчи. Прежде здесь был главный китайский храм. Но арестовывалось столько людей, что старых темниц уже не хватало, и власти, не слишком мучаясь религиозными вопросами, переделали его в узилище. Высокие стены острожного двора были сверху убиты толстыми рядами колючей проволоки, на башнях день и ночь дежурили часовые. Казалось, что из этой тюрьмы и мышь не ускользнет незамеченной, не то что человек, но Гани все же на что-то надеялся…

Во время каждой прогулки во дворе Гани внимательно приглядывался ко всем мелочам, стараясь найти хоть какую-нибудь зацепку для осуществления своего плана. Его терзало то, что на этот раз он так долго сидит в тюрьме. Ночами он обследовал кирпичные стены камеры, и ему казалось – в некоторых местах кладка ослабла и расшаталась. Сегодня он хотел снова проверить их и дожидался, пока товарищи уснут. Но едва тех сморил сон, дверь камеры с шумом отворилась, вошли караульные. Один из них, подойдя к Гани, пнул его ногой:

– Вставай, вор!

– Чего еще вам надо, – не поднимаясь, сказал Гани.

Не понявший, что говорит заключенный, охранник наклонился к нему, осветил ему лицо и снова сказал по-китайски:

– Зо! Иди!

– Ну зо, так зо. – Гани поднялся, гремя кандалами. – Соскучились, должно быть, по этой музыке.

Проснувшиеся заключенные невесело рассмеялись его шутке. Конвойные провели джигита по коридору во двор, где его поджидали два черика. Один из них жестом приказал Гани протянуть руки и защелкнул на них наручники. Батур, сказал черикам:

– Мало вам кандалов! Трусы!

Один из солдат достал мешок и попытался надеть его Гани на голову, но тот помотал головой:

– Я вам что, баба, чтобы в парандже ходить!

– Да зиваза! Разбойник! – прикрикнул на него черик и, выхватив маузер, ткнул батура стволом в грудь.

– Мало того, что в кандалы меня заковали и наручники нацепили, так вы меня маузером еще тыкать будете? – возмутился Гани и снова, мотая головой, не дал надеть на себя мешок. Видя, что с ним так просто не справишься, другой черик примирительно сказал:

– Ну что упрямишься? Порядок такой, на допрос тебя ведут.

– Ладно уж, надевайте, – согласился Гани, понимая, что все равно силой натянут. Мешок надели и повели батура, поддерживая под руки. «Зачем они это делают? – думал Гани. – Ну хорошо, днем понятно – чтобы никто из встречных узнать не мог, а теперь, ночью, кто увидит? – внезапно острая мысль болью пронзила его. – А может, они на казнь меня ведут?» Он мгновенно весь покрылся холодным потом. «Зачем я так легко согласился на все это: и руки протянул, и голову сам подсунул. Ведь я же мог двоих, а то и троих на тот свет отправить, прежде чем самого бы прикончили. А меня повели покорного, словно жертвенного быка! И вот я боязливо иду навстречу своей смерти! Ну нет, такому не бывать! Я не согласен отдать свою жизнь легко и безропотно!»

Гани рванул руками назад, и черики, державшие его за локти, никак не ожидавшие этого жеста, мешками свалились по обе стороны батура. Вторым рывком Гани разорвал цепочку наручников и, сорвав с головы мешок, крикнул:

– Ну, теперь я вас вижу! Стреляйте, гады!

Черики, которым и во сне подобное не могло присниться, в ужасе попятились, не решаясь поднять оружие, а тем более подойти к силачу. Гани огляделся. Они были на улице. Неподалеку стоял фаэтон, из которого со страхом взирал на происходящее жирный, как боров, человек с круглым лицом. Он все же нашелся и с деланным смехом спросил:

– Ну что ты, батур, так разошелся, не узнаешь старых знакомых?

Гани пригляделся.

– Узнаю, как же, ты сын повара из Кульджи Мухаммар. Смотри-ка, как ты здесь, в Урумчи, разъелся, гладкий стал, как свинья. И пост, я слышал, занимаешь важный, при самом губернаторе.

– Хватит! – разозлился Мухаммар. – Я наглости не потерплю – прикажу пристрелить на месте. Или брошу в подземелье – заживо сгниешь!

– О аллах! В подземелье! А сейчас я, по-твоему, в небесах, что ли?

– Шутник, – криво усмехнулся Мухаммар, – и на пороге смерти своих шуточек не можешь оставить. Ладно, хватит на сегодня! Тебя хочет допросить сам Шэн Шицай!..

– Ну, к такому великому человеку могли бы вести меня и поспокойнее, хватило бы и кандалов, зачем еще и наручники?

– Ты только смотри там – не очень-то распускай свой длинный язык. А то запросто с жизнью распростишься, камере своей привет передать не успеешь.

– Что я, дурак – себя под пули подставлять?

– Да ты, говорят, умником стал – такие политические речи грохаешь, – снова ухмыльнулся Мухаммар.

– Мне твоя политика-молитика ни к чему, я человек правды и служу только ей!

– Правды? – переспросил Мухаммар с холодной усмешкой и сделал знак черикам. Те с трудом впихнули крупного Гани внутрь фаэтона и пристроились вокруг него с двух сторон, держа наготове маузеры. Мухаммар с помощью черика, пыхтя и вздыхая, пересел на переднее сиденье.

– Ну какого черта вы вместо того, чтобы спокойно спать – тащите меня куда-то посреди ночи? Больше времени нет? Сами не спите и другим не даете.

– Ладно, не трепись! Если бы ты признался во всем, то и тебе и нам не было бы лишних хлопот…

– Во всем?! – повторил Гани и, не желая больше разговаривать, поднял глаза к беззвездному небу, думая про себя: «Мягко стелешь, подлец! Думаешь, я не понимаю, что в каждом слове твоем гнусное коварство, ложь и ловушка?»

Стоял март. Все вокруг набухло влагой, за день она испарялась, поднималась в небо и скапливалась там серыми облаками, совершенно закрывавшими звезды. Лишь изредка в просветах туч появлялась луна. Глядя на нее, Гани вспомнил, как он когда-то любовался звездным небом на озере Сайрам. «Эх, где теперь эти вольные дни и ночи?..»

– Ты что на луну уставился – бежать на нее собрался? – глумливо спросил Мухаммар.

– До луны мне с этими украшениями не добраться, – тряхнул Гани кандалами. – Похоже, вы мне одну дорогу оставили – на тот свет…

– Хватит! – рявкнул Мухаммар. И добавил ворчливо: – Слишком много болтаешь, пользуешься, что я тебя как земляка поддерживаю.

– От такой поддержки не протянуть бы ноги раньше срока.

– Еще раз напоминаю тебе: будешь болтать при Шэн Шицае – сам себе приговор подпишешь!

– А по мне все, кроме аллаха, одинаковы! – ответил спокойно Гани.

– Ну и дурак! – рассердился Мухаммар. – Потом пожалеешь, да поздно будет. На что ты надеешься? На силу свою?

– А что у нас есть кроме силы? Были бы еще ум да знания, таким, как ты, давно бы уже крышка была!

– Ишь ты, какими мыслями обзавелся! – Мухаммар не без удивления посмотрел на Гани. «Вот дьявол, – подумал он, – посадим в тюрьму бунтовщика, а выходит оттуда революционер!»

Здание дубань гуншу – главного управления – было огромным. От улицы его отделял высокий забор, похожий, на крепостную стену. Это здание, построенное в современном стиле в самом центре Урумчи, являлось резиденцией верховного правителя Синьцзяна Шэн Шицая. Этот правитель, разоривший Восточный Туркестан, хорошо знал, как к нему относится население края, и очень опасался внезапной гибели. Поэтому он почти никогда не вылезал из своей «крепости» – дубань гуншу. Если ему все же приходилось куда-нибудь выезжать, то соблюдалась масса предосторожностей, принимались тысячи мер для предотвращения опасности. Задолго до его выезда сотни чериков выходили в город и прогоняли жителей с улиц, по которым должен был проехать генерал-губернатор. А конвой его составлял не меньше пятидесяти-шестидесяти вооруженных до зубов головорезов.

Гани как-то увидел Шэн Шицая, сидевшего в коляске во время одного из таких выездов. Батур сказал друзьям, сопровождавшим его: «Посмотрите на этого будду! Ему кланяются, как богу».

В ту пору Шэн Шицай действительно был в Синьцзяне чуть не обожествлен. «Вольно» о нем не осмеливались не то что говорить, но и думать. И вот сейчас Гани должен будет встретиться с этим «живым буддой». «Неужели меня и вправду приведут к нему самому? Чем это я мог его заинтересовать? Что он у меня станет спрашивать?»

Фаэтон остановился перед домом, где размещался так называемый отдел связи. Мухаммар не без труда спустился на землю, что-то приказал черикам, а сам куда-то исчез. Черики высадили Гани из коляски и, крепко взяв за руки, ввели в приемную отдела. Здесь его освободили от кандалов и провели в комнату, где стоял стол с едой.

– Шэн-дубань лично приказал накормить вас, – сказал ему высокий худой офицер, – так что кушайте без стеснения.

– Ну что ж, раз сам его превосходительство так обо мне позаботился, я не откажусь. – Гани смело сел за стол и стал есть, а в голове пронеслось: «Нет, неспроста это все затеяно. Хотят усыпить бдительность, что ли, чтоб я легче попался в силки? Ну что ж, посмотрим…»

– Хотите водки?

– Нет! – ответил Гани и налег на еду. Он макал мясо в острый соус, уплетал маринованные овощи, затем выпил одну за другой две пиалы горячей сорпы и, вытерев пот со лба, налег на крепкий чай. Офицер и четверо чериков многозначительно переглядывались, удивляясь аппетиту узника.

В это время вошел запыхавшийся Мухаммар.

– Ну что, налопался? – спросил он у Гани.

– Да так, червячка заморил, – ответил Гани.

– Таким обжорам, как ты, всегда мало! – чертыхнулся тот, взглянув на пустые тарелки.

– Давненько я мяса не видел, вот и разгорелся, – ответил Гани.

– Если мы с тобой договоримся, сможешь хоть быка на вертеле каждый день съедать.

– Быка? – переспросил Гани. – Да где их после вас найдешь! И мышь-то с трудом отыщется, я думаю…

– Ладно, хватит болтать, пошли! – Мухаммар повел Гани по коридору. По его обеим сторонам через каждые пять-шесть метров стояли вооруженные черики. И так до самых дверей кабинета властелина. «Неужели это они специально для меня приготовили? – подумал Гани. – Интересно, чего же все-таки им от меня надо?»

Они прошли в огромную комнату. Сюда раз в неделю, каждый вторник, приходил Шэн Шицай и одним росчерком пера решал судьбы сотен тысяч людей. Документы, подготовленные начальником службы безопасности Ли Йинчи или верховным военным судьей Ли Фулином, именно здесь подписывались правителем.

В Восточном Туркестане, превратившемся сейчас в одну большую тюрьму, в темницах томилось более ста тысяч заключенных. И участь их определялась в этом кабинете. Обычно это происходило быстро и просто: краешком глаза просмотрев список, Шэн Шицай тут же накладывал свою резолюцию. Как правило, он чертил на полях косой крест. Это означало, что всех, попавших в список, ожидает скорая смертная казнь.

В особо важных случаях в этом же кабинете производился допрос наиболее опасных «преступников». Сам верховный правитель при этом находился в соседней маленькой комнатке, отделенной от кабинета не дверью, а занавеской. Шэн Шицай стоял или сидел за ней и наблюдал за допросом. Их проводили самые доверенные люди властелина: Ли Йинчи, Ли Фулин, а также его личный переводчик Мухаммар, носивший у китайцев кличку Любинди.

Хотя Гани и не был отнесен к разряду «политических преступников», но его действия признавались особо опасными, и его включили в очередной «черный список». Но Гани оказался в этом кабинете по другой причине. Шэн Шицай, немало слышавший о богатыре, питал надежды приручить его и завербовать к себе на службу.

Введя Гани в кабинет, Любинди подошел к человеку, сидевшему за огромным столом и читавшему какие-то бумаги. Тот даже не поднял головы.

– Ну что, начнем? – спросил Любинди.

– Сейчас, – отозвался Ли Йинчи, так и не подняв глаз.

– Садись! – показал Любинди на стул, стоявший в углу. Но Гани, не отрываясь, смотрел на сидевшего за столом: он думал, что это Шэн Шицай.

– Тебе говорят, садись! – повторил Любинди.

Гани уселся на стул, и тот жалобно заскрипел под его мощным телом. И тогда, вздрогнув, поднял голову человек за столом. Гани понял, что это не генерал-губернатор, хотя в лице этого китайца было что-то общее с Шэн Шицаем.

– Ты знаешь, для чего тебя привели сюда? – спросил Ли Йинчи.

Любинди перевел Гани этот вопрос.

– Догадываюсь, – коротко ответил Гани. Он старался держать себя в руках, но волнение все сильнее и сильнее охватывало его. И казалось ему, что вот сейчас в кабинет ворвутся черики с топорами в руках и обрушат их на него… «Что это со мной? – спросил себя батыр. – Чего это я так вдруг перетрусил? Ну нет, меня не запугаете!»

– Признаешься ли ты в своем преступлении? – продолжал Ли. Он строго посмотрел на Гани. – Почему молчишь? Почему не отвечаешь?

– Мне кажется, если бы меня допрашивал его превосходительство Шэн Шицай, он задавал бы мне другие вопросы, – внезапно ответил Гани, смутив неожиданным поворотом разговора Ли Йинчи. Любинди чуть не кинулся на Гани, но, поглядев на свое начальство, не решился сделать это. А на лице Шэн Шицая, стоявшего за занавеской, появилось выражение интереса.

– Что побудило тебя встать на твой путь? – собравшись с мыслями, спросил Ли.

– Какой такой мой путь? Странные вопросы вы мне задаете. И вы, и те, кто меня раньше допрашивал…

– Зиваза! Вор! – выкрикнул Ли, но Гани, давно привыкший к подобным окрикам, даже ухом не повел.

– Мы требуем от тебя, чтобы ты рассказал нам все о деятельности вашей подпольной организации, ты понял меня?! – сказал Ли и устремил на Гани неподвижный взор. Его очень интересовало, какое впечатление произвел этот вопрос на Гани. Но тот внешне никак не среагировал на него. Про себя же подумал: «Хоть наизнанку меня выверните, но того, чего не было, я на себя не возьму!»

– Не захочешь отвечать по-доброму, у нас есть способы заставить тебя. Будешь стрекотать словно птичка! – стал запугивать Ли Йинчи.

– Делайте со мной что хотите, но оговаривать кого-нибудь и себя вдобавок я не стану! – отрезал Гани.

– Ах ты, мерзавец! – Ли вскочил и, подбежав к Гани, занес было руку, чтобы нанести удар, но потом передумал: такого, как Гани, не напугаешь, это ясно. Тогда он решил попробовать взять батура хитростью:

– На что ты надеешься?

– На одного только аллаха и осталось мне надеяться…

– То есть ты хочешь, чтобы все мусульмане объединились в борьбе против нас, так, что ли?

– Ну, – засмеялся Гани, – тут и уйгуры никак объединиться не могут, так и готовы друг другу глотки перегрызть, а вы говорите – все мусульмане…

Ли Йинчи и Любинди переглянулись, не зная, как продолжать допрос. Шэн Шицай, выжидавший подобно кошке у мышиной норы, когда же собьется этот «вор», задумался: «Это не простой разбойник… Из-за таких, как он, и создается опасность». Он хотел выйти и лично продолжить допрос, но потом передумал и снова уселся на стул.

– Ты, – ткнул пальцем в сторону Гани Ли Йинчи, – ходишь среди народа и везде твердишь: я подниму восстание, я подниму людей на газават. Это нам доподлинно известно…

– Это старые песни – о газавате, – сразу же ответил Гани, усмехнувшись. – Видал я у нас таких «правоверных», что после первых же ударов в штаны от страха наделали…

– Так, интересно, кто же это такие?

– Ну хотя бы этот Сабит-дамолла и подобные ему…

– Откуда ты их знаешь? Как ты с ними связан? Отвечай! – один за другим бросал вопросы Ли Йинчи.

Понимая, что настал самый трудный момент допроса и что теперь враги схватятся за каждую неосторожную фразу, Гани внутренне собрался:

– В тюрьме слышал о них…

– Врешь! – размахивая короткими руками, стал кричать Ли. – Ты их всех лично знаешь! И если сейчас не расскажешь, как ты был связан с Сабитом, а также о том, кто еще состоит в вашей подпольной организации, я вырву твой язык! Вырву! Запомни! Вор и разбойник!

Гани молчал и даже вроде бы сжался на своем стуле. Но он не был запуган. Ли Йинчи, поняв его состояние, готовился применить допрос третьей степени, но решил несколько повременить и переменил тему.

– Ладно, об этом поговорим чуть позже. А теперь расскажи, какие у тебя связи с пантюркистами.

– Это еще что такое? – удивленно спросил Гани. Он и вправду впервые слышал это слово.

– Ты – настоящий пантюркист! – резко сказал Ли, ткнув пальцем в лоб Гани, будто на лбу было написано, что допрашиваемый пантюркист.

– Я и не знаю, с чем его едят, этого пантюркиста…

Ли Йинчи скрежетал зубами.

– Брось паясничать, Гани, – вмешался Любинди, – ты, кажется, забыл, где находишься. В тюрьме ты, похоже, к своему ремеслу вора прибавил еще и профессию шута?

– Все мы чему-нибудь да учимся. Ты вон в Кульдже только и умел манты на базаре продавать, а тут вон каким ремеслом овладел.

– Трепло! – только и смог сказать в ответ Любинди. Его многослойный подбородок от гнева затрясся, как у индюка. Ему хотелось броситься на Гани с кулаками или приказать черикам избить его, но пока молчал Ли и из-за занавески не было никакого сигнала, переводчик не мог на это осмелиться.

Поняв, что угрозами от Гани ничего не добьешься. Ли перешел к другому методу:

– Ты должен понимать, что мы, зная тебя, как человека уважаемого в народе, очень мягко отнеслись к тебе, несмотря на все твои преступления, не стали применять к тебе силу и устрашение…

– Ну, конечно, если неизвестно за что арестовали и держите в кандалах, то это, понятно, вовсе не устрашение…

– Так ведь ты убежишь, если тебя без кандалов держать, ты уже четыре раза из тюрьмы бегал, – объяснил Ли кротким тоном, а потом приблизился к Гани вплотную: – Ладно, давай лучше забудем о прошлом. Есть у меня к тебе одно предложение…

– Что? – удивился Гани. Этого он не ждал.

– Если мы освободим тебя из тюрьмы, станешь нам служить?

От этого вопроса у Гани сердце перевернулось. «Да за кого они меня принимают? Сволочи! Размозжить бы сейчас ему голову, чтобы знали, с кем связались…»

– Так… значит, не хочешь по-хорошему, – понял его мысли Ли Йинчи.

– Да разве от вас можно чего-нибудь хорошего ожидать?

– Тупица! Бандит! – потерял самообладание Ли Йинчи. Но Гани был непоколебим:

– Не на того напали, я не трус и не предатель! Вы от меня не дождетесь этого никогда! Не боюсь я вас!

Вдруг занавеска раздвинулась и из соседней комнаты вышел Шэн Шицай. Губернатор встал перед Гани, заложив руки за спину, и устремил на него взгляд. Но даже внезапное появление властителя края не произвело впечатления на Гани. Он продолжал сидеть на своем стуле и даже сидя был все равно на голову выше вставшего перед ним Шэн Шицая. Чтобы посмотреть в глаза Гани, тому пришлось запрокинуть голову. «Да, это самый могучий из местных зверей», – подумал Шэн Шицай и неожиданно спросил:

– Сколько тебе лет?

– Когда поспеют дыни, мне исполнится сорок два, если аллах пожелает.

Шэн Шицай задумался. «Ведь этот разбойник совсем неграмотен. Что же было бы, если б он получил хоть кой-какое образование? Вот натворил бы дел!»

– Я слышал, что ты нигде не учился? – спросил губернатор.

– Разве недостаточно мне того образования, что я получил в ваших тюрьмах? – в свою очередь спросил Гани.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся Шэн Шицай козлиным смешком и снова с большим интересом оглядел фигуру Гани. «Нет, я не убью тебя сейчас, зверюга. Ты упрямишься, но я найду способ заставить тебя служить мне. Твоя сила мне еще пригодится», – думал Шэн Шицай. Вслух же громко сказал: «Да зиваза – большой вор!» – и поспешно вышел.

…Со зловещим стуком отворились двери камеры. Узники подняли глаза, в которых застыл вопрос: чья теперь очередь, кому идти на смерть или на пытки. Но темноте послышался звон кандалов и прогремел голос:

– Есть кто живой? Почему тихо, как в могиле?

– Гани! Гани! Родной мой! – вскочив с нар, бросился к нему Кусен, но, запутавшись в кандалах, рухнул на пол, однако тут же снова вскочил и бросился батуру на шею. Они обнялись крепко, словно братья, не видевшиеся много лет. Оживились и другие узники и засыпали Гани вопросами. Здесь привыкли радоваться, если кто-то возвращался живым с допроса.

– Что-то долго они вас там держали, мы уже тут прощались с вами, – говорил арестант-кумулец.

– А что от этих сволочей можно ожидать, – подхватил джигит из Турфана. Он зажег светильник и протянул Гани холодного чаю. – На, попей, батур, жажда, наверное, измучила?

– Спасибо, Нияз, – поблагодарил Гани и, не отрываясь, выпил чай.

– Ты, наверное, голоден. – Кусен протянул другу два кусочка того, что здесь называлось хлебом.

– Нет, я сыт, сам ешь, Кусен, меня почему-то перед допросом до отвала накормили мясом.

– Мясо… – Кусен проглотил слюнки.

– Да, хотели меня жратвой купить, дураки, – и Гани рассказал о допросе.

– Эх, Гани-ака наш, ты настоящий мужчина, – восторгался его рассказом влюбленно смотревший на него узник из Хотана, ковровых дел мастер. Его посадили пять лет назад, но он до сих пор так и не знал – за что. Впрочем, так было со многими. Вскоре разговор перекинулся как раз на это.