Текст книги "Избранное. Том 2"

Автор книги: Зия Самади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Глава третья

1

Селения, разбросанные в предгорьях, еще спали глубоким сном, а снежные пики Тянь-Шаня уже розовели под первыми лучами солнца.

По узкой, скользкой от наледи тропе поднимался человек. Снизу он походил на муравья, ползущего по стволу высокой ели. Вблизи его можно было принять за дровосека: крепкая веревка перепоясывала его несколько раз, а тропа вела туда, где все гуще и сумрачней обступали ее стволы могучих елей.

Он был среднего роста, коренаст, широкоплеч, одет в рубашку из грубой ткани, синий чекмень и такого же цвета штаны, закатанные до колен. Малахай из белого войлока, окантованный черной полоской, покрывал его голову, ноги были обуты в крестьянские чоруки[69]69
  Чоруки – сандалии из сырой бычьей кожи.


[Закрыть], на поясе висел короткий кинжал в кожаных ножнах.

Налегая на палку, человек поднимался все выше и выше, не останавливаясь, не оглядываясь назад, до самого перевала; только на вершине он распрямился, снял малахай, вытер со лба крупные капли пота и свободно, глубоко вздохнул. И с наслаждением потянулся всем телом, нывшим от усталости, и так широко при этом раскинул руки, будто хотел обнять весь мир, простершийся внизу, по обе стороны от горного хребта.

Теперь кое-где уже начали пробуждаться кишлаки, первые дымки завивались змейками и таяли в воздухе. Но легкий сизый туман пока не рассеялся, и утренняя земля казалась окутанной морозным паром…

Окинув взглядом путь, проделанный за ночь, Ахтам опустился на траву, достал обшитый бахромой кисет, набил табаком трубку и разжег ее кремнем. Это была маленькая медная трубочка, с которой он никогда не расставался, и он сидел, посасывая сладковатый дымок, сидел долго, не замечая в задумчивости, что табак давно уже выгорел, – сидел, пока солнце, поднявшись над горизонтом, не заглянуло ему прямо в лицо. Тогда он встал, подобрал с земли свою палку и, огибая скалистые склоны, начал спускаться в долину за перевалом.

Ущелье заросло ельником, березой и дикой яблоней, ветки деревьев переплелись над тропой, мешая идти, но Ахтам упрямо продирался сквозь лесную чащобу. Он то отгибал, то ломал ветви, то брел напрямик, защищая ладонью глаза, и острые иглы в кровь расцарапывали ему кожу. Встревоженные хрустом и треском птицы испуганно выпархивали у него из-под ног – хлопотливые серые куропатки, яркоперые фазаны, красноклювые вороны. Рыжие белки в смятении прыгали над головой. Редкий путник нарушал тишину этих мест, и появление Ахтама привело все здешнее население в движение и беспокойство.

Где-то вдали послышалось конское ржание, но Ахтам, казалось, не заметил его и только чуть замедлил шаги. Лес впереди стал редеть, Ахтам уловил журчание воды и вскоре увидел быстрый горный ручей – он искрился и пенился, ударяясь о камни.

Ахтам жадно припал к воде губами.

По берегам потока росли яблони, спелые плоды оттягивали книзу их ветви и просто валялись на траве. Ахтам выловил несколько яблок, упавших в ручей, и кое-как с их помощью утолил голод.

Пройдя сотни две шагов, он увидел на дереве белый лоскуток – им была перевязана ветка старой яблони. Ахтам остановился, что-то припомнил и свернул вправо. Спустя еще сотню шагов ему встретился новый знак – три березы с метками на стволах. Ахтам свернул левее и убыстрил шаг – впереди появился большой черный камень, похожий формой на юрту.

Долгий путь и непрестанные думы утомили Ахтама. Едва он прилег на черном камне, едва расслабил спину и ноги, как им овладела дремота. Но дремал он чутко, казалось, не дремал, а блуждал где-то посредине между сном и явью, и то слышался ему сквозь дрему приглушенный расстоянием крик горного козла, то голосистая кукушка, то краем глаза следил он, как в бездонном небе плывут высокие медлительные облака, – они, может быть, и напомнили Ахтаму иное время, не такое уж давнее, и все-таки далекое, страшно далекое для него теперь…

Весна вспоминалась Ахтаму – весна, когда вся земля покрывается белым и розовым цветом, и кровь звенит и бьется в каждой жилке, и все живое трепещет от полноты сил, тревожной радости и жадных надежд… Из года в год приходит весна, но такой еще никогда не было послано людям с тех пор, как в небе светят звезды и солнце сменяется луной… По крайней мере, так казалось самому Ахтаму.

Той весной Ахтам однажды задержался в своей кузнице позднее обычного. Он не мог отказать дехканину, у которого сломалась соха, и когда, покончив с делом, возвращался домой по излюбленной тропке вдоль густого тальника, над селом уже взошел молодой месяц. Легкий ветерок, дующий с гор, шуршал в листве, аромат цветущих садов дурманил голову. Ахтам шел и пел, – во всем селе не было человека, который не знал бы его молодого сильного голоса, его веселых песен:

 
В сердце вошла ты, моя любовь,
Сердце зажгла ты, моя любовь…
 

Но странно – то ли на этот раз у Ахтама не хватало голоса, то ли еще что-то помешало ему – песня вдруг оборвалась на полуслове. Ахтам не успел даже оглянуться, как рядом очутилась девушка.

– Что же вы замолчали? – огорченно спросила она.

Ахтам не ответил. Он только смотрел и смотрел на нее. Он мог бы поклясться, что видит и слышит ее рядом впервые, но в то же время… В то же время-он как будто именно ее видел и слышал всю жизнь – таким знакомым, близким и милым было все в этой девушке!.. И он смотрел на неё, и молчал, и верил, и не верил своим глазам.

В тот вечер они долго бродили по лунным улочкам. О чем они говорили?.. Этого Ахтам не запомнил. Да и говорили ли?.. Разве нужны слова там, где все их заменит один-единственный невзначай брошенный взгляд?..

– Когда мы встретимся снова? – спросил Ахтам, прощаясь.

– Когда вы захотите. – Так она ответила. Или не так?.. Нет, она так и сказала ему: «Когда вы захотите».

– Я хочу каждый день.

– Ну что же, значит, – каждый день…

И с тех пор не проходило вечера, чтобы они не встретились. Это для них отныне цвели все цветы, для них благоухали в садах яблони, а соловьи прерывали свое пение, чтобы прислушаться к нежному шепоту Маимхан, к ее журчащему смеху. Узелок любви, связавший обоих, затягивался все туже.

Кончилась весна, промелькнуло лето, в золотую парчу осени оделись деревья. Однажды Ахтам и Маимхан, взявшись за руки, молчаливо бродили по саду. Палая листва вкрадчиво шуршала у них под ногами. Маимхан в белом платье из хан атласа казалась Ахтаму еще прекрасней, чем всегда. И в саду, светлом от красок осени, стало еще светлей с ее приходом – так бывает, когда четырнадцатидневная луна засияет в самой середине неба.

Обычная сдержанность на этот раз изменила Ахтаму. Он обнял Маимхан и сухими, горячими губами прижался к ее лицу. Она не противилась, обвила руками его шею и приникла щекой к его щеке.

Они расстались за полночь. Когда их уже разделяли несколько шагов, она вдруг догнала Ахтама, кинулась ему на грудь:

– Нет, нет, я не отпущу тебя!..

Потом случилось так, что их разлучили на целый месяц – Маимхан уезжала с матерью, чтобы, как велит обычай, посетить кладбище Томурхана. Этот месяц тянулся для Ахтама, как год… как сто… как тысяча лет! Он приходил в сад, который они считали своим, в одиночестве ступал по тропинкам, казалось, хранившим следы ее ног, но пусто было в саду, и облетевшие, мертвые деревья только наводили на сердце тоску.

И вот Маимхан вернулась, но встреча их была непохожа на прежние – не было радости в глазах Маимхан, не рассмеялась она, не улыбнулась даже – ни слова не говоря, повела за село, в сторону Ак остана[70]70
  Ак остан – дословно «белый канал».


[Закрыть], и там, усадив Ахтама на изогнутый корень боярышника, присела рядом сама и сказала:

– Теперь поговорим…

Но, не совладав с собой, вскинула руки ему на плечи и беззвучно заплакала, глядя Ахтаму прямо в глаза. Он растерялся, он никогда не видел Маимхан плачущей и не знал, что делать.

– Маимхан, что случилось?..

– Я скорее умру, чем расстанусь с тобой!..

– О чем ты, Маимхан?.. Ты говоришь или бредишь?

Он недоумевал – о какой разлуке может идти речь? Кто их разлучит?..

Маимхан отстранилась, расцепила руки; слезы на ее ресницах мгновенно высохли, и в глазах зажглась ненависть. Она неподвижно уставилась на воду канала и долго не отрывала от нее взгляд. Наконец, не оборачиваясь к Ахтаму, она сказала:

– Ты согласился бы умереть вместе со мной?

Теперь Ахтам понимал ее еще меньше. Но сердце его сжалось от голоса, которым она произнесла эти слова.

Но Маимхан неожиданно рассмеялась.

– Я пошутила, только пошутила, разве ты не видишь?.. И потом – что такое смерть?.. Разве человек умирает, разве он может умереть?.. – Она вновь прильнула, к Ахтаму, он пытался – и не мог отыскать смысла в ее путаных речах, но от ее слов его бросало то в жар, то в холод. Он запомнил только одно: эта хитрая лиса Норуз, уверенный в силе своего кошелька, намерен женить на Маимхан своего сына.

Беда никогда не приходит одна. Вскоре Ахтама за то, что он избил сборщика налогов, схватили и отправили на медные рудники… С тех пор прошло два года…

Когда Ахтам поднял отяжелевшую голову, был уже полдень и солнце палило во всю силу своих лучей. Стояла духота, черный камень нагрелся подобно кошме, и только от ручья, бежавшего рядом, веяло прохладой. Ахтам расстегнул ворот, распахнул грудь, и, глубоко вздохнув, снова потянулся к кисету, который вышили руки той, что была ему дороже всех на свете.

Не всякий смельчак отважился бы проникнуть в глухие чащобы Пиличинского ущелья. Это ущелье, к северу от Кульджи, начиналось там, где стоит крепость Актопе, тянулось до привольных пастбищ Тограсу. Со всех сторон стекались сюда те, кого гнали и преследовали За непокорность, кто устал терпеть вечную нужду и унижение и с отчаянья вступил на тропу грабежа и разбоя, – словом, здесь находили убежище люди обездоленные, обделенные жизнью, но все народ бесстрашный, гордый, любым благам в мире предпочитающий свободу. Ахтам тут был еще новичком, но его сразу признали своим – ведь смельчака видно с первого взгляда, а больше всего здесь ценили в человеке смелость – и не только признали – вскоре Ахтам уже считался вожаком.

Та часть Пиличинского ущелья, которую облюбовали себе «лесные смельчаки», носила имя «Гёрсай» – «Ущелье могил» и вполне соответствовала такому названию. Дикая, угрюмая, окруженная труднопроходимыми горами, долина эта изобиловала пещерами, похожими на старинные могильники, – они служили надежным укрытием на случай опасности. Не так-то просто было сюда проникнуть: вход в ущелье Гёрсай преграждала неприступная скала, и тех, кто решился бы на такую отчаянную попытку, встретил бы град пуль и камней. Обитатели пещер чувствовали себя в полной безопасности и говорили: «Мы сумеем встретить любого, кто, имея десять сердец, попробует вышибить нас из нашего гнезда…»

Ахтам остановился у пещеры, где горел костер и в котле, поставленном на треногу, варилось мясо джейрана. В отсветах пламени стены пещеры казались выложенными красным мрамором, всюду поблескивало оружие – короткие сабли, длинные пики, стальные кинжалы, несколько винтовок. Сидевший у костра джигит жарил шашлык, нацепив крупный кусок грудинки прямо на рогатину, и низким голосом распевал, видимо, не мешая товарищам, которые спали крепким сном, распластавшись на камнях.

Сухой ельник горел с треском, то и дело постреливая искрами. Равномерный храп спавших как бы спорил с клокотаньем кипящего котла. Стекая с грудинки, шипел и таял в огне жир, наполняя всю пещеру ароматным запахом.

– Балли, друзья! Значит, вы тут спите и ведать не ведаете, что творится вокруг!

– Хой!.. – Джигит оборвал песню и вскочил.

Ахтам усмехнулся:

– Если бы сейчас нагрянули солдаты, вариться бы вам самим в этом котле…

Джигит виновато опустил глаза и принялся подправлять костер длинной палкой.

– На посту, Умарджан, полагается смотреть в оба.

– Твоя правда, Ахтам… Да ведь сам знаешь – чуть останусь один – и все те же думы… О Лайли…

Ахтам подавил дальнейшие упреки, сочувственно помолчал и, присев у огня, начал резать поджарившийся шашлык.

– А теперь, – сказал он, покончив с шашлыком, – вынимай мясо, оно давно сварилось.

Они приготовили мясо и разбудили своих товарищей.

– Э, вроде воротился наш Ахтам, – проговорил бородатый джигит, протирая заспанные глаза. – Какие новости принес, ука?

– Умные речи не говорят на пустой желудок, дорогой. Вставай да поторапливайся, а то я сам за тебя разделаюсь с завтраком.

Джигиты наскоро ополоснулись водой, которая сочилась тут же в углу пещеры, и, утерев лица полами своих ватных халатов, расселись вокруг деревянного блюда с ломтями мяса.

– Добрых вестей я не принес, – заговорил Ахтам, слизывая с пальцев капли жира.

– Рассказывай, – загудели джигиты.

– Вчера схватили моего друга калмыка Зоку…

– Кто схватил? – нахмурился бородач.

– Все те же, друг, все те же… Сейчас хватают любого, только посмотри косо в их сторону…

– Верно, верно, – закивали вокруг.

– А где же твой конь, Ахтам?

– Конь?… Коня я отдал.

– Отдал коня? Кому?..

– Отдал старухе матери Зоки и его молодой жене, надо же было чем-то помочь людям в горе. Коня отдал, а сам добирался пешком…

– Ты хорошо сделал! Пускай хоть какая-нибудь опора будет у них в трудный час! – воскликнул Умарджан.

– Послушай, Ахтам, – вспомнил вдруг бородатый джигит, – ведь ты говорил однажды, что у Зоки есть пара ружей? Они как раз нам бы и пригодились.

– Зоку выдал его старый друг. По-твоему, этот человек постыдился прихватить ружья с собой?..

«Не скрывается ли такой человек и среди нас?» – неизвестно почему подумалось вдруг Ахтаму. Он пристально оглядел своих товарищей, но их лица ничем не подтверждали вспыхнувших у него было подозрений.

– Мы не давали клятвы над Кораном, – сказал Ахтам сурово. – Мужчина верит мужчине. Но тот, кто нарушит свое слово и предаст друзей, рано или поздно поплатится, ему не миновать кары… Страшной кары!

– Тебе виднее, ука, что делать, – сказал бородатый. – Ты веришь нам, а мы верим тебе. Каждый из нас нашел здесь убежище, потому что выступил против закона, и хотим все мы одного и того же…

– Вот теперь ты правильно говоришь, ака, – поддержал Ахтам. – Мы поможем нашим братьям, которые томятся под гнетом беков и ханских чиновников, мы отомстим за них!..

– Шайтан!.. – выкрикнул в ярости Умарджан, потрясая руками. – Я сам по волоску выдергаю Хализату всю бороду!..

– И чего добьешься?.. Нет, друг, пока не свалишь опору, на которой держатся такие, как Хализат, считай, все останется по-прежнему!

Слова Ахтама заставили призадуматься его товарищей. Может быть, они впервые стали понимать, на какое дело решил поднять их Ахтам… Долго сидели в этот день у костра, размышляя и беседуя о том, что ожидало их впереди.

Глава четвертая

Когда Хализату стало известно о случившемся в Дадамту, он тотчас отдал строжайший приказ – во что бы то ни стало поймать Ахтама. Его решимость подогревало уязвленное самолюбие. Что касается китайских властей, то со своей стороны они обдумывали ряд мер против «лесных смельчаков», понимая, как легко в сложившихся, обстоятельствах из малой искры вспыхнуть большому огню.

Но не дремали тем временем и друзья Ахтама. Правда, у них не было ни войск, ни пушек, ни высокопоставленных советников, за их спиной не стояла непоколебимая мощь огромной китайской империи – они надеялись только на самих себя и на силу справедливости своего дела.

Муллу Аскара весь день не покидали мысли о сообщении, которое получил он утром. Договориться с Ахтамом и действовать заодно – вот что казалось ему сейчас самым важным. А если Ахтаму не удалось повидаться с муллой Аскаром, то почему бы мулле Аскару не предпринять кое-что самому?..

Вернувшись к вечеру домой, Аскар изменил старой привычке и не направился, как всегда, прямо в хлев, чтобы подбросить охапку сена своему ослику, которого он нежно называл Иплятхан, и не приласкал у порога пса, не менее нежно именуемого Илпатджаном, – нет, сегодня ему было не до этого. Прямо от калитки он прошел к дому, с шумом распахнул дверь и на какое-то мгновение, соображая, задержался посреди комнаты. Еще по дороге в мечеть он решил отправиться к Ахтаму, оставалось взнуздать осла и переменить одежду. Пожалуй, самое подходящее – это кула[71]71
  Кула – высокая остроконечная шапка.


[Закрыть] и джянда[72]72
  Джянда – пестрый, цветастый халат – наряд нищих.


[Закрыть]… Да, да, удачней наряда не придумаешь!.. – Когда-то – ах, как давно это было! – в таком наряде он заявился к кази-калану[73]73
  Кази-калан – главный судья в духовном суде.


[Закрыть]. Он смиренно стоял перед кази-каланом и твердил: «Я шейх[74]74
  Шейх – святой.


[Закрыть], дивана[75]75
  Дивана – юродивый.


[Закрыть], я пришел из Мазандарана», – и его накормили досыта и в придачу бросили несколько медных монет… Правда, когда хитрость раскрылась, он получил пятьдесят ударов палкой… Но это не помешало ему теперь улыбнуться, вспоминая о своих приключениях, и даже рассмеяться, да так громко, что проголодавшийся Иплятхан, заслышав смех своего хозяина, отозвался на него пронзительном ревом, вслед за ним закричали все ослы по соседству и дальше, и от этих, скорее громких, чем мелодичных, звуков содрогнулось все село. Что же касается Илпатджана, то и он не счел возможным промолчать и пролаял несколько раз, обратив морду к звездам.

Аскар зажег свечу, сделанную из говяжьего жира, сходил в прихожую, где в небольшой нише хранилась еда, принес лепешек, сухих сливок, десятка три яиц, по горсточке соли и чая, выложил все это на джозу[76]76
  Джоза – столик на низких ножках.


[Закрыть], а затем не торопясь начал укладывать в подсумки хурджуна. Справившись с этим делом, он переоделся, подклеил бородку и стал неотличим от бродячего шейха. Не только ночью – днем никто не признал бы теперь муллу Аскара. «Только вот ноги слабоваты, – с грустью подумал он, – иначе я увидел бы Ахтама еще затемно…»

– Э, – проговорил он вслух, словно обращаясь к кому-то, кто мог его услышать, – человек, не совершивший своего в молодости, всегда торопится в старости, как будто можно наверстать упущенное…

Во дворе залаял Илпатджан, и мулла Аскар различил чьи-то легкие шаги.

Маимхан – а это была она, – прежде чем постучаться в дверь, на цыпочках подкралась к окну, заглянула внутрь – и тут же отпрянула. Что такое?.. Она не поверила своим глазам и снова потянулась к окошку. Нет никакого сомнения – там, в глубине комнаты, стоял все тот же шейх!..

– Кто здесь?

Только теперь, услышав голос, который она узнала бы даже во сне, Маимхан переступила порог…

– Это ты, доченька? Барикалла!..

– Я принесла вам это письмо, учитель, – сказала Маимхан, протягивая мулле Аскару листок. Она была возбуждена, взволнована – чем?.. Мулла Аскар приблизил письмо к свече, но из-за мелкого почерка не разобрал и вернул листок Маимхан:

– Читай, дочка, я послушаю.

«Дорогая Махигуль, – говорилось в письме, – вот уже два дня, как мой отец Норуз и Бахти-ака не покидают порога дворца. Идут слухи, что Норуз хочет набрать отряд и во главе с Бахти отправить его против Ахтама. Не могу найти себе места, пока не сообщу вам об этом. Будьте начеку. Молюсь за вас всех. Отблагодарите тетушку-дойристку, которая доставит вам это письмо.

Твоя Лайли».

– Умница Лайли, – сказал мулла Аскар, когда Маимхан замолкла. – Выходит, даже во дворце есть наши люди… Значит, дело не так плохо, а, Маимхан?..

– Учитель, вы собираетесь в путь?

– Да, доченька. Теперь вдвойне надо спешить. Мы еще раньше должны были связаться с Ахтамом.

– Учитель, разрешите поехать мне. Я хорошо знаю те места, – сказала Маимхан, серьезно и просто глядя на муллу Аскара.

– Что?.. – не понял тот. – Ехать?.. Тебе?.. – Ему показалось, он ослышался.

– Я сделаю все, что нужно, – упрямо проговорила Маимхан.

«Или ты забыла, что ты девушка и не по плечу тебе мужские заботы?» – хотелось сказать мулле Аскару, но что-то удержало его от этих слов. Однако Маимхан догадалась, о чем подумал учитель.

– Да, я девушка, но сижу на коне не хуже джигита! – воскликнула она пылко и обиженно.

– Я не спорю с тобой, – сказал мулла Аскар, зажав рукой бородку и прикусывая кончик ее зубами. – Я не спорю, Маимхан. У тебя смелое сердце… Но представь сама, что случится с тобой, если вдруг ты попадешься в лапы к этим бешеным псам?.. Да спасет тебя от этого аллах!.. – Он, казалось, и сам испугался своих слов.

– Я сойду за подростка, – настаивала Маимхан. – Там, где остановят взрослого, на подростка и не глянут.

Несколько мгновений длилась тишина. Мулла Аскар, похоже, взвешивал последние слова Маимхан, пытаясь определить грозящую ей опасность. Маимхан сняла со свечи нагар и поправила фитилек.

– Ведь мы столько раз ходили с отцом за смолой в Пиличинское ущелье, – стараясь придать своему голосу убедительность, заговорила она снова. – Я хорошо знаю лесные дороги, мы с Хаитбаки…

– Погоди, погоди, дочка, – мулла Аскар поднял правую руку, как бы защищаясь, – ведь вот ты сама говоришь – собирала смолу… Но одно дело – собирать смолу и ежевику, а другое…

– Знаю, знаю, я все знаю, учитель! – перебила его Маимхан. Обычно она слушала муллу Аскара без возражений, но сегодня сам дух противоречия вселился в нее и заставлял стоять на своем.

– Нет, – покачал головой мулла Аскар, – ты не думаешь, что говоришь.

– Я обо всем подумала, все решила!.. Отпустите меня, учитель!..

Неизвестно, долго ли Маимхан уговаривала бы муллу Аскара, удалось ли бы ей добиться его согласия, но мулла Аскар, глядя на Маимхан, вдруг начал что-то припоминать, вдруг рядом с ней, тоненькой и гибкой, как виноградная лоза, представился ему Ахтам, сильный, крепкий, возмужалый в трудных испытаниях, посланных ему судьбой… Разве мудрой старости не дано понимать трепетных порывов юности?.. И мулла Аскар сдался.

– Большие дела не делаются без риска, – сказал он, со вздохом заключая свои размышления. – Будь что будет, я не стану вам мешать. Ступай, куда велит сердце, и да послужит тебе опорой твоя смелость. Аминь!..

Мулла Аскар торжественно, как в мечети, благословил свою ученицу.

Что же до Маимхан, то в этот момент она напоминала птицу, у которой развязали крылья, и вот – один-два взмаха – и перед нею бескрайний синий простор!..

Мулла Аскар достал из маленького сундучка узелок с вещами, которые хранил много лет. Здесь были: малахай из оленьей кожи, простроченный по краям затейливым орнаментом, брюки и бешмет из верблюжьей шерсти, пояс и прикрепленный к нему кинжал, ножны которого украшали яхонты. Все это мулла Аскар разложил перед. Маимхан с видом человека, наконец-то вручившего истинному хозяину бесценные сокровища.

– Бери, доченька, это твое…

Давно не был так взволнован мулла Аскар, как в тот вечер, давно не говорил с таким вдохновением и красноречием, и Маимхан, подавляя нетерпение, старалась запомнить каждое слово своего учителя, провожавшего ее в опасный путь.

Уже за полночь она покинула дом муллы Аскара, но, несмотря на поздний час, направилась к протекавшему поблизости ручью. Свежий воздух, струящийся с гор, подействовал на нее успокаивающе, вода охладила разгоряченное лицо. Маимхан напилась прямо из ручья, и недавнее возбуждение сменилось ощущением уверенности и легкости во всем теле. Небо было черным, безлунным, но темнота никогда не страшила ее, а редкие звезды, мигавшие над головой, как светлячки, манили, звали к себе.

Маимхан свернула к своему дому, когда невдалеке послышались голоса, – о чем-то спорили два человека. «Странно, – подумала Маимхан, – кто бы это в такое время?..» Она пошла на звук голосов.

Посреди улицы стояли всадник и пеший.

– Какое тебе дело до меня! Езжай своей дорогой!..

– Ты что, собака, не узнал Бахти-ака?.. Говори, куда и откуда идешь! Видно, ходил к Ахтаму? Носил что-нибудь, а?..

Сердце у Маимхан так и подпрыгнуло. Ах ты, подлая скотина… Ах ты, жирная свинья!.. Но почему Бахти один? Или он опередил своих солдат?..

– Твоего Ахтама завтра же отправят гулять на тот свет! А я… Я получу пять тысяч сяр серебром – будет на что отпраздновать свадьбу с Маим!.. – Посмеиваясь, Бахти тяжело спрыгнул с коня.

– Еще увидим, кто будет свадьбу играть, а по кому – поминки справлять, – сказал Хаитбаки (Маимхан давно уже поняла, чей это голос).

– Да знаешь ли ты, что, если бы не Маимхан, Сетак у меня давно бы уже сгнил в тюрьме!.. Погоди, только расправлюсь с Ахтамом – до всех вас доберусь!..

– Прикуси свой глупый язык и отправляйся подобру-поздорову… – Хаитбаки было тронулся с места, но Бахти надвинулся на него, огромный, как раздутое ветром чучело.

– Тебе бы еще сосать молоко своей матери, – Бахти поддел Хаитбаки за подбородок и вздернул руку вверх.

Вслед за-тем Маимхан услышала глухой удар и увидела, как грузное тело Бахти осело и рухнуло на землю.

«Молодец, Хаитбаки!» – чуть не вырвалось у нее на всю улицу.

То ли Хаитбаки решил, что с этого паршивца достаточно, то ли ему не хотелось связываться с Бахти всерьез, – как бы там ни было, он набросил на плечи свой бешмет и скрылся. Маимхан тоже не стала дожидаться, пока Бахти придет в себя и откроет глаза…

– Махи, Маим…

Тетушка Азнихан, в одной руке держа свечу, другой мягко погладила спящую дочь по лбу – Маимхан не шевельнулась. Все так же ровно дышала она, смежив густые ресницы и чуть приоткрыв маленький рот. Видно, беспокойную ночь провела тетушка Азнихан, лицо ее поблекло от усталости, веки набрякли над покрасневшими глазами, но, как всегда, глядя на Маимхан, она не могла оторваться, словно любовалась ею в первый раз. «Не надо бы ее будить, – думала она, – набегалась за день, ведь куда только не носит эту непоседу…» Тетушка Азнихан поправила одеяло, сползшее краем на пол, прикрыла открывшиеся во сне руки и нежные груди, похожие на половинки спелого яблока. Рядышком, уткнувшись в плечо старшей сестры пухленьким, как булочка, личиком, безмятежно посапывала Минихан. Как было не улыбнуться, видя их обеих! Как не поцеловать – осторожно-осторожно, чтобы не потревожить! – каждую в лоб!.. «Дай вам аллах счастья, вместе растите, а придет время – вместе и старьтесь…» – прошептала тетушка Азнихан. Ей вдруг показалось, что за один только вчерашний день неуловимо изменились черты Маимхан, – изменились и повзрослели…

– Махи, Махи!..

Наконец Маимхан открыла глаза.

– Ты просила разбудить тебя, доченька, – виновато сказала тетушка Азнихан.

– А разве уже пора?.. – Маимхан с трудом оторвала от подушки голову.

– Я уже приготовила золук[77]77
  Золук – завтрак перед рассветом во время поста.


[Закрыть], отец тоже, кажется, проснулся, – слышишь, покашливает…

Когда Маимхан умылась и наскоро расчесала волосы, родные уже поджидали ее за столом. На большом, блюде, источая вкуснейший запах, лежал мясной хлеб, только что из казана.

– Садись, дочка, садись, – торопил ее дядюшка Сетак, с вожделением поглядывая на блюдо. Маимхан заняла свое место между родителями.

Дядюшка Сетак с аппетитом съел немалую порцию предписанного традицией кушанья и, смакуя каждый глоток, выпил одну за другой три чашки чаю. Азнихан едва прикоснулась к еде. Что же до Маимхан, то она через силу проглотила несколько кусочков, да и то лишь из боязни обидеть мать. В это утро ей было не до еды, не до шуток, которыми она обычно веселила родителей за столом, – странное, отрешенное лицо ее казалось не то задумчивым, не то просто невыспавшимся.

– Аллах простит тебе, если ты вздремнешь еще немного, доченька, – жалостливо пробормотала тетушка Азнихан.

– Что ты такое болтаешь, мать, – ведь это же ураза! – строго нахмурился дядюшка Сетак. – Тут уж болен ты или не болен, а соблюдай свой долг перед богом…

Маимхан не вмешивалась в воркотню родителей. Да и к чему – разве сегодня, в первый день уразы, не поднялась она до света, чтобы вместе с ними исполнить обряд, который для них так важен?.. Все мысли ее теперь сосредоточились на том, что предстояло ей в этот день…

Ни у кого из обитателей Дадамту не было часов, здесь испокон определяли время по звездам и петушиному пению. Но, видно, беспокойная тетушка Азнихан на сей раз переусердствовала – уже покончили с едой, а еще не прозвучал тягучий голос муэдзина, призывающий правоверных к бандат – утренней молитве. Дядюшка Сетак, встревоженный тем, что пища раньше положенного переварится у него в желудке, вышел во двор, прислушался – но ни единый звук пока не нарушал ночной тишины. С великим смущением в душе, донельзя расстроенный, вернулся он в дом. Досада его длилась впрочем, недолго.

«Рано подняться – это ведь тоже значит совершить, богоугодное дело», – утешил дядюшка Сетак сам себя. Но не успел он так подумать, как голова его сама собой склонилась к подушке, глаза сомкнулись, и раздался густой храп. Бедняга Сетак! Разве успеешь отдохнуть за короткую летнюю ночь от забот и трудов, которые одолевают тебя с восхода и до заката?..

Между тем тетушка Азнихан всполоснула посуду, убрала со стола остатки еды и принялась подметать вокруг очага. При этом она что-то бормотала себе под нос и не расслышала, как позвала ее Маимхан. Тогда Маимхан, заглянув в окно снаружи, окликнула ее тихонько второй раз:

– Да это же я… Выйди ко мне поскорее…

– Ох-хо-хой, как хорошо играют, – проговорила тетушка Азнихан, появляясь во дворе и уловив звуки нагира[78]78
  Нагир – разновидность барабана.


[Закрыть], которые доносились со стороны города. Не ради ли этого позвала ее Маимхан? Она посмотрела туда, где раздавалась четкая барабанная дробь, приглушенная расстоянием, потом обернулась – и вскрикнула: на нижнем выступе дома сидел незнакомый юноша.

– Неужели от мясного хлеба можно ослепнуть? – расхохоталась Маимхан. Растерянность матери привела ее в полнейший восторг.

– Так это и вправду ты, дочка?..

– А кто же? Или это шайтан в моем образе?..

– Моим глазам и вправду померещился мужчина!

Маимхан обняла мать:

– Глупенькая ты моя…

– И что такое ты придумала?.. Откуда взялась эта одежда?

– Мулла Аскар подарил.

– Мулла Аскар?.. Что ты мелешь?..

– Правда, правда!.. И я собираюсь в этой одежде… в город! Я хочу съездить в город, мамочка!..

– В го-ород?..

– В город!

– Выбрось такие шутки из головы! Как это – в город?.. Ведь ты девушка, мало ли что станут говорить люди!..

– И пускай говорят!.. Раз нет у вас сына, значит, я вам сразу – и за сына и за дочь, разве не так?..

– Ты совсем задурила мою старую голову… Да, вот еще, забыла я, беспамятная, тебе сказать: отец хочет, чтобы ты пореже ходила к своему мулле… Он, конечно, хороший человек, а все же…

– Ах, мама, что говорить пустое!.. И потом – мне пора…

Тетушка Азнихан вздрогнула, словно ее ущипнули:

– Куда?..

– Как куда? Я же сказала – в город!

– В такую темень?.. О аллах всемогущий… И это когда всюду рыщут солдаты… Нет, нет, никуда я тебя не пущу!

– Не бойся, мама… Я ведь не одна, – нашлась Маимхан. – Мы поедем вместе с Хаитбаки.

Последние слова дочери немного успокоили тетушку Азнихан, но она продолжала волноваться.

– Если уж вы решили ехать, подождите хотя бы, пока рассветет…

– Нет, нет, мама, мы должны отправляться сейчас! Так надо, милая моя, дорогая, золотая…

Маимхан еще что-то говорила матери, ласково упрашивала, настаивала, умоляла, пока не добилась своего – тетушка Азнихан не могла ни в чем долго сопротивляться дочери.

– Но если об этом узнает отец…