Текст книги "Избранное. Том 2"

Автор книги: Зия Самади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

Глава пятнадцатая

1

Громом обрушилась на повстанцев весть об измене Махмуда и о побоище в Дадамту. Триста джигитов погибли ни за что ни про что без всякой пользы для дела – триста товарищей, триста братьев! Но кого винить?.. Кто выпустил предателя, кто позволил увести ему свой отряд?..

Черная туча легла на лагерь. Сжимались от гнева сердца, и лица темнели, подернутые траурной скорбью. Особенно велико было горе уроженцев Дадамту. Неистовые проклятия обрушивали они на Махмуда и требовали сейчас же, без промедления, выступить и отомстить маньчжурам за смерть близких, за родные, обращенные в пепел очаги. Волнение охватило повстанческие отряды, страсти бушевали, жаждали выхода, крепость Актопе с каждым часом все больше уподоблялась вулкану, который вот-вот извергнет раскаленную лаву. В яростном исступлении то здесь, то там собирались добровольцы, готовые взбунтоваться и действовать по собственному почину. За ними устремились бы остальные – и тогда, на радость врагу, всему восстанию пришел бы скорый и бесславный конец!..

Чувствуя, какая опасность сгустилась над лагерем, Ахтам обратился к повстанцам:

– Слушайте меня, братья! В какой войне бывают одни победы? Какая война обходится без тяжелых жертв и проигранных сражений?.. Кто не хочет понять этого, тому лучше было не браться за оружие!..

Он заставил умолкнуть крикунов. Но откуда-то из задних рядов раздался возглас: «Ты должен ответить за измену Махмуда!» – и снова поднялась буря…

– Что верно, то верно, – сказал Ахтам, когда ему дали говорить, и голос его был ровен и спокоен. – Я вовремя не раскусил измену и должен ответить…

– Какой прок ворошить старое!.. – крикнул кто-то.

– Нет, – сказал Ахтам, – я не прошу пощады. За свои ошибки каждый должен платить своей головой. Вот моя голова – рубите!

Трудно сказать, что именно вдруг укротило людей – искренность, с которой произнес он эти слова, или то, как без всякого сожаления, с какой-то даже легкостью Ахтам снял и положил на землю свой пояс, кинжал и саблю, а затем обнажил и склонил голову, – но толпа вдруг смолкла, растерялась, и те, кто был родом из Дадамту и негодовал громче всех, теперь смутились и затихли…

– Веди нас в бой, Ахтам!.. – крикнул кто-то. И этот возглас, будто его лишь и ждали остальные, взлетел над толпой, и с каждым мигом звучал все громче, наполняясь яростью, гневом, надеждой:

– Веди нас в бой, Ахтам!..

– Веди нас в бой…

И распрямился Ахтам, и окинул толпу медленным взглядом, и вскинул руку, требуя тишины.

– Хорошо, – сказал он, – собирайтесь в поход. Мы выступаем завтра!..

Повстанцы разбились на сотни, каждая сотня – со своим знаменем: на белом полотнище – звезда и полумесяц. Не считая дозорных и балдакчилар – тех, кто с помощью лестниц первыми должны были взобраться на стены вражеской крепости, не считая этих специальных отрядов, ждали сигнала к выступлению две тысячи конных и пеших бойцов. Одетые в одинаковую форму – белые малахаи с черной полоской, бешметы со стоячим воротом, сапоги с изогнутым носком, – вооруженные винтовками, ружьями, саблями, а то и пиками, повстанцы представляли немалую силу.

Маимхан отличал особый наряд: поверх такой же, как у всех, мужской одежды – шитый серебром пояс с саблей и шестигранная остроконечная шапка. Тонкая, стройная, уверенно гарцевала она на своем белом в сизых отливах коне перед равняющимися рядами – ни дать ни взять юный витязь из старинной легенды. По правую руку от нее, на черном скакуне, сидел подтянутый, посуровевший Ахтам, по левую – весельчак и удалец Хаитбаки, и любо глядеть было разом на всех троих – вид их радовал и воодушевлял боевые сотни.

Седобородый Колдаш, облаченный во все белое, по знаку Ахтама поднялся на паштак[124]124
  Паштак – возвышение.


[Закрыть] – благословить идущих на святое дело. Руки его взмыли к небу, голос звучал торжественно и тягуче:

– Да будут повергнуты в прах наши враги, да будет свободной наша земля!

И тысячеустое эхо грянуло в ответ ему:

– Аминь!..

– В бой, братья!..

– В бой!..

Сотни тронулись – каждая следом за плещущим на ветру знаменем…

Хотя противник превосходил повстанцев и по численности и по вооружению, было решено штурмовать Кульджу. Войско разделили на две части: отряды во главе с Ахтамом предполагалось двинуть на Кульджу с севера, отряды под началом Колдаша – с востока. Охрану Актопе поручили Семяту.

Маньчжуры давно выжидали удобный момент, чтобы развернуть активные действия против мятежников. Такой момент наступил, когда стало известно о разладе в среде бунтовщиков, о предательстве Махмуда и его разгроме.

По приказу жанжуна был организован так называемый «корпус по ликвидации воров»; он состоял из шести регулярных полков, которые подчинялись лично жанжуну и, в качестве особых частей, прежде располагались в долине реки Хелунчан. Солдат в эти полки набирали в основном из маньчжур и шива и пускали в дело в самых критических случаях.

– Не беспокойтесь, господин жанжун, – заверил длиннобородый, получая из рук в руки приказ о передаче ему корпуса, – на этот раз я постараюсь так расправиться с чаньту, чтобы даже их правнуки – если у них вообще будут правнуки – бледнели от страха и молили бога о спасении при одном только слове «солдат».

– Наша задача облегчилась, – сказал дарин, собрав своих военных советников. – Воры вылетели из гнезда. Начнем же, господа, охоту.

Раньше дарин думал запереть мятежников в Актопе, но планы переменились. На совете было предложено три полка выставить против Ахтама, два – против Колдаша и один направить для захвата крепости Актопе, а на холме Харамбаг устроить командный пункт, – отсюда поле предстоящего сражения виделось как на ладони.

Отряды Ахтама достигли канала Ак остан и здесь натолкнулись на противника. Их встретил сильный огонь. Джигиты ответили ружейными залпами. Перестрелка продолжалась около часа, затем повстанцы обнажили сабли, взяли пики наперевес и с криком «аллаху акбар!» бросились на врага.

Этого только и ждали маньчжуры. Они отступили, побежали, увлекая за собой преследователей, и Ахтам, разгоряченный погоней, опомнился только тогда, когда в лощине Алтунлук его кольцом окружили два полка, скрывавшиеся в зарослях тальника. Теперь свинцовый град хлестал со всех сторон. Ахтам разбил свои силы на четыре части, приказал спешиться и залечь.

Колдаш встретился с противником в низине, расположенной к востоку от Харамбага. Маньчжуры заранее укрепились на выгодных позициях. Рискнуть на открытую схватку с ними значило обречь себя на бессмысленные потери. Посоветовавшись, Маимхан и Колдаш решили обороняться.

– Как бы нам не попасть в ловушку, доченька, – сказал старый Колдаш.

Маимхан прислушалась. Со стороны лощины Алтунлук доносились ослабленные расстоянием звуки стрельбы.

– У Ахтама идет бой, тага… Мы должны ему помочь…

– Попытаемся, доченька.

Три сотни джигитов с Умарджаном во главе остались держать оборону, пятьсот человек отошли назад, готовясь выступить Ахтаму на выручку.

Между тем отряды Ахтама продолжали неравный бой. Тиски вокруг них сжимались.

– Пробьемся или все пропадем, Ахтам-ака! – воскликнул Хаитбаки. Он думал, что и Маимхан со своими джигитами попала в окружение, и тоже рвался ей на подмогу.

– Нужно выстоять до ночной темноты, – отозвался Ахтам скрепя сердце.

– Ждать до ночи?.. Я попробую, Ахтам!..

– Смотри, пропадешь зазря…

– Кто смелый?.. Ко мне! – крикнул Хаитбаки. Он выскочил из-за укрытия. Добрая сотня джигитов бросилась к нему.

Взлетев на коней, они врубились в самую гущу врагов, прорвали первую цепь, вторую. Но пуля ударила Хаитбаки в грудь. Привстал, вытянулся на стременах в последний раз джигит и, запрокинувшись назад, рухнул на землю, как скошенный. Одно-единственное слово выдохнул он: «Маимхан!..», но никто не услышал его в пылу схватки. Не пробились и остальные джигиты сквозь плотный заслон – все сложили головы следом за Хаитбаки…

Теперь положение Ахтама сделалось еще тяжелей. Ряды его товарищей редели, враг напирал, подступая все ближе, ближе… Но вот в лощине появился отряд Колдаша.

– Братья! – крикнула Маимхан, чувствуя, что промедление равно гибели. – Братья!.. – Над ее головой блеснула сабля.

– Стой, дочь моя!.. – крикнул старый Колдаш. – Остановись!..

Но Маимхан уже не слышала этих слов. Пятьсот джигитов с боевым кличем бросились за нею. Белые полотнища знамен развевались на ветру. Впереди, сдавив коня ногами, скакала Маимхан.

Длиннобородый дарин с вершины холма Харамбаг следил за сражением. «Девчонка сама рвется к нам в руки, ее надо взять живьем», – подумалось ему. Он что-то шепнул адъютанту, стоявшему рядом, и указал пальцем на Маимхан. Тот понимающе кивнул и кинулся к своему коню…

Вовремя подоспевшее подкрепление изменило ход боя. Маньчжуры, не выдержав, начали отступать с одной стороны на них обрушилась Маимхан со своими джигитами, с другой – наседали сотни Ахтама, взбодренные поддержкой.

– Введите в дело артиллерию, – приказал длиннобородый. Загрохотали пушки. Маньчжуры бросили в бой два резервных полка. Наступили минуты, которые должны были решить все.

Да, многое значат смелость и отвага, но если на место одного сраженного врага заступают десять?.. Если вся лощина уже покрылась вражескими телами, а отовсюду, словно саранча, которой нет числа, надвигаются все новые полки и роты?.. Маньчжуры, отступившие бы-о, под прикрытием артиллерии опять двинулись вперед. Храбро дрались повстанцы, но с каждым мигом слабели их боевые цепи, кровавое месиво возникало там, где падали снаряды; пушечные выстрелы прижимали к земле, не давали подняться, ринуться на штурм. Маимхан, как и прежде, была впереди, в первой цепи, и около, пытаясь прикрыть ее от опасности, находился старый Колдаш.

Бой продолжался. Отчаянье удесятеряет силы – джигиты Ахтама рвались из окружения, еще немного – и они бы пробились к своим… Если бы, если бы в этот момент им помогли джигиты Колдаша!.. Но уже ранен старый Колдаш, уже приняло его старое тело смертельную пулю, предназначенную Маимхан. И вместе с ним полегли джигиты, которые были рядом. Одна, совсем одна оказалась вдруг Маимхан! А к ней, отрезая ее от своих, уже мчались маньчжурские солдаты… Маимхан вздыбила своего белого коня, взмахнула саблей – и упал первый солдат. Остальные хотели накинуть на нее петлю, но разрубила веревку Маимхан, хлестнула захрапевшего коня по крутому крупу и рванулась… Но тут прямо в грудь ей ударило тяжелое копье…

– Держитесь, родные! – крикнула Маимхан, обхватив за шею быстроногого скакуна. Верный конь понес ее в сторону. Напрасно гнались за ним солдаты.

Все это видел длиннобородый дарин с холма Харамбаг и отдал приказ взводу своей личной охраны…

Когда Маимхан стащили с коня, она была без памяти. Словно откуда-то из страшной дали к ней доносились звуки выстрелов, звон и скрежет мечей, лошадиное ржанье и крики: «Бей, руби!.. Ша, ша!..»

«Ахтам…» – вспыхнуло у нее в голове, и все затянулось черной мглой.

2

После разгрома повстанцев два дня в Кульдже длились убийства и казни, два дня с раннего утра до поздней ночи шла кровавая расправа – хватали всех, кто был замешан в восстании, кого заподозрили в сочувствии к мятежникам, кому довелось первым подвернуться под руку осатаневшим от ярости солдатам. Горожане в страхе забились в свои дома, улицы опустели, на площадях, не зная передышки, трудились палачи. Длиннобородый торжествовал победу.

На третий день, едва загорелась заря, с крепостной стены ударили пушки. Раз за разом, через равные промежутки, гремели залпы, взламывая ночную тишину, и перепуганным, трясущимся от каждого шороха жителям казалось, что от пушечного гула содрогаются земля и горы.

– О аллах, милостивый, милосердный, сохрани наши головы во имя наших детей… – Люди приникли к щелям, ожидая в тоске, что случится дальше. А дальше – в разных концах города забили барабаны, раздались пронзительные голоса глашатаев: «Всем до последнего выйти на улицы! Таков приказ! Ослушники будут наказаны!..»

Прихватив детей, стариков и убогих, горожане покидали дома, присоединялись к покорным, безмолвным толпам, – их гнали, как скот на бойню, за городские стены, к холму Ляншан. Здесь всем было велено стать коленями на мерзлую землю.

С четырех сторон оцепили холм Ляншан солдаты. Тускло блестели ружейные стволы, багровыми бликами зари вспыхивали обнаженные сабли. Тысячи людей обреченно прощались с жизнью, губы в последний раз твердили слова молитвы… Но время тянулось, а солдаты не стреляли, не рубили голов… Люди начали распрямлять затекшие спины, исподтишка озираться.

Теперь они увидели на вершине пологого холма помост, обтянутый пестрой материей, и на нем несколько скамей. Ниже, в полусотне шагов от помоста, стояли три человека в красных одеяниях. Черные маски скрывали их лица. Рядом возвышалось небольшое сооружение, также скрытое черной тканью. Теперь всем сделалось ясно, что не ради них совершались эти мрачные приготовления, и все облегченно вздохнули, потому что каждый в первую минуту подумал только о себе.

Прошло около часа. Со стороны города послышался оглушительный треск барабанов. Толпа заволновалась, люди стали оборачиваться, глаза их теперь неотрывно следили за дорогой. Там уже можно было различить солдат – не меньше сотни, одетых в черное; с их копий свисала красная бахрома. За первой сотней двигалась вторая, за ней – третья, в желтом, с обнаженными мечами. Дальше, почти впритык, следовали шесть колясок, запряженных черными мулами и похожих на тавуты[125]125
  Тавут – гроб.


[Закрыть]. В передней восседал дотяй, за ним – гун Хализат, потом – длиннобородый дарин. Три последних коляски заполняли придворные во главе с ишик агабеком.

Мрачное шествие медленно приближалось к холму Ляншан. Наконец кавалькада достигла помоста и остановилась. Перед каждой коляской слуги поставили по низенькой скамеечке. Приехавшие вышли, не спеша, с достоинством поднялись и расположились на помосте. Ишик агабек вскинул правую руку:

– Пусть славный каган Китая живет тысячу тысяч лет!

Первым встал со своего места дотяй, за ним остальные, и все склонились в низком поклоне. Волосы, на маньчжурский манер заплетенные у всех в длинные тонкие косицы, свесились вперед, концами скользнули по доскам помоста.

На площадь въехала черная крытая повозка и остановилась там, где неподвижно застыли трое в красном. Четверо стражников, стоявших по углам повозки, вытянули руки по направлению к помосту. В руках, отливая холодной синевой, сверкали мечи.

– Открывайте! – громко приказал длиннобородый.

Солдаты приподняли полотнище, которое завешивало повозку спереди. На нем крупными китайскими иероглифами значилось: «Шун-фян» – «Убийца». Из глубины повозки выволокли связанного по рукам и ногам человека, поставили на землю, повернули к помосту лицом. С головы сдернули густую сетку. И тогда все увидели, что это Маимхан.

Вначале ее имя выкрикнули двое или трое из тех, кто стоял поблизости, затем его повторили в разных концах. И вот уже вся громадная толпа вздохнула единым вздохом:

– Маим-хан!..

Дотяй, гун Хализат, длиннобородый и все, кто находился на помосте, невольно привстали со своих мест.

Толпа встрепенулась, глухо зарокотала, задвигалась, но солдаты никому не дали подняться с колен.

Тысячи глаз скрестились на девушке – такой маленькой, такой хрупкой, такой одинокой посреди огромной безмолвной площади… Но гордо и просто стояла Маимхан, еще никогда не была она так прекрасна и так спокойна, как сегодня, перед лицом смерти. Только раз огляделась она вокруг, надеясь, быть может, отыскать Ахтама… Или Хаитбаки… Или старого Колдаша… Но никого не встретил ее взгляд.

Между тем ишик агабек торопливо читал приговор:

– …Предательницу, врага ислама Маимхан, дочь Сетака, поднявшую бунт против священной власти великого кагана Китая, казнить, отрубив ей голову… Да послужит судьба ее примером для каждого…

Ишик агабека заглушили гневные крики, стон женщин, детский плач…

– Родные мои!

Все звуки стихли, голос Маимхан легко и свободно взмыл над площадью:

– Палачи могут убить мое тело, а не душу!..

Ей не дали досказать – стражники подхватили Маимхан, смяли, потащили к плахе.

Тишина опустилась на площадь, – такая тишина, что, казалось, даже у солдат замерли сердца.

Вскинув голову, стояла Маимхан перед плахой, только лицо ее было бледней, чем обычно.

Палач грубо рванул девушку за волосы.

– Проклятые!.. Все равно нас вам не покорить!.. – крикнула она из последних сил.

И площадь ответила:

– Маимхан!.. Маимха-а-ан!..

Это слово звучало все громче, громче, оно взлетало над толпой, над холмом Ляншан, над всей Илийской долиной – и, казалось, его слышали всюду, где под властью чужеземцев томился униженный, раздавленный, но не покоренный уйгурский народ…

Низкие сплошные тучи затянули небо. Вначале сеялась жесткая снежная крупа, потом налетел порывистый ветер, заклубилась пурга. Непроглядная муть заволокла дали, вьюга бесилась и завывала в горных ущельях, как волчица в капкане. Барханами сыпучего снега замело Илийскую долину. Казалось, плачет и стонет вся земля.

Но человек, приникший грудью к невысокому могильному холмику, не чувствовал, видимо, ни жгучего холода, ни ветра, который злыми иглами впивался в тело. Метель, кружась, то засыпала его с головой, то, свирепо дунув, обнажала белый малахай с черной каймой, чапан, разорванный в нескольких местах, пальцы, которые судорожно сжимали окаменевшие на морозе комья свежей глины.

Поблизости в скорбном молчании замерли шестеро джигитов. Тут же, привязанные к одиноко растущему дереву, тесно сбились их лошади, ноздря к ноздре; своей понурой неподвижностью они как бы разделяли людское горе.

Время шло, но никто не нарушал безмолвия, только ветер свистел и закручивал снежные воронки.

Уже смеркалось, когда наконец бородатый джигит негромко проговорил:

– Довольно, Ахтам… – Слова дались ему с трудом, он едва выдавил их.

Товарищи склонились над Ахтамом и силой оторвали от земли.

Теперь он стоял, окруженный плотным кольцом друзей. Сомкнув плечи, они, казалось, хотели заслонить Ахтама от ненастья, укрыть от ветра, хлеставшего снегом в его лицо, заросшее густой щетиной, как бы обуглившееся, постаревшее за эти дин.

Не говоря ни слова, Ахтам левой рукой поднял с земли кетмень (правая рука у него была ранена) и вырубил в затвердевшей могильной насыпи неглубокую ямку. Затем он развязал свой шелковый пояс, поднес к губам кинжал, поцеловал острый клинок, завернул в пояс, бережно положил на дно ямки и завалил ее землей. Друзья по-прежнему беззвучно наблюдали за всем, что он делал.

– Теперь на коней? Так, Ахтам?.. – спросил все тот же бородач.

Вместо ответа Ахтам опустился на колени и начал читать молитву. Он молился тихо, почти неслышно, губы его едва шевелились, произнося слова, предназначенные лишь для любимой. И многое, на что не решался Ахтам раньше, сказал он ей теперь…

Но сухи были его глаза, и никто, заглянувший в них, не догадался бы, что творится сейчас в его сердце…

Последним усилием прорвали Ахтам и его товарищи вражеские тиски, но, узнав, что Маимхан попала в плен, снова ринулись в битву. Однако ночь уже окутала землю, и нельзя было различить, где чужие, где свои. Казалось, враги стреляют со всех сторон, один за другим падали джигиты, не миновала пуля и Ахтама. Пришлось отступить. С остатками повстанцев Ахтам двинулся к Актопе, но солдаты уже перерезали дорогу. Вскоре выяснилось, что гарнизон крепости во главе с Семятом перебит, а за теми, кому довелось бежать, маньчжуры охотятся по всей округе.

Уцелевших в сражении джигитов Ахтам повел в давнее пристанище лесных смельчаков – ущелье Гёрсай, но длиннобородый, выполняя приказ о полной ликвидации «воровских шаек», преследовал его по пятам. Наконец с Ахтамом осталось всего шестеро самых верных друзей.

Что ожидало их впереди?…

Вчера тело Маимхан было предано земле. Сородичи похоронили ее возле холма Дадамту. Голову девушки, отрубленную палачом, маньчжурские власти приказали вывесить над крепостными воротами Кульджи под охраной специально приставленных часовых. Но народ не допустил надругательства: у Ахтама и его товарищей нашлось немало помощников. Заколов четырех стражников, джигиты доставили голову Маимхан к ее могиле и похоронили вместе с телом…

– Пора, брат, – Умарджан положил руку Ахтаму на плечо. Ахтам с таким усилием поднялся на ноги, словно его давила к земле страшная ноша.

– Куда мы?.. – спросил бородатый джигит, когда седлали лошадей.

– На запад!.. – отвечал Умарджан вместо Ахтама.

Джигиты тронулись. Через несколько мгновений могильный бугорок и одинокое деревцо утонули в пурге.

Ахтам ехал, ослабив поводья и давая волю коню и своим мрачным думам. «Куда вы держите путь, куда, дети мои? – слышалось ему. – Куда идете, покидая свой край, свою землю?..» Знакомый старческий голос повторял эти слова, и так явственно, что Ахтам встряхнулся и разжал залепленные снегом ресницы. Нет, это сон или легкая дремота, которая незаметно подкралась к нему…

«Остановитесь, джигиты!.. Эй, остановитесь!.. Нехорошо отрекаться от родины! Разве найдете вы счастье от нее вдали? Разве не здесь пролита ваша кровь?»

Чей это голос? Муллы Аскара?.. Или старого Колдаша?.. Или то голос далеких предков, воскресший в его сердце?.. Ахтам с яростью хлестнул коня плетью и поскакал прямо в снежную круговерть. И по мере удаления от Кульджи голос этот слабел, звучал все тише, все глуше, и вместе с ним словно обрывалось что-то в душе Ахтама, и все безнадежней охватывала его тоска своими тугими змеиными кольцами.

– Ты устал, Ахтам?.. – тихо спросил друга Умарджан. Похоже, он загрустил от тех же мыслей.

Впервые попытался нарушить молчание Умарджан после того, как они двинулись в путь, но Ахтам ему не ответил. Может быть, погруженный в собственные раздумья, он просто не расслышал вопроса…

Когда путники, поднимаясь по горной тропе, достигли середины склона, пала лошадь бородатого, который двигался впереди, прокладывая в сугробах дорогу. Простились с конем, не вынесшим тяжелой дороги, и продолжали пробиваться к перевалу.

Так прошла ночь, а утром – они встретили его уже на вершине – прекратилась метель, небо расчистилось и солнце засверкало так ослепительно, что вся Илийская долина, обновленная снежным покровом, наполнилась блеском, заиграла, заискрилась, как сказочная красавица в драгоценном уборе. На юге высился гордый среброглавый старик – Тянь-Шань, с востока сияли пурпуром зари вершины Арвала, и северный великан – гряда могучих Алайских гор – широко распахивала свои объятия, будто вопрошая: «Не ты ли играл в детстве на моих шелковых лугах? Не ты ли пил из моих родников животворную воду?..» И река Или, которая несла в своих струях первые льдинки, – река Или, потемневшая, почти черная среди оснеженных берегов, казалось, говорила каждому из джигитов: «Слушай меня… Я кровеносная жила долины, где ты родился, где умерли твой отец, и дед, и прадед… Не я ли храню для тебя их радости и печали, их горькое горе, их светлые надежды? Не я ли смываю следы крови, которую проливал в битвах твой народ? И не я ли вынянчивала тебя на своей груди?.. Куда же ты уходишь, кому отдаешь меня?..»

Семеро джигитов стояли на вершине Янбулака. Глубоко внизу крутыми завитками поднимались дымки… То была Кульджа – сердце Или…

Ахтам, не беги от поражения, борись, только в борьбе добывают победу! Будь вместе со своим народом, верь ему… Пускай не окажется бесполезно пролитой кровь твоих погибших друзей… Отомсти! Не покидай родной край, священный край, где окропила землю чистая кровь Маимхан!..

После долгих дней скитаний, утратив прежнюю веру, растерянный, оглушенный всем, что произошло, Ахтам впервые очнулся, впервые почувствовал – нет, еще не все потеряно, нет, не все!..

– Братья, – задумчиво сказал он, – мы спасем свои головы, а кто будет спасать родину?..

– О чем ты говоришь? – ответил бородатый. – Нас ведь осталось только семеро – что мы можем?..

– И куда нам деваться, если не найдем мы прибежища в другой стране? – поддержал его другой джигит.

– За этим хребтом – наши кровные братья, они приютят нас, Ахтам, не будем же сворачивать с намеченного пути, – сказал третий.

– Но разве я говорю, что мы не отыщем пристанища?..

– Тогда почему ты с половины пути начинаешь пятиться назад? – перебил Ахтама бородатый.

– Для человека проститься со своей родиной – все равно, что проститься со своим сердцем. Как же мы станем жить на чужбине – без сердца?..

Тяжелое молчание было ответом на слова Ахтама.

– Разве по своей воле покидают родную землю? – хриплым от волнения голосом проговорил Умарджан.

– Мы еще вернемся, чтобы отомстить врагу!.. Вернемся, когда наступит наш срок!..

– Нет, – с внезапной твердостью прервал Ахтам бородатого, – нет, братья! Мы не можем покинуть нашу землю – нашу и больше ничью! Сегодня мы потерпели поражение, но завтра мы победим! И сила наша и наше счастье – все, все здесь… – Ахтам выскреб из-под снега горстку мерзлой земли, поднес к лицу, дохнул на нее теплым, клубящимся на морозе дыханием. И вскочил на коня.

– В седла, братья! – крикнул он. Его друзья молча последовали за ним, и молча, но уже с пробуждающейся решимостью повернули они коней на Кульджу. Их путь вел к новой борьбе, к новым битвам…