Текст книги "Избранное. Том 2"

Автор книги: Зия Самади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

МАИМХАН

Глава первая

1

Близился полдень, а Мастура-ханум все еще нежилась на высоких подушках, время от времени потирая мягкими розовыми ладонями веки, слегка припухшие от выпитого вчера мусалляса.

– Шари-и-ван!.. – слабым голосом, как бы через силу, позвала она наконец.

– Я здесь, госпожа. – Шариван, готовая исполнить любой каприз своей повелительницы, уже стояла на пороге, опустив голову и касаясь подбородком покорно скрещенных на груди рук.

Мастура попыталась грозно взглянуть на служанку, но ее глаза, подернутые дремотной поволокой, в ту минуту не смогли выразить ни презрения, ни гнева.

– Кажется, скоро мне самой придется будить тебя по утрам, – лениво зевнув, проговорила Мастура.

– Не сердитесь, госпожа, – робко начала Шариван, – я трижды подходила к двери, но не могла осмелиться…

Только после этих слов Мастура проснулась окончательно.

– Вон отсюда! – Холеную молочную кожу на ее щеках залил густой румянец. – Из-за тебя, разгильдяйка, пропустить утреннюю молитву!.. Пускай этот грех ляжет на твою душу!

– Слушаюсь, госпожа…

– Слушаюсь… А что ты теперь стоишь и таращишь на меня глаза, как корова? Одевай!

Только сейчас Шариван решилась покинуть пороги приблизилась к Мастуре на два шага.

– Какое платье сегодня угодно госпоже?

– Машру жуяза[30]30
  Машру жуяза – женский наряд; безрукавка, расшита золотом.


[Закрыть]… Да, кстати, а где же отец?[31]31
  По обычаю, у уйгуров жена называет мужа «отцом» в значении «отца семейства».


[Закрыть]

– Господин в саду…

– Он спал один этой ночью? Или… – Мастура оборвала начатую фразу. Лицо ее, цветущее, как роза на ранней заре, вдруг поблекло. Но простоватая Шариван не заметила перемены, да и где ей было догадаться, какие сомнения и тревоги мучат ее госпожу!

– Ханум из Дадамту… – заговорила Шариван, но Мастура тут же перебила ее.

– Молчи! – приказала она властным и несколько театральным жестом. Этот жест сразу обозначил и ее происхождение и среду, с которой она была связана всей жизнью. – Для меня и твой господин и ханум из Дадамту – оба всего-навсего разменная монета…

Без помощи служанки Мастура соскочила с постели. Казалось, какая-то неведомая сила внезапно распрямила ее и поставила на ноги. Шелковая ночная сорочка с распахнувшимся воротом облегала ее тело, подчеркивая тонкую талию и трепетно-тугую, готовую вырваться наружу, грудь. Сейчас Мастура напоминала лебедицу, которая вот-вот взлетит, плеснув легким крылом.

Едва перешагнув за сорок лет, она ничем не уподобилась своим сверстницам, похожим на привядшие цветы, – тело ее только чуть-чуть расслабилось, не утратив свежести и живости. И хотя Шариван по нескольку раз в день одевала и причесывала свою госпожу, теперь, глядя на Мастуру, она приоткрыла рот, словно видела ее впервые.

Что на свете загадочней женской души, этой тайны тайн?.. В минуту внезапного испуга или в тот миг, когда женщина, вздрогнув во сне, размыкает черные стрелы ресниц, – порой в такие мгновения она подобна горному цветку, омытому дождем и насквозь просвеченному лучом закатного солнца. Такой сегодня казалась Мастура, и в сердце Шариван перемешались удивление, восторг и вполне простительная зависть…

– Ну, что ты уставилась на меня? – сказала Мастура насмешливо и шагнула вперед. Шариван, почуяв смутную угрозу в голосе госпожи, бросилась на колени и стала целовать ее ноги, бормоча какие-то жалобные, виноватые слова.

Прежде чем приступить к одеванию, она, по обычаю, приготовила тазик с теплой водой, затем бережно, как ребенка, поддерживая госпожу за локоть, усадила ее, осторожно умыла и вытерла лицо шелковым хотанским полотенцем с пышными кистями. После этого она расчесала длинные густые волосы Мастуры, черным облаком покрывавшие ее спину и плечи, заплела две толстые косы и украсила их золотым чач попуком[32]32
  Чач попук – украшение, соединяющее косы на затылке.


[Закрыть] с рубинами величиной в голубиное яйцо. Теперь можно было приступать к главному – Шариван облекла свою госпожу в отделанное кружевами платье со стоячим воротником, а поверх – в яркий камзол, расшитый золотыми пуговками, возложила на голову блестящий алтын-кодак и только тогда поставила перед Мастурой зеркало. Сложная церемония одевания повторялась каждый день, но этим утром она затянулась – наряд, пришлось не раз переделывать и подправлять.

Некоторое время Мастура пристально вглядывалась в зеркало, рассматривая собственное отражение. Наконец она властно повела бровью и довольно улыбнулась. Шариван с облегчением вздохнула – не так часто удавалось ей угодить прихотям своей госпожи.

– Иди, – сказала Мастура, глядя в зеркало и любуясь своими косами, – пусть готовят завтрак!

– Слушаюсь, госпожа, – обрадованно пролепетала Шариван, взяла из рук Мастуры зеркало и, вернув его в расписанную затейливым орнаментом нишу, засеменила из комнаты. Но, оставшись в одиночестве, Мастура вновь подошла к зеркалу. Сегодня она нравилась себе самой, сегодня наверняка каждый бы дал ей лет на пять меньше…

Как всегда, неторопливо, с достоинством вступила Мастура в гостиную. Стройный тополь напоминала она, – тополь, когда его листья едва колышет легкий ветерок. Мастуру ждали, при ее появлении все поднялись со своих мест, сложили руки на поясе, почтительно склонили головы и низким поклоном встретили госпожу.

Мастура двинулась вдоль гостиной, скользя по лицам придворных и слуг острым, цепким взглядом. Вот и она, «ханум из Дадамту»… Ее поза – тоже воплощение смирения и покорности… А на шее – новая нитка бус, унизанная крупными жемчужинами… Мастура, готовая изничтожить Лайли своим презрением, вдруг невольно замедлила шаги и остановилась, увидев рядом с ненавистной соперницей незнакомую молоденькую девушку. Злые слова, скопившиеся на ее языке, как яд на кончике жала, так и остались несказанными.

Хмуро смерила Мастура незнакомку с ног до головы, но не сумела скрыть своего изумления:

– В нашем дворце появилась маленькая пери! – вырвалось у нее.

Нет, строгому ценителю красоты девушка, вероятно, не показалась бы полным совершенством, однако, взглянув на нее раз, потом уже трудно было оторваться. При дворе миловидные лица встречались часто, но, не в пример изнеженным красавицам, лицо незнакомки выражало твердый характер, умом и волей светились ее огромные иссиня-черные глаза.

– Как твое имя? – спросила Мастура, подойдя к ней и протягивая руку.

– Маимхан, – отвечала та. В голосе ее не чувствовалось ни подобострастия, ни робости, а рука оказалась на удивление крепкой и твердой.

– Откуда ты?

– Моя родина – Дадамту.

– Дадамту?..

Что-то больно кольнуло у Мастуры в груди, она побледнела. Заметив перемену, все насторожились, притихли.

– В этом… В этом жалком кишлаке, где не найдется и дюжины сносных хибарок… В этом грязном кишлаке, который вы называете Дадамту… Там что же, у всех кобылиц рождаются такие славные лошадки? – отрывисто проговорила Мастура. Вокруг раздались угодливые смешки.

Лайли и Маимхан, блюдя приличие, не проронили ни слова.

– Или, может быть, – продолжала Мастура, когда смех улегся, – мужчины у вас щиплют мергию[33]33
  Мергия – трава, которую щиплют олени в период случки.


[Закрыть], как олени, а женщины питаются оленьими мозгами? По крайней мере, так можно решить, видя, каких кобылок поставляют они для наших дворцовых наездников. – На этот раз Мастура и сама рассмеялась, ей вторили остальные.

Маимхан, потупясь, ждала, пока прекратится смех.

– Мой учитель говорит, – произнесла она сдержанно, – что человек отличается от животного не только своим видом. Ему свойственно чувство стыда…

– Что?.. Что ты там мелешь?.. – прервала ее Мастура, не веря себе: как, ей осмеливается возражать какая-то девчонка?.. Глаза Мастуры грозно блеснули: – Смотрите, она еще дерзит!..

Все, кто был в гостиной, растерянно молчали, пряча боязливые взгляды. Надвигалась буря.

– Маимхан – умная девушка, но она слишком молода и неопытна, – виновато проговорила Лайли. – Не сердитесь на нее, хан-ача. Если вам будет угодно приказать, она споет кошак[34]34
  Кошак – подобие частушки.


[Закрыть], который сама сложила…

– Вот как?.. – Мастура неожиданно сменила гнев на милость – в ее характере была внезапная перемена настроения, и порой хватало мгновения, чтобы безудержная злоба в ее душе развеялась и, как случилось на этот раз, уступила место искреннему любопытству. – Так она сочиняет стихи?.. Что ж, интересно послушать…

Завтрак был недолгим. Даже не взглянув на манты и ютазу, Мастура обмакнула пару раз в сметану лепешку и пригубила пиалу с горячим подсоленным чаем. Капризы Мастуры давно сделались привычными для поварих, и их постоянно мучил страх прогневить госпожу.

– Шариван, полотенце…

– Слушаюсь, госпожа.

Шариван вытерла руки Мастуры полотенцем, смоченным в теплой воде, и принялась обмахивать ее веером, уберегая от зноя, который уже проникал в комнаты.

– Приготовьте малую гостиную и позовите музыкантов, – приказала Мастура молоденькой служанке, которая стояла перед ней, держа в руках стаканчик с зубочистками и пиалу с водой для ополаскивания рта. Та в ответ склонила голову. Опираясь на плечо Шариван, Мастура направилась к выходу. Все, кто был в гостиной, не кончив чаепития, последовали за ней.

Уже три года томилась во дворце гуна Хализата красавица Лайли. Она жила здесь на положении чуть ли не пленницы – больше всего Хализат опасался того, что ей каким-нибудь образом удастся встретиться со своим любимым. Единственное, в чем уступил он мольбам молодой жены – это возможность один раз в год, вовремя курбан айта, погостить в родительском доме. Измученная подозрениями и ревностью, Лайли пыталась бежать из неволи – и не сумела, хотела покончить с собой – и не смогла. Как бежать, если за каждым шагом следят стража и слуги?.. Как покончить счеты с жизнью, если муллы сулят адский пламень всякому, кто решится на это?.. Ей ничего не оставалось, как покориться своей горькой участи. Страдать и терпеть – разве не в этом судьба уйгурской женщины?..

Лайли много раз просила Хализата позволить ей повидаться с Маимхан, подругой, которая была ей ближе сестры, хотя их и разделяла разница в возрасте – целых пять лет. Хализат долго оттягивал решение, но однажды, когда на него снизошло хорошее настроение, Лайли опять подступилась к своему повелителю – и вот Маимхан во дворце!..

Разве можно за короткую летнюю ночь излить друг другу все, что скопилось в душе за три года?.. Обе плакали, целовались и, прижавшись щекой к щеке, вспоминали о прошлом. Маимхан вытирала слезы, которые, не иссякая, струились по лицу подруги, и утешала, как могла. Что же до самой Маимхан, то, полная сочувствия к бедняжке Лайли, она печалилась не только о ней…

Вдумчивая, наблюдательная девушка, готовая всем сердцем откликнуться на чужое горе, Маимхан частенько размышляла о том, что считается слишком серьезным и неподходящим для того легкомысленного возраста, когда девушки мечтают лишь об удачных женихах и дорогих нарядах. С детства видала она вокруг полунищих дехкан, которых грабят наглые маньчжурские чиновники, видела, как покорно и безгласно страдает родной народ от податей и налогов, которыми душит его пекинский хан, и сама страдала, не зная, как избавить других от несправедливости, обид и унижений.

– Почему ты не скажешь Хализату, чтобы он уменьшил подати с бедняков? – горячо упрекнула она подругу.

– И ты считаешь, что этот человек с камнем вместо сердца, не пожалевший меня, годной ему во внучки, способен сжалиться над кем-то?..

Лайли горько плакала, и Маимхан уже не успокаивала ее, не вытирала слез. Молча лежала она около несчастной подруги, вспоминая, как Лайли оторвали от семьи и от любимого, как без свадьбы, словно какую-то вещь, подарили Хализату, и теперь на всю жизнь она заключена в эти стены, и ей никто не в силах помочь… Остаток ночи они проплакали вместе.

…Маимхан и Лайли прошли по длинному и темному коридору и приблизились к двустворчатой двери, сделанной из тутового дерева. Дверь распахнулась – это служанка Потам услышала их шаги и поспешила навстречу, согнувшись в приветственном поклоне.

– Ах, Потам-хада, как вы мило тут все убрали! – воскликнула Лайли, окинув взглядом небольшой зал и обнимая служанку.

– Как обычно, госпожа, – благодарно улыбнулась Потам.

– Нет, тут сделалось гораздо красивей! Вынесли наконец эти глупые вазы ростом с человека, – они только загораживали свет. И теперь стало просторней, орнаменты на стенах и потолке играют всеми красками!.. Вот бы еще избавиться от посуды, которая стоит в каждой нише, – ее здесь как в хорошей базарной лавке…

– Разве можно перечить Мастуре-ханум!.. – испуганно возразила служанка.

Под звуки дутара и тамбура вошли музыканты. Они низко склонились перед Лайли и замерли в почтительных позах.

– Садитесь, ведь в ногах правды нет, – приветливо обратилась к ним Лайли.

– Спасибо, ханум…

Музыканты уселись на предназначенной для них бархатной корпаче[35]35
  Корпача – узкая подстилка, набитая ватой или шерстью, предназначенная для гостей.


[Закрыть].

А Маимхан, войдя в малую гостиную, будто проглотила язык. Никогда еще не доводилось ей видеть такого блеска, и она, не отрываясь, ошеломленно разглядывала росписи на стенах и потолке, ковры, застилавшие пол, и остальное убранство, – всюду тонкое изящество спорило с роскошью, выставленной напоказ. «А мы-то у себя дивимся, попадая в дом этой хитрой лисицы старосты Норуза, – думала она. – Вот где настоящее богатство… И откуда столько драгоценных вещей?.. Ведь каждая из них стоит больше, чем любой дехканин заработает за целую жизнь…»

Только услышав шум, с которым неожиданно распахнулись двери, Маимхан пришла в себя. Сопровождаемая целой свитой из придворных женщин и нянек, в зале появилась Мастура. Теперь она была одета иначе, чем утром: на голове восьмигранная шапочка с золотыми лентами, в ушах – серьги из знаменитой Кучи, на шее – девять переливчатых нитей жемчуга, на каждом из пальцев – золотое кольцо с рубиновым или алмазным глазком, на запястьях – браслеты, легчайшим шелком покрыты плечи, мягко ступают по ковру туфли, расшитые золотом… Но хотя все это убранство должно было только подчеркивать природную красоту Мастуры, она казалась в нем несколько обрюзгшей.

– Пусть каждый займет положенное место! – приказала Мастура, едва переступив порог.

– Повинуемся, госпожа! – ответили все ей хором, и торопливо устремились на свои места, распределенные раз и навсегда в строгом соответствии с придворным этикетом. Мастура села на высокое плетеное кресло, рядом с нею, но на кресло поменьше и пониже, села Лайли.

– Ты тоже проходи, – обратилась Мастура к стоявшей в сторонке Маимхан и жестом указала ей на корпачу, разостланную возле кресла Лайли. – Твое искусство мы оценим позже.

Повернувшись к музыкантам, Мастура повела правой бровью. Бровь изогнулась дугой. Это был знак, по которому музыканты приступали к своему делу.

Хотя нынешний день и не отличался ничем от прочих будней, музыканты, желая угодить своей суровой госпоже, начали с ее любимой мелодии ажам, исполняемой лишь на больших торжествах.

 
Приди ко мне, моя любовь,
Не прячь от меня свое лицо:
Ты солнца весеннего горячей,
Живу я, увидев твое лицо…
 

Зачин ажама – так называемый мукам – пела женщина, игравшая на дойре. Ее голос и звук дойры слились в одном страстном призыве, завладевая слушателями, а пальцы музыкантов, казалось, касались не струн, а самих сердец – такая волшебная сила заключалась в их движениях,

 
Стою в стороне – одинок, угрюм,
А возле тебя базар и шум,
Веселье и песни… Ну что ж, я рад:
Блистает улыбкой твое лицо!
 

Мукам окончился. Женщина с тамбуром в руке поклонилась, едва не задевая лицом инструмента, и объявила маргул – ту часть ажама, которая исполняется без пения. Теперь каждый из музыкантов стремился в полной мере проявить свое мастерство. Искусные, не знающие устали пальцы дутаристов походили на резвых скакунов, стремящихся вырваться вперед на азартных скачках, Рубаб, как ему и полагалось по природе, в тот момент, когда набегающие друг за другом повторы достигали высшего предела, вклинивался и заглушал стройные звуки тамбура, что же до беспрерывных ритмических ударов дойры, то они как пунктир указывали направление мелодии, которую вели дутары и тамбуры.

Но вот завершился и маргул. Искусные руки дутаристов теперь выводят начало главной части ажама – чон нагма, «большую песню».

 
Впервые томлюсь и жду,
О пери с райских высот!
Где луноликая, та,
Что радость и боль несет?
Но вижу я в третий раз
Родинки дивный взлет…
Четвертая встреча меня
Погубит или спасет?
 

Пенье и музыка сопровождали всю жизнь Мастуры, не удивительно, что она знала толк в музыкальном искусстве. Это служило еще одним поводом для ее высокомерия – никто во дворце не умел оценить качество исполнения лучше, чем ханум. В ее присутствии музыканты обычно старались превзойти самих себя: будь то немноголюдное развлечение, как сегодня, или праздничный пир, госпожа, уловив фальшивую ноту или разнобой в игре, тут же без всякого стеснения вставляла резкое слово. Но на этот раз она слушала с видимым наслаждением, и пока музыканты переходили от мелодии к мелодии, ее лицо напоминало безмятежным, счастливым выражением лицо ребенка, нежащегося в материнских объятиях. Это ободряло музыкантов, они играли легко и свободно. Особенно отличалась старшая из них, та, что вела за собой весь оркестр. Бубен словно ожил в ее руках, рассыпая перезвон серебряных колокольчиков. Но по мимолетным взглядам, которые она время от времени бросала в ту сторону, где сидела Маимхан, можно было заподозрить, что ей не столько хотелось добиться одобрения своей госпожи, сколько доставить радость незнакомой девушке, целиком обратившейся в слух…

Веселье продолжалось. Одна известная песня следовала за другой: за «Чон Ханлайлун» – «Кичик Ханлайлун», и дальше – «Жанан киз», и снова маргул, и чтобы связать маргул с новым напевом – дастан «Гариб и Санам»:

 
Мой сокол, ты далеко,
Тебя не найду нигде.
С тобой пропал мой покой,
Его не найду нигде.
 
 
Я жду тебя, сокол мой,
И летом жду и зимой,
Дневной порой и ночной…
Но сокола нет нигде.
 

Печальный напев и ласкал и бередил душу, – а музыканты, не давая опомниться, уже перешли к озорным танцевальным мелодиям. Все покрывал, над всем господствовал ритм бубна.

Мастура, до того неподвижно полулежавшая в кресле, теперь словно очнулась от тайных дум и мечтаний и первая ударила в ладоши.

Расправив грудь, как парус, наполненный свежим ветром, покачиваясь, поплыла в танце Потам. Руки ее то распластывались в стороны, подобно ястребиным крыльям, то взвивались вверх, легкие, как крылья голубки, и трудно было определить – скользят ли ее ноги по воздуху или ступают по земле. Волосы, заплетенные в две тугие косы, вздрагивали на плечах, взлетали и падали то на спину, то на грудь. Шариван, увлеченная танцем, не спросив разрешения у госпожи, поднялась со своего места и двинулась вслед Потам… Но Мастура не рассердилась, наоборот, она одобрительно кивнула служанке и в такт музыке еще громче захлопала в ладоши.

Теперь танцевали обе, Потам и Шариван, они строили друг другу глазки, поводили плечами, поигрывали бровями – как голубки, что кувыркаются в небе, то сближались, то удалялись вновь. Музыка гремела все сильнее, и веселье было в самом разгаре, когда осторожно приоткрылась дверь и в гостиную вошел ишик агабек[36]36
  Ишик агабек – дворцовый бек.


[Закрыть].

Он молча приложил правую руку к груди, сплошь закрытую длинной седой бородой, и трижды степенно поклонился. Это означало одновременно и приветствие госпоже, и то, что ишик агабек принес ей вести от бека Хализата, ее мужа. Мастура-ханум подняла правую руку и этим жестом словно перерезала все струны. В зале наступила тишина.

– Не гневайтесь, госпожа, на мой неуместный приход, – проговорил ишик агабек, – господин наш, да продлит аллах его дни, просил вас явиться к нему.

Мастура-ханум тут же поднялась со своего кресла.

– Потам!

– Слушаюсь, госпожа.

– Танцы продолжим вечером. – Ни на кого не взглянув, Мастура-ханум вышла из комнаты.

Резиденция и кабинет гуна Хализата располагались в центральной части дворца, и на всякого, будь то знатный вельможа или простолюдин, производили впечатление гнетущего холода и суровости. Одна только мысль, что где-то здесь хранятся именная печать и утогат[37]37
  Утогат – особый головной убор, знак власти гуна.


[Закрыть] гуна – символы и атрибуты власти, от которой зависит множество судеб, – в каждое сердце вселяла трепет.

Неожиданный вызов Хализата, и не куда-нибудь, а прямо в резиденцию, встревожил Мастуру. От недавно приподнятого настроения не осталось и следа. Ступив на разноцветные плитки, выстилавшие пол поблизости от кабинета гуна, она вдруг вспомнила о небольшой пирушке, устроенной вчера на ее половине, и невольно замедлила шаги. О всемогущий аллах, неужели ему все известно?..

Для Мастуры Хализат никогда не был просто мужем – гуном, вот кем он был для нее, только гуном – таким же коварным, хитрым и жестоким, как и для любого подданного. И он и она едва скрывали под маской приличия взаимную подозрительность и неприязнь. Вражду их подстегивало еще и сознание того, что оба нерасторжимо связаны на всю жизнь и в равной, мере зависимы друг от друга. Хализат – ходжа, происходит из знатного рода, но и Мастура – дочь богатейшего бая, тысячника Исрапила, владельца обширных земель. Никто из них не уступал другому в родовитости и знатности.

Разумеется, Хализат ценил красоту Мастуры и гордился ею, но жена была для него всегда лишь приятным развлечением, и только. Мастура не обманывала себя на этот счет. Унаследовав власть и сан отца, Хализат сделался хакимом и совсем перестал ощущать землю под своими ногами. Мастура, к тому времени мать двух детей, забытая мужем, старалась найти утешение и развеять тоску с помощью музыкантов, певцов и танцоров.

За последнее время она пристрастилась к вину. Тут имелась своя причина. За эти годы Хализат дважды женился и дважды развелся. Впрочем, среди мусульманских вельмож такие случаи не являлись новостью, Мастура приняла все как должное и не слишком убивалась. Но Лайли… Эта деревенщина без рода и племени… После того как Лайли переступила порог дворца, Мастура три дня пролежала в постели, отталкивая от себя еду и питье.

Раньше Мастура могла месяцами не видеть Хализата – теперь она следила за каждым его шагом. Ревность лишила ее покоя. А однажды, зная, что все вечера Хализат проводит у Лайли, Мастура дождалась, пока уснула прислуга, выпила два-три бокала вина и, захмелев, направилась к комнате своей счастливой соперницы. Потихоньку, на цыпочках подкралась она к двери и прислушалась. Раздался едва уловимый шепот Лайли – она не то плакала, не то смеялась… Мастура не сразу признала и голос Хализата – ласковый, вкрадчивый, а не отрывистый и резкий, как обычно… Ей представилось, что в этот момент Хализат стоит на коленях перед этой ломакой и пытается и не может найти в целом мире, что сравнить с ее красотой, и клянется исполнить любое желание… Каждый звук, доносившийся из-за двери, отравленным жалом вонзался в ее сердце. Не владея собой, Мастура уже вцепилась в ручку и чуть было не распахнула дверь, но в последний миг одумалась. Однако и уйти, вернуться в свои покои у нее не хватило сил. Мастура приникла ухом к двери и замерла.

– О аллах!.. Дайте же мне уснуть… – донеслось до нее.

«Ишь ты, – подумала Мастура, – эта деревенщина, эта притвора еще и смеется над ним… Ничего, так тебе и надо, старому дураку…»

В комнате на некоторое время все стихло. Боясь упустить малейший шорох, Мастура вся превратилась в слух и почти срослась с дверью.

– Ведь я обещал тебе – все, чем я владею, будет твоим… Повернись же ко мне…

Рано утром, выходя из спальни, чтобы совершить намаз, Хализат оступился, наткнулся на спавшую вдоль порога Мастуру. Его сердце было глухо к жалости. Злобно пнув жену носком, он перешагнул через нее и вышел во двор. Окончательно унизив себя в глазах Хализата, два месяца Мастура не смела взглянуть на него и лишь теперь начала оправляться от пережитого позора…

– Вы чем-то обеспокоены, ханум? – спросил Хализат, подняв на вошедшую Мастуру блеклые потухшие глаза. Не ожидая ответа – да и что могла она сказать в ответ?.. – Хализат протянул ей листок бумаги с четко выведенными буквами. – Прочтите вот это.

Мастура вздохнула с некоторым облегчением и взяла листок.

– Садитесь, – разрешил Хализат, указав на стул.

– Благодарю… От кого же это послание? – спросила Мастура, осмелившись поднять на Хализата глаза.

Вместо ответа Хализат пристально взглянул на Мастуру. Возбужденная, взволнованная, вся во власти тревожных сомнений и неясных надежд, в тот момент она была еще прекрасней, чем обычно. В душе Хализата шевельнулось давно умолкшее чувство и, глядя на Мастуру, на ее лицо цвета яблоневых лепестков, на глаза, полные лучистого блесна, он, казалось, сопоставлял ее мысленно с Лайли, но так и не пришел ни к какому выводу. Или его больше, чем красота одной, влекла к себе молодость другой?.. Кто знает…

– Читайте, – вновь повторил он, поглаживая усы.

Мастура постаралась сосредоточиться и стала читать письмо, хотя его суть вначале ускользала от нее, мешаясь с посторонними мыслям.

– Странно, – произнесла наконец она, пробежав последнюю строчку, и заметно побледнела. – Но какое отношение имею я к тому запутанному делу?

– Какое отношение? – переспросил Хализат, усмехнувшись. – Значит, вам ничего не известно о проделках вашего отца?

– Аллах не даст мне солгать, но если бы я хоть что-нибудь подозревала…

– Значит, вам ничего не известно? – еще более язвительно проговорил Хализат. – И вы никогда не слышали о том, что янчи[38]38
  Янчи – крепостные.


[Закрыть] из сел Чулукай, Булукай и Саптай я передал вашему отцу?..

– Об этом я знаю.

– А если так, то получается, что этого мерзавца Ахтама, о котором говорится в письме, освободил не кто иной, как ваш отец…

– Как можете вы так думать, господин мой! – невольно вырвалось у Мастуры.

– А кто может думать иначе?.. Вместо того чтобы прикончить этого негодяя, ваш отец помог ему!

– Всемогущий аллах!.. – испуганно выдохнула Мастура, хватаясь руками за ворот платья, который вдруг стал ей тесен. Впрочем, она понимала, что Хализат лжет, виня в случившемся ее отца, но у нее не хватило смелости ответить на это единственным достойным образом – повернуться и демонстративно выйти из комнаты.

– Вор Ахтам бежал из тюрьмы. Что я скажу ханским сановникам?.. Пусть спрашивают не с меня, а с вашего отца!..

– Мне достаточно и дворцовых дрязг, господин мой, – негромко, но с затаенным вызовом проговорила Мастура.

– Вот как?.. – Взбешенный тем, что она, женщина, отважилась возразить ему, Хализат вскочил со своего кресла. В гневе его густые брови смыкались на переносице, редкие, но жесткие усы, как две пики, устремлялись острыми концами вверх, а длинная коса, которую он носил в подражание маньчжурам, начинала метаться на затылке из стороны в сторону.

– Так-так… Значит, дворцовые дрязги… Дрязги?.. Какие же дрязги вы изволили увидеть, ханум?.. Грязная женщина! И мысли у тебя под стать – темные и грязные, я тебя знаю!.. – Хализат отбросил остатки вежливости и перешел на «ты». Это было дурным предвестием.

Но Мастура не дрогнула, не побледнела, как обычно в подобных случаях. Гордость возобладала в ней над всеми другими чувствами, – гордость и самолюбие смертельно оскорбленной женщины.

– Здесь каждому известно, у кого из нас в самом деле грязные мысли, – сказала Мастура. Ее глаза налились слезами. Не ожидая, что он получит такой ответ, Хализат в первое мгновение опешил. Он чувствовал – голова у него пошла кругом, уж не ослышался ли он?..

Но в следующий миг Хализат заревел как раненый медведь, забегал по комнате, в ярости подскочил к Мастуре, вырвал бумагу и ткнул пальцем в дверь:

– Вон отсюда! Чтобы я больше не видел тебя здесь! Прочь!..

С уходом Мастуры веселье тотчас прекратилось и каждый предоставленный себе занялся своим делом. Пользуясь свободой, Лайли и Маимхан обошли весь дворец, восхищаясь его великолепием, а когда устали, отправились в сад, к беседке, которая, по восточному обычаю, располагалась над бассейном с проточной водой.

Наступил час дневного отдыха, дворец со своими многочисленными обитателями погрузился в ленивую сонную тишину.

– Что ты примолкла, Махим? – спросила Лайли, тронув за плечо подругу.

Маимхан погрузилась в раздумья. С виду могло показаться, что она пристально разглядывает что-то в глубине бассейна, но мысли ее были далеки от всего окружавшего, а душа полна противоречивых, неясных ощущений. Ведь за какие-нибудь сутки она увидела здесь столько, сколько другой не увидит и за целую жизнь.

– Наверное, в этом застенке многое показалось тебе отвратительным, – вновь проговорила Лайли, глубоко вздыхая.

– Не знаю, что тебе сказать… – начала Маимхан нерешительно. – Ведь ты помнишь, как я люблю музыку. У вас во дворце прекрасный оркестр, а Шариван и Потам-хада… Им позавидуют самые искусные танцовщицы. Там, в малой гостиной, я была как путник, нашедший в безводной степи прохладный ручей. Но… – Маимхан замолкла и снова устремила взгляд на быструю струю.

Лайли не тревожила ее больше вопросами и тоже сидела задумчивая, поникшая. Спустя некоторое время Маимхан первой нарушила тишину, чтобы спросить о том, что мучило ее со вчерашнего вечера.

– Когда наш учитель узнал, как ты теперь живешь, ему на память пришли такие стихи:

 
Вдали от родины своей – не ведать счастья.
Вдали от дома и друзей – не ведать счастья.
Хоть прутья клетки золотой укрась цветами —
В ней соловью уже не петь, не ведать счастья.
 

– Скажи мне правду: этот дворец для тебя подобен золотой клетке?..

Лайли ничего не ответила, только вплотную подсела к Маимхан, обняла и прислонилась щекой к щеке.

– Не сердись на мою прямоту, сестрица, – продолжала Маимхан, – не тебе одной приходится терпеть унижения и обиды. Где найдешь человека, который не страдал бы сейчас от несправедливостей и горя?..

– Ты права, – сказала Лайли с безнадежным отчаянием. – Мое горе – как гора, оно раздавило меня, я погибла, Махим…

Лайли, вздрагивая, еще крепче прильнула к Маимхан, словно испуганный ребенок.

– И все-таки ты не должна падать духом. Нужно набраться терпения, надеяться, верить… Может быть, Умарджан вызволит тебя отсюда…

– Умарджан! Что ты говоришь об Умарджане?… – перебила подругу Лайли. – Кто я, чтобы он меня спасал?.. Трусливая, слабая, беспомощная. Ради меня он рисковал жизнью, а я… Нет, нет, я не достойна его!..

Разговор снова оборвался, и наступила тишина. Даже деревья в саду замерли – не шелохнется ветка, не затрепещет листок, – все вокруг, казалось, прислушивается к горькой исповеди Лайли. Лишь однообразное журчание ручья нарушало общее безмолвие.

Кто знает, случайно ли в тот момент вспомнила Маимхан об Ахтаме или чувство подсказывало ей, что он еще недолго будет томиться в зиндане, если уже не обрел для себя свободу… Во всяком случае, мысли ее сейчас были где-то там, рядом с Ахтамом. «Может, на месте Лайли я тоже покорилась бы судьбе и ничем не сумела ему помочь, – думала Маимхан. – Нет, пусть только настанет час – и я докажу, что готова идти с ним вместе куда угодно!..»

Каждая из подруг погрузилась в свои думы, и обе не заметили, как подкрались вечерние сумерки. В саду, за деревьями, замерцали ночные светильники. Где-то вдалеке раздались звуки ная. Протяжные, вначале почти неуловимые, они слышались все отчетливей, громче. Спустя несколько минут мелодия превратилась в бодрый походный марш и затем вдруг разлилась такой безбрежной тоской, будто это женщина стонала и оплакивала невозвратную потерю… Не губы – само сердце неизвестного музыканта изливало ночи свою печаль.