Текст книги "Избранное. Том 2"

Автор книги: Зия Самади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

– Эй, прекрати! Попридержи язык, совратитель!.. – крикнул кто-то из них.

– Читай! Читай все до конца, сынок!.. – раздавалось со всех сторон.

– «Если погибнуть – то шеитом, если остаться в живых – то гази»… – Последние слова кари будто прорвали плотину.

– Аминь! Да будет так! – крики сотрясали своды старой мечети, шум и волнение росли с каждой минутой.

– Все правильно, сынок… Ты сказал то самое, что думал каждый из нас, – говорил, протискиваясь к кари, какой-то высокий сухощавый старик.

– Наши деды поднимались на газават, чем мы хуже?..

– Эй, – выходил из себя имам, замахиваясь на старика, – ты что болтаешь?.. Старая кляча!.. Если тебе самому не дорога жизнь…

– Старик Ислам верно говорит!.. А сытые бездельники пускай помалкивают и нам не мешают!..

В мечети началась настоящая свалка. Никто уже никого не слушал, все кричали, перебивали один другого, потрясали кулаками. Несколько человек во главе с имамом стали было потихоньку продвигаться в сторону кари, но не смогли преодолеть преградившей им путь живой человеческой стены. А молодой кари, пользуясь обшей суматохой, бросился к окну и, выпрыгнув из мечети, скрылся в узкой улочке.

Поблизости как раз двигалась веселая ватага детей и подростков. Со светящимся фонариком, тыквянкой, бродили они из дома в дом, распевали рамзан-чилла[98]98
  Рамзан-чилла – веселые шуточные песни, которые поют дети во время праздника рамзана.


[Закрыть], славили щедрых на угощение хозяев и осмеивали скупых. Кари незаметно смешался с ними и ускользнул от своих преследователей, которые выскочили за ним из мечети, но так и не поняли, куда мог подеваться проклятый. Юноша успел снять со своей головы чалму, и теперь заметить его среди горластой толпы ребят было нелегким делом.

Кари достиг окраины кишлака. Сюда уже не доносились ни шум, ни пение рамзана. Но вскоре и тут послышались тревожные голоса и стук копыт. Кишлак Баяндай охватило беспокойство… Однако к тому времени виновник неожиданных происшествий, а точнее – виновница, как вы, вероятно, и сами догадались, пробиралась вдали от кишлака по вьющейся между холмами тропинке. И от сознания, что первое важное задание муллы Аскара выполнено, играло и звенело радостью сердце Маимхан.

Глава седьмая

Казалось, все в этой маленькой уютной комнатке предназначалось для тою, чтобы доставлять усладу глазам, а сердцу – отдых и забвение суетных забот и волнений. Пестрый орнамент украшал потолок, оклеенный цветной бумагой, широкое низкое ложе манило к любовной неге, ласкали взор тончайшего шелка занавеси, расшитые искусными руками ханжуйских мастеров – пионы всех оттенков утренней зари как бы струили благоухание, над ними порхали яркокрылые бабочки, готовые вот-вот ожить и закружиться в воздухе. Панус, подвешенный к потолку на золотистых витых шнурах, не нарушая таинственного полумрака, струил свой трепетный свет, рождая ответные блики на багряных тканях. Края шелкового занавеса колыхались, словно их касалось чье-то слабое дыхание, но там, за ним, было тихо, и только изредка бледная, почти прозрачная женская рука мелькала в узкой прорези…

Здесь, на тонких шелковых одеялах, в блаженной истоме раскинулись двое, между ними, на медном подносе, горела опиумная свеча. Мужчина и женщина неотрывно следили затуманенным взглядом за ее красноватым язычком. Время от времени женщина брала с подноса иглообразный стерженек, разогревала над свечой острый кончик и размешивала им мелко раскрошенный опиум в крошечной, с наперсток, тарелочке. Так повторялось несколько раз, пока на конце стерженька не вырастал шарик, готовый для того, чтобы начинить им бамбуковую трубку с тонким длинным чубуком.

– Прошу вас, – проговорила женщина, протягивая свободный конец трубки своему напарнику. Тот с жадностью ребенка, которому вернули материнскую грудь, стал всасывать ядовитый дурман. Вдоволь накурившись, он передал трубку своей подруге. Трубка переходила из рук в руки, пока оба не впали в полузабытье и, казалось, перестали подавать признаки жизни. В сизом чаду, наполнявшем теперь комнату, слабо трепетал красноватый огонек, высвечивая бледные лица, оголенную нежную грудь и впившиеся в нее цепкие жилистые, пальцы, похожие на когти беркута. По виду обоих трудно было заключить, спят ли они или просто обессилели от опиумного дурмана, от крепких напитков, от порочных наслаждений.

Что касается мужчины, то это был знакомый нам длиннобородый дарин. Власть и положение давали ему возможность утолять свои распутные страсти, развращая местных девушек и женщин. Ломода[99]99
  Ломода – сводник.


[Закрыть], утратив остатки совести – хотя можно ли подозревать совесть у такого сорта людей? – часто присылал к нему в подарок не только своих родственниц, но и жен. Одной из подобных жертв оказалась и та, что лежала теперь в его объятиях, молодая и прекрасная, как райская гурия. Все в ней соответствовало имени – Моданхан[100]100
  Модан – пион.


[Закрыть]. В шестнадцать лет, когда она расцвела, как пион, Модан почти насильно выдали замуж за человека, который посвятил себя ремеслу жезхо[101]101
  Жезхо – содержатель картежного притона.


[Закрыть]. Спустя год он проиграл все деньги и имущество, но не сумел расквитаться с долгами и, в согласии с обычаем картежников, должен был отрезать себе ухо. Вместо этого он отвез Модан в Аксу и продал за двести серебряных монет ростовщику китайцу. Тот решил извлечь выгоду из «живого товара»: комнатка, отведенная Модан, никогда не пустовала, перед любым раскрывалась ее дверь – но, разумеется, за немалую плату. Шесть лет такой жизни, понятно, не прошли бесследно: красота Модан стала увядать, а сама она, овладев всеми тонкостями науки продажной любви, превратилась в ненасытное, алчное, неутолимо-сладострастное существо и не находила себе места, если на какой-нибудь день ее лишали вина, опиума или мужчины. Хозяин Модан, разбогатев на разного рода спекуляциях и темных сделках – главным занятием для него оставалась торговля «живым товаром» – уехал в Тянцзин, предварительно перепродав ее другому китайцу, который доставил Модан в Илихо. Здесь же все самое лучшее из «живого товара» сразу попадало к длиннобородому дарину…

Однако в последнее время Модан играла не только роль наложницы дарина, умело и покорно исполнявшей все его разнузданные желания. Благодаря тому, что уйгурский язык был для нее родным, она сделалась надежным агентом длиннобородого. Чтобы ввести ее в круг высокопоставленной знати, Модан выдали замуж за переводчика Шанганской тюрьмы – полууйгура-полукитайца Таипа-тунчи[102]102
  Тунчи – переводчик.


[Закрыть]. Теперь Модан превратилась в Мо-тайтай и получила доступ в любые дома, в том числе в семьи чиновников, близких гуну Хализату. Таким образом, длиннобородый дарин мог следить за настроениями среди беков и по своему усмотрению использовать добытые сведения…

Личный секретарь дарина с кошачьей осторожностью прокрался к двери, прислушался, выждал несколько мгновений и робко постучал.

– Прошу позволения доложить, мой господин… – проговорил он, но ему никто не ответил. Секретарь постучал чуть громче. Снова тишина. «Спят… Как же теперь быть?..» – растерялся он. Однако помялся, преодолел страх и постучал опять.

– Кто это? – послышался недовольный голос дарина.

– Я! – Секретарь немного приотворил дверь.

– Что надо?

– Бахти пришел с важной вестью…

– А?.. Бахти?.. Он что, не мог выбрать другого времени?.. – но голос длиннобородого дарина прозвучал тревожно. Он снял руку с груди Модан, поднял голову, глаза его расширились и мгновенно протрезвели. Модан потянулась, прикрыла поплотней одеялом нагое тело…

…Шанжан вошел в свой кабинет, проклиная последними словами тех, кто нарушил его сладостный кейф. Если причина окажется пустячной, этим дуракам не поздоровится…

– Ну, что ты бродишь по ночам? А?.. – спросил он у Бахти, грозно сводя брови.

– Народ…

Бахти осекся от волнения.

– И что же – народ?..

– Народ подбивают…

– Подбивают?.. Кто подбивает, на что подбивает?..

– Коротышка… Коротышка мулла…

– Что еще за мулла?!

От крика, который обрушился на Бахти, тот совсем лишился речи. Он вздрогнул и опустил голову.

– Что же ты молчишь, Бахти? – приблизился к нему дарин. – Или ты только для того и явился, чтобы нарушить мой кейф?

– Нет, нет, мой господин…

– Тогда говори и не бойся, – приказал дарин, чувствуя, что Бахти принес и в самом деле какую-то важную весть.

Заикаясь, не находя нужных слов, Бахти кое-как рассказал, что сегодня вечером неизвестный человек в мечети Дадамту призывал народ к бунту, что народ возбужден разными слухами и в некоторых местах вот-вот готов подняться и выступить против властей.

– Я так думаю… Всему причина – Коротышка мулла…

Длиннобородый дарин уже слышал кое-что о нем и решил добраться до этого смутьяна, но пока его сдерживало то, что мулла Аскар пользовался большой известностью среди простого народа. Однако последние слова Бахти насторожили дарина и развеяли остатки опиумного хмеля в его голове.

– Безмозглый ишак, – неожиданно накинулся он на Бахти, – почему ты не сообщил обо всем раньше?

Бахти, который скакал всю ночь, надеясь за усердие получить достойную награду, сник и весь сжался.

– Прочь отсюда, негодяй!.. – крикнул длиннобородый, ткнув пальцем, словно острым шилом, в лоб перетрусившего Бахти. – И не сводить глаз с этой хитрой собаки, понял?

– Понял, все понял, господин…

– И не упусти чего-нибудь, если не хочешь, чтобы я нацепил твою голову на кол!

Бахти, пятясь задом, вышел из комнаты.

Секретарь доложил, что в приемной дожидаются старосты Желилюзи, Баяндая, Чулукая, Панджима, Актопе, Турпанюзи и просят немедленно принять их. Теперь настала очередь растеряться дарину.

– Мне кажется, пока нам еще нечего опасаться, – робко проговорил секретарь, от которого не укрылась тревога шанжана.

– Пусть войдут, – приказал дарин, помолчав.

– Слушаюсь, мой господин…

– Погоди! Этим проклятым чаньту нельзя верить, хоть они и старосты… На всякий случай обыщи их!

– Повинуюсь, господин мой…

…Вошедшие в один голос заговорили о том, что было уже известно дарину со слов Бахти.

– Вы называетесь старостами, но сами не способны даже раскрошить куриный помет, – с откровенным презрением проговорил дарин, не дав им высказаться до конца. Его гнев привел всех в замешательство.

– Так-так, – продолжал дарин с издевкой, – значит, вместо того чтобы хватать и казнить подстрекателей бунта, вы торопитесь ко мне выплакивать свои слезы. А?..

Старосты покрылись холодным потом.

– Уж не заодно ли вы сами с этим сбродом? А?

– Мы?.. Аллах нам свидетель…

Только вконец перепугав старост и напустив страху, шанжан несколько смягчился, велел не сводить глаз с каждого, кто вызывает сомнение, и выпроводил своих гостей из кабинета. За какие-нибудь несколько минут старосты натерпелись таких унижений и оскорблении, и за какие грехи? За свою же преданность! – что опомнились, только порядком отъехав от города.

В эту ночь волнения и тревоги не миновали и верховного кази. События, подобные уже описанным, произошли во многих мечетях Кульджи – в Карадоне, Тахтивине, Айдоне. Узнав о случившихся бесчинствах, верховный кази утратил покой. И в такие-то дни гун Хализат не нашел ничего лучшего, чем разъезжать по гостям… Верховный кази посоветовался с имамами и бросился к шанжану.

– Я ожидал, господин верховный кази, что хоть вы принесете мне радостные известия, – язвительно сказал ему длиннобородый.

– Если у рабов аллаха укрепить пошатнувшуюся веру… – начал было кази, сдвигая с покрытого испариной лба свою огромную чалму, – если…

– Это ясно и мне самому, – перебил его длиннобородый. – Мне только не ясно, чем занимаются ваши духовные наставники, которым до сих пор мы вполне доверяли…

– О аллах, ты сам видишь, как я предан хану!.. – выкрикнул кази, потрясая четками.

Глаза собеседников встретились: пугливые, лживые верховного кази и ядовито-презрительные, властные, жестокие – шанжана. Кази первым заморгал, сощурился, виновато опустил голову.

– По сведениям, которые получены нами из вполне достоверных источников, – заговорил дарин, растягивая слова и внимательно наблюдая за впечатлением, которое они производят на кази, – зачинщиком возникшей смуты является духовное лицо…

– О ходжа Бахауддин!.. О имамий Азям[103]103
  Бахауддин и Азям – мусульманские святые.


[Закрыть]…

– Я изумлен, кази, не меньше вашего, но это сущая правда!

У верховного кази было такое лицо, как будто, ни в чем не повинного, его уже вели на казнь. Дарин наслаждался эффектом.

– Да, я изумлен. Ведь это значит, что ваши храмы, мечети, медресе превратились в обиталище сатаны, а ваши муллы учат не смирению, а мятежу…

Каждое слово пронзало сердце кази, как отравленная стрела. Все сводилось к одному – главная вина за беспорядки ложится на самого верховного кази. Как доказать свою непричастность, какие оправдания переубедят шанжана?.. Запоздалое раскаяние терзало кази: и дернуло же его бежать за полночь к этому проклятому маньчжуру!..

– Я верю, однако, – говорил длиннобородый дарин, подчеркивая свое сочувствие к потрясенному кази, – я верю, что высокопоставленные духовные лица, которым оказывает покровительство наш великий каган, которых он щедро одаряет и окружает почетом, – я верю и надеюсь, что они не последуют по стопам жалкой горсточки негодяев…

– О боже!.. – Вскочив с места, кази вскинул руки кверху. – Наша любовь к великому кагану, свидетель аллах, не ведает предела…

– Прошу вас сесть, кази, – сказал шанжан, раскуривая трубку. – Теперь мы должны обсудить, как отвести опасность, нависшую над народом, а если выражаться точней – над нашими головами. Не так ли, кази? А?..

– Так, так, господин мой…

– Мы давно приметили этого Коротышку муллу, но не трогали из почтения к его духовному сану, и он, пользуясь нашей снисходительностью, разгуливал на свободе. Дальше это продолжаться не может.

– Гнилая душа, сбившаяся с пути праведных! – воскликнул кази, грозя невидимому мулле Аскару.

– По-моему, он сбился не только с пути, по которому идут праведные сыны аллаха, но и с того пути, по которому должны следовать слуги кагана…

– Так, так, господин мой, мудрость вещает вашими устами… Он должен быть строго наказан!

– Наказать его легко, – холодно улыбнулся дарин, – мы раздавим его, словно куклу, слепленную из сырой глины. Все дело в том, как выбить из множества голов мысли, которыми он их засорил. Знаете ли вы, кази, что в некоторых местах избивают и даже убивают наших сборщиков податей…

– О боже, не лишай нас своей милости…

– Могущество ханских войск безгранично. Но мы не желаем бесполезного кровопролития. Надо вернуть народу спокойствие мирным путем.

– В этом деле мы можем оказать помощь, – сказал кази, поняв, на что намекает длиннобородый. Взгляды собеседников снова сошлись. Но теперь это были взгляды единомышленников… И долго еще длилось обсуждение неотложных мер, вызванных нарастающими беспорядками.

Длиннобородый дарин, действуя по правилу: «мясо жарят в собственном сале», возложил на верховного кази ответственные поручения и самолично проводил его до выхода.

Глава восьмая

Пятеро всадников подскакали к бурной, пенистой реке и, хлестнув коней, бросились в воду. Не в силах противиться стремительному потоку, кони поплыли по течению и кое-как добрались до противоположного берега.

Всадник на рыжем иноходце молча указал в сторону пологого холма и повернул коня. Остальные последовали за ним. На вершине холма спешились, чтобы дать передохнуть лошадям, которые запаленно дышали, широко раздувая ноздри.

Вокруг раскинулась бесконечная степь. Озаренная теплыми лучами солнца, она уже налилась всеми красками осени. Воды Или блестели на изгибе словно ртуть. Дальние сады и рощицы казались отсюда пригоршнями золотых монет. На юге гордо поднимал свою величавую голову седой Тянь-Шань, как бы охраняя покой долины.

– Смотрите, вон там, на дороге, цепочка телег, – заметил первым все тот же всадник, которому принадлежал рыжий иноходец.

– Мы успели в самый раз!

– Теперь на коней!..

По дороге тянулся длинный скрипучий обоз. Дехканские телеги двигались одна за другой, впритык, – судя по сопровождавшей караван охране, везли хлеб. Впереди брели человек десять, связанные одной веревкой. Когда обоз достиг низины, превратившейся после дождей в вязкое болото, головные телеги сразу же застряли в грязи.

– Куда вы смотрели, негодяи?.. У вас что, полопались глаза?.. – крикнул один из охранников.

Погонщики, засучив штаны выше колен, полезли в грязь. Но как они ни напрягались, колеса засасывало все глубже. Испуганно храпели лошади, увязнув до самого брюха в густой непроходимой жиже.

– Разгружайте свои телеги, бездельники!..

Погонщики стали перетаскивать мешки с возов на обочину дороги. Двое поскользнулись, упали, не выдержав тяжести, распластались прямо в грязи, едва не захлебнулись, – их подняли, усадили в сторонке. Но стражники безжалостно подгоняли остальных погонщиков, действуя плетьми.

Неожиданно среди криков, ругани и злобных проклятий прозвучал сухой хлопок выстрела, и в тот же миг один охранник свалился с коня. Не успела охрана опомниться, как из высоких придорожных зарослей кустарника выскочили пятеро всадников с занесенными над головами саблями.

– Кто пошевелится – прощайся с жизнью! – крикнул передний всадник на рыжем иноходце.

– Ахтам!.. – узнал его кто-то из погонщиков. Стражники оторопели, может быть, растерявшись не столько от выстрела, сколько от имени, которое им приходилось уже слышать.

Тем временем Ахтам обратился к погонщикам:

– Братья, разве не лучше спалить весь хлеб в огне, чем отдавать его нашим кровососам?.. Но теперь все ваше: и хлеб, и обоз, поступайте, как знаете.

– Послушай, сынок, – сказал пожилой погонщик, выдвигаясь вперед, – ты отомстил за нас этим разбойникам, спасибо тебе. Однако что дальше? Ведь вы-то уйдете, а расплачиваться за все нам…

– Расплачиваться?.. Или у вас в жизни осталось что-нибудь кроме страха?.. Что еще вы боитесь потерять?.. – ответил Ахтам вопросом на вопрос.

– Чем тянуть лямку до самой смерти, лучше хоть раз испытать судьбу, – поддержали Ахтама из толпы. – Вот что ждет каждого из нас: они виноваты только в том, что не сумели уплатить все налоги! – Группа связанных дехкан – впопыхах никто не догадался перерезать веревку – стояла в сторонке, особняком, как молчаливое подтверждение горьких слов Ахтама.

– Всему есть предел, и вашему терпению тоже, братья! Когда мы выступим локоть к локтю, с гнетом будет покончено…

– Верно… верно… – переговаривались в толпе.

– Кто с нами – выходи вперед! Кто домой – поворачивайте обратно, друзья.

Около тридцати дехкан, считая и десятерых, освобожденных от сурового наказания, вступили в отряд Ахтама. Остальные, то ли боясь последствий для себя самих, то ли не решаясь покинуть семьи, не рискнули на это и, завернув лошадей, отправились восвояси.

– Скоро наступят светлые дни! – напутствовал их Ахтам. – А у вас, наверное, крепкие поясницы, а? – шутливо обратился он к своим новым товарищам. – Смотрите, как бы не пришлось потом и вам дать стрекача!

– Наши отцы называли нас сыновьями, – ответил один из них.

– Ответ, достойный мужчин, – одобрил Ахтам. – Что ж, братья, в путь!

Новички распрягли своих коней и, оседлав, вспрыгнули на них.

– Не слышали, в каком селении сейчас Абдулла-дорга? – спросил Ахтам.

– Вчера ночевал в Чулукае. А сегодня будто бы в Турпанюзи, отправляет хлеб в ханские закрома.

– А какая с ним охрана?

– Да человек десять.

– Пока мы не покончим с Абдуллой, не будет конца податям, – сказал Умарджан.

– Может, попытаемся?.. – предложил чернобородый.

– Сынок, нельзя ли поговорить с тобой? – От дехкан отделился старик Колдаш и взял под уздцы коня Ахтама.

Они присели на берегу арыка.

– Что же вы хотели сказать мне, тага?[104]104
  Тага – дядя.


[Закрыть] – спросил Ахтам.

– У меня серьезный разговор, сынок. Эта ваша затея мне кажется напрасной…

– Какая затея?

– Да как же… Если вы уничтожите четырех стражников, завтра их нагрянет четыре сотни! А что вы поделаете с четырьмя сотнями?.. Смотрите, как бы на народ не обрушились новые беды, тяжелее прежних…

– Чего вам бояться на склоне лет, тага?

– Не о себе я говорю, сынок, – о народе, которому, ты сам знаешь, и так живется несладко… А вы поднимаете его на смуту…

– Что ж из того? «Если умирать – умри, но выстрели», – разве не сам народ так говорит?.. – усмехнулся Ахтам.

– Это верно, сынок, – ответил старик, подсаживаясь к Ахтаму поближе и доверительно глядя ему в глаза. – Но вспомни, когда, начав дело, доводили мы его до конца?

Ахтам задумался. Впервые, может быть, представилось ему, как огромно то, что они замыслили, как жестока будет борьба, сколько жизней захватит она и унесет с собой ради торжества народной свободы и счастья…

– Наши мусульмане говорят, что разгорится газават и воспрянет Ислам, – продолжал старик, обращаясь к погруженному в тревожные думы Ахтаму. – А что, если, заварив кашу, не найдем того, кто возьмет в свои руки знамя?.. Вот тогда и разбежимся – ты туда, я сюда… И считай – все погибло.

– Грозен гнев народа. Разве газават уже не вспыхнул вокруг?..

– Хе-хе, – ехидно подхихикнул старик, – таких «газаватов» я на своем веку перевидел немало. А что потом? Потом всегда находятся такие, кто, еще не начав дела, уже дерется из-за постов и званий…

Эту горькую правду хорошо знал и сам Ахтам. Но в его представлении она была правдой давних времен и не могла повториться ныне.

– Тага Колдаш, – упрямо возразил он старику, – для нас один выход: не повторять старых ошибок. Или, по-вашему, мы должны обрубить острие народного гнева?

– Хе-хе… – старик опять ехидно хихикнул.

– Почему вы смеетесь, тага? – с обидой спросил Ахтам, и глаза его сердито блеснули. – Что может быть позорнее, чем жить в вечной кабале?

– Говорить легко, сынок, – перебил его старик. Он уже не улыбался, взгляд сделался решительным, твердым, – чувствовалось, он не раз обдумал все, что высказывал теперь Ахтаму. – Прежде чем болтать об уничтожении маньчжур, надо покончить с нашими собственными «маньчжурами». На них недолго свернуть себе шею, я это знаю наверняка, сынок. Я варился в кровавом котле Насруллы-бека в Учтурфане, сражался, когда ходжи объявили газават в Кашгарии. Тогда все копали друг другу могилу и становились лакомым кормом для врага…

– Вы ведете речь о наших старейшинах?

– А о ком же еще?.. Пойми, хакиму Хализату нет никакого дела до народа, ему важна судьба единственного человека в мире – его самого. Говорят, «головы двух козлов не варятся в одном котле», так и беки: они не умеют действовать сообща.

– Народ поднимается и без них!

– Даже пчелы имеют своего вожака, сынок. Людям нужен вожак, телу – голова. А где вожак, который сумеет управлять целым народом?

Не все, что говорил старик, пришлось по душе Ахтаму, но многое было справедливым и внушало уважение к уму и опыту неожиданного советчика. Ахтам пожалел, что ему не довелось побеседовать со стариком раньше, ведь его устами говорила сама жизнь. Кто в одиночку найдет правильный путь, сумеет все понять, во всем разобраться?.. Правда, у Ахтама есть неизменный наставник – мулла Аскар… Однако ведь и тот не пренебрегает чужим мнением…

– А что, тага, чем старше становишься, тем больше, наверное, дрожишь за свою жизнь?

– Я три раза был в бою, сынок. И все, что я прошу у аллаха, это позволить мне в бою и умереть.

Ахтам изумленно уставился на старика.

– Вот так, сынок. Если я лгу, пусть бог накажет меня за это, – старик гордо ударил себя в грудь. – Но, сынок, я не хочу погибать зазря!

– Как это понимать – зазря?.. – удивился Ахтам снова.

– А так: не хочу, чтобы меня срезала сабля, как недозрелый кукурузный початок.

– В этот раз все будет иначе: мы доведем дело до конца, и зазря никто не погибнет!

– Как знать… Если призадуматься над тем, что говорил вчера мулла после вечернего омовения, тогда, считай, все пропало…

– Мулла?.. Что же говорил вчера мулла?

– Всех, кто выступит против власти, причислят к неверным.

– К неверным?..

– Такая угроза – как хорошая бородавка на глазу, сынок…

– Он сам неверный!.. Ваш мулла!.. Он обманывает простаков, предатель, продавший совесть и душу!

– Так думаешь ты, но многие мусульмане прислушиваются к его словам…

– Ну что ж, посмотрим… – Ахтам не подал вида, но его смутило сообщение старика. Он растерялся и на какое-то мгновение почувствовал себя слабым и одиноким перед надвигающейся бурей.

– Идите к нам, тага, – сказал он на прощанье. – Нам нужен человек, который сумеет учить нас уму-разуму…

– Когда наступит время, мы, может быть, встретимся… А пока прощай. Всего вам доброго, сынок…

Ахтам и сам не заметил, как взлетел на коня, как сдавил его крутые бока. Свистнул в ушах, ударил в лицо ветер. Значит, вот оно что… Все, кто выступит вместе с нами, буду прокляты, объявлены неверными… Нет, опасения старого Колдаша не напрасны! Слова муллы испугают многих… Да, бородавка, огромная бородавка проросла над глазом, не так просто избавиться от нее! Когда между тобой и врагами появилась стена, ее надо разрушить, как иначе добраться до ненавистных? Сблизиться с муллами? Нет, нет, нельзя с ними садиться на одну лошадь – обманут, продадут… Но пусть, пусть только встанут на нашем пути – раздавим, подомнем, как ядовитых гадюк!..

Он гнал коня, словно стремился избавиться от неотвязных сомнений, словно неистовой этой скачкой решалась теперь вся его жизнь. В нем бушевала ярость, в груди пекло, бешено билось сердце…

Ахтам обогнал своих спутников, они остались далеко позади. Заметив поблизости от дороги ручей, Ахтам спрыгнул с коня, распластался над водой, приник губами к студеной, ломившей зубы струе и пил долго. Ручей охладил его. Ахтам поднял голову, огляделся и только тут увидел, что небо покрылось тяжелыми, разбухшими черными тучами. На западе потемнело, там сверкала молния и глухо, рычащими раскатами, гремел гром. Предгрозовой ветер взметал клубы пыли, заволакивая все вокруг, до самого неба, густой беспросветной мутью. Мгла опускалась на землю, давила душу. Не успел отряд Ахтама доскакать до ручья, возле которого он остановился, как из толстых слоистых туч хлынул дождь…

Когда отряд подъехал к ложбине Турпанюзи, Ахтам приказал придержать лошадей.

– Ты поведешь наших новых товарищей, – сказал Ахтам Умарджану, – мы вас догоним.

– А как с этими? – Умарджан кивнул на стражников, которые охраняли обоз.

– Прихвати с собой. Выпадет случай – обменяем на оружие. – Ахтам роздал своим людям ружья, отобранные у охраны, и велел обменяться с конвоирами верхней одеждой.

– Если у Абдуллы десять солдат, то нас – девять, померяемся силами, – сказал Ахтам, когда Умарджан скрылся со своими товарищами за поворотом дороги. – Тронулись!..

Они добрались до Турпанюзи еще засветло, но из-за дождя улицы были совершенно безлюдны. Наконец им повстречалась женщина, которая шлепала по лужам босыми ногами, держа в руках обувь и накинув на голову драную мешковину. Завидев вооруженных всадников, она кинулась в соседний двор, но Ахтам, ехавший впереди, удержал ее.

– Не бойся, тетя, мы свои люди. Откуда держите путь?..

Женщина стояла, пряча лицо, но, видимо, чувствуя, что ей никто не угрожает.

– Из байского дома, – тихим голосом проговорила она.

– Что слышно про Абдуллу-доргу?

– Ничего не слышно. Если бы приехали большие люди, все бы всполошились, а наш бай сидит у себя дома.

– Спасибо, тетя.

Женщина торопливо зашагала прочь.

– Значит, их тут нет! – Чернобородый с досады выругался. – А если они нарочно сказали, что направляются сюда, а сами двинулись в другое место? Ведь это хитрые лисицы…

На самом деле так и получилось: Абдулла-дорга, объявив, что едет в Турпанюзи, взял путь на Джелилюзи.

– Неужели нам возвращаться с пустыми руками? – нахмурились товарищи Ахтама.

– Нет, – отвечал Ахтам, – подожжем хлебные амбары Хализата…

– Что?.. – Чернобородый не скрывал смущения. – Ведь это тяжкий грех – поджигать хлеб!

– Кормить хлебом собак в солдатской одежде – грех еще тяжелее, – решительно возразил Ахтам.

Лесные смельчаки остановились в ста шагах от хлебных амбаров. Очевидно, боясь дождя, охрана попряталась, во всяком случае, у ворот никого не было видно. Приказав двум джигитам стеречь коней, Ахтам повел остальных товарищей к воротам и, подойдя поближе, выкрикнул уверенным, повелительным тоном:

– Есть ли кто-нибудь здесь?

Никто не отвечал. Он принялся стучать в ворота.

– Кто там? – раздалось изнутри.

– Солдаты Абдуллы-дорги!

– Абдуллы-дорги?..

– Мы возвращаемся из Джелилюзи!

Охранник приоткрыл маленькое окошко в боковой дверце, выглянул, но вид людей в солдатской форме успокоил его. Раздался звон ключей.

– Да скорее, скорее, промокли до костей, – нарочито злым голосом покрикивал Ахтам.

– О боже, и в дождь нет покоя, – ворчал охранник, открывая ворота. Сильные руки сдавили его горло, охранник успел только икнуть. Его товарищи сидели в дежурке и варили мясо в чугуне. За разговором они не заметили появления джигитов.

– Салам, друзья, – поздоровался Ахтам, входя первым. При взгляде на незнакомых вооруженных людей охрана оцепенела.

– Не бойтесь, вас мы не тронем, – продолжал Ахтам. – Но ни с места. Где ключи от амбаров?

Один из охранников указал на углубление в стене над очагом.

– Брат, – обратился Ахтам к чернобородому, – заведите коней во двор и дайте им корму.

– Не следует слишком долго тут задерживаться, – настороженна огляделся по сторонам чернобородый.

– Мы здесь как за семью замками, никому не придет в голову нас заподозрить… А ну-ка, друзья, расстилайте пошире свой дастархан, самое время полакомиться вашим мясом.

– Слушаемся… – проговорил нетвердым голосом один из охранников, поспешно поднимаясь с места.

– Есть у вас сухие дрова на растопку? – спросил Ахтам, когда на блюде появились дымящиеся разваренные ломти мяса.

– Есть… А что вы собираетесь делать? – испуганно спросил охранник.

– Скоро увидишь. Да вы не бойтесь, вы сами не получите даже щелчка в нос… Разве что заберем вот эти три ружья да еще лошадей в придачу, и дело с концом.

– А кто вы такие?

– Если завтра люди Хализата спросят, – скажите, что амбары поджег Ахтам, с них этого хватит…

…Когда Ахтам со своими друзьями добрался до богарных земель, расположенных к северу от Турпанюзи, пламя, охватившее хлебные амбары гуна Хализата, поднималось высоким багряным столбом, освещая далеко вокруг дома и деревья. Лесные смельчаки несколько мгновений, оставив коней, любовались игрой огня, потом свистнули плетками и помчались прочь.

2

– Значит, у Ахтама в отряде сейчас больше семидесяти человек… А как с оружием?

– Пятнадцать ружей и тридцать сабель, учитель. Но пуль и пороху маловато.

– Что скажешь ты, Махмуд?

– Мои кузнецы выковали пятьдесят сабель, мулла Аскар. Можно сковать еще сабель тридцать. Было бы хорошо, сумей мы добыть настоящую сталь.

– Сколько людей ты собрал?

– Джигитов, которые только и ждут первого сигнала, у меня не меньше, чем у Ахтама.

– Теперь очередь за Семятом. Выкладывай, что у тебя за душой, сынок.