Текст книги "Избранное. Том 2"

Автор книги: Зия Самади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Глава пятая

Есть поговорка: «Конь – крылья джигита». Наверно, она была сложена именно о таких скакунах, как тот, на котором мчал сейчас Гани. Его стать, его резвая рысь казались неповторимыми. Кто бы угнался за ним, когда он, набирая скорость, несся по степи с развевающейся гривой, несся, как птица, почти не касаясь ногами земли. Человек, знающий истинную цену лошади, никогда не спрашивает, сколько она стоит. За этого скакуна Гани предлагали целый табун, но он только смеялся. Конь был подарен Гани его другом Галданом. И они так подходили друг к другу – всадник и скакун, увидишь – глаз не оторвешь!..

Гани скакал по степи, сам не зная, куда он направляется. Трудные думы не отпускали его. Он вспоминал, как вчера на хашаре тощий дехканин Нурахун говорил, что кумульцы, возможно, и зря выступили, что неизвестно, чем закончится их движение. Гани и сейчас продолжал горячий спор с Нурахуном, но, как и вчера, убедительные доказательства не приходили к нему.

«Ну что за народ у нас? „Накормишь – поем, бить станешь – щеку подставлю“ – так и ходят все, любому горю не удивятся, любому насилию противиться не станут… Или и вправду от судьбы не уйти и каждый может прожить жизнь лишь так, как это ему аллахом отмерено? Одному – отары и табуны, богатые земли и сады, другому – голод да холод, страдания да гибель?»

Гани не заметил, как начал говорить вслух, конь же его, услышав голос хозяина, стал прислушиваться, ожидая команды…

Гани пришли в голову назидания мулл, которые он слышал с самого детства: «Надо терпеть, этот мир не для тебя, тебя ждет блаженство в ином мире, но придет оно только к терпеливому и покорному…» Лет десять назад он слепо верил подобным назиданиям, ждал блаженства на том свете, и ничего не желал на этом. Теперь же у него не хватит проклятий для мулл, которые одурманивают народ лживыми сказками. Почему же все так переменилось? Или Гани перестал верить в бога? Нет! Он и сейчас верит в аллаха, те, кто отрицают аллаха, его, Гани, враги. Но только сама жизнь научила его отличать правду от лжи, вздорное пустословие от истинной веры. «А забавно выходит! Аллах, который так любит мусульман, этот мир отдал неверным, а „тот“ оставил для правоверных? Здесь хорошо кафирам, а „там“ мусульманам? Ха-хах-ха. Помню, однажды ахун сказал: „Голосом падишаха говорит аллах. Нужно беспрекословно выполнять приказы правителей“. Это же значит связать народ по рукам и ногам!.. Ну так что же делать? Поднять газават и навести здесь порядок? Но ведь мы же прольем кровь мусульман, а это грех…»

Лишь подъехав к бахче Нусрата, Гани опомнился. Как он здесь очутился? Конь привел его сюда или он сам, не замечая, направлял его?..

Еще недавно пышно зеленевшая бахча была запущена. Переспевшие дыни и арбузы гнили среди засохших листьев и увядших цветов. Беседка разрушена, торчал лишь ее голый остов. Что случилось, почему такое запустение?

Гани огляделся, пристально всматриваясь в окрестности. Кого он искал? Чолпан? Нет ее здесь… Может, потому и опустела бахча? А где же Нусрат? Вчера он, не встретившись с Гани, уехал с хашара. Почему аксакал не заговорил с ним? Ведь раньше он хотел с ним говорить, утверждал, что многое еще должен рассказать батуру.

Гани уселся на камень, когда-то стоявший в беседке (помнится, однажды за этим камнем сидела Чолпан, штопая рубашку деда), вынул кисет и, глядя на него, стал вспоминать о событиях, странно вмешавшихся в его жизнь…

…«Непросвещенный» еще степняк, только недавно начавший общаться с горожанами, на многое в жизни едва открывший глаза, Гани продал тогда на базаре двух коней. Только успел он спрятать вырученные деньги, будто с неба свалились и предстали перед ним трое знакомых уже ему знаменитых в городе гуляк – Омар, Авут и Хашим-хромой.

– Ну и нюх же у вас! – насмешливо протянул Гани. – Только вас мне для счастья не хватало. И откуда вы все узнаете! Стоит только грошам в кармане зазвенеть, вы тут как тут. Как шакалы издали чуют падаль, так и вы чуете запах денег за три дня вперед.

– Ладно, ты не очень-то, темнота степная… Не бахвалься тут своим богатством, давай раскошеливайся, друг ты или портянка?

– Не сомневайся – пока карманы тебе не вывернем, не отстанем, запомнил?

Эти городские бродяги уже распознали характер Гани, знали, что его не обидишь острой и даже грубой шуткой, но и на его подначки обижаться не следует. Эти трое весело и праздно проводили жизнь за выпивкой, азартными играми да пьяными похождениями. Из них Гани больше всего нравился Омар, джигит веселый, щедрый и беспечный. Да и двое других, никогда с Омаром, похоже, не разлучавшихся, были под стать ему.

– Да уж, насколько я вас знаю, вы не отстанете, пока не ощиплете меня как курицу. Куда денешься… Идемте, угощу вас… – Гани завернул их в сторону многочисленных закусочных, выстроившихся длинным рядом неподалеку от базара.

– А к кому сегодня пойдем?

– К Юсупу или Исмаилу…

– Нет, давайте лучше к Мадасу, от его заведения сегодня таким запахом тянет – закачаешься…

Все трое отлично изучили все здешние харчевни. На чужие деньги они выбирали, конечно, лучшую. Гани не возражал – сегодня он битком набит деньгами, а зачем ему их хранить? Настроение у него было отличное.

– Этот-то куда за нами тянется? – смеялся он, указывая на Хашима. – С нами пить собирается? Да его же чашка мантана[16]16
  Мантан – вода, в которой варится лапша для лагмана.


[Закрыть] с ног свалит!

Так со смехом и шуточками они добрались до закусочной Мадаса, прославленной своими острыми закусками.

Под острую и сытную еду было выпито немало бутылок джуна – китайской водки. Это было заметно уже по тому, как приятели, перебивая друг друга, рассказывали истории о своих бесконечных похождениях. Лишь Гани был почти так же трезв, как и вначале. Только стали слегка поблескивать глаза, покраснел кончик носа, да настроение помрачнело. Выйти бы сейчас, избить первого попавшегося под руку черика, забрать у него винтовку да стрелять в каждого китайского чиновника, который встретится на пути! В каждого!..

Что-то пробурчал уже крепко пьяный хромой Хашим…

– Что ты там несешь, калека? Ты, кажется, решил, что ты у своей бабенки?..

– Гани!.. Брат!.. Если хочешь, пошли – познакомлю с ней. Во – баба, а мне для друга не жалко! Я ради тебя, знаешь, все сделаю… – продолжал плести свое Хашим.

Чего только не творит с человеком водка! Каким бы Хашим ни был, трезвым он до такого не опустился бы…

– А что? – подхватил Авут. – Это мысль. Пойдем. Сыграем там в картишки… Пошли!

– А деньги есть у тебя? – спросил Омар. – На что ты собираешься играть? Или себя на кон поставишь? Ха-ха-ха!

– Деньги?! Да у таких, как я – денег куры не клюют! – Авут стал вынимать из карманов смятые в комок бумажки. – Вот!

– Ух ты! Видать, тебе вчера масть пришла?!

– А что? Не все же проигрывать, и выигрываем, не всегда биты – порою и сами бьем…

– Ну кого ты там бьешь… – прервал его Омар. – Всегда сам сполна получаешь, как худой драчливый петух! Ладно, пошли!

– Вот что, – махнул рукой Гани, – пить и жрать я с вами всегда готов, а играть – увольте. Это вы уж без меня!

Раздосадованные собутыльники вернулись на место. Омар и Авут были профессиональными игроками. Они играли с тех пор, как помнили себя. И за картами ни о какой дружбе уже не вспоминали. Услышав категорический отказ Гани, они поубавили прыти и с сожалением переглянулись. Особенно переживал Авут. Встретив на базаре Гани с деньгами, он уже представил, как эти деньги перейдут к нему в руки…

– Ну, если боишься за свое богатство, не играй, просто посмотришь, – попытался уговорить батура Авут, – войдешь с нами в долю, часть выигрыша будет твоя.

– Не нужно мне этого…

– Гани, не виляй хвостом! От нас так просто не отделаешься!..

– Да я и так выручку за одного коня отложил на вашу долю!

– Ну тогда двинули в «Гору»!

«Горой» назывался кабак на вершине холма, куда сходились обычно «добирать».

Гани, с тех пор как связался с этими «друзьями», научился пить и курить. Вначале просто так пробовал, для интереса, потом втянулся, а скоро уже не мог обходиться без табака и вина. Некоторые его старые знакомые говорили Гани, что не к лицу это такому джигиту орлу, что он зря бросает на ветер здоровье и силы, но он, как многие в молодости, отмахивался от справедливых упреков: «А чем еще усладить душу?»

Четверо приятелей шумно вышли на улицу и направились к «Горе». С таким всем известным силачом Омару и Авуту было ничего не страшно. Друзей Гани при нем никто не мог посметь обидеть. Это позволяло игрокам спокойно проворачивать свои делишки. Кроме того, им льстила дружба с самим Гани, непобедимым Гани-палваном!

Уже спустились сумерки. Где-то на середине пути из темноты выступила фигура качавшегося из стороны в сторону человека огромного роста. Верзила пьяно гундел какую-то песню. Остановившись на перекрестке, он вдруг громко сказал кому-то невидимому:

– Ты у меня еще посмотришь! Я тебя одним пальцем раздавлю! Я весь твой поганый род…

– О, вот так встреча, – обрадовался Авут. – Я все подходящего момента ищу, а тут этот кабан сам навстречу вышел. Давай, брат Гани, покажем ему!..

– Подонок! – оттолкнул Авута Гани. – Если ты мужчина, сам разбирайся с ним. Впрочем, он и пьяный десяток таких, как ты, раскидает…

Три дружка с трех сторон набросились на «кабана». Но тот даже не уклонился от ударов кулаков, а лишь покачал головой, вроде бы недоумевая, что это такое, а потом размахнулся сам… Один из драчунов мешком свалился на грязную дорогу. Двое других стали в страхе отступать, но верзила догнал их и поддел второго таким мощным ударом, что тело того перевернулось в воздухе и отлетело на пару метров.

– Ах, дрянь! Да я вас сейчас по дороге вместе и грязью размажу! – Он схватил в свои ручищи третьего, тот взмолился:

– Все, все, Абдулла-ака, прости, дорогой, никогда больше не встану на твоем пути, не тронь меня!.. Прошу тебя!

– А еще задираешься! – презрительно сказал подошедший Гани и, приподняв дрожащего от страха парня, забросил его на крышу магазинчика. – Тебе только голубей гонять, сопляк!

– Это ты, Гани? – узнал по голосу палвана «кабан» Абдулла. – Видишь, брат, лезут, понимаешь, не дают по дороге пройти спокойно.

– Ты вроде вдрызг пьяный был, а тут, вижу, протрезвел?

– А я как начну драться, Гани, всегда трезвею.

– Ну и силен ты, Абдулла, – заметил Гани, – троих разбросал, пикнуть не успели, а ведь напали они неожиданно, сзади…

– Если по голове не трахнут камнем или дубиной, я и пятерых раскидаю… – засмеялся Абдулла. – Ну ладно, черт с ними, пойдем, выпьем, я угощаю…

– Спасибо, Абдулла, – поблагодарил Гани, – только, наверно, тебе не надо больше. Давай лучше закурим. Ты уж сегодня потрудился, пора отдохнуть. – Гани протянул силачу папиросу. Они познакомились года два назад и быстро сдружились – храбреца всегда тянет к храбрецу.

Тут с земли поднялся Авут и схватил «кабана» за руку.

– Нет, нет, мы не отпустим дорогого Абдуллу-ака, он наш гость.

Авут вел себя так, будто никакой драки в помине не было. Может быть, он рассчитывал втянуть пьяного Абдуллу в карточную игру и обыграть, раз уж не удалось избить? Но тот, похоже, в самом деле протрезвел.

– Нет, – отрезал Абдулла, – домой пойду. – Впрочем, встретиться с приятелями завтра в закусочной Юсупа не отказался.

* * *

У городских пьяниц «донь шауфань» – «кабак на горе» – пользовался особой славой, хотя была это лишь весьма грязная забегаловка. Но так уж повелось, что, начав пить в других местах, забулдыги завершали свой загул именно здесь.

Над дверью кабака вместо вывески была начертана надпись китайскими иероглифами, которая означала: «Четыре сара[17]17
  Cap – 35 граммов.


[Закрыть] выпьешь – станцию не пропустишь, восемь саров выпьешь – с места не подымешься». Но пили здесь побольше, чем по восемь саров. Много здесь пили. И за наличные, и в долг, и за дружбу, и на спор, за здравие и за упокой. Все нажитые деньги проматывались здесь…

Здесь все в сумрачном дыму, запах печного дыма перемешан с дымом табачным, перегаром джуна и «ароматами» прокисшей еды. Все это создает такую атмосферу, которой не выдержит ни один свежий, непривычный человек. А местным завсегдатаям хоть бы что – сидят часами, обмениваются шутками, пропускают стопку за стопкой. Гани еще не успел привыкнуть к здешнему «благовонию». Едва вошел, слезы выступили на глазах, комок тошноты подкатился к горлу, и джигит кинулся обратно на улицу.

– Что с тобой? Ты что, беременный, что ли? – издевательски бросил ему Омар.

– Где твоя удаль, батур? Как красная девица, от дыма бежишь, – присоединился к нему Авут.

– Я же не вы, не привык такой гадостью дышать, – сердито отвечал Гани, вытирая слезы на глазах.

– Мы же специально шли сюда, чтобы пропустить по паре стаканчиков! Что ж, без этого уйдем? Нехорошо, друг Гани! – стал уговаривать Омар. – Держись, какой ты батур, если дыма боишься.

Не смог отказать своим дружкам Гани – прицепились они словно клещи.

Хозяин кабака китаец Лау Ван, хорошо знавший троих гуляк, сразу сделал все, что они попросили: открыл окно и поставил у него столик специально для них. Стало немного свежее, но лица сидевших все равно еле различались, тонули в сизом мареве.

По приказу Омара им принесли водки – в немытых засаленных стаканчиках и немного закуски в таких же грязных деревянных мисках.

– Ну что ж, давайте выпьем, друзья… Здесь тихо, от чужих глаз и ушей далеко, делай, что душе угодно. Хоть кричи, хоть песню пой, никто не станет приставать. Правильно я говорю, Ван? – обратился Омар к бритоголовому узкоглазому китайцу.

– Пейте, пойте, уходите, – хмуро ответил Ван.

– Очистишь карманы, а там убирайтесь куда хотите, так, что ли? – стал приставать к нему Гани – его снова охватила хмельная злость.

Лысый китаец уставился узкими глазками на Гани:

– Моя дело маленький: попросили – подала, а на что пьете, где деньги берете, моя не знает и знать не хочет…

Гани с отвращением выпил из грязного стакана и вдруг задумался, не обращая внимания на шум, словно забыв, где сидит. Может, ругал себя за то, что, связавшись с этими подонками, забрался в такое место, куда и порядочная собака побрезгует забежать! Или с болью думал о тех молодых парнях, что здесь изо дня в день убивали свои лучшие годы? Или проклинал в душе этого отвратительного торгаша, который стоял за стойкой, презрительно скривив рот, с издевкой глядя на «чаньту»[18]18
  Чаньту – презрительная кличка мусульман (китайск.).


[Закрыть], которых сам спаивал, обманывал, превращал в одурманенных скотов?.. Трудно сказать, но Гани сидел молчаливый и насупленный.

– Ты что такой скучный? Мать, что ли, вспомнил? – снова начал поддразнивать его Авут.

– Ну ладно, раз тебе здесь так не нравится, пойдем домой, – предложил Омар. – Выпили, хватит.

– Все, встали, – пьяно икнул Хашим, – сейчас я вас поведу к своей по-подруге… – Язык у него заплетался.

– Действительно, пойдем отсюда, не могу я больше, – стал подниматься Гани, но тут кто-то крикнул:

– Черики!..

– Да это же Болус! – добавил еще один из гуляк.

За несколько лет до описываемых событий сын илийского губернатора, которого народ за его нрав прозвал Дурным шауе[19]19
  Шауе – младший господин, младший хозяин.


[Закрыть], выбрал худших подонков из уйгуров в специальный отряд для своей охраны. Едет, он, например, в своей коляске, а джигиты из охранного отряда за два квартала «очищают дорогу», плетками разгоняя людей. Кто вздумает перечить – изобьют и оттащут в ямул. С помощью этого отряда Дурной шауе проделывал разные незаконные махинации. Командовал отрядом Болус, жестокостью и наглостью превосходивший даже своего хозяина. Он не только беспрекословно выполнял самые свирепые распоряжения губернаторского сынка, но и старался, как мог, самостоятельно. Вот этот Болус во франтоватой форме в сопровождении двух чериков, тоже в тщательно подогнанном обмундировании, и вошел в кабак. Еще следовал за ними Тусук, сын Ходжака-шанъё…

Болус остановился у двери и крикнул:

– Кто тут вор Гани? Выходи! – Его голос громко разнесся в испуганной тишине. Он не успел смолкнуть, как ему ответил не менее громкий и уверенный голос:

– Гани – это я! – и батур поднялся над столом.

– Выходи сюда, пойдешь впереди меня. – Это странно, но можно было поручиться, что Болус говорит с китайским акцентом.

– Впереди тебя? Да ты меня никак спутал со своей женой, которую на блуде поймал!

Как ни были испуганы появлением чериков посетители кабака, но неожиданно дерзкий ответ Гани подействовал на них. Вначале прозвучал чей-то неуверенный смешок, потом кто-то истерически хихикнул, а потом стены заходили от взрыва грохочущего хохота.

Болус, привыкший, что все трепещут при его появлении, побледнел от изумления и ярости. Он рявкнул:

– Придержи язык, вор!

Гани ответил с такой же быстротой:

– Ты уже дважды назвал меня вором, гад! Если твой поганый рот произнесет это слово в третий раз, я все твои тридцать два зуба вобью в твою глотку!

– Да этот наглец не узнает вас, господин! – взвизгнул Тусук, спрятавшийся за спиной чериков. Гани мгновенно повернулся в его сторону:

– А, это наш знаменитый женолюб Тусук! Кто о нем не слышал? Как же, украл девушку. Да вроде бы удержать не смог? Как ты смеешь рот раскрывать, мешок дерьма! Купи на базаре холощеного козла – вот тебе с кем забавляться положено!

И снова поднялся хохот. Болус трясся от гнева.

– Ты идешь или нет?

– Куда?

– Куда, куда! Да в губернаторский ямул! Не во дворец же!

– А что мне у губернатора делать? Задницу Дурному шауе лизать и тебя с твоими чериками хватит. Только в ямуле мне тоже делать нечего.

Болус с чериками накинулся на Гани. Тот стоял не сопротивляясь, но и не двигаясь. Нападавшие ничего не могли с ним сделать – словно огромный неподвижный валун был перед ними!

Болус вырвал револьвер из кобуры, но в ту же долю секунды Гани стремительным взмахом ноги вышиб у него из рук оружие. Болус закрутился от боли, как юла, а револьвер улетел куда-то в глубину помещения. Пронесся гул одобрения – сочувствие гуляк было теперь всецело на стороне батура, и неизвестно, что случилось бы, если б Болус приказал черикам снять винтовки. Но у дружков Гани переполох вышиб хмель из голов.

– Хватит, хватит, давай смываться… – шепнул ему Омар.

– Ты что, Гани, это ведь власть, зачем связываешься с ними, – вторил Авут.

– Если трусите – убирайтесь, – бросил им Гани, не спускавший глаз со своего главного противника.

– Уходи, уходи, пожалуйста, – умолял и хозяин-китаец, он боялся – если разразится скандал, то и ему несдобровать.

– Запомни, лизоблюд китайский, – обратился к Болусу Гани, – лучше не попадайся мне на пути, предупреждаю!.. – и, неторопливо застегнувшись на все пуговицы, зашагал к выходу. В дверях бросил: – Не умеешь обращаться с оружием – нечего за него браться!

* * *

События, происшедшие в кабаке на горе, назавтра стали, конечно, известны всему городу. Жители ехидно посмеивались по углам над ненавистным Болусом. Были и такие, что не верили, считали сплетней. Разве кто осмелится так издеваться над всесильным Болусом? Но и из тех, кто знал Гани и поверил в правдивость рассказов о событиях в «донь шауфань», не все одобряли батура. Нашлись и такие, кто считал его поступок бессмысленным хулиганством, которое может еще плохо отозваться на порядочных горожанах. Что же касается потерпевшей стороны, то здесь расценили случай как покушение на законную власть. Так немедленно и доложили «наверх», откуда тоже без замедления был получен приказ беспощадно расправиться с опасным преступником Гани. Отряд чериков ворвался в «донь шауфань». Допросили всех, кто оказался свидетелем происшествия, пытались узнать, куда мог уйти Гани. Затем начались усиленные поиски батура. Обшарили все дома, все закоулки, где он мог бы оказаться. Знавших его людей допрашивали с пристрастием, многих избили. Но джигит словно сквозь землю провалился! И долго еще, месяцы спустя, никто нигде не видел его и ничего о нем не было слышно. Люди недоумевали…

А произошло в тот вечер вот что. Гани уже садился на коня, когда к нему подбежали Омар с Авутом и стали наперебой приглашать в гости, споря между собой, к кому он должен пойти.

– Что вы несете? – разозлился Гани. – Вы не понимаете, что меня через пять минут черики будут искать по всему городу? Так нажрались, что совсем голову потеряли?!

Не успел он договорить, как вдали заслышался топот копыт.

– Это они!.. – испуганно произнес Омар.

– Уходите, а то из-за меня в беду попадете. Я тоже в путь. А догонят, посмотрим, кто кого.

– Ты с ума сошел?! – рассердился и Омар. – Ты Дурного шауе не знаешь? Нашел с кем состязаться! Без разговоров пристрелят, труп на свалку выбросят. Давай сюда!.. – и Омар, взяв коня под уздцы, повел его в узенький, почти не заметный с улицы переулок. Пропетляв по улочкам минут десять, они добрались до низенького домика в квартале Кара-дон. Коня разнуздали и загнали в пустой хлев, а сами вошли в дом, который внутри оказался довольно поместительным. В комнатах было чисто и уютно, на стенах висли дорогие ковры, окна, смотревшие во двор, были занавешены яркими разноцветными шторами. Впечатление было такое, будто в доме ждали кого-то в гости. На столике разместились подносы с лакомствами и фруктами, вокруг него были разбросаны мягкие одеяла и подушки. Гани этот уют понравился.

– Что ж, видно, у хозяйки этого дома есть вкус, – заметил он.

– Да, хозяйка на вкус неплоха, – ухмыльнулся Омар, выходя из комнаты. – А что касается дочери…

На его слова батур не обратил внимания. Он снял бешмет и устроился на одеяле у стола. Уже прошли те времена, когда он, услышав о девушке, не мог сидеть спокойно. Бегать за девицами, пугая их смелостью, он начал, едва у него стали пробиваться усы…

Неожиданно он услышал женский голос:

– Дома, дома дочь. Спит… А зачем ты про нее вдруг спрашиваешь?

– Уж и спросить нельзя…

Больше, как Гани ни напрягал слух, он ничего не разобрал.

Вскоре вернулся Омар, а следом вошла высокая, статная, очень красивая женщина с огромными глазами, густыми черными бровями. В ушах ее медленно колыхались тяжелые серьги. Гани не мог понять, своя ли у нее или искусственная коса до пят, не мог даже определить, сколько примерно женщине лет, но оторвать от нее глаза был не в силах. Хозяйка, смутившись, быстро вышла.

– Ты что вытаращился, баб не видел? – ревнивым вроде тоном сказал Омар. – Веди себя спокойно, прилично!

Тем временем Авут, прикорнувший у столика, начал даже похрапывать.

Женщина вошла снова. Она несла на подносе жареных цыплят, обложенных острой овощной закуской. Поставив поднос, приложила руку к высокой груди:

– Добро пожаловать! – и повернулась к Омару. – Омар-ака, вы тут пока сами за гостем поухаживайте, а я займусь ужином.

– Да ладно, хватит и этого, – спокойно, как своей жене, сказал Омар, – иди к нам, Айак…

Гани не понравился его тон, но он поддержал Омара:

– Действительно, сестра, не беспокойтесь…

– Ну что вы, какое беспокойство, мы всегда рады гостям, – улыбнулась женщина и ушла, играя косой.

– Кто она тебе? – грубо спросил Гани у Омара.

– А тебе что?

– Ты с ней как с женой обращаешься…

– Эх ты, степная темнота, одно слово темнота… Ну какое тебе дело, кто она мне? Нравится – возьми, если сможешь…

Гани растерялся, не зная, что ответить.

– Наливай, что ли, свою водку!

– Это дело другое.

Омар налил в две пиалы. Оба они выпили с жадностью, словно их мучила жажда, – сказалось пережитое во время столкновения и бегства.

– Скажи ей, пусть с нами выпьет.

– Ты совсем, я гляжу, освоился… Ладно, пусть будет по-твоему…

Пока Омар выходил в другую комнату, Гани налил себе еще полную пиалу и залпом проглотил.

– Ну что вы, что вы, мне неудобно, не стану я сидеть с вами, да еще пить… Нет, нет, не просите меня, – кокетничала Айимхан, но Омар, приобняв ее за талию, усадил за столик:

– Садись, садись, не ломайся, нам будет приятнее пить эту гадость, если ты будешь ее наливать, и выпьешь с нами. Я верно говорю, Гани? – Омар подмигнул батуру.

Женщина наконец села, обдав Гани густым ароматом духов.

– А твой приятель спать, что ли, сюда пришел? – брезгливо скривила губы Айимхан, указывая на Авута, храпевшего теперь уже совсем не тихо.

– Свободная комната есть? – спросил ее Гани, которому тоже надоело слушать храп.

– Есть, конечно, вот за дверью…

– Ну, так я его отнесу туда, пусть там спит себе, – Гани взял Авута под мышку как куль и легко понес его, хотя весил тот порядочно. Когда Авута устроили, хозяйка еще раз прижала руки к груди: «Добро пожаловать!» – и стала разливать чай…

И чаю выпили, и вина… Первую рюмку Айимхан проглотила с трудом, мужчины почти заставили ее сделать это, вторая пошла легче, а дальше она уже пила не жеманясь… С Гани она совсем освоилась, а батуру Айимхан казалась все более привлекательной и соблазнительной. В конце концов хмель начал действовать и на него – ведь он пил уже много часов. В голове шумела пьяная волна. Все вокруг происходило словно не на самом деле, и Гани порой казалось, что он вот-вот проснется.

– Айак! – снова как хозяин обратился к женщине Омар. – Ну-ка спой нам что-нибудь, грустно стало.

– Как ты сказал?! – накинулся на него Гани. – Еще раз услышу, что ты ее называешь Айак – язык тебе вырву, имей в виду!

– Ах ты, мой защитничек, батур мой, сладкий мой! – прижалась к нему Айимхан…

– Ладно, хватит, оставь свои нежности и для меня, – ухмыльнулся Омар.

– А что? Я – щедрая, никого не обижу, – вольно рассмеялась Айим, обнажая ровные маленькие зубки.

– Сыграй же. Возьми дутар, – уже просительно заговорил Омар.

– А гость не против?

– Для меня большое удовольствие будет послушать, – сказал Гани, не отрывая глаз от высоких грудей Айимхан. Он вспомнил подслушанный давеча разговор – «дочь дома». Об Айимхан шел разговор или это она отвечала? Кто она? Мать или дочь?

Айимхан показала на стену, на которой висели инструменты:

– На чем сыграть, на дутаре или на рубабе? Что желает услышать дорогой гость?

Гани одурманено смотрел то на стену, то на Айимхан, тяжело собираясь с мыслями. Ответил Омар:

– Возьми рубаб, под него веселые песни лучше поются.

– Тс, тс, Омар, помолчите, сегодня у меня самый дорогой гость – наш Гани.

Теплая волна плеснула в сердце джигита. Под аккомпанемент рубаба зазвенела песня:

 
Белый голубь за окном воркует,
Черный голубь за окном воркует.
Сердце ночью без любимого тоскует.
Белый голубь, белый голубь в небо улетает,
Черный голубь, черный голубь в небо улетает,
Милый рядом – сердце тает, сердце тает…
 

Айимхан пела чудесно.

Потом она взяла дутар, потом дап-бубен, пела, танцевала. Так они сидели до рассвета.

Утром Гани не смог заставить себя уехать из этого дома. А потом узнал, что его ищут по всему городу и ему нельзя показываться на улице… Время шло в каком-то странном полусне. Неделя пролетела незаметно. Гани остался без денег. Но, видно, не только из-за денег не хотела отпускать Айимхан «своего сокола». Увидев, что батура, несмотря на опасность, все же тянет на волю, она позвала дочь – до тех пор она прятала девушку от него – и женила на ней Гани, выделив молодым комнату у себя же в доме и оставив зятя при себе. Дни тянулись за днями, месяцы за месяцами. Родился ребенок. Но Гани теперь вспоминал то время как тяжелый кошмар. Словно опоили его тогда каким-то зельем… В конце концов он вырвался все-таки на свободу.

Сейчас, на разоренной бахче, воспоминание о тех постыдных месяцах снова обожгло джигита. Гани вскочил, отшвырнул кисет и, прыгнув в седло, хлестнул коня, словно убежать хотел от этих воспоминаний. Но как от них бежать, как их забыть? Когда Гани вспоминал Чолпан, его раскаяние становилось еще тяжелее и мучительнее.