Текст книги "Избранное. Том 2"

Автор книги: Зия Самади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

– Зря, зря, ты, Зайнап, так глупо себя ведешь! – говорил Тусук вкрадчивым, но подрагивающим от нетерпения голосом. – Человек, вступивший в дом Ходжака-шанъё, становится или рабом этого дома или покойником. Лучше по-хорошему уступи мне…

Тусук стал медленно приближаться к девушке, но га подняла нож:

– Подойдешь – распорю тебе живот!

– Послушай, Зайнап, я сделаю все, что ты захочешь. Хочешь – выгоню обеих своих жен? Все мое богатство тебе достанется. Хочешь – возьмем сюда твоих родителей, тут они будут сыты и довольны…

– Не смей своим вонючим ртом упоминать моих родителей! Лучше погибну, чем хоть один день проживу с тобой. Никогда, ты слышишь, никогда не будет по-твоему!..

– Ты еще глупая, Зайнап. Это же честь великая для тебя – быть снохой Ходжака, женой Тусука. Ведь чего только в нашем доме нет, тебе и не снилось такое богатство. Это шайтан тебе дурные мысли внушает…

Гани одним ударом вышиб дверь и, ворвавшись в комнату, гаркнул:

– Правда! И этот шайтан – ты!

На ужас Тусука было и смешно и отвратительно смотреть. Он кинулся на одеяла, закрыл голову подушкой и, трясясь всем телом, запричитал:

– Ой, смерть моя, ох, смерть моя!..

Гани расхохотался. И Зайнап, столько пережившая за два последних дня, тоже смеялась, на минуту забыв обо всем.

– Переодевайся, сестренка, сейчас – поедем, – сказал ей Гани и повернулся к Тусуку. – И эта мразь еще девушек ворует? Тьфу! – Гани с омерзением сплюнул и пнул в зад валявшегося у его ног и дрожащего от страха Тусука. – Ну, как? Будешь еще издеваться над бедными, обижать сирот?

– Не-е-т, не-ет!

– Поклянись!..

– Пусть меня покарает аллах!.. Пусть сгорит мой дом!.. Пусть…

– Ладно, достаточно и первого. Все остальное, если понадобится, я сам сделаю, без аллаха. В общем, слушай меня внимательно: если ты что-нибудь сделаешь во вред Момуну-мельнику, я расправлюсь и с тобой, и с твоим отцом, и со всеми твоими родичами и холуями. Я тебе обещаю это! Понял?!

– П-п-понял..

– Дай-ка я на тебя еще посмотрю, чтоб лучше запомнить может, еще свидимся… – Гани приподнял одеяло, которым закрывался Тусук, и тут же бросил его, сморщив нос. – Тьфу ты, вонючка. Надо же, в штаны наделал… Эх ты, заячье сердце!..

Взяв Зайнап за руку, Гани вывел ее во двор.

Девушка еще не могла прийти в себя. Мужество ее спасителя, который не побоялся так просто ворваться в дом Ходжака, считавшегося выше всех в округе и почти ни с кем даже не здоровавшегося в селении, его деликатность и доброта к ней, потрясли Зайнап. Когда Гани взял ее за руку, она почувствовала, что пошла бы вот так за ним хоть на край света…

Махаматджан вместе со старым слугой держали наготове трех оседланных лошадей.

– Эй, эй, – закричал слуга, вдруг увидев девушку, – а ее вы куда?

– В ямул запрячем эту дуреху за то, что не слушается она хозяина!..

– Нет, нет, тут что-то не то! Девушку я не отдам! – испугался начавший понимать в чем тут дело старик.

– Эй, старый холуй! Не лезь лучше!

– А что я скажу хозяину, ведь шанъё убьет меня! Завтра же повесит меня на карагаче! Лучше убейте меня сразу! – Старик был испуган до смерти, от страха даже его непрестанный кашель сразу пропал.

– Ладно! Сделаем так, что тебе твой хозяин и слова не скажет, – ответил Гани и, связав старику руки и ноги, одним махом закинул его сухое тщедушное тело на крышу. – Уж очень ты предан своему хозяину, вот и полежи на ветерке, дожидайся его!

Подъехав к дороге, ведущей в Булукай, всадники увидели, что Хажа-медведица поджидает их.

– Уф, как я тут волновалась. С добычей, значит, вернулись! Молодец, Гани! – обрадовалась она.

Услышав имя джигита, Зайнап встрепенулась. Девушка вспомнила – года три назад она видела мельком Гани, когда тот приезжал к ним на мельницу. Но тогда он показался ей совсем юным парнем. А теперь это был могучий молодой мужчина. Девушка украдкой бросила на него взгляд… Потом еще один и еще… Ей трудно было оторвать от него взор.

– Забирай нашу добычу себе! – сказал Гани. – Отвезешь ее в Булукай к деду Рахиму. А мы не позже, чем за неделю, найдем Бавдуна и доставим его туда же. Тогда и сыграем потихоньку в доме Рахима свадьбу.

Услышав о свадьбе, Зайнап благодарно посмотрела на Гани. Но рядом с любимым – Бавдуном – место в сердце теперь занял и ее спаситель. Девушка чувствовала, что для этого джигита она готова на все…

А Хажа говорила Гани:

– Не беспокойся. Ты меня знаешь, все сделаю как надо…

Уже на следующее утро об этом происшествии знал весь Кулустай, к полудню о нем говорили в Чулукае, Булукае, Арабозе. А к вечеру, обойдя все близлежащие селения, эта весть добралась и до Кульджи. И чем дальше уходила новость, тем больше обретала версий: «Девушку выкрал ее прежний друг», «девушка зарезала мужа и бежала, забрав с собой все золото шанъё», «девушку забрал лозун со своим чериком» и еще много всякого. Лишь та женщина, что указала Гани, где дом Хажи-медведицы, и получила от него прозвище «Хажа-болтунья», твердила всем: «Я узнала похитителя, это всем известный Гани». Однако соседи с давних пор по заслугам считали ее вздорной сплетницей и никто ей не поверил. В результате эта гипотеза не вышла за пределы Кулустая.

Тусук, конечно, очень хотел что-нибудь предпринять, чтобы отомстить своему обидчику, но он, увы, знал, что за этим последует. Да и не в его интересах было, чтобы разговоры о его позоре распространялись, и он вынужденно молчал. Тусук нашел своего скакуна, на котором ускакала Зайнап, поутру возле своего дома, обрадовался, и на том для него эта история и кончилась.

Глава третья

Полная луна залила сады матовым серебряным светом. Легкий ветерок с гор чуть колыхал посеребренные листья деревьев. В одном из самых больших садов в просторной беседке на мягких одеялах и пуховых подушках восседали гости – баи и беки. – Они наслаждались свежестью наступающей ночи, трелями соловьев, споривших между собой за первенство в песне. Соловьям вторил тамбур всем известного в здешнем краю музыканта. Жами-тамбур играл «Ажам» – одну из самых любимых народом мелодий.

И вдруг ветерок донес откуда-то звуки другой песни. Она приближалась, эта песня, она постепенно заполнила сад, и, казалось, даже деревья прислушались к чарующему голосу певца:

 
Гнал я скакуна до темноты
Через Булукайское ущелье…
Если славно потрудился ты,
Будет славным и твое веселье.
 

– Какой великолепный голос! – воскликнул кто-то из гостей.

– Чудо, а не голос, и какое мастерское исполнение, – подхватил другой.

– Ну, ладно, ладно, не захваливайте. У нас здесь свой музыкант – Жами-ака, ему это может показаться обидным.

– Есть пословица: «Лучше всех цену золота знает ювелир». Так и мы, музыканты, лучше других способны оценить по достоинству песню и певца, – спокойно ответил Жами-тамбур, который тоже внимательно прислушивался к новой мелодии. – Действительно, отличный голос и прекрасное исполнение…

– Тогда давайте пригласим этого певца сюда к нам, – предложил один из джигитов, тот, что первый услышал песню.

– У нас здесь что, свадьба, чтобы приглашать всякого, кто мимо проходит, а, Рахим? – насмешливо спросил бек, отличавшийся особым чванством.

– Интересно! Кажется, этот голос мне знаком, где-то я его слышал, – с еще большим вниманием прислушался к песне Рахимджан, не обративший никакого внимания на слова заносчивого бека. Да они и не дошли до его сознания.

А голос звенел, набирая силу, певец, весь отдавшийся волне вдохновения, вел мелодию раскованно и свободно – песня слышалась все ближе и ближе:

 
Всем известен мой веселый смех,
Мои шутки на устах у всех.
Это так, но ты не думай, друг,
Что не знало сердце слез и мук…
 

– Точно! Это его голос!.. – Рахимджан вскочил и выбежал на улицу. Гости переглянулись с возмущением. Лишь Жами-тамбуру был понятен порыв молодого человека.

– Абдугопур! Что, твой брат рос, не зная уздечки? – строго спросил самый важный бек, закуривая трубку, набитую табаком, перемешанным с опиумом.

– И не говорите, бегим… Как бы этот парень не привел сюда каких-нибудь бродяг с большой дороги, – поддакнул Заир, который всегда и во всем поддерживал своего бека и ходил за ним как собака.

– Рахимджан такой, с кем только не связывается, – добавил еще один холуй бека, иначе этого байского сынка и язык не поворачивался называть, – а еще учился в школе Дарнак, чему только там его учили?

– Все напасти наши от этого Дарнака! – со злостью пыхнул трубкой важный бек. – Эти проклятые короткополые многих детей мусульман сбили с истинного пути!

Все баи, беки, муллы и их приспешники не могли спокойно сидеть на месте при упоминании школы Дарнак. В первой половине двадцатых годов молодые уйгурские интеллигенты, побывавшие в западных странах и учившиеся, кто в России, кто в Германии, кто в Турции, возвратившись на родину, открыли светскую школу Дарнак. В ней преподавание велось на современном уровне науки, школьников знакомили с живописью и музыкой, всячески поощрялись занятия спортом.

Китайские власти встретили открытие школы с неприязнью. Быстро заручившись поддержкой местных богатеев и духовенства, применяя свой испытанный метод – «жарить мясо в собственном соку», – власти их руками уничтожили зачатки светского народного образования уйгуров. В тюрьму были брошены создатели Дарнака – Абдурахман-афанди, Хусаинбек Юнусов, Жиржис-ходжа и другие. А Хелил-афанди, Нури Разиев, спасаясь от репрессий, бежали в Советскую Россию. Передовая, высоко поднявшая факел просвещения уйгурского народа школа Дарнак просуществовала недолго. Но зерна, брошенные на благодатную почву, проросли. И те молодые люди, кто успел получить образование в этой школе, теперь сами стали проводниками культуры и образования. Они играли важную роль в пробуждении национального самосознания, поэтому реакционные власти зорко следили за ними и нередко подвергали гонениям.

Рахимджан Сабири учился в Дарнаке. Юноша с открытым сердцем, чистыми и светлыми помыслами, он мало походил на своих здешних сверстников из богатых семей.

…Рахимджан вернулся в беседку, ведя с собой Гани и Махаматджана. Полупьяные гости хмуро косились на них. Гани спокойно поздоровался с Жами-тамбуром, не дожидаясь приглашения, сел к столу и намеренно громко сказал другу:

– Ты чего стоишь? Если твоего тестя здесь случайно не оказалось, так ты, что же – сесть себе не можешь позволить? – При виде пиршества чваных и наглых богатеев перед мысленным взором Гани сразу же возникла фигура Зайнап в покоях сына шанъё и вся сцена ее освобождения.

Издевательский смысл слов Гани дошел до гостей, принявших после его прихода неподвижные позы буддийских изваяний. Они зашевелились, задвигались, поглядывая друг на друга, а главным образом на важного бека.

– А вы еще не хотели идти!.. – простодушно воскликнул Рахимджан, угощая своих знакомых.

– Налейте гостям кумыса, – робко предложил Абдугопур, сидевший-на хозяйском месте.

– Угощайтесь, братья, догоняйте нас, – приветливо потчевал Жами-тамбур.

Почти сутки не слезавшие с коней, переделавшие за это время много важных дел джигиты были и усталы, и голодны, и страшно хотели пить. Они успели после спасения Зайнап снова побывать в доме мельника и обрадовать Момуна и Айшу. Оба сначала выпили по нескольку пиал холодного кумыса, а потом обратились и к закускам. Беку не понравилось, что они так свободно и непринужденно ведут себя за столом, и он произнес, посасывая трубку:

– Рахимджан! Ты тут недавно расхваливал своего друга как чудо-певца. Может быть, мы послушаем его, ведь не только жрать мы сюда пришли?

– Я их чуть не насильно привел, – сказал Рахимджан, смущенно улыбаясь.

– Не волнуйся, Рахимджан, – в ответ ему улыбнулся и Гани, чувствуя, что тому неловко, – наш Махаматджан отработает песнями то, что мы тут съели!

В прошлом году Гани-был в гостях у своих казахских друзей-тамыров на джайляу. Там во время кокпара Гани еще раз показал свою удаль, никому не позволив отобрать у него козла. После этого его с друзьями в гости позвал Рахимджан. В тот вечер устроили айтыс. И здесь блеснул своим искусством Махаматджан. Он вступил в спор за первенство с прославленными певцами-казахами и так прекрасно исполнил свои песни, что все признали его победителем. Вот с этого дня и сблизились Рахимджан с Гани и Махаматджаном. Если бы сегодня на месте Рахимджана оказался кто-нибудь другой, джигиты ни за что не вошли бы сюда.

– Говорят: «Ворона каркает для своего удовольствия». Так и я – пою лишь для себя. Вряд ли смогу я усладить слух таких важных господ, как вы, не такой уж я искусник…

Гости опять зашевелились, не в силах понять, искренне ли говорит Махаматджан или просто издевается над ними.

– Не надо так, сынок, – прервал его Жами-тамбур, – мы издали слышали твой голос: очень сильный и красивый голос. Если ты найдешь себе хорошего наставника, то, поверь мне, ты станешь отличным музыкантом, уж я-то знаю в этом толк…

– Ох, что-то очень много слов, а где же песня? – постучал трубкой по столу бек. – Возьми дутар в руки да играй, а мы посмотрим, на что ты годишься.

– Боюсь, не угонится он за дутаром, – хихикнул один из подхалимов бека, – лопнет еще от натуги…

– Ты, дядя, лучше за своим животом последи, – отрезал Гани. – Он у тебя так урчит, будто ты им аккомпанировать собираешься!..

Обиженный подхалим с надеждой обернулся в сторону бека, надеясь на защиту, но тот не сказал ни слова, молча сидел, покусывая мышиные усы. Бек много знал о Гани, много слышал о нем. Знал, что острые слова молодого батура расходятся по всему краю. Промолчал, чтоб самому не стать предметом злой шутки Гани – у этого нищего бродяги ведь ни к кому почтения нет. Сдержался, хотя от ярости у него на миг потемнело в глазах.

– Ну, что, брат, – сказал Жами, нарушив неловкое молчание, воцарившееся за столом после ответа Гани, – начнем? Как ты смотришь на «Ханлайлун»?..

– Ого!.. – воскликнул Рахимджан.

– «Ханлайлун» делится на пять самостоятельных частей, – продолжал Жами, – и каждая поется по-особому. Кто справится со всеми пятью и не собьется, наверняка с блеском исполнит любую другую песню. Значит, это настоящий певец. Так как насчет «Ханлайлуна»?

Махаматджан растерялся. Сородичи называли его «горным соловьем», он сам знал, что в своей округе он поет лучше всех, но Жами-тамбур был мастером, известным всему уйгурскому народу. Петь перед ним, да еще начинать с «Ханлайлуна»? Парень с мольбой взглянул на Гани: «Помоги…»

– Споет, – отрубил Гани, не оглядываясь на друга. – Нет песни, которой он не знал бы!.. Даже казахские песни у него получаются лучше, чем у иных казахов. Вы бы знали, сколько воздуха набирается в грудь этой тыквы!..

Грянул смех. Даже нахмуренный бек не выдержав, рассмеялся (от этого его мышиные усики вздернулись вверх).

– А в тыкве сколько семечек, столько и песен! Ва-а-а!

– Ну, тогда, может быть, попробуем разрезать живот этому парню, да посмотрим, сколько там у него песен! Ва-а-а!

– А потом посеем, вырастет много песен, будем их продавать. Ва-а-а!

Желая угодить беку, гости гоготали над своими шутками, хотя, наверно, и сами понимали, что смешного и остроумного в них было мало.

Махаматджан долго сидел молча, но, наконец, не выдержал:

– Коли свою землю под посев отдадите, согласен: режьте, сейте. Пусть мои песни взойдут на этой земле! Да только знаю – вы скорей съедите эту землю!..

Жами-тамбур, хорошо знавший цену острому слову, одобрительно посмотрел на Махаматджана. Другие же гости засмеялись несколько принужденно.

Бек снова насупился. Жами, посмотрев на него, сказал:

– Нельзя сердиться на шутку, бек. Знаешь – ради красного словца не щадят и родного отца.

– Даже родного отца! – подхватил Гани. – А что уж говорить о каком-нибудь мулле или ишане, бае или беке?

Бек снова сделал вид, будто ничего не слышит. Жами-тамбур, одобрительно хмыкнув, взял в руки дутар и начал наигрывать, а потом сделал Махаматджану знак начинать.

И полилась песня:

 
К многим лекарям я без толку ходил
С просьбой о лекарстве от моей печали.
«Если бы ты сильным в этом мире был,
Так и не скорбел бы», – дружно отвечали.
 

Начав первую часть, Махаматджан еще смущался, голос его слегка дрожал. Но Жами сделал ему знак: «Не бойся», Махаматджан воодушевился и вторую часть спел уже уверенно. Теперь его голос обрел свою силу и, вторя дутару лад в лад, тон в тон, звенел свободно и ярко:

 
Впрочем, даже тот, кто прожил тыщу лет,
Царствуя, казня и собирая дани,
Ослабев под старость, уж не сможет, нет,
Убежать от бед, от тягостных страданий.
 

Правда, мастеру были заметны две ошибки певца, когда он чуть выбился из тональности, но Жами-тамбур отлично понимал и сложность исполнения и волнение исполнителя.

 
Много у аллаха под луной рабов,
И у всех печальна их судьба людская,
Но никто на ведал про такую боль,
От которой мучусь, заживо сгорая.
 

Когда талантливый певец всем сердцем отдается песне, она звучит совершенно. Прославленный Рози-тамбур как-то заметил: «Ханлайлун» – дивная песня. И самое прекрасное в ней – третья часть. Может быть, Махаматджан знал об этих словах, а может, и вправду именно к третьей части песни каждый исполнитель полностью находит себя в мелодии, но именно этот кусок прозвучал у певца без малейших погрешностей.

Слушатели сидели без движения, целиком попав под власть песни. Жами склонил голову над дутаром и звенел струнами. Будто соловьи со всего сада слетелись к этой беседке и вторили певцу.

 
О аллах, за что вся эта мука мне?
Почему такая послана мне участь?
Коль нельзя иначе – сам хоть жги в огне,
А земным врагам не позволяй так мучить…
 

И снова не подвел мастера Махаматджан, хотя эта часть и не вышла у него настолько законченной, как предыдущая. Но все равно Жами уверенно перешел к пятому, последнему разделу:

 
Почему, аллах, для всех я только плох?
Никогда не слышал доброго я слова…
Только боль и муки, только сон и вздох,
Я не знаю в мире ничего иного…
 

Птице сесть всегда труднее, чем взлететь. Так и песню закончить как надо, гораздо сложнее, чем начать ее. Самым главным в песне всегда была и останется ее концовка. И здесь у Махаматджана сказался недостаток подготовки. Видимо, он опять разволновался, голос у него задрожал, и он несколько сбился с такта.

До этого Жами-тамбур сидел с закрытыми глазами, словно сливаясь мысленно с голосом певца. Тут он открыл глаза, слегка покачал головой, глядя на Махаматджана, а потом повторил мелодию финала. Песня закончилась… Но все сидели молча, словно ожидая продолжения, все еще находясь под впечатлением от великолепного дуэта известного музыканта и молодого певца.

– На, вытри пот, друг, – торжествующе сказал Гани, протягивая Махаматджану полотенце, – молодец, не подкачал! Если не считать двух-трех мест, то исполнил ты песню просто безукоризненно.

– Спасибо, Махаматджан-ака, – твоя песня подняла меня в небеса, я парил словно птица, – с искренней сердечностью поблагодарил Рахимджан.

– Ты волновался… Это естественно, – с любовью посмотрел на певца Жами-тамбур. – В некоторых местах ты не успевал за мной, но все равно, спел блестяще. Особенно третью и четвертую части!

– Ну, если нашему Жами понравилось, то это настоящий успех, – обрадовался Рахимджан.

– Голос у тебя сильный и приятный. Такой голос мы, музыканты, называем «крупный град». Если ты, Махаматджан, будешь брать уроки у знающих наставников, из тебя получится отличный певец, помни это, – закончил Жами-тамбур.

– Спасибо, учитель, – поднявшись с места, обратился к мастеру признательный и взволнованный Махаматджан.

Часто бывает, так, что человек сам не дорожит тем богатством, которым владеет, и лишь услышав похвалу от других, начинает осознавать его ценность. А поняв ее, не находит себе места от радости. Вот это и происходило сейчас с Махаматджаном. Никогда не ждал он, что ему доведется услышать такие слова от самого Жами-тамбура…

В это время в беседку вошел с двумя слугами, несшими два тулума со свежим кумысом, Ходжак. Он был на пиршестве с самого его начала, но вскоре ушел.

– Гости моего бека – мои гости, – выкрикнул он, приложив руку к груди. – Хоть было уже поздно, но я все же отправился домой и приказал доставить свежего кумыса и двух жирных коз. Вы уж, пожалуйста, бегим, не отказывайтесь, примите этот скромный дар.

Вместо слов благодарности бек слегка кивнул головой.

«Вот ты какой! – подумал Гани, впервые увидевший Ходжака. – Правду люди говорят, что нос у тебя словно пятачок у жирного борова и так же всегда задран кверху!»

– Если благословите, бек, я сейчас же отдам приказ разделать обеих коз. Из них такой шашлычок выйдет – пальчики оближете!..

– Скоро рассвет. Куда же еще есть? Завтра разделаемся с ними, – холодно ответил бек.

– Хорошо, хорошо, мой господин. – Ходжак сделал знак слугам, те вытащили тулумы с кумысом из беседки и опустили их в арык, а коз загнали в загон.

– Ты прямо на крыльях слетал домой, – поддразнил его один из сидевших, – может, у тебя на ногах крылья, шанъё?

– У меня всегда вырастают крылья, когда наш бек у нас в гостях… Фу, как хочется пить, во рту все пересохло!..

Ходжак выпил одну за другой несколько пиал кумыса и вдруг увидел Гани. Он много слышал о нем и, конечно, как и все баи ненавидел батура. Как-то ему на базаре показали Гани, и теперь он сразу узнал его.

– Ты что здесь делаешь, вор?! – изумленно спросил Ходжак и тут же сам испугался вырвавшегося слова.

– Да вот решил прийти поучиться своему ремеслу у достойных наставников вроде тебя, шанъё, – спокойно ответил Гани.

На мгновение повисло молчание, потом бурно захохотал Рахимджан, а затем засмеялись и другие. Даже бек не сдержался. Разглаживая усики, он подумал про себя: «Ну и язык же у этого бродяги! Эх, если бы вместо десятка этих дураков был у меня хоть один такой молодец. Ни умом, ни силой аллах его не обделил».

Ходжак был сражен наповал фразой Гани. Больше всего его расстроило, что вместе со всеми смеялся и бек. Шанъё готов был сразу броситься на Гани, но удержался, видя, что улыбка не сходит с лица бека. Потом он сообразил, что он Гани не противник. Вот если бы приказать дюжине слуг кинуться на него. Злобно взглянув на врага, Ходжак молча уселся в углу.

– Попейте кумыса, шанъё, – заботливо протянул ему пиалу один из гостей, часто пользовавшийся дарами Ходжака и потому всегда старавшийся угодить ему.

– Наш Ходжаке – человек щедрости необыкновенной, – заговорил другой гость, пытаясь смягчить напряженность, – если хотите, он завтра же пригласит нас всех к себе домой и устроит пир. Голову дать готов на отсечение, что так он и поступит!

– А что? – снова взбодрился Ходжак. – Пусть только господин бек соизволит дать согласие, я хоть сейчас вас всех отсюда заберу. – В волнении шанъё сунул мизинец в широкую ноздрю. Сидевшие напротив брезгливо скривились, а Гани, отворачиваясь, бросил:

– Лезь глубже, клад на дне! – и такой тут грянул хохот, что с ветвей деревьев шумно взлетели испуганные птицы.

В эту минуту в беседку сунулся слуга Ходжака и громким испуганным голосом позвал его:

– Господин, господин!..

– Закрой пасть! – рявкнул на него шанъё, обернулся к беку, попросил извинения, прижав руку к груди и склонив голову, затем поднялся с места. Выйдя из беседки, он рванул слугу за грудки и прошипел:

– Сколько раз говорил скотине! Даже если дом твой горит или отец твой сдох, не ори, а сделай незаметно знак! Решу, что надо, выйду. Ясно?

Увы, и этот шепот был слышен всем в беседке. Гани, понявший в чем дело, многозначительно подмигнул Махаматджану.

– Зай… Зай… Зайнап!..

– Что Зайнап? Не сдохла ли часом эта сучка?

– Не-е-т… украли… Сбежала!..

– Что ты несешь, дурак?! – рассвирепевший шанъё изо всех сил толкнул слугу.

– Эй, что там случилось? Чего ты так разбушевался? – недовольно окликнул его бек.

Ходжак, уже снова замахнувшийся на слугу, услышав окрик, остановился, вернулся к столу и, снова приложив руки к груди, покорно сказал:

– Извините, мой бек… Сноха, моя сноха…

– Слышал я все! Кто ее украл?! – В голосе бека Ходжак не уловил и намека на сочувствие.

– Какой-то неизвестный вор…

– Говорят так: вор у вора украл, – подсыпал соли на рану Гани.

На этот раз никто не засмеялся, но все гости переглянулись…