Текст книги "Избранное. Том 2"

Автор книги: Зия Самади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Глава четырнадцатая

1

Давно уже миновала полночь, а Маимхан все не могла заснуть. Ей хотелось забыться, уйти от тревожных мыслей, но едва сон смежал ресницы, как снова картина сегодняшнего военного совета возникала перед ней.

После отъезда парламентеров руководители повстанцев собрались обсудить возникшее положение. Крепость Актопе, в сущности, оказалась в окружении: на западе – Баяндай с крупным гарнизоном, на юге – Старый Чинпандзы, тоже хорошо укрепленный, на юго-востоке – Кульджа, к которой маньчжуры стянули все силы и, сами не переходя в наступление, предпочитали ждать, пока первыми двинутся повстанцы и подставят себя под удар на подступах к городу, где правительственные войска занимали выгодные позиции. Кроме того дороги, связывающие Актопе с соседними селами, были перерезаны. У восставших оставался единственный выход: прорвать окружение, захватив какой-то важный опорный пункт маньчжур, скорее всего – ту же Кульджу. Так считал Ахтам, и так сказал он на военном совете. Однако Махмуд, который прежде сам настаивал на штурме Кульджи, на этот раз выступил против Ахтама, и его поддержали еще три старика. Махмуд спорил все злее, все яростней, короткая крепкая шея его побагровела, белки маленьких глаз налились кровью, он сыпал на Ахтама площадную брань, а когда заговорила Маимхан, грубо оборвал ее: «Тебе, сестрица, лучше заняться кухонными делами…» Совет, на котором должен был решиться вопрос жизни и смерти всего восстания, так ничего и не решил; все разошлись, унося в душе горький осадок…

«Когда среди друзей нет единства, враг радуется легкой добыче», – говаривал мулла Аскар. Маимхан не раз вспоминала этой ночью слова учителя, и ее мучили дурные предчувствия. «Неужели среди нас прорастают ядовитые семена раздора? – думала она, и сон, едва коснувшись ее глаз, отлетал прочь. – Нет, нет! – твердила она, возражая сама себе. – Ведь у нас общий враг, общая судьба, общая надежда…. Но что происходит с Махмудом? Он так переменился… Какой шайтан сбивает его с пути?..» – Маимхан не лежалось, голова горела, горло пересыхало. Она встала, подошла к окну, толкнула решетку. Свежий холодный воздух хлынул в комнату, она с наслаждением распахнула грудь ему навстречу. Глубоко вздохнула, испытывая облегчение, но длилось оно недолго.

Снаружи было так темно, что фигура часового таяла во мраке, только шаги его слышались невдалеке. Тучи плотно заволокли все небо. Голые стволы деревьев, лишенные листвы, тяжело скрипели под ветром, дополняя этим звуком, похожим на стон, сумрачное уныние осенней ночи. Маимхан стало жутко, такой слабой, такой одинокой и беспомощной почувствовала она себя вдруг. И четко, как иной раз случается во сне, до странного четко и ясно увидела она перед собой своего отца и муллу Аскара… Никогда, в сущности, не были они особенно близки, Маимхан и ее отец, многое разделяло их, на многое в жизни смотрели они по-разному, но сейчас она с давней детской нежностью подумала о нем, и на глазах у нее выступили слезы. Бедный мой отец, мой тихий, кроткий отец…. И раньше не сладкой была твоя жизнь, что тебя ждет теперь?.. Маимхан представила себе его – сгорбленного, с погасшим взором, томящегося в зиндане, куда попасть – хуже, чем умереть. О, в Кульдже умеют строить зинданы!.. А мать? А маленькая Минихан?.. В отместку за опозоренного Бахти старая лиса Норуз взял к себе в дом тетушку Азнихан и ее Мини – каких оскорблений, каких пинков и зуботычин суждено им натерпеться!.. Тоска, боль и ненависть – все смешалось в душе Маимхан, и долго еще стояла она у растворенного настежь окна, не замечая, как хлещет ей в лицо ветер, усиливающийся с каждой минутой, как швыряет колючим песком, обжигая лоб и щеки, как бьются в глаза расплетенные косы…

Она очнулась от оклика часового:

– Кто там?..

– Я… – Маимхан узнала голос Ахтама и встрепенулась.

– Пропустите, – приказала она.

С появлением Ахтама ей сделалось легче, спокойней, и на его извинения за столь поздний приход она ответила с искренней радостью:

– Ты выбрал самое удачное время, да, да!.. Почему?.. Так, это тебе не обязательно знать, но ты молодец, что пришел!..

Маимхан расстелила корпачу и пригласила Ахтама присесть с собой рядом.

– Отчего ты до сих пор не спишь, Махи?

– А сам ты отчего бродишь ночью?

Оба, не отвечая, взглянули друг на друга и отвели глаза.

Ахтам, под предлогом неотложного дела, пришел просто ради того, чтобы увидеть Маимхан и высказать все, что наполняло его сердце и предназначалось ей одной. Но теперь, когда они были вместе, он не мог вытянуть из себя ни слова, только молчал, вздыхал и хмурился. Маимхан же по лицу джигита догадывалась, какие слова застряли у того на языке, но не подавала вида. И потом – разве сегодня им до сокровенных чувств?..

– У тебя какие-то важные новости?

– Прочитай вот это письмо.

– Как оно попало в твои руки?

– Его прислали с нарочным.

Маимхан с возрастающим интересом пробежала начальные строки. Это было послание Исрапил-бека, тестя Хализата. Он одобрял действия восставших, с похвалой отзывался об их мужестве, но подлинный смысл письма заключался в конце:

«Военное искусство требует не только храбрости и отваги. Во главе любой армии должны стоять люди, способные умело руководить ею. Мне кажется, у вас нет человека, который бы пользовался большой известностью и общим уважением. Для того чтобы добиться победы, вам нужно найти союзников среди беков-ходжей, баев-манапов, но вы слишком молоды, вас не считают достойными серьезного доверия, за вами не последуют – кстати, не только имущие власть и силу, а и народ, которому также требуется чье-нибудь громкое имя. Если вы не поймете этого, то все загубите, и нам больно будет видеть ваш разгром. Если же вы согласитесь с нами, то я готов принять на себя обязанности вашего главы и по воле аллаха блюсти справедливость и заботиться о всех в равной мере. У меня достанет смелости пожертвовать чинами, званиями, всем, чем владею, и выступить против кара-капиров!..»

Исрапил не скрывал своей цели: теперь, когда восстание было в самом разгаре, взять в свои руки власть, подобно тому, как это делали различные беки в прошлом. Однако письмо содержало мысли, от которых не так-то просто было отмахнуться. «А если Исрапил и вправду не ищет для себя корысти, если он сумел бы принести пользу нашему делу?» – задумалась Маимхан.

– Что ты скажешь, Ахтам?

– Что он слишком много болтает, этот бек.

– Он не болтает, он предлагает стать нашим ходжой…

– Мы и без него отыщем дорогу.

– Ты прав, отыщем, но разве плохо, если к нам присоединится еще один влиятельный человек?.. Пойдем, посоветуемся с Семятом и остальными.

– Успеется и завтра, Махи…

– Нет, если у этого человека нет никаких скрытых умыслов, мы напрасно стали бы его сторониться, ему надо ответить немедля…

Ахтам поднялся с такой неохотой, словно его тянули на веревке. Ему так хотелось побыть с Маимхан вдвоем…

Между тем Махмуд, как юнец, впервые пригубивший вина, все больше входил во вкус и думать не думал вырваться из разгульного угара, в который превратилась его жизнь. Где там! Он не слушал ни дружеских предостережений, ни справедливых упреков – ему чудился в каждом слове злой подвох, в каждом старом товарище – тайный враг. Все, что говорили о нем вокруг, он приписывал козням Ахтама, распря между бывшими друзьями разрасталась и грозила повредить общему делу. Опасность заключалась еще и в том, что кое-кто поддерживал Махмуда: он пользовался славой безоглядного смельчака, отчаянного рубаки, за это ему прощали и высокомерие, и зазнайство, и шашни с Модан. Выступи Махмуд против Ахтама в открытую, некоторая часть повстанцев пошла бы за ним. Это сдерживало Маимхан, Семята, старика Колдаша: они не решались на крутые меры, хотя и сознавали, что не вправе дальше ограничиваться одними назиданиями.

…Не успела еще Модан, придя к себе, переодеться и насурьмить брови, как на воротах звякнули замковые кольца. Модан легонько, на цыпочках подкралась к воротам, осторожно заглянула в щелку и увидела Махмуда.

– Это ты, мой сокол?

– Я, открой.

– Подожди немного, наберись терпения…

– Терпения?.. Это еще почему?

– Если я нашла другого, и ты больше мне не нужен?..

– Что?.. – Махмуд всхрапнул, как бык, поднатужился, навалясь на ворота, железные крюки выскочили из своих гнезд, ворота распахнулись. Модан, изумленная нечеловеческой силой кузнеца, ахнула и со словами «мой черный медведь, мой бесстрашный барс» кинулась ему на шею. Но Махмуд подхватил ее на руки, поднял, как тряпичную куколку, свирепо прорычал:

– Где твой любовник? Показывай!

– Мой глупый, мой дурачок!.. – заворковала Модан, пуская в ход такие нотки своего голоса, против которых, она знала, кузнец не мог устоять. – Я ведь только тебя и дожидалась!..

Махмуд смягчился, когда лица его коснулись горячие влажные губы, – от их прикосновения он всегда таял, как брошенный в огонь свинец.

– А теперь сам скажи, почему не приходил раньше? Только ничего не скрывай! – Модан привычно уселась к Махмуду на колени.

– Опять схватился с Ахтамом.

– Неужели? – притворно удивилась Модан.

– Они все надумали взять меня в оборот, да не на такого напали…

– Вот оно что… А о чем с тобой говорили?

– О чем?.. Да о том же… О тебе.

– Обо мне… Каждый раз – обо мне… Значит, из-за меня одной ты ссоришься со своими друзьями? – Она соскользнула с колен Махмуда, капризно надулась.

– Не сердись… – Махмуд обнял ее громадными ручищами, привлек к себе. – Пропади все пропадом, а тебя у меня никто не отнимет!..

– Это правда?

– Сам аллах мне свидетель!

Модан всем телом прильнула к кузнецу, от жарких ее поцелуев закружилось в голове у Махмуда.

– Модан, цветок мой, давай уедем куда-нибудь, кинем все…

– Ты испугался Ахтама?.. Ты, такой сильный, такой бесстрашный?..

– Тогда посоветуй, что мне делать.

– Ты не знаешь, что тебе делать? Но что тебе скажет слабая женщина? – Модан игриво рассмеялась.

– Ты тоже против меня?.. Все, все вы хотите моей погибели! – с тоской вырвалось у Махмуда. – Видно, нет на этом свете у меня близкого человека…

– Глупый, разве ты до сих пор не чувствуешь, кто я тебе?

– Если ты мне друг, тогда говори.

– Хорошо, слушай. Будь ты настоящим джигитом, ты давно уже расправился бы с Ахтамом, своим завистником, и встал во главе войска.

Махмуд глубоко вздохнул.

– Но я, видно, зря пробую тебя надоумить, – продолжала Модан, заметив, как хмурится Махмуд в ответ на ее слова. – Ты слишком привык кланяться этой размазне Ахтаму, в котором и от мужчины-то ничего нет, или этой Маимхан, которая больше похожа на обструганную палку, чем на женщину…

Махмуд не пытался скрыть своей растерянности. Да, он сегодня крупно поссорился со своими товарищами; но поднимать на них руку?.. Нет, этого у него и в мыслях не было.

– Что же ты молчишь, батур, или проглотил язык?..

– Брось говорить о таких вещах, Модан…

– Повинуюсь, мой господин. Если бы не ты сам, я не мешалась бы со своими советами. Товба, товба[121]121
  Товба – слово, обозначающее раскаяние.


[Закрыть]!.. И кого только я собиралась учить!

Модан расплакалась. Махмуд вконец потерялся от се слез.

– Не сыпь соль на свежие раны, Моди… Они и так болят… – бормотал он, поглаживая ее по голове. – Что ты хочешь от меня?.. Ладно, все будет по-твоему…

– Я ничего не хочу!.. Разве я говорю – иди, режь, убивай своих друзей? Наоборот – беги, бросайся перед ними на колени, вымаливай прощение!..

– Ведь я сказал – пусть будет, как ты желаешь, – поугрюмел Махмуд.

– Как я желаю?.. Нет, поступай, как знаешь сам!

– Я не могу оставаться рядом с Ахтамом.

– Запомни – это твои слова!.. И не бойся. Как только ты встанешь во главе, все соберутся под твое знамя! И увидишь – Ахтам и Маимхан сами последуют за тобой!

– Тебе не сумеет противиться даже камень, – говорил Махмуд, прижимая к груди Модан.

2

Триста джигитов из отряда Махмуда, «заблудшие», как назвали их остальные, последовали за своим командиром. Они покинули Актопе и в тот же день вступили в Дадамту. Еще недавно цветущее селение лежало в дымящихся развалинах, уцелело всего несколько домов: по приказу длиннобородого маньчжурские солдаты разорили и предали огню «воровское гнездо» – родину Маимхан, Хаитбаки и других повстанцев. Кроме стариков и старух, здесь никого не осталось. Маньчжуры не тронули хозяйство Норуза, укрывшегося в городе, и люди Махмуда разместились в усадьбе старосты и в случайно сохранившихся дворах.

Обрадованные приходом повстанческого отряда, старейшины села явились приветствовать Махмуда. Поцеловав кузнецу руку, они прочитали молитву, которая кончалась словами: «пусть аллах сохранит вас на верном пути», и, поглаживая бороды, ждали разговора. Но Махмуд ничего не спросил, никого не выслушал. Облокотясь о подушки и подкручивая усы, он сказал всего несколько слов:

– Я сам буду вести войну. Маимхан и Ахтам не поднимутся с места, как зажиревшие наседки. Я бросил нянчиться с этими болтунами, теперь все узнают, чего я стою.

Старейшины переглянулись, не веря своим ушам.

– Сегодня мои джигиты отдохнут, – продолжал Махмуд, – а завтра мы возьмем штурмом Баяндай. Потом я захвачу Кульджу и создам Исламское государство… Понятно?

Никто не проронил ни звука, головы стариков склонились еще ниже.

– А теперь ступайте… И можете считать себя подданными Исламского султаната.

Старейшины вышли на улицу, точнее – туда, где раньше была улица, а сейчас простирался огромный пустырь в грудах обугленных обломков.

– Да, вот тебе и Исламский султанат, – пробормотал один.

– А чего еще было ждать нам, горемыкам? – вздохнул другой.

– Не будь простаком, вроде Ахтама или Маимхан. Твое слово должно стать острием сабли, твой взгляд – грозой; подобно султану, ты должен одним своим видом внушать страх и покорность… Ты понял меня, мой батур? – Модан легонько стукнула пальцем по лбу Махмуда. Они остались в комнате вдвоем, их никто не слышал.

– Повинуюсь, мой мудрый визирь!

– Пусть больше не называют тебя твои джигиты Махмуд-акой, «сардар»[122]122
  Сардар – полководец.


[Закрыть] – так следует именовать тебя отныне. А когда мы возьмем Кульджу, ты будешь Махмуд-пашой.

– Как же теперь называть тебя, родная?

– Мое имя должно соответствовать твоему. Но слушай меня дальше, мой сокол: сегодня мы устроим праздник, чтобы джигиты оценили твою щедрость. А после праздника, если пожелаешь, обручимся…

– Балли, балли… Дай же мне отведать меда твоих губ…

Не откладывая, стали готовить веселый пир, закололи черного быка из стада Норуза. При этом вспомнились Модан слова, которые однажды произнес Хаитбаки: «Наш Махмуд – вроде того черного быка у Норуза…»

«С одним быком покончено, – подумала она, – второй не переживет следующей ночи».

Среди тех, кто шел за Махмудом, было много мясников, поваров, пекарей, им ничего не стоило приготовить шашлык, а хлопотунья Модан помогла откуда-то раздобыть вина. Этой ночью в Дадамту прирезали на жаркое последнюю птицу. И вот уже разостланы скатерти, расставлены переполненные блюда, и Махмуд восседает на супе, на мягкой корпаче из красного бархата, вокруг расположились джигиты, преданно смотрят они в лицо своему сардару, и глаза блестят в предвкушении веселья. Пылают светильники – никогда не горело их столько во дворе скупца Норуза. Махмуд празднует!..

– Сегодня, – говорит он, медленно, с расстановкой произнося слова, как учила его Модан, – сегодня устроил я этот пир в честь моих верных джигитов, которые не покинули меня…

– Хашкалла, наш сардар! – грянуло вокруг. Первым поднялся имам, облачившийся ради такого события в желтую чалму, за ним поднялись остальные.

– Радуйтесь и ликуйте под нашей защитой и покровительством!

– Слава тебе, наш сардар!..

Отвыкшие от обильной пищи и вина джигиты вскоре захмелели, пьяным смехом и буйными голосами зазвенел двор, и никто уже не стеснялся, не замечал своего сардара. Давно так не отводили душу джигиты: пляски и песни, громкий хохот и беззаботные шутки. Сам хаким Хализат, которого не удивили бы и пиры Джамшида, на сей раз прикусил бы язык…

В разгар веселья Махмуд скрылся во внутренних покоях со своей возлюбленной. Он еще не видел, чтобы его Модан была так щедра на ласки. Сладчайшим вином наполняла, она рот – и Махмуд пил из ее губ, как из кубка. Нежной голубкой ворковала она, приникнув к его груди. Дразнила своей бесстыжей ослепительной наготой, манила, распаляла-и выскальзывала, как рыба, из дрожащих от нетерпения рук Махмуда…

Еще не начало светать, еще «заблудшие», пропировав добрую половину ночи, спали мертвым сном, когда маньчжурские солдаты, словно саранча, со всех сторон окружили Дадамту. Никто, кроме Модан, не подозревал о происходящем. Стиснутая сонными объятиями Махмуда, она нетерпеливо считала минуты, вслушиваясь в ночную тишину. Уж не попался ли этот жалкий Саляй?.. Он всех предаст и продаст, с ним лишишься не то что награды – головы… А если они не успеют сегодня?.. Но длиннобородый не из тех, кто пропустит момент…

Откуда-то издалека прозвучали выстрелы… Теперь ближе… Ближе…

– Слава аллаху! – прошептала Модан, никогда не поминавшая бога, и, мягко высвободясь из рук Махмуда, оделась. Тем временем стрельба нарастала. Уж доносились возгласы солдат: «Ша, ша, ша!» Модан, не колеблясь, вытянула из ножен на стене кинжал Махмуда, но едва занесла его над спящим, как в дверь загрохотали. Модан, досадливо прикусив губу, быстро вложила кинжал в ножны и впустила джигитов…

Когда «сардар», не успевший толком ни протрезветь, ни проснуться, выскочил во двор, здесь в полнейшей сумятице метались обеспамятевшие люди. Страх лишил их разума, заставил забыть об оружии – как спали, так и выскочили они в нижнем белье и теперь бессмысленно бросались из угла в угол, вопили, натыкались друг на друга, в общем, вели себя точно беззащитные овцы, когда на их стадо нападает стая волков. А солдаты, быстро покончив с теми, кто нашел приют в остальных домах, уже собрали силы и наступали на усадьбу Норуза, уже ломились в ворота, уже палили из сада…

– Оружие! Беритесь за оружие!.. – с проклятиями заорал Махмуд и в бешенстве рубанул саблей одного, потом второго джигита – из тех, кто, ополоумев, метался по двору. Голос вожака привел людей в чувство, они схватились за винтовки, но поздно: теперь солдаты стреляли откуда-то сверху, с крыш окружающих двор построек, не давая «заблудшим» поднять головы.

– Открывайте ворота! – крикнул Махмуд. Ворота распахнулись. Джигиты хлынули в них беспорядочной толпой. Половина тут же полегла, другие, действуя саблями, кое-как добрались до крепкой каменной ограды на противоположной стороне улицы. Из трехсот человек в живых оставалось не более тридцати. Махмуд был ранен в ногу.

– Бегите, бегите, родные, не цепляйтесь за меня!..

– Бегите?.. А куда?.. Куда бежать? Все из-за тебя!.. – наскочил на Махмуда его прежний ученик по кузнечному ремеслу. В руке у него угрюмо блеснул клинок.

– Бей! – крикнул Махмуд, рванул себя за ворот и оголил грудь. – Вонзай свой кинжал, ну, смелее!.. – Однако пуля, пущенная каким-то солдатом, опередила, Махмуд упал.

– Ша, ша, ша!..

Долго ли могла сопротивляться горстка джигитов плотным рядам маньчжурских солдат? Никого не спасло бегство, никто не ушел от острой стали и свинца…

Махмуд, потерявший много крови, очнулся, когда в глаза ему ударили лучи солнца, – красное, как свежая рана, поднималось оно из-за гор. «Модан… Ты цела?.. Беги отсюда…» – были первые слова, которые он пробормотал запекшимися губами. Он не бредил. Он в самом деле видел Модан. Она пробиралась между трупов, устилавших, двор усадьбы Норуза, и за нею шло несколько солдат. «Беги!» – крикнул он, собрав остаток сил. Его погубил этот возглас. Спрячься он среди мертвых тел, отползи потихоньку в арык – возможно, его и не заметили бы.

Модан увидела его первой, попятилась, лицо ее сморщила брезгливая усмешка:

– Добился своего, батур?

Махмуда пронзила страшная боль, он снова погрузился в беспамятство. Когда ему удалось разжать словно чугуном налитые веки, Модан собственноручно набросила на шею Махмуда веревочную петлю. Ее голос звенел от ненависти:

– Вот достойный конец для такого глупца, как ты!

И это была она, Модам!..

Махмуд потянулся, застонал. Он хотел бы, но не мог… Не мог даже приподняться… И все-таки, собрав последние силы, он рванулся, как смертельно раненный беркут, встал во весь огромный свой рост – и кинулся на Модан.

Прогремел выстрел – и кузнец, стиснув, словно клещами, горло Модан, покатился вместе с ней в арык. Когда солдаты разжали его руки, она была без сознания. Могучее тело Махмуда еще вздрагивало, посиневшие губы шептали что-то невнятное. Проклинали они кого-нибудь?.. Или молили о прощении?.. Кто знает…

– Разрешите доложить, господин дарин! – вытянулся танжан[123]123
  Танжан – командир полка (китайск.).


[Закрыть] перед длиннобородым.

– Прошу вас, – благосклонно улыбнулся дарин.

– Воровская шайка во главе с Махмудом уничтожена.

– Благодарю за верную службу, танжан, и хвалю, за храбрость.

– Не желаете ли осмотреть наши трофеи… – Танжан обернулся и кивнул двум солдатам. Те четким шагом подошли к длиннобородому, дружно опустились на колени, склонили головы, упершись подбородками в грудь.

– Покажите господину шанжану…

В руках одного из солдат был мешок – обыкновенный холщовый мешок, из тех, какие дехкане употребляют в хозяйстве. Солдат встряхнул его – и из мешка, глухо стукнув об пол, словно кочан капусты, выкатилась голова Махмуда.

– Наконец!.. – осклабился длиннобородый. – Взденьте голову этого мерзавца на кол у городских ворот.

– Слушаюсь, господин дарин!

Солдаты встряхнули мешок еще раз – и на земле выросла груда отрубленных ушей.

– Грибы, – усмехнулся длиннобородый.

– Как будет угодно вашей милости.

Но, видимо, танжану сегодня не терпелось окончательно завоевать расположение дарина.

– Если вы пожелаете, господин шанжан, то с крепостной стены можно наблюдать редкостное зрелище…

В окружении сановников длиннобородый поднялся на высокую башню над крепостными воротами. Зрелище и в самом деле стоило того, чтобы преодолеть несколько крутых лестниц – отсюда было хорошо видно пылающее Дадамту.

Наверное, оттого, что тела «заблудших» швыряли прямо в огонь, со стороны пожарища несло трупной гарью и таким смрадом, будто пылала вся Илийская долина.

– Вы правильно поступили, – проговорил дарин, жадно вглядываясь в даль, наполовину затянутую дымом. – С этими чаньту нужно разговаривать на том языке, который им доступен…

– Ари, господин дарин.

– Однако вам следует ясно понимать, танжан, что ваша победа – результат мер, принятых мною заранее. Как вы знаете, я подослал в лагерь к чаньту своего человека… Не загони Модан этих собак в овчарню, вам… Ваши силы и способности мне великолепно известны, танжан.

– Ари, господин дарин. Если бы не ваша мудрость, Махмуд не убрался бы из Актопе… – подтвердил танжан, которому ничего не оставалось, как проглотить откровенную издевку длиннобородого.

– Меня радует ваша понятливость, танжан… Кроме того я думаю, что наступило время для штурма главного воровского гнезда…